После окончания боя, когда вся дружина и рать новгородская собрались в своём стане, Симский не обнаружил Солнцева. Дрогнуло у него сердце. Не долго думая, бросился он на поиски. Немало исходил боярин отыскивая приятеля, наконец в глаза ему бросились знакомые доспехи.
Перед ним лежал Солнцев.
Лицо его было бледно, в нём не было ни кровинки, казалось, смерть сделала своё дело. Правое плечо было покрыто запёкшейся кровью, из-под которой сочилась струйка свежей, покрывая землю алой краской.
Чуть слеза не прошибал Симского при виде убитого приятеля.
-- Э, Михайло Осипович, знать, недаром чуяло твоё сердечушко, когда ты говорил о своей смерти!
Постояв над Солнцевым, Симский нагнулся и дотронулся до лица, оно было тёплое.
-- Батюшки, да, никак, он жив! -- вскричал обрадованный боярин.
Приложив руку к груди, он почувствовал, что сердце у Солнцева бьётся.
-- Жив, голубчик, жив! Авось отхожу я тебя, друг сердечный, -- говорил он радостно, разрывая рубаху и делая из неё перевязку.
Притащив в свой шалаш, боярин начал усиленно отхаживать дружинника. Радости его не было конца, когда Солнцев очнулся.
Три дня пролежал Солнцев в палатке Симского. Рана сильно беспокоила его, а завтра дружина должна была тронуться в обратный путь. Облюбовав одну из повозок, Симский приказал устроить над ней полотняный навес и навалить её сеном. После этого он распорядился перенести Солнцева в его дорожное помещение.
Рано на заре тронулась в путь дружина, гул пошёл по лесу от тысяч ног, от лошадиных копыт; разрывающим сердце криком и стоном скрипели колеса обоза.
Тяжко было Солнцеву. Тяжко ему было и тогда, когда он спокойно лежал в палатке боярина, но невыносимо стало теперь, когда на каждом шагу его подбрасывало вверх; он стонал, крепко сжав от боли зубы. Несколько часов он переносил невыразимые муки.
Наконец обоз остановился; измученный Солнцев чуть не терял сознание; от страданий он окончательно обессилел. Глаза его были закрыты, он едва дышал, лицо было бледно как полотно. Сквозь перевязку сочилась и запекалась кровь.
Подошедший Симский не без страха глядел на больного, на его сильно изменившееся в несколько часов лицо.
-- Тяжко... умру... брось... легче будет... -- шептал дружинник.
-- Как бросить? Зачем бросать? Господь с тобой, -- говорил боярин.
-- Невмоготу... трясёт... больно... помираю...
-- Потерпи, Михайло Осипович, маленько потерпи, голубчик. Я знаю, тут неподалёку село есть, небось и знахарки найдутся, там тебя я и оставлю, вмиг они на ноги поставят!
-- Помру я, не доеду... невмоготу...
-- Да ведь скоро, к вечеру будем там, а то где же я тебя здесь оставлю-то, среди леса дремучего? -- И, увидев сочившуюся из плеча кровь, принялся за перевязку. Солнцев немного успокоился и впал в забытье. Симский отошёл от него.
-- Не хорош, куда не хорош, и вправду не помер бы, -- с тоскою бормотал он.
Жаль ему было Солнцева, от души жаль, давно уже сошлись они с ним, и чем дольше шло время, тем более росла и увеличивалась его привязанность к дружиннику.
После трёхчасовой стоянки рать снова поднялась и двинулась дальше.
Солнцев очнулся, и снова нестерпимая боль начала мучить его, снова заметался он, снова открылась только что перевязанная рана. Руки горели как в огне, жгучая, острая боль не давала ни на мгновение покоя.
Симский несколько раз подъезжал к нему и с каждым разом всё более и более приходил в отчаяние.
-- Господи, скорей бы добраться, скорей бы, а то, пожалуй, и помрёт дорогой! -- шептал он.
Наконец лес начал редеть, открылось поле, и при заходящих лучах солнца загорелся церковный крест. Обрадовался боярин; сняв шапку, он набожно перекрестился и тотчас же бросился к Солнцеву, чтобы утешить его. Отбросив холст, он окаменел. Солнцев, вытянувшись во весь рост, протянув вдоль тела руки и закинув назад голову, лежал неподвижно, спокойно. Повязка с плеча была сорвана, и из раскрытой раны едва сочилась кровь.
