Когда Верочку Успенскую вытолкали на улицу из квартиры барона Мерциуса, едва ли она была душевно здорова. Впрочем, у нее начиналась тогда настоящая лихорадка, что и подтвердилось впоследствии. Это был тот самый час, когда Сережа, шатаясь, вышел из трактира «Лебедь» и поехал к Валентине Матвеевне.
Очутившись на улице, Верочка побежала куда-то, задыхаясь в метели и не сознавая вовсе, куда она бежит. Неба совсем не было видно. Снег падал откуда-то сбоку, вздымался с земли, взвивался диким вихрем. Казалось, будто кто-то трубит сердито в огромный рог, давая знак, что идет злая метель.
Около получаса блуждала девочка по снежным улицам и переулкам, с каким-то странным намерением пожертвовать собою непременно. Как — она и сама не знала, и, вероятно, не представляла себе ясно, что, собственно, она должна для этого сделать.
У нее только одна была твердая мысль:
— Тамарочку оскорбили, растоптали, унизили: значит, и я не смею быть чистой и счастливой. Пусть и меня унизят. Пусть и я буду оскорбленной. Пусть, пусть…
Она выбралась, наконец, из лабиринта переулков. Ветер рвал с нее шапочку, ноги ее давно уж промокли, руки замерзли, и вся она дрожала от холода и едва переводила дух.
Верочка шла теперь по какому-то бульвару, не замечая прохожих и разговаривая сама с собою. Ей представлялся то Балябьев, то барон Мерциус. И она то укоряла их, то угрожала им, то вдруг умоляла пощадить Тамарочку.
Иногда Верочка восклицала громко и даже помавала рукою, решительно не сознавая, где она сейчас. Она также не заметила вовсе, как на нее обратили внимание иные из прохожих. Двое даже пошли за нею, искоса на нее поглядывая и прислушиваясь к ее бормотанью. Эти двое друг друга, по-видимому, не знали, и у каждого были какие-то особые намерения. Один из них пошел рядом с Верочкой и заговорил с нею:
— Простите, пожалуйста, что я с вами разговор начинаю, но лучше со мной поговорите, чем вон с тем господином, который за вами следит. Он мне не нравится.
На минуту Верочка пришла в себя.
— Вы кто такой? — спросила она, все еще худо соображая, где она сейчас находится.
— Кто я? Я — Хмелев, но вам, вероятно, это ничего не говорит, да и не в моем имени дело. Я вижу, вы больны, совсем больны. А сейчас, знаете, который час? Первый… Вам домой надо поскорее, а не здесь бродить в этакую метель.
— Нет, нет. Домой нельзя, — заволновалась Верочка ужасно. — Там сейчас барон, наверное… Что ему сказать? Я не в силах ничего сказать… Я потом вернусь. Я скажу Тамарочке, что я не лучше ее, такая же… Вот когда я домой вернусь.
— Так нельзя, Господи, — сказал незнакомец, смущенный бредом девочки. — Где вы живете?
— А вам на что? — хитро усмехнулась Верочка, — Мы где? На бульваре? Первый час говорите? Вы, должно быть, то же, как и все, как барон или как этот Балябьев. Мне все равно. Дайте мне денег. Я на все согласна.
— Вы меня, кажется, не поняли, — нахмурился незнакомец, стараясь при свете фонаря разглядеть лицо девочки. — Но это очень хорошо, что мне пришло в голову заговорить с вами. Вы совсем больны. Это ясно. Зачем это вам понадобилось в такую непогоду бежать на улицу? Если вам нельзя домой ехать, поедемте к одной моей знакомой. Завтра мы все выясним и, авось, уладим ваши дела.
— Так это вот как бывает, — прошептала Верочка, вздрагивая и закрывая руками свое озябшее и влажное от снега лицо.
— Что «так бывает»?
— Когда девушек покупают на бульваре.
— Вот у вас какие мысли, — сказал незнакомец тихо. — Вы, значит, и об этом думали. А вы еще маленькая совсем.
— А вы думали, я не понимаю, зачем вы меня зовете к знакомой вашей? Очень понимаю, барон…
— Я не барон. Вы меня принимаете за другого.
