В двенадцать часов пришел надзиратель и объявил Сереже, что он свободен. Со странным чувством страха перед свободой покидал Сережа свое тюремное убежище. Здесь как будто бы он имел право не думать о внутренней ответственности, а там, на воле, все будет опять, как прежде. Но все-таки, когда он сел на извозчика и вчерашний его страж принес ему чемодан и, получив на чай, сказал добродушно «здравия желаю», у Сережи радостно застучало сердце.
«Завтра же пойду в Каретный ряд и увижу Верочку Успенскую», — подумал он, улыбаясь.
Дома встретили его приветливо. Марья Петровна была взволнована и растрогана. Андрей Иванович ласково трепал Сережу по плечу и спешил расспросить его о том, при каких обстоятельствах его арестовали. Даже Елена была к нему благосклонна.
— Мне в охранном отделении карточку твоего знакомого показывали, — сказал Сережа, вдруг покраснев при этом воспоминании. — Я сказал, что не знаком с ним. Я не знал, что надо говорить по вашим там конспиративным правилам.
— И хорошо сделал, что сказал так, — похвалила Елена. — Этого моего знакомого кстати нет уже в Москве. Он за границу удрал.
— Должен я тебе еще вот что сказать, — не без смущения начал свое объяснение Андрей Иванович. — Вызывали меня, знаешь ли, на допрос. Ну, там я все уладил. Сказал им, что ты вовсе не социал-демократ. Зато, братец, с директором гимназии у меня вышла история. Я тут погорячился, признаюсь. Одним словом, тебя исключили из гимназии. Понимаешь?
— Что же теперь делать? — нахмурился Сережа, не очень, впрочем, огорченный этим известием.
— Что ж! Дома будешь пока заниматься. Надо будет обсудить этот вопрос. Если хочешь, за границей можно устроиться, в Швейцарии, например. Можно ведь экстерном потом держать, если похлопотать. А пока ты об этом не думай. Тебе отдохнуть надо и здоровьем своим заняться.
— Сережа! — сказала Марья Петровна взволнованным и торжественным голосом. — В эти дни ты получил свое первое политическое крещение. Позволь мне обнять тебя. Я надеюсь, что теперь ты никогда не забудешь тех, кто подвергся насилию за свои убеждения. Я не революционерка и не хочу поощрять тебя на революционную деятельность, но есть нечто священное для каждого русского интеллигента…
Вечером к Сереже пришел его товарищ по классу, Петя Грюнвальд, сын профессора. У них были довольно холодные отношения, и то, что этот юноша с светлыми невинными голубыми глазами, благоразумный, благовоспитанный и в то же время известный в гимназии своим свободомыслием, пришел теперь к нему первый, удивило Сережу.
— Я пришел к вам по поручению нашего кружка, чтобы выразить вам наше сочувствие, — сказал с достоинством юноша, пожимая руку Сережи. — Мы чрезвычайно негодуем на директора за то, что он исключил вас. Я пришел к вам поговорить об этом, между прочим. У нас есть намерение заявить коллективный протест. Вы какого мнения на этот счет?
— Какой протест? Что вы? — удивился Сережа. — Стоит ли поднимать шум из-за таких пустяков? Мне первому будет стыдно. Если бы я пострадал за свои убеждения, как говорят, тогда другое дело. Но ведь я попал в тюрьму совершенно случайно, уверяю вас.
Грюнвальд тонко улыбнулся.
— Все равно. В стране свободной с вами не могло бы случиться ничего подобного. Наш протест имеет известный смысл, но, признаюсь, мне кажется, не надо с этим торопиться. Я сторонник того, чтобы до окончания гимназии не вмешиваться в партийную борьбу. Иное дело — известная подготовка к будущей общественной деятельности. В этом направлении мы кое-что делаем. До сих пор я не решался вам сообщить об этом, потому что считал вас, извините, мистиком и человеком необщественным. Но после вашего ареста я и мои друзья решили просить вас присоединиться к нашему кружку.
— Благодарю вас, — пробормотал Сережа, совершенно подавленный плавною речью гимназиста. — Только ведь во мне ничего не произошло нового. Я, по правде сказать, не знаю, что такое мистицизм, и потому мистиком себя не считаю, но я такой, какой был раньше. Я в самом деле, кажется, не общественный человек, как вы сказали, то есть я очень стою за общественность, но сам для нее не гожусь.
