Пиры идут за пирами по случаю победы в Великом Новгороде над шведами. Все поздравляют друг друга, все веселы, прошлые невзгоды забыты, распри окончились; только и разговоров теперь, как бы получше встретить князя с победоносною дружиною.
Лишь в хоромах Всеволожского мрачно. Запёрлась боярыня в тереме и глаз никуда не кажет. Сидит и за порог шага не сделает и в сад не выйдет.
Измучилась, исстрадалась боярыня. Лучше бы ей, горемычной, и не знать никогда счастья, не пришлось бы и плакаться на его потерю.
Сидит по целым дням, не шелохнётся. Осунулась вся, побледнела.
Так и замрёт сердце, как вспомнит она ночь с милым; как он ласкал, миловал её, как нежные речи вёл, успокаивал, свадьбой близкой обнадёживал.
Спать ляжет, и во сне покоя ей нет, муж мерещится зелёный такой, страшный, на шее у него толстой верёвкой камень привязан, в тело раки впились, борода и волосы в иле всё. Глаза мутные, стеклянные, и так страшно глядит он. Вскрикнет боярыня, проснётся, и нейдёт к ней более сон, укроется она одеялом с головой и дрожит, боясь пошевелиться, боясь дышать, и рада-радёшенька, когда забелеет утро.
Прошло более трёх недель, как выступила дружина; особенная какая-то тоска налегла на душу боярыне, не знала она, что делать, к чему руки приложить.
Вечерело. Послышался звон в церквах к вечерне. Боярыне вдруг захотелось отправиться в церковь. Немного народу было в ней; она стала в уголке; темно там, хорошо, перед образом слабо теплится лампада; боярыня опустилась на колени, и тихая, кроткая молитва полилась из её души. Кончилась вечерня, народ вышел из церкви, настала мёртвая тишина, и эта тишина ещё более располагала к молитве. Из алтаря вышел священник и направился к выходу; заметив всё ещё стоявшую на коленях боярыню, он подошёл к ней и узнал её.
-- Всё по мужу сокрушаешься, боярыня? -- кротко, ласково спросил он её.
Боярыня вздрогнула, встала и быстро отёрла заплаканное лицо.
-- Не крушись, боярыня, -- продолжал священник, -- таков уж конец Господь ему положил. Может быть, по благости своей он и отпустит ему грех его тяжёлый, великий; я каждый день молюсь о его грешной душе, каждый раз вынимаю частичку о его упокоении, -- добавил он. -- А так сокрушаться, как ты сокрушаешься, грешно, боярыня, ты этим Бога гневишь.
-- Не о нём, не о нём я сокрушаюсь, батюшка, -- нервно проговорила Марфа, -- что мне о нём сокрушаться, коли умер такой смертью, знать, заслужил её!
Священник с удивлением глядел на неё.
-- О себе я сокрушаюсь, о себе самой; тоска, кручина всё сердце иссосала, иссушила меня, ни днём ни ночью покоя я не ведаю, -- словно на исповеди торопливо говорила боярыня.
-- Молись Богу, боярыня, Он твою тоску утешит, смирит твоё сердце!
-- И так молюсь, вот и теперь, когда молилась, на душе словно бы и полегчало, а теперь вот опять, опять! -- чуть не рыдая, говорила она.
-- Молода ты, боярыня, кровь твоя кипучая ещё не улеглась, одиночной-то и скучно, замуж бы тебе нужно идти!
Вспыхнула боярыня вся, задрожала и, смущённая, торопливо вышла из церкви.
Сама не своя воротилась домой Марфа. Как-то стыдно было ей, нехорошо.
-- Господи, нигде-то мне покоя нет, нигде! -- в отчаянии шептала она, тоскливо озираясь по сторонам. -- Уйти бы куда из этого постылого, проклятого дома!
А на дворе вечереет, всё гуще надвигается на небо ночь, и тоска на сердце боярыни растёт всё больше и больше. Темно в её покоях, не велит она зажигать света, словно боится его; темнота полюбилась ей.
Боярыня, усталая, измученная, разделась и легла в постель. Тяжёлый, беспокойный сон овладел ею. И видится ей ратная ставка, кругом лес, ночь, она в одной из палаток, здесь же и Михайло, и сама понять не может, как очутилась здесь. Михайло спит, а ей сон и на ум не идёт. Вдруг послышались крики, звон оружия, а Михайло спит и ничего не слышит. Хочется ей разбудить его, но не может она пошевелить ни рукой, ни ногой, крикнуть хочет, но не хватает голоса, грудь сдавило, дышать трудно. А шум всё ближе и ближе, вот уж он совсем рядом. Михайло проснулся, с удивлением прислушивается, потом вскакивает на ноги и хватается за секиру. Но поздно! Полы палатки распахиваются, показывается какое-то зверское лицо, впереди всех Всеволожский, страшный, с искажённым злобою лицом. С рёвом бросается он на Михайлу, тот хочет поднять секиру, но Всеволожский не дремлет, его секира свистнула в воздухе, из головы Михайлы брызнула кровь, он слабо охнул и повалился наземь.
