Воспой, о Муза, ты теперь плачевным гласом!
Таким, как волк поёт в лесу прядь смертным часом,
Что б мать сыра земля услышала твой стон,
И был бы на гумнах крестьянам внятен он.
Подвигни и меня с тобой поплакать ныне;
Понеже я стремлюсь к Парнассовой твердыне,
Которую пиит в стихах поколебал,
И в Иппокрены он источник наплевал.
Смутил в нём чистые и ясные он воды,
В сии текущие и памятны нам годы.
Что б лучше опирать несчастие сие,
Влеки ж теперь в восторг понятие мое;
Тащи меня на верх врачебного Парнаса,
Чтоб там всё стройного наслушаться мне гласа.
Как дуется пузырь, надуй меня ты так,
И ясно покажи какой в поэмах смак:
Какие замыслы, какие басни тамо,
Все ль ложно в них гласят иль правду пишут прямо?
Подай мне ковш воды Кастальской, иль такой,
Которой рушится честных людей покой;
Вертится голова; а разум колобродит,
И коя смертных род в дурачество приводит.
Я от роду воды Кастальской не пивал,
И пить ее боюсь, что с ног бы не упал,
Для подкрепления ж восторженного духа,
Мне лучше кажется российская сивуха.
Не всякой здесь пиит Кастальски воды пьёт!
Однако рифмами как бурный ветр орёт,
Стихами общество как пудрой осыпает,
Чертить без шабаша, предела в том не знает.
Не просить никогда врачебной он росы,
И знает без неё поэзии красы.
Такой писатель мне примером должен быти,
Которой всячину не отречется пити;
А русское вино в нас сердце веселит,
И без Парнаса быть разумными велит.
Врачебных оных вод хотя не презираю;
Однако и без них я пети начинаю.
Внезапно тишина в полудни прервалась,
И пыль на улицах столпами поднялась.
Смутилось стройное течение природы,
Бегут со всех сторон различные народы:
Ребята малые, седые старики,
Подьячие, дьячки, купцы и мужики;
Все, словом, жители сего пристальна града.
Гласи со мною ты, премудра " Илиада",
К чему стекается толпами наш народ;
Бегут без памяти, разинув каждый рот,
На кровли, и на верх заборов возлетают,
И с нетерпением чего-то ожидают.
Народная молва гласила в мире так,
Что выйдет из-за туч небесный вскоре знак,
Новорожденная появится планета,
Которая у нас прибавит много света.
Слова народные немедленно сбылись,
Крестьянски бороды внезапно потряслись,
Усы припрянули, природа обновилась,
И всеми жданная планета нам явилась.
Ужасно зрелище открылось наконец,
Явился зрителям пречудный молодец,
Из недр природы он прегордо выступает,
И будто бы со сна, разинув рот, зевает,
" Во-первых, - говорит, - родился я на свет,
Для удивления народов и планет.
Вселенной принесу и пользу и забаву,
Себе ж приобрету бессмертную тем славу.
Жилище будет мне Парнас и Геликон,
Служить же должен мне бессменно Аполлон;
А музы на часы должны ко мне ходити,
И в сочинениях пером моим водити.
Я дам свободный путь пресветлому уму,
И следовать ни в чем не буду никому,
Во всех писателях велики зрю пороки,
Они неправильно свои водили строки.
Один был рифмами гораздо неуклюж,
В высоких замыслах другой не очень дюж;
А третей нехорош, четвёртого бросаю,
Мне пятый досадил, шестого я ругаю,
Седьмой в стихах бурлит, негоден никуда;
Я лучше сам себе последую всегда".
Такие словеса народу хоть невнятны;
Однако сделались они ему приятны.
Герой тщеславие такое продолжал,
И ближе от часу он к людям подъезжал.
Когда ж народное способно было око
Взирать здесь на его понятие глубоко;
Тогда молчание повсюду разлилось,
И удивление высоко вознеслось.
Сей витязь шествовал не пешими ногами;
Но ехал на осле с предлинными ушами, *
Который без узды не прямо выступал;
Понеже на Парнас дороги он не знал,
А всадником своим гораздо величался;
Однако, идучи, частенько спотыкался.
На лбу его был знак, всяк видел то из нас;
Подписано на дске: " Крылатый сей Пегас".
Но крыльев не видав, мы долго толковали,
И заключили так, что мыши их сожрали.
