Когда Валентина Матвеевна и Сережа вошли в городскую квартиру, служанка объявила, что барыню дожидаются в кухне два странника.
— Два странника? Какие странники? — спросила Валентина Матвеевна, бледнея.
— Один сказывался Григорием, а другого будто бы вы не знаете. Я спросила этого Григория, кто он такой, а он мне: «Я — Божий человек», и ничего от него добиться нельзя.
— Позовите их в столовую, да поскорее, — заволновалась Валентина Матвеевна.
— Кто это? — спросил Сережа, недоумевая;
— Я думаю, что это он, — сказала задумчиво Валентина Матвеевна, — Только почему их двое? Он приходил так, но один. С кем это он теперь?
— Кто он? — опять спросил Сережа, пугаясь чего-то.
— Муж мой, твой дядя, Григорий Петрович. Ты ведь его никогда не видал.
В столовую вошли два мужика в серых зипунах.
— Здравствуйте, сестра, — сказал один из них, кланяясь Валентине Матвеевне.
— И ты, братец, здесь, — улыбнулся мужик, заметив Сережу, который в чрезвычайном смущении узнал в этом таинственном страннике того самого Григория, с которым он ежедневно беседовал в тюрьме.
— Как? Ты его, Гриша, знаешь? — удивилась и Валентина Матвеевна.
— В тюрьме познакомились, — улыбался Григорий Петрович. — Я вот и другого еще одного привел. Мы вместе ходим. Брат Антон.
— Садитесь, пожалуйста. Обедать будем. Так ты говоришь, в тюрьме познакомился. Вот удивительно. Как же так? Впрочем, потом расскажешь.
Все уселись за стол.
Брат Антон был низкорослый лохматый мужик, скуластый, как татарин, с монгольскими глазами, блестящими и острыми.
— Устали? — спросила Валентина Матвеевна, помолчав.
— Зачем устали? Совсем не устали. Мы с братом Антоном идем и поем. С песенкою, сестра, совсем легко. Да я ведь шесть недель как из тюрьмы, всего только.
— Почему не едите? — забеспокоилась Валентина Матвеевна, заметив, что гости отодвинули тарелки.
— Мясное ведь, — улыбнулся Григорий Петрович.
Из кухни принесли кашу, и странники принялись за трапезу.
— Ну, как, братец, живешь? — спросил вдруг Сережу Григорий Петрович, устремив на него свои светлые глаза.
— Не знаю, хорошо ли, — сказал Сережа. — Живу, как во сне.
— Проснись, братец, проснись, проснись, — забормотал Антон и засмеялся мелким, дробным смешком.
Валентина Матвеевна вздрогнула и нахмурилась.
Разговор не очень ладился. Но странники не смущались. Они прилежно ели свою кашу — Григорий Петрович неспешно, а его товарищ забирал кашу полною ложкою и, поблескивая острыми глазками, ел с большою охотою.
«Это мой дядя, Григорий Петрович, — думал Сережа, недоумевая. — Он был в университете. Он мог бы жить в довольстве, среди книг и картин, в чистоте, с женою, с этою чудесною, нежною Валентиною Матвеевною, а он бросил все, он бродит по России с этим грязным Антоном, таскает «парашу» в тюрьме… Почему так? Зачем это все?»
— Братец, зачем в городе живешь? Тесно здесь, — сказал Григорий Петрович Сереже, перестав есть.
— Я не знаю, где жить. И как жить, не знаю.
— Как птицы. Как птицы, — засмеялся Антон.
— Что? — не поняла Валентина Матвеевна.
— Не сеют, не жнут. Отец питает, — пояснил он, вскинув острый глаз свой на Валентину Матвеевну. — Не сеют, не жнут, — повторил он еще раз и замолчал, уставившись в опроставшуюся тарелку.
После обеда перешли в другую комнату, где была мягкая мебель, и еще более странно было видеть здесь этих двух людей в зипунах. Когда все уселись, Антон сказал:
— Помолчим, братцы.
