Опять загромыхал тяжелый засов, и с лязгом отворилась дверь. Сережа вскочил, думая, что пришли за ним. Не будут же в самом деле держать его здесь, как преступника. Но вошел помощник надзирателя с ключом и, отперев замок, откинул постель.
— Ложитесь спать.
Сережа хотел было что-то ему сказать, объяснить ему, что он тут случайно, что все скоро разъяснится, но у этого тюремщика было такое угрюмое лицо, что Сережа не решился заговорить с ним.
Дверь захлопнулась, и звякнул засов. Сережа подошел к двери и заглянул в оконце, хотел посмотреть, что делалось в коридоре, но чей-то глаз в тот же миг прильнул к оконцу с другой стороны. Сережа вздрогнул и отшатнулся.
«Сегодня нечего ждать, — подумал Сережа. — Сегодня меня не освободят. Надо спать лечь. Завтра — там видно будет».
Не раздеваясь, повалился он на жесткую постель и тотчас же заснул тяжелым сном.
Сережу разбудил громкий и резкий звонок, трижды прозвучавший около дверей камеры. Очнувшись, Сережа не мог сообразить сначала, где он и что с ним. А когда вспомнил, что с ним случилось вчера, смутился. Как же теперь быть? А вдруг и сегодня не отпустят…
Отворилась громыхающая дверь. Солдат принес чайник с кипятком.
— Что же мне с ним делать? — спросил Сережа. — У меня ведь нет ни чаю, ни сахару.
— А деньги есть?
— Немного есть.
— Так выписать можно. На записочке напишите, что надо.
Так началась для Сережи тюремная жизнь. На второй день не выпустили его из тюрьмы и на третий — тоже. Он стал как-то равнодушен к своему положению и подчинился заведенному порядку. Послал отцу письмо через охранное отделение и стал ждать ответа. Пришел ответ, доставили ему кое-какие вещи. Хлопотали о свидании.
Жизнь текла однообразно и размеренно, но Сережа не скучал и не так мучился, как на воле. По целым часам сидел у стола и смотрел в окно на небо, осеннее и странноизменчивое — пламенеющее на зорях, свинцовое в непогоду.
По утрам приходил в камеру из уголовного отделения арестант Григорий и убирал «парашу» и мел пол шваброй, разговаривая иной раз с Сережей, когда часовой уходил в другой конец коридора.
Этот арестант Григорий показался мальчику человеком необыкновенным. Нравилось Сереже его лицо — чистое, тихое, грустное; нравилось то, как ходил, как работал этот арестант — мерность его движений и поступи; нравились его разговоры, иногда несколько загадочные, не всегда складные, но неспешные и почему-то внятные сердцу. Но что-то безнадежное было в этом грустном человеке…
— А вы как сюда попали? По суду? — решился Сережа однажды спросить своего нового знакомого.
— Нет, без суда. Я так, я беспаспортный, — улыбнулся невесело арестант.
— И долго так вас будут держать?
— По-разному, братец, бывает. Станет в тюрьме тесно, дадут бумажку временную, я и выйду на волю, буду работать где-нибудь, пока опять не возьмут.
— Да за что ж возьмут, если у вас бумажка будет?
— А ее надо начальству представлять, а я не представлю.
— Почему же не представите?
— Покориться не хочу… По этому самому и паспорт я отвергаю.
— Значит, вы никакого государственного порядка не признаете? — весьма заинтересовался Сережа своим собеседником. — Вы, я вижу, анархист. Вам с политическими надо быть, а не с уголовными.
— Мне предлагали, да я сам прошусь к уголовным.
— Почему же так?
— Уголовные проще. Я, братец, простоту люблю.
И сам Григорий говорил просто, на крестьянский лад, но иногда казалось Сереже, что этот арестант ученее его, Сережи, во много раз…
— Григорий! Вы грамотный? — спросил однажды Сережа.
— Был грамотный.
— Как так? А теперь?
— А теперь, братец, когда Евангелие читаю, понимаю, почти все понимаю, и еще кое-какие книги понимаю, а многое перестал понимать.
— А прежде много читали?
— Да много — и на разных языках.
— Вот как! Вы иностранные языки знаете?
— Знал, когда дурно жил.
— Вы, может быть, толстовец? — нерешительно спросил Сережа.
— Нет. Толстой умный, а я глупый. Я разумом не дорожу.
Подошел надзиратель и прикрикнул на Григория.
— Марш к уголовным! Дело сделал и будет с тебя. Разговоры разговаривать не полагается.
Григорий улыбнулся и, тряхнув шваброй, пошел в уголовную камеру.
Сережа привык к тюрьме. Когда через неделю вечером пришли за ним, чтобы взять его на допрос, ему даже странно было, что вот кто-то нарушает порядок: ему спать надо ложиться, а тут его везут куда-то.
Вез Сережу жандарм, не в карете, а на простом извозчике, только верх был поднят.
«Значит, не считают меня большим преступником, если везут не торжественно», — подумал Сережа.
