Княгиня Екатерина Сергеевна с утра была не в духе. Мистер Джемс, заметив худое настроение княгини, пытался развлечь ее чтением Times, но и это не помогло.
В полдень княгиня ушла к себе в спальню и долго сидела в кресле, бледная, бессильная, изнемогающая от слабости душевной и телесной.
Наконец, нахмурившись и гневно прикусив губу, она потянулась к шкатулке и вынула оттуда флакончик и шприц. Как она торопилась расстегнуть платье! Как поспешно, как неосторожно делала себе укол!
Теперь княгиня уже не та, что час тому назад. Ее глаза блестят. У нее решительные жесты. На губах такая странная улыбка. Она звонит и требует к себе мистера Джемса.
Мистер Джемс является незамедлительно, но вид у него совсем унылый. Он очень хорошо знает, что, когда княгиня зовет его через служанку к себе, это значит, что морфий уже струится по ее жилам.
Мистер нерешительно останавливается на пороге.
-- Вы меня звали, княгиня?
-- Разумеется. Признаюсь, друг мой, я думала, что вы первый пожелаете побеседовать со мною.
-- Княгиня! Я уже начал беседу с вами о лорде Черчилле, но вы...
-- Друг мой! Мы с вами не дети, надеюсь. Какой тут Черчилль! Помилуй Бог... Я хочу знать ваше мнение, мистер Джемс, об ином...
-- О чем, княгиня?
-- Боже мой! Мы с вами, кажется, понимаем друг друга. Об Игоре я с вами хочу говорить, мой друг.
-- Я всегда охотно беседую о князе. Вы это знаете, княгиня, но...
-- Вот вы сказали "но"... Почему вы сказали "но"?
Несколько сбитый с толку стремительностью княгини, мистер Джемс медлит ответить. Джентльмен должен, однако, ответить даме. Тем более он должен ответить такой прекрасной леди, как эта обожаемая им сорокалетняя женщина, еще не утратившая своих чар, несмотря на преждевременно поседевшие волосы.
Мистер Джемс стоит в почтительной позе, сохраняя при этом, однако, свойственное ему достоинство. Коротко подстриженные волосы его отливают серебром; превосходно выбритое лицо не бледнеет и не краснеет, когда он смотрит так на княгиню; крепкие губы не складываются в улыбку, но и брови не хмурятся; умные глаза так же тихи, как всегда, и лишь где-то в глубине их как будто вспыхивают и потухают тотчас же маленькие молнии.
Княгиня откидывает голову на спинку кресла. Какой у нее гордый лоб и тонкий профиль! Ее чудесные грустные глаза встречаются с глазами мистера Джемса.
-- Вот вы всегда гордитесь вашим самообладанием, друг мой, -- говорит княгиня, прикрывая кружевным платочком валяющийся на столе шприц. -- Но я вижу сейчас по вашим глазам, что и вы совсем не спокойны за его судьбу.
-- За судьбу князя? -- переспрашивает мистер Джемс, подумав.
-- Да.
-- Нет, я верю, что князь Игорь преодолеет все препятствия в конце концов.
-- Значит, и вы признаете, что существуют какие-то препятствия? Вот вы киваете головою. Значит, вы согласны со мною. Но препятствия легко преодолеть, когда они внешние, эти препятствия. А если они внутренние? Что тогда? Вы как думаете? Ведь, это горе! Ведь, это горе!
В голосе княгини слышатся волнение и страх. И мистер Джемс невольно смотрит на кружевной скомканный платочек.
-- И внутренние препятствия можно преодолеть, княгиня.
-- Их надо преодолеть. Но как? И выражайтесь точнее, Бога ради. Что вы разумеете под этими препятствиями?
-- Я разумею, княгиня, некоторые болезненные наклонности князя. Я разумею его любовь к чрезмерному, исключительному и фантастическому. Это прежде всего, разумеется. Но я, будучи англичанином, не смею судить о русском характере. Вы не должны забывать этого, княгиня. А я, будьте уверены, всегда об этом помню.
-- Что? Опять русский характер! И при чем тут ваша старая Англия? Не гордитесь, пожалуйста, мистер Джемс.
-- Моя гордость, княгиня, сама по себе, а наш разговор сам по себе. Это различие. Это разница -- я хочу сказать.
-- Не обижайтесь, друг мой. Я сама не своя.