Сережа грустно усмехнулся.
— Нет, вы, пожалуйста, не уклоняйтесь от участия в нашем кружке, — забеспокоился Грюнвальд. — Я обещал товарищам привести вас непременно на первое же заседание.
— Я приду, если хотите, только…
— Нет, нет, без оговорок, пожалуйста. Мы вас ждем непременно в воскресенье у меня. Вы знаете мой адрес — на Тверской, в доме Самойловых?
— Да, знаю.
— А страшно вам было в тюрьме? — спросил вдруг голубоглазый гимназист совсем уж другим тоном, с детским любопытством.
— Совсем нет.
Сережа хотел, было, сказать, что он даже рад был такому временному плену, но побоялся, что гимназист сочтет это за рисовку, и только прибавил полушутливо:
— Когда сидишь так один, сосредоточиться можно, подумать о себе, знаете. Конечно, я не хотел бы, впрочем, опять туда попасть.
— Еще бы! — совсем по-детски засмеялся гимназист, а потом заключил свою беседу опять по-прежнему, деловито: — Итак, члены нашего кружка могут надеяться?
Сережа с нетерпением ждал, когда уйдет от него этот белокурый и голубоглазый юноша. Он решил в этот же вечер разыскать Верочку Успенскую.
Дом Маслобоевых в Каретном ряду оказался огромным мрачным зданием в семь этажей, со множеством подъездов, и Сережа с трудом разыскал квартиру актрисы Незнамовой. Квартира была расположена в глубине двора, худо освещенного, как дно колодца. Сережа, волнуясь и чего-то страшась, подымался на шестой этаж по железной лестнице.
Очутившись перед дверью с пришпиленной на ней карточкою Тамары Борисовны Незнамовой, Сережа остановился в смущении. Звонить ли? А вдруг эта Верочка Успенская совсем забыла его? Сердце у Сережи стучало неровно. Наконец, он решился позвонить.
Ему отперла дверь какая-то неопрятная женщина, с засученными рукавами, по-видимому, только что стиравшая белье, потому что от нее пахло мылом и щелоком.
— Кого вам?
— Вера Борисовна дома? — пролепетал Сережа, готовый уже убежать стремглав, не дожидаясь ответа.
— А я не знаю. Барышня! А, барышня! — крикнула она, приотворяя половинку двери из передней. — Гимназист Верочку спрашивает.
— Какой гимназист? — отозвался усталый и сонный голос. — Попросите его сюда, Марфа. Верочка придет сейчас.
— Вот зовут вас, — повернулась к Сереже кухарка и впустила его, захлопнув дверь.
Тотчас же она скрылась за перегородкой, оставив Сережу в полутемной тесной передней.
Сережа стащил с себя пальто и, не выпуская из рук фуражки, топтался в передней, не решаясь отворить дверь.
— Где же гимназист? Что же он не идет сюда? — раздался опять тот же ленивый голос, очевидно, сестры Верочки.
Наконец, Сережа решился переступить порог.
— Простите, я, кажется, побеспокоил вас, — бормотал Сережа. — Я хотел бы видеть Веру Борисовну…
— Верочка придет сейчас. Да что же вы стоите, молодой человек? Садитесь, пожалуйста. Только не сюда: здесь картонка из-под шляпы. На диванчик садитесь.
Сережа покорно сел.
Комната была небольшая. На столе стояла лампа под красным абажуром, и от этого в комнате был розоватый полумрак и трудно было сразу разглядеть лицо хозяйки. Она лежала на диване в капоте, и видны были только голые руки до локтя, розовые от лампы, и спутанные русые волосы на плечах. Тамара Борисовна читала книжку и не пошевелилась даже, когда Сережа вошел. В комнате было тесно. Стояло пианино с раскрытыми нотами, в углу клетка с зеленым попугаем, на столе тарелка с ветчиною, стаканы и бутылка вина. За порогом соседней комнаты видна была кровать в беспорядке, заваленная платьями — там, должно быть, была спальня.
Сережа сидел на краю стула, недоумевая и робея.