И все невольно подчинились приглашению и замолчали.
«Они молятся сейчас, должно быть», — подумал Сережа, взглянув на странников.
Так они молчали минуты три — срок немалый, когда четверо сидят в одной комнате.
Первая нарушила молчание Валентина Матвеевна.
— Гриша! Вот мы с тобою целый год не виделись. Ты все еще тех же мыслей держишься, а?
— У меня, сестра, теперь и мыслей нет, — ответил Григорий Петрович тихо. — Я больше землею живу. Слушаю ее. Она за меня думает. Правильно я говорю, брат Антон?
— Земля за нас думает, — повторил брат Антон и опять засмеялся дробным своим смешком. — Книжная премудрость, сестра, от лукавого; городская жизнь от лукавого; убойная пища от лукавого; плотская любовь от лукавого. Верно, брат Григорий?
— Верно, — кивнул Григорий Петрович. — Все плотское от лукавого…
— И красота от лукавого? — спросила Валентина Матвеевна.
— Земля — красота, — сказал Григорий Петрович. — А то, что люди сочинили и сотворили, — все идолы. Все людьми сочиненное от лукавого.
— А почему земля — красота? — допрашивала Валентина Матвеевна своих гостей.
— То, чего нет, всегда лучше того, что есть. Человек хочет быть. Животное меньше хочет быть. Растение еще меньше. А земля совсем не хочет быть. Чем ближе к тому, чего нет, тем лучше. Самая большая красота — то, чего нет.
— А вы мне в тюрьме говорили, — сказал Сережа, задыхаясь от волнения, — вы мне говорили, что «надо быть, как дети». Но ведь дети хотят быть. Дети — жизнь, а не смерть.
— Дети меньше хотят, — упрямо проговорил Григорий Петрович, и вдруг как будто бы смутился и улыбнулся виноватою, но светлою улыбкою.
«Рассуждает он безнадежно, — подумал Сережа. — Но улыбается, как дитя. Чистый он сердцем — вот что».
Ему решительно нравился дядя. Но вдруг он увидел лицо Валентины Матвеевны. Она недобрыми глазами смотрела на «брата Антона» и улыбалась презрительно.
«Что с нею? Такою она никогда не была. Случится что-то сейчас», — мелькнуло в голове у Сережи.
Валентина Матвеевна встала и, заложив руки за спину, стала ходить по комнате, как будто не замечая никого.
— Все вздор. Все вздор, — говорила она быстро и сердито. — Не хочу вашей могильной правды. Не хочу вашего «того, чего нет». Вздор. Все вздор. Лучше в старую церковь пойти и мощам поклониться, чем вашей пресной правде учиться, чем красоту променять на ваше безволие. Я скверная, я порочная. Я погибаю, но я цветы люблю, и животных люблю, и человека люблю. Вы мне все про Евангелие толкуете. Христиане вы или нет? Скажите мне прямо — Богочеловек Христос или нет?..
Странники молчали, опустив головы.
— Богочеловек Христос или нет? — повторила она, остановившись против Григория Петровича, и даже тронула его за плечо.
Он поднял на нее тоскливые глаза:
— Все богочеловеки, — пробормотал он тихо, — и ты, и я, и он… И Христос — богочеловек тоже.
— Тоже богочеловек, — усмехнулась Валентина Матвеевна, негодуя. — Так сказать, Гриша, значит от Христа отречься. Лучше уж остаться в моем одиночестве, в моем грехе, чем с вашей безхристовой правдой тосковать.
— Гриша! Пойдем отсюда, — вдруг встал «брат Антон».
— Пойдем, братец, пойдем, — заторопился Григорий Петрович. — Прощай, сестра.
Мягко ступая лаптями по ковру, они направились к двери. На пороге брат Антон остановился и, указывая пальцем на Сережу и смеясь своим мелким, дробным смешком, сказал вдруг:
— Горе. Горе тому, кто соблазнит единого от малых сих.