Дико захохотал Всеволожский и затем бросился к боярыне. Она в ужасе вскрикнула и проснулась.
-- Господи помилуй! -- не опамятовшись от ужаса, шептала она. -- Господи помилуй, неужто и вправду, не вещий ли это сон? Сохрани Пречистая и помилуй!
Она боязливо оглянулась кругом; во всех хоромах была мёртвая тишина; перед образами теплились лампадки.
Снова дремота стала одолевать её, веки отяжелели, она впала в забытье, и снова ей видится с мельчайшими подробностями тот же самый сон.
В ужасе вскакивает боярыня с постели.
-- Вещий, вещий, -- шепчет она в испуге. -- Убили его, моего сокола ясного, извели злодеи, -- рыдает она и падает перед образами на колени.
Она убеждена теперь в смерти Михайлы, это Бог сжалился над ней, услышал её нынешнюю молитву и послал ей откровение.
Долго молилась боярыня, забрезжила заря, а она всё ещё стояла на молитве.
Одна ночь эта состарила её на несколько лет, на лбу появились морщинки, в богатой, чёрной как вороново крыло косе блеснули серебряные нити.
Послышался удар колокола. Боярыня встрепенулась.
-- К заутрене, никак! -- проговорила она. -- Пойти помолиться о нём! -- И начала спешно собираться.
Церковь была полна народу; боярыня еле протиснулась.
-- Батюшка! -- окликнула она священника, когда тот проходил мимо. -- Помяните, батюшка, убиенного на брани Михаила!
Священник молча кивнул и прошёл в алтарь.
Боярыня как стояла, так и застыла на месте, ни молитвы, никаких дум. Уставившись на лик Спасителя, она не сводила с него глаз.
Вышел дьякон и начал ектению.
-- Помяни, Господи, убиенного на брани Михаила...
Рухнула боярыня на колени и припала горячим лбом к холодным плитам пола.
-- Помяни, Господи, помяни, Господи! -- зашептала она вслед за дьяконом.
Наконец она встала и, шатаясь, вышла из церкви.
Воротилась она домой и снова запёрлась в четырёх стенах, никого не видя, не зная, что творится в Великом Новгороде, поглощённая тоской-кручиной и горем лютым.
Вдруг встрепенулась она, над Новгородом повис гул колокольный.
-- Должно, князь с дружиной ворочается, зачем и звонят, коли не за этим!
И начала собираться. Выскочив за калитку, она увидела толпы народа; трудно было ей пробираться сквозь толпу, её толкали, мяли, но она ничего не чувствовала, только бы пробраться вперёд, поближе к дружине княжеской.
Вдали заблестели секиры, доспехи. Сильно бьётся сердце боярыни. Вот уже и близко, так близко, что всех разглядеть можно, и всматривается, зорко всматривается она в проезжающих.
Вот князь здесь же, рядом, почти с ним должен ехать и Солнцев, но его нет; бледнеет боярыня, замирает её сердце; дальше едет боярин Симский, чёрный, загорелый, с трудом узнает его.
"Может, и Михайлу я не узнала, -- старается утешить себя боярыня, -- да нет, как не узнать? Коли чужих узнала, так как же своего-то родимого не узнать? Сердце бы подсказало".
Проехал князь со старшими дружинниками, прошли простые дружинники, все глаза проглядела боярыня, а Михайлы нет как нет!
Замертвела она вся, ноги стали подкашиваться.
-- Что же мне делать, что делать? -- шептала она, не зная, что делать, куда идти. Силы оставляли её. С трудом поворотила она домой.
Пусты, мрачны показались ей хоромы. Она упала на лавку и горько-горько зарыдала.
-- Что же делать теперь? Зачем жить, зачем мне жизнь, коли не ждать в этой жизни ни счастья, ни радости!
И вспоминается ей монастырь, тихая, мирная жизнь, избавленная от всяких житейских тревог и волнений.
-- Никому я теперь не нужна, никому на свете, отпущу кабальных холопов, награжу их, пусть будут вольные, пусть живут, как сами хотят, а я в монастырь пойду, буду замаливать свой грех, может быть, Бог и наказывает меня за него! -- решила она.