— Я вас к сестре в комнату не могу пустить, потому что Верочка дверь запирает, когда уходит, — обратилась вдруг Тамара Борисовна к Сереже и засмеялась. — Она все дневник пишет. Один мой знакомый прочел у нее там что-то. Она обиделась и теперь дверь запирает. Верочка гордая и самостоятельная очень — не то что я.
Сережа промолчал.
— А вы давно сестру знаете? — спросила Тамара Борисовна, уронив книжку на ковер и чуть повернувшись к Сереже.
— Я познакомился с Верой Борисовной недели три тому назад, — сказал Сережа и встал, чтобы поднять книжку.
— Не подымайте. Я нарочно. Вот видите, сколько их валяется.
В самом деле, на ковре, около низкого дивана, на котором лежала Тамара Борисовна, валялось несколько томиков.
— Я ленива. Вот лежу так. Мне удобно — протянула руку и взяла. Я всегда валяюсь. Вы меня извините, молодой человек.
Они помолчали.
— Вы гимназист?
— Да.
— К сестре никогда молодые люди не приходят. Подруги бывают, но редко. Мне даже странно, что вы к ней пришли.
В это время раздался звонок, хлопнула дверь, и кто-то прошел в соседнюю комнату.
— Это Верочка. Это она.
У Сережи опять застучало сердце.
Вошла Верочка. Увидев Сережу, она покраснела и чуть нахмурилась, кусая губки.
— Здравствуйте. Почему вы до сих пор не приходили?
— Я не мог. Я никак не мог. Я в тюрьме сидел, — улыбнулся Сережа, чувствуя, что ему радостно смотреть на эти милые синие глаза, узкие плечики и золотую косу Верочки.
— Как в тюрьме? — изумилась Верочка.
— Это так. Это случайно. Я не преступник какой-нибудь, — сконфузился Сережа. — Меня со студентами забрали.
— Ты, Верочка, оказывается, с революционером познакомилась, — засмеялась Тамара Борисовна.
— Да нет… Уверяю вас, — торопился объясниться Сережа, но ему не пришлось рассказать, как было дело.
Хлопнула дверь, и появился новый гость.
Это был господин лет тридцати пяти, среднего роста, плотный, с бледным лицом, на котором темнела лишь узкая полоска коротко подстриженных темных усов. Глаза у него были несколько странные — то потухающие, то вдруг вновь загорающиеся беспокойными зеленоватыми огоньками. Красные его губы складывались сами собою в привычную улыбку, не очень, впрочем, веселую.
Одет он был превосходно, руки у него были холеные, и держал он себя в высшей степени самоуверенно. Господина этого, как Сережа узнал впоследствии, звали Иннокентием Матвеевичем Балябьевым.
Застенчивый Сережа в присутствии таких самоуверенных людей совершенно терялся и обыкновенно не знал, что делать и как разговаривать.
И на этот раз, как только господин Балябьев переступил порог и дважды поцеловал руки у Тамары Борисовны, повернулся тотчас же к Верочке и заговорил громко и внятно, не сомневаясь, что все, что он скажет, будет всем очень интересно, Сережа возненавидел его беспричинно и готов был стремительно убежать из квартиры барышень Успенских.
— А маленькая принцесса все еще сердится? — говорил Балябьев, стараясь поймать руку Верочки, которая ее прятала, не скрывая своего гнева. — Чем я могу заслужить прощение, дитя мое? Ваш гнев вам очень к лицу. Этого я не утаю, но, признаюсь, я бы дорого дал, чтобы ваши глазки снова посмотрели на меня ласково.
— А я разве на вас когда-нибудь ласково смотрела? — сердито усмехнулась Верочка, бросая на Балябьева недобрый взгляд.
— Нет? В самом деле? Ах, мой Бог! А мне казалось. Я надеялся.
— Я к вам безразлично относилась, пока не узнала, что вы чужие письма читаете.
Балябьев криво улыбнулся.
— Какие же письма, принцесса? Всего только дневник и притом маленькой девочки.
— Я хотя и маленькая, а очень хорошо вас понимаю, Иннокентий Матвеевич.
— Балябьев, не дразните Верочку, — вмешалась, наконец, Тамара Борисовна, которая все еще продолжала валяться на диване. — Вы мне конфеты принесли?