-- Никак, кончился! -- с ужасом проговорил боярин, припадая к больному.
У того из груди вырвалась слабая хрипота.
-- Кончается! -- чуть не со слезами молвил боярин, невольно снимая шапку.
А село всё ближе и ближе; въехали в околицу, обоз остановился, но Симский не отходил от телеги, он не отрывал глаз от дружинника, словно опасаясь пропустить последний его вздох.
-- Ну, что Михайло? -- вдруг послышался возле телеги мягкий, приятный голос.
Симский оглянулся и увидел князя.
-- Кончается, княже, -- дрожащим голосом проговорил Симский, и слеза повисла у него на реснице.
Князь взглянул на больного, и светлое лицо его отуманилось.
-- В избу его перенести, Бог милостив, может быть, встанет он; нет ли знахаря здесь какого?
Симский ударил себя об полы.
-- Ахти мне, что же я стою-то здесь, давно пора поискать его!
Князь между тем кликнул дружинников и приказал им осторожно перенести Солнцева в избу.
Безжизненное тело понесли в избу.
-- Ахти, сердечный, молодой да красивый какой! Поди ж ты, уходили, окаянные, -- запричитала баба, хозяйка избы.
Быстро очистила она широкую лавку, стоявшую у стены, и наскоро устроила постель.
-- Кладите его сюда, родимые, тут ему хорошо будет!
Вскоре послышались шаги, и в избу спешно вошёл Симский, а за ним седой как лунь, высокий старик с небольшим мешком в руках. Он направился к больному, оглядел его и начал рассматривать и ощупывать рану.
-- Эк саданул, окаянный, -- ворчал он. -- И кость перерубил!
-- Жив-то будет ли? -- спросил быстро князь.
Старик исподлобья взглянул на него.
-- Нетто я Бог? Как Он, Батюшка милостивый, а я что ж? Мнится мне, что жив будет, только не скоро встанет, вот что, -- отвечал старик. -- Затапливай-ка, баба, печку, -- обратился он к хозяйке.
Свободнее вздохнул князь, он верил старику. Повеселел и Симский.
-- Я, княже, здесь останусь. Как полегчает ему, тогда нагоню.
-- Спасибо, боярин! -- молвил ласково князь и направился к выходу.
-- А ты живее поворачивайся! -- ворчал знахарь на старуху.
-- Сейчас, родимый, сейчас.
-- Кровищи много вылилось, -- словно про себя говорил старик, развязывая свой мешок, и, порывшись немного, достал пук травы.
В печке запылал огонь, старик выложил в горшок сухую трав, налил воды и принялся варить своё снадобье.
-- Вот и готово! -- наконец проговорил он, вытаскивая из горшка ложкой какую-то густую массу.
Наложив её на тряпку, он подошёл к больному.
-- Посвети-ка ты! -- обратился он к хозяйке.
Та засветила лучину и тоже подошла к больному, со страхом глядя на зияющую рану.
Знахарь приложил к ране своё снадобье и искусною рукою сделал перевязку.
-- Ну, вот теперь ладно будет! -- ворчал старик. -- Да ты здесь, что ли, будешь? -- обратился он к Симскому.
-- Здесь!
-- А вязать умеешь?
-- Вестимо, умею!
-- Ну, дело. Так ты вот так и делай, как я сделал, два раза в ночь перемени; а завтра утречком рано я забегу! -- проговорил старик, захватывая свой мешок и шапку.
-- Погоди, дед! -- заговорил Симский, доставая кошель.
-- Тебе что? -- покосился старик.
-- Возьми вот, за труды.
-- Нешто я за деньги? -- оскорбился старик. -- Знахарство мне Бог задаром послал и достатком наградил. Не нужно мне твоих денег.
И с этими словами вышел из избы.
-- Осерчал дед! -- заметила по уходе его хозяйка.
-- Чего же ему серчать-то; я обижать его не хотел! -- проговорил смущённый Симский.