Он вспомнил, как однажды спешно проехала мимо него карета по Остоженке. Зеленые шторы были спущены, а по бокам кареты скакали жандармы с шашками наголо. Тот, кто сидит в такой карете, как пленник, должен чувствовать себя как-то особенно. И Сереже стало досадно, что с ним обращаются небрежно.
Приехали в Гнездниковский переулок. Вылезая из пролетки вместе с жандармом, он оглянулся, нет ли кого знакомого на тротуаре. Хотелось почему-то дать о себе весть. Никого не было. Извозчик, на котором он приехал, был молодой парень, совсем рыжий. Он смотрел на Сережу с изумлением, смешно открыв рот. В охранном отделении провели его в сырую комнату с облупленными стенами и оставили одного. Горела керосиновая лампа под зеленым колпаком. Пахло копотью. Стол, стулья, запертые деревянные слепые шкафы — все казалось таким грязным, как будто сто лет уж никто не мыл и не убирал этой комнаты.
Сережа едва решился сесть на стул. Равнодушие его не покидало. И даже не любопытно было, как его будут допрашивать. Не все ли равно?
Прошло полчаса. Никто не приходил.
«Может быть, забыли обо мне? — подумал Сережа. Ах, заснуть бы сейчас».
В это время вошел господин в потертом вицмундире, с маленькими холодными глазами и множеством угрей на лбу.
— Как ваша фамилия?
— Нестроев.
— Пожалуйте ваши руки.
Сережа не понял, чего от него требуют.
— Дактилоскопический снимок надо получить. Не понимаете?
— Нет.
— Пальцы ваши дайте, молодой человек.
И угреватый господин холодными и мокрыми своими руками взял Сережину руку и стал делать снимок.
— Чем же мне руки вытереть? — спросил Сережа, сдерживая гнев, подымающийся в его душе.
— Нате вот, — и господин протянул ему какую-то тряпку.
Ушел угреватый господин. И еще целый час сидел один Сережа, с отвращением вспоминая незнакомца.
Пришел жандарм и повел Сережу на допрос.
В комнате, заваленной чемоданами и связками книг, с печатями и билетиками, за большим столом сидел господин в штатском. Лицо матово-бледное с желтизной, как слоновая кость, тонкие губы без кровинки и пустые глаза, — все было противно Сереже. В холеных руках с перстнями держал господин синюю папку — «дело».
Увидев Сережу, господин поднял белые брови.
— Вы и есть господин Нестроев, Сергей Андреевич? — стараясь выразить свое изумление, промямлил он и указал на стул. — Садитесь, пожалуйста.
Сережа сел.
— Да, это я.
— Но, позвольте… Как же так? Ведь вы обвиняетесь, знаете в чем?
— Нет, не знаю.
— Гм! Как же так? Вы обвиняетесь, молодой человек, в принадлежности к социал-демократической партии и в организации политической демонстрации на Моховой улице… Но ведь вы еще ре-бе-нок, однако. Тут какое-то недоразумение, я полагаю.
— Я тоже думаю, что недоразумение, — сказал Сережа, краснея. — Я не социал-демократ.
— Так. А этого господина вы знаете? — протянул он фотографическую карточку. — Знакомы?
— Нет, не знаком, — пробормотал Сережа, узнавая на карточке одного из студентов, которые приходили часто к сестре Елене.
«Вот оно в чем дело, — догадался Сережа. — Они думают, что Еленины знакомые не к ней, а ко мне ходят. Ну что ж! Все равно!»
— Нет, не знаком, — повторил Сережа твердо.
— Вам сколько лет?
— Пятнадцать.
— Знаете что, молодой человек, — промямлил чиновник, небрежно разглядывая ногти на своих холеных пальцах. — Вы так молоды, так юны, что я затрудняюсь заниматься вашим делом. Я вызову ваших родителей и объяснюсь. А вас я отпущу домой завтра же утром.
Он позвонил.
— Отправьте пока молодого человека обратно в Пречистенскую.
И жандарм, который привозил его в охранное отделение, поехал с ним опять на том же рыжем извозчике.
«Я сказал, что не знаком с этим студентом, — думал Сережа не без смущения. — А может быть, не надо было так говорить. Я ведь познакомился с ним однажды. Может быть, это я из трусости сказал, что не знаком».
Утром опять появился Григорий со шваброй.
— Мне в охранке сказали, что меня отпустят сегодня, — сообщил ему Сережа, чтобы сказать что-нибудь и услышать еще раз приятный голос этого странного арестанта.
— Это хорошо. А ты что же, братец, будешь на воле делать?
— В том-то и дело, что сам не знаю, что. Не знаю, как жить.
— В простоте надо жить.
— А что значит в простоте?
— Это нам, взрослым, у вас надо учиться простоте, а не вам у нас. Сказано: «Кто не приимет Царствия Божия, как дитя, тот не войдет в него».
— Я уж не дитя, — потупился Сережа.
— Надо, брат, быть как дитя.
— Никогда мне этого никто не говорил, — прошептал Сережа, как будто упрекая кого-то.