— Принес! Принес! И ландышей принес! — и он поспешил в переднюю за конфетами и цветами.
— Пойдемте ко мне, — сказала Верочка и, по-детски взяв Сережу за руку, повела его в свою комнату.
Это была совсем крошечная комнатка. В ней едва помещались кровать, маленький столик, этажерка с книгами и узенький диванчик.
— Как же это вы так вдруг подошли ко мне там, на кладбище? — спросила Верочка, улыбаясь. — Вы мне все расскажите. И то, как вас в тюрьму посадили, и вообще, кто вы такой.
Сереже сразу стало легко и радостно.
— О, я все расскажу. Вам я все расскажу! — со смехом восторженно отозвался он на Верочкину улыбку и, совсем не испытывая обычного смущения, стал рассказывать о том, как он вдруг почувствовал тогда на кладбище, что он может быть ее другом, и о том, как ему захотелось идти с «товарищами», когда пели песню на улице, и о том, что он вообще живет «как слепой» и вот очень тоскует, но верит, что скоро тоска пройдет, потому что ведь есть же в мире смысл, «потому что как же иначе».
Верочка слушала его с радостным вниманием, не спуская с него синих глаз и по-детски полуоткрыв нежный рот. На щеках у нее горел румянец, и глаза стали влажными.
— Я тоже хочу, чтобы вы были моим другом, — задумчиво прошептала она, когда Сережа на минуту перестал говорить и вопросительно, робея, на нее посмотрел.
— Ах, да! Будемте друзьями! — прошептал в свою очередь Сережа, изнемогая от желания стать на колени перед Верочкою.
В это время за стеною послышались звуки рояля, и чей-то голос запел игриво и сладко:
Не тронь меня! Ведь я могу воспламениться…
Верочка закрыла лицо руками и тихо застонала, как от мучительной зубной боли.
— Что с вами, Верочка?
— Ненавижу этого Балябьева! И всех ненавижу, кто бывает у сестры. Ничтожные! Гадкие!
— Если вы ненавидите, значит они в самом деле скверные, Верочка. Это ничего, что я вас Верочкой зову?
— Конечно, ничего. А вас как зовут?
— Сергеем.
— У меня много мыслей в голове. Но мне не с кем поделиться. Мы с вами, Сережа, обо всем будем говорить? Правда?
Сережа потупился. Но Верочка, не замечая его смущения, встала и, со сложенными за спиною руками расхаживая по комнате — три шага вперед, три шага назад, продолжала говорить, как во сне:
— Главное, чтобы чистота была. Если у нас будут сердца чистые, мы достойны будем жить. Я выдержу экзамен. Я буду уроки давать, много уроков, буду деньги зарабатывать, и тогда сестра не будет служить в театре. В этом театре, Сережа, все очень худо. Я теперь ничем не могу сестре помочь. Я браню ей театр этот и знакомых ее браню, а она молчит, Сережа. Но ведь вы знаете, если сестра не будет служить, мы умрем с голода. У нас ничего нет. Я не все вам говорю сейчас, но потом я вам все скажу.
Но Сережа с горьким чувством слушал девочку. «Главное, чтобы чистота была». Но ведь уж нет чистоты в Сережином сердце. Значит, он не может быть другом Верочки.
— Вы приходите ко мне почаще, Сережа. Я вам открою все мои планы. И вы тоже о себе расскажите мне все, все…
Вдруг она остановилась и закашлялась. На лбу у нее появилась недетская морщинка. Она торопливо вынула платок и прижала его ко рту, пугливо взглянув на Сережу.
— Это ничего. Это так. Это пройдет.
За стеною опять забренчали на рояле и опять тот же игривый, сладкий голос запел:
Не тронь меня! Ведь я могу…
— Как он гадко ноет! — нахмурилась Верочка. — Знаете что? Идите домой, Сережа, Мне неприятно, что они тут рядом, когда мы разговариваем. Приходите послезавтра. Послезавтра сестра занята в театре вечером. Я буду одна. Я вас буду ждать. Придете?
— Приду, если смогу, — пробормотал Сережа.
Верочка вышла в переднюю провожать его, но все кашляла, не отрывая платка ото рта.