— Все вздор. Все вы бароны. Я теперь знаю. Ну, поедемте скорее. Говорю вам: я на все готова.
— Ах, как все это грустно, — совсем расстроился незнакомец. — Какой бред! Поедемте, однако, со мною…
Они сошли с бульвара, и незнакомец нанял извозчика на Тверскую. Верочка покорно села в санки.
— Тамарочка говорит, что она не в силах умереть, — бредила Верочка, забывая, что рядом с нею сидит незнакомый господин, прислушивающийся внимательно к тому, что она шепчет. — Что ж! Я и одна умру. Только я сначала приду к Тамарочке и объявлю ей, что я недостойнее ее в тысячу раз. Все злые. Все мучители. Если нет на земле правды, так зачем же дорожить чистотою? Мне вовсе не стыдно. Пусть никто не говорит о стыде. И не страшно мне вовсе. Все равно умру, скоро умру…
Она тронула за руку незнакомца.
— Вы мне, барон, денег дайте. И яду какого-нибудь тоже дайте. У вас, наверное, есть какой-нибудь доктор знакомый. Пусть он мне яду пропишет… Куда это мы едем? Ах, как холодно. Скоро мы приедем, однако? Если далеко ехать, я лучше слезу. Меня кто-нибудь другой к себе возьмет.
— Не дай Бог, — пробормотал угрюмо незнакомец. — Да я вас и не отпущу теперь.
— Как это не отпустите? — вдруг возмутилась Верочка. — Вы, барон, слишком самоуверенны. Захочу, и брошу вас. Вы думаете, что я не знаю, какая вам цена? Вы думаете, вы так хитро меня к себе увозите, и я не понимаю. Ничего подобного. Я вас насквозь вижу. Я сама так хочу. Я вас презираю и все-таки еду, потому что я решила так. Я по своей воле…
Наконец, они приехали на Поварскую, и незнакомец ввел Верочку в какую-то квартиру, ему, должно быть, хорошо известную.
Несмотря на поздний нас, в квартире было светло. В гостиной, где топился камин, сидела молодая дама, удивившаяся очень, когда Верочка вошла с господином вместе. Верочка тотчас же заговорила довольно громко все о том же:
— Что ж! Я сама… Я по своей воле… Я так и скажу Тамарочке. Все равно конец, скоро конец…
Дама, сидевшая на диване с книгою, даже встала в изумлении чрезвычайном и вопросительно глядела на господина, который привез девочку.
— Не удивляйтесь, пожалуйста, Екатерина Павловна, — пробормотал тот, делая ей знак так, чтобы Верочка этого не заметила. — Я познакомился с барышней при исключительных обстоятельствах. Я вам все объясню потом. Теперь только одно нужно — согреть как-нибудь нашу новую знакомую. Она озябла и больна, совсем больна…
— Устала я. Можно сесть? — спросила Верочка, которой, по-видимому, не казалось странным, что она в какой-то чужой квартире, среди незнакомых ей людей.
— Садитесь, милая. Вот сюда. К огню поближе, к камину, — захлопотала дама, сразу догадавшаяся, что надо быть нежнее с этою девочкою.
Верочка села в кресло и вдруг вся затрепетала и заметалась в явном ужасе:
— Где я? Что со мною? Господи!
— Не бойтесь, не волнуйтесь, ради Бога, — умоляла дама, опускаясь на колени и стараясь своими руками согреть руки девочки. — Мы вам худого не сделаем. Я еще не знаю, кто вы, но у вас глаза хорошие и вы уже мне нравитесь, право.
Верочка не без робости взглянула на даму.
В этой даме было какое-то очарование — и в тревожных глазах, и в грустной улыбке усталых губ, и в гибком теле, и в нежных руках, и в прекрасных ее волосах, золотистых, как у Верочки.
— И Хмелев вам тоже худого не сделает, — продолжала дама. — Александр Кириллович — друг мой…
Но Верочка все еще боялась чего-то.
— Вот что я решил, — сказал господин, которого дама назвала Александром Кирилловичем. — Мне сейчас домой надо. А вы, Екатерина Павловна, без меня тут лучше все сможете уладить. Я завтра утром приду.
И он поспешил уйти, поцеловав руку дамы и ласково кивнув Верочке.