И после этого решения стало ей так легко, словно камень тяжёлый спал с её сердца. Но и в ней самой почти мгновенно произошла перемена. Как бы закаменела она, словно всё умерло в ней.
-- Завтра же соберусь и пойду просить мать игуменью, чтобы она приняла меня к себе, успокоюсь там, молиться буду, авось Бог простит меня!
Между тем время шло и шло, вечерело уже. В покой вошла холопка.
-- Боярин какой-то пришёл, тебя, боярыня, спрашивает.
-- Какой такой боярин? -- спросила, бледнея, Марфа.
-- Не знаю, говорит, молви боярыне, словцо нужно ей сказать.
Вышла она и при виде боярина еле устояла на ногах. Перед ней стоял Симский.
-- Зачем ты, зачем? -- хватаясь за грудь, спрашивала Марфа.
-- Прости, боярыня, коли потревожил, -- проговорил Симский, отвешивая низкий поклон, -- только мне нужно тебе весточку одну передать.
-- Какую весточку?
-- Об Михайле Осиповиче, боярыня.
Не сдержалась боярыня, бросилась вперёд и схватила за руку Симского.
-- Убили? -- задыхаясь, проговорила она.
-- Зачем убили? -- улыбнулся Симский. -- Поцарапали маленько, через недельку, гляди, и явится к тебе.
Силушки оставили Марфу, зашаталась она, боярин подхватил её.
-- Что ты, боярыня, Господь с тобою? -- говорил растерявшийся Симский. -- Что ты?
Но в ответ боярыня разрыдалась. Симский стоял растерянный, не знал, что делать. Наконец она стала успокаиваться.
-- Да ведь он, боярыня, ничего, говорю, скоро на ноги встанет, ему только маленько плечо порубили! -- утешал её Симский.
-- Что же ты мне раньше не сказал... утречком бы...
-- Часом раньше, боярыня, часом позже -- всё едино, -- усмехнулся Симский.
-- Ох нет... не видать мне больше Михайлы, -- снова зарыдала боярыня.
-- Как так? Господь с тобой, говорю, через неделю будет.
-- Да меня-то, пойми, меня не будет! -- с отчаянием проговорила она.
-- Да куда же тебе деваться-то, я что-то в толк не возьму, воля твоя, боярыня.
-- В монастырь уйду.
Симский в изумлении уставился на неё.
-- Сон снился... убили Михайлу... ждала его... думала, увижу ноне... не видала... обещала в монастырь... теперь поздно! -- ломая руки, задыхалась она.
-- Да что ты, боярыня, Христос с тобой, какие такие обещания!
-- Обещалась!
-- Да парню-то гибнуть за что? Ведь он только и жив тобою, коли, Боже сохрани, узнает он, что тебя нет, так ведь ему не жить на белом свете!
-- Что же делать-то теперь? Научи, что делать?
-- Да ничего не делать, Михайла Осиповича ждать, а приедет он, тогда весёлым пирком и за свадебку!
-- Что ты, что ты, боярин, какая свадьба, да мне Бог и счастья не даст, -- чуть не с ужасом говорила боярыня.
-- Про какой грех толкуешь ты, боярыня, я не пойму. Ведь ты обещалась выйти за Солнцева, а теперь в монастырь идёшь, ведь это тоже грех.
Боярыня молчала.
-- А уж коли за грех принимаешь замужество, так владыка тебя от обещания твоего разрешит.
Боярыня с сомнением покачала головой.
-- Аль не веришь, вот погляди тогда; коли сама не хочешь, так и я к владыке пойду.
-- Не разрешит он! -- сомневалась боярыня.
-- Тогда увидишь, а ты только пообещай мне не уходить, пока я от владыки тебе ответа не принесу.
Боярыня обещала, снова её сердце оживилось надеждою. Долго просидел с ней боярин, рассказывая ей о битве, о ране Солнцева, о его любви к ней. Раскраснелась боярыня, слушая его, забыла и горе, только холодело у неё сердце, когда она вспомнила о владыке, но Симский сумел успокоить её. Уже стемнело, когда он ушёл. Боярыня отправилась к себе в опочивальню, жарко, горячо молилась она, и так легко, хорошо было у неё на душе.
Сладко спалось ей эту ночь, ни страшных снов не видала, ни тревоги никакой не чувствовала. Высоко уже стояло солнышко, когда проснулась она, и показалось ей, что и свет теперь другим стал, да и она сама совсем не та, что была прежде.