-- Я понимаю. О! -- говорит мистер Джемс и почтительно целует руку княгини.
-- Так вы сказали, любовь к исключительному? Но, ведь, он скептик! Скептик! Несмотря ни на что. Но мы с вами ходим вокруг да около, а я хочу вашего прямого мнения. Да! Да! Не смотрите на меня с таким недоуменным видом. Я этого терпеть не могу. Я хочу точно знать обо всем. Какая тайна? При чем тут тайны! Вы думаете, что эта семейка господ Поляновых вовсе меня не интересует? И да, и нет. Мне, конечно, нет никакого дела до этого растрепанного и развинченного простеца, который до старости лет "подает надежды", как выражаются господа критики. И до его супруги мне тоже нет дела. Эта несчастная в бреду. Место ей в сумасшедшем доме. Но какого вы мнения об этой принцессе? Об этой Татьяне, влюбленной в нашего беспутного Онегина? Ведь, я писала ей однажды...
-- Вы писали? Вы? -- изумляется мистер Джемс.
-- Чему вы удивляетесь? Я предупреждала Игоря. Но, ведь, он разучился говорить на человеческом языке. С ним невозможно объясниться. Тогда я написала этой Танечке. Я объяснила ей, что Игорь не совсем обыкновенный человек, что у него превратные понятия о многом и что с ним не так легко сговориться и столковаться, как она, быть может, думает. Я откровенно написала ей что мне страшно за ее судьбу и что у меня есть основания для всех этих опасений. Я, конечно, не скрыла и того, что Игорь в конце концов дороже мне, чем десять тысяч таких Танечек и что я пишу только потому, что неизбежная катастрофа должна отразиться на судьбе самого Игоря.
-- Неизбежная катастрофа?
-- Вы меня опять переспрашиваете? Я, кажется, говорю ясно. Ну, да! Неизбежная катастрофа... Я не знаю, как назвать иначе то, что готовится теперь.
-- Откуда все эти сведения у вас?
-- Не беспокойтесь. Я не шпионю. Приходят добрые люди и сообщают о таких вещах, что волосы шевелятся на голове. Письмо этой девице -- Татьяне Александровне Поляновой -- я написала, положим давным-давно еще весною. И получила ответ. Да! У этой девицы есть характер. Надо ей отдать справедливость. Но я знаю и то, что у них происходит дома теперь. Совсем недавно была у меня Мария Павловна Сусликова и поспешила меня осведомить. Я и не просила ее вовсе. Даже старалась разговор перевести на другую тему.
-- Госпожа Сусликова весьма словоохотлива.
-- Вот именно. Теперь я все знаю. Но, милый друг мой, я, к сожалению, не могу посвящать вас во все мои душевные тревоги. И без того я обременила вас многими излишними признаниями. Скажу вам только одно. Пороки неудержимо влекут за собою все новые и новые ужасы. От них не уйти никуда. Если Господь наказал вас и вы стали жертвою какого-нибудь безнравственного человека, к которому вы были более, чем снисходительны, жизнь ваша до конца дней будет обезображена позором. Думаешь, что вот, наконец, ты освободилась от кошмарных воспоминаний, но нет: откуда-то вновь приходят те же мысли, чувства, предчувствия... У! У! Я дрожу вся... Коснитесь моей руки. Неужели это наказание за мою любовь к князю... К князю Алексею Григорьевичу... Простите. Вам неприятно слушать меня. Но я не могу, не могу... Я написала и князю. Да, да... Я и ему написала -- в первый раз за эти пятнадцать лет...
Княгиня встала с кресла. Она прекрасна теперь. Ей теперь не сорок лет, а двадцать пять не больше. Грудь ее колеблется от глубокого дыхания. Глаза блестят.
-- Я люблю его. Я люблю его. Этого ужасного, порочного низкого человека люблю... Господи!
Мистер Джемс стоит все в той же почтительной, но полной достоинства позе. Лицо его не бледнеет и не краснеет. Только маленькие острые молнии чаще вспыхивают в глубине его глаз. Многое непонятно ему в словах княгини, но он уверен теперь, что есть какая-то загадочная связь в поступках молодого князя и тем давним грехом Алексея Григорьевича, на который намекает княгиня. И мистер Джемс напрягает свой ум, чтобы распутать трудный узел, не им завязанный.
-- Я поговорю с князем Игорем, -- говорит он, когда княгиня слабым движением руки делает ему прощальный знак.