-- Да уж такой он уродился. Кого ни лечит, ни с кого ничего не берёт, и кто даст, прогонит, сам с достатками. Суров он больно, -- говорила хозяйка.
-- А добрый, должно, он?
-- Уж это что и говорить, куда добр! -- подтвердила баба. -- Я тебе лучинки подложу, -- продолжала она, -- сиди себе здесь, а я пойду спать, время.
Симский остался один. Усталость брала своё, его клонила дремота, но он крепился.
Прошло часа два. Симский подошёл к дружиннику. У Солнцева появилась в лице чуть заметная краска; боярин прислушался, из груди вырывалось слабое дыхание.
-- Ай да знахарь! -- проговорил он весело и принялся за перевязку.
Снова слышится только треск лучины да где-то в углу трещит сверчок. Усталость охватывает боярина, сон так и клонит его. Прошло ещё несколько часов, снова пришлось переменять снадобье. Он подошёл к Михайле, тот лежал с открытыми глазами.
-- Никак, ты, боярин? -- тихо спросил его Солнцев.
-- Я, Михайло Осипович, я, голубчик! -- весело говорил Симский. -- Слава тебе Господи, ожил, а я уже думал, что помер ты. Ну что, болит плечо?
-- Нет, только словно рука не моя!
-- Ну, погоди, твоей будет, дай-кося я плечо-то тебе перевяжу!
-- Да где это мы?
-- У добрых людей, Михайло Осипович. Лежи-ка смирно да помалкивай.
Солнцев снова закрыл глаза, дыхание его сделалось ровное, спокойное.
"Ну, слава Богу, жив будет! -- думал боярин. -- Теперь и мне можно будет вздремнуть".
Но сон его был тревожен и недолог. Он слышал, как отворилась дверь и кто-то вошёл в избу. Тотчас же вскочил на ноги боярин. На дворе уже было светло, в избу вошёл знахарь.
-- Дедушка, ему теперь полегчало!
-- Сам вижу, что полегчало. Ничего, Бог милостив, парень он здоровый, молодой, встанет скорей, чем я думал.
Старик снова заварил снадобье; начал он захаживать раза по три в день к больному.
Солнцев заметно начал поправляться; на третий день у него затянуло рану. Знахарь не нарадуется, глядя на него; весело глядит и Симский.
Заговорил дружинник об отъезде, но старик в ответ на это замахал только руками.
-- И думать не моги! -- зашумел он. -- Коли хочешь в живых остаться, так посиди здесь ещё недельки две, а то ведь сгинешь!
Делать было нечего, и Солнцев скрепя сердце должен был повиноваться. Симскому теперь тоже нечего было делать, и он заговорил об отъезде, ему хотелось догнать князя до Новгорода.
-- Пойди к ней, молви, чтоб не сокрушалась, -- говорил Солнцев при прощанье.
-- Увижу, утешу горемычную, -- отвечал Симский.
Боярин уехал и чуть не под самым Новгородом нагнал княжескую дружину. Обрадовался князь, услыхав утешительные вести о Солнцеве.
А Солнцев, оставшись один, затосковал и закручинился. Чувствовал он в себе и силу, и мощь; чувствовал, что без устали, не отдыхая может доехать до Новгорода, но дед упёрся и не пускает его, заботится о нём как о сыне родном. Привязался старик к дружиннику.
Прошло недели две, пришёл знахарь к дружиннику, а тот тоскливо, грустно глядит на него.
-- Чтой-то ты невесел, -- говорит старик.
-- Кабы ты знал, как мне тяжко-то! Так и полетел бы в Новогород!
-- Да что тебя тянет туда, аль зазнобу оставил?
-- Зазноба, дедушка, ах какая зазноба! -- вздохнул дружинник.
Старик молчал. Молчал и Солнцев, задумчиво глядя на улицу.
-- Ну, что ж е тобой делать, поезжай, коли так, -- молвил старик, -- может, и сможешь доехать.
-- Дедушка, по век не забуду я тебя! -- обрадовался Солнцев.
-- Полюбился ты мне и не знаю как, -- отвечал дед, -- сына своего не любил я так, как ты мне по сердцу пришёлся!
Солнцев не знал, что отвечать старику.
-- Когда же ехать-то собираешься?
-- Ехать-то? Да хоть сейчас!
-- Прыток ты больно, -- усмехнулся знахарь, -- когда коня добуду, тогда и поедешь!
-- А коли ты, дедушка, не скоро его добудешь?
-- Вестимо, сразу не достанешь, помаять нужно! -- отвечал, лукаво улыбаясь, дед.
Дольше обыкновенного засиделся старик у Михайлы. Было уже поздно, когда поднялся он с места.
-- Ну, Михайло Осипович, -- проговорил он с грустью, -- ложись-ка опочивать, усни хорошенько, поотдохни: ведь путь не близкий, тебе с силой нужно собраться.
-- Эх, дедушка, кабы ты коня мне нашёл! -- проговорил Солнцев.
-- Спи, спи, утро вечера мудренее.
Взволнованный Солнцев уснул только перед самым рассветом. Взошло и солнышко, а Солнцев сладко спал. Не слыхал он, как дед вошёл в избу. А старик сел на лавку и глядит на Солнцева; Бог весть, о чём думает знахарь; только лицо его то нахмурится, то светлое облачко пробежит на нём, да непокорная слеза висит на его старческой реснице.
Наконец Солнцев потянулся и открыл глаза.
-- Дедушка ты? -- с удивлением спросил он.
-- Кому ж и быть-то, как не мне, -- с лёгкою улыбкой проговорил старик. -- Одначе ты знатно заспался.
-- Ночь всю не спалось, -- говорил, поднимаясь, Михайло. -- Утречком только и уснул.
-- Чай, всё об Новгороде думал?
-- То-то, что об нём!
-- Ну, что ж с тобой делать, собирайся, да пойдём коня глядеть.
-- Дедушка! Неужто?.. -- только и мог промолвить Солнцев.
-- Пойдём поглядим, может не по вкусу придётся!
Солнцев выскочил за дверь. У крыльца, осёдланный, готовый пуститься в путь, стоял красавец конь.
Дружинник ахнул. На несколько мгновений он словно замер, потом опомнился, слёзы брызнули из его глаз, и он бросился на шею к знахарю.
-- Дедушка, родимый, век не забуду! -- говорил он, осыпая поцелуями старое лицо.
Старик не выдержал, припал головою к плечу Солнцева, и из его глаз полились горячие слёзы.
-- Ну, будет, Михайло Осипович, будет, -- говорил старчески всхлипывая, дед, -- будет, пора тебе в путь собираться.
-- Да где же ты коня-то достал?
-- Где? Да он, сердечный, с той самой поры стоял как дружина вышла, князь для тебя его оставил.
Вошли в избу, не говорилось как-то; дед, видя нетерпение Михайлы, не стал его задерживать.
-- Ну, Михайло Осипович, дай тебе Бог доброго пути да в жизни счастья, -- заговорил дрогнувшим голосом старик. -- Пора тебе и в путь. Прощай, не поминай меня, строго, лихом.
-- Дедушка... дедушка! -- прерывающимся от волнения голосом говорил Солнцев. -- Каждый день буду молиться о тебе, детям, внукам закажу век поминать тебя.
Они обнялись крепко, крепко прижали друг друга и поцеловались.
-- Ну, дальние проводы, лишние слёзы, -- молвил дед. -- Садись, Михайло Осипович, на коня -- и с Богом в путь.
Солнцев вскочил в седло; застоявшийся конь ринулся вперёд и молнией понёсся по сельской улице. Подскакав к околице, дружинник оглянулся. Старик стоял на том же месте и махал ему на прощанье шапкой.
Сжалось сердце у Михайлы, жаль ему было старика, словно с отцом родным расстался. Махнул он на прощание шапкой и ударил коня.
Мчится он без устали, всего разломило, и останавливается только, чтобы дать отдых коню.
Но вот показался крест Софийского собора; ярко блещет он на безоблачном небе, забелели новгородские стены. Рвётся сердце из груди дружинника, в один миг перелететь бы ему к боярыне.
Он въезжает в город, как вихрь мчится по новгородским улицам и видит на этих улицах толпы народа. Лица у всех ожесточённые, злые.
"Аль опять что приключилось?" -- думается ему; но он спешит к боярыне, и ему ни до чего и ни до кого нет дела.