На левой стороне один светился глаз;
А правой выколол сей всадник, осердясь,
И в ухе у него перо воткнуто было,
В другом ясе налито казалось там чернило.
Вдобавок к оному пречудный сей осел,
С неделю кушанья в желудке не имел;
Но недостаток сей герой наш награждает,
И тощую собой скотину украшает.
Во-первых, надлежит сказать и мне о том,
Какой на голове имеет он шелом.
Подобен ли чалме турецкого имама,
Иль как бутырская в карнете ( чепце) наша дама.
Похож ли тот шелом на гребень петуха,
Или подобие имеет треуха.
В котором дряхлые старухи наши бродят,
И древне щегольство на память нам приводят;
Однако красоты геройской я не съем,
И прямо вымолвлю каков его был шлем.
Когда печатную бумагу замарают;
Тогда ее на двор, как прочий сор, бросают.
Вулкан материю такую собирал,
И витязю шелом из оныя сковал.
Под Этной же огонь в то время не курился,
Шелом без молота и без гвоздей крепился.
Невидно было тут Циклоповой руки,
Паяли тестом шлем из пшонныя муки.
Фетида к кузнецу хотя не приходила,
И об оружии Вулкана не просила;
Однако сей герой без помощи богов,
Рядился в шишаки и взнуздывал ослов.
Глава его, как пень в полуночи, блистала,
И слава в облаках над оною летала;
Но только без трубы, а был у ней рожок,
Пастух зовёт коров в который на лужок.
На правой стороне сего ужасна шлема,
Подписано, я зрел, по-гречески " поэма".
На левой набрано из самых крупных слов:
" Наука трудная сложения стихов".
Перёд латинскими украшен был словами,
Стояло longa сзади, а brevis под крылами,
Которы приданы шелому для красы,
Что б с выдумкой прикрыть геройские власы.
Не у Меркурия они заняты были.
И вместо оных тут гусиные служили.
Торчали по бокам над буквами они,
И красили шелом те крылышки одни.
Для храбрости, или что б не взяли вдруг уроки,
То вместо сеточки смотрел герой сквозь строки,
Как губы, так и нос, глаза и с ними рот.
Прикрыл строками наш пречудный Дон Кихот.
Прехраброй Ахиллес как к Трое разыскался,
Не столько страшен он и силен всем казался.
Оружие его ковал искусный бог,
Которым всякого валял он вскоре с ног,
Смертельную копьём давал он перебяку,
И для того никто не смел вступать с ним в драку.
Но храбрость вся его не стоит ничего,
Противу витязя престрашного сего.
Здесь латы не рука Вулканова сплетала,
Бумага тут одна без всякого металла;
Однако дождь и снег, ни бурный ветр, ни град,
Героя нашего в сих латах не вредят,
И столько крепкие им сделаны пределы,
Пройти не могут в них Юпитеровы стрелы;
Ни же лесной стрелок, искусный Аполлон,
Которым поражён ужаснейший Пифон,
Не в силах их пробить. Такая тут громада;
Не трусит богатырь и самого в них ада.
Романов тысяча изрезана в куски,
И с тестом кладена в железные тиски,
Потом под молотом с полмесяца страдала,
И после латами именоваться стала.
Когда судьба ему велела воевать,
Сей славной человек не думал подражать.
Пресладкому в стихах мужей великих тону,
Не следовал он им, ни с ними Аполлону.
Тут лира не нужна и не потребен лук,
И вместо стрел держал в руках он перьев пук
В другой кадуцея отломленной кусочек,
Хвосты лишь от змеев, и маленький брусочек,
Которой изъявлял бесчестие тому,
Сей жезл уже давно принадлежал кому.
Меркурий будто бы допьяна где напился,
И драться с кем-нибудь хмельной сей бог сцепился.
Кадуцеем того он в спину колотил,
И божеской сей знак так глупо преломил.
Мне кажется Гермий не промах сам детина,
И ведает опять, что строгая судьбина.
За шалости его проучит наконец,
И если сведает сие богов отец,
Что так Гермий дурит, уймёт сего детину,
И розгами ему тотчас распишет спину.
Откуда ж сей герой отломок подцепил?
Конечно на войне с гигантами он был.
Когда против небес уроды воевали,
И жезл Меркуриев в то время поломали;
А он посланником Юпитеровым был,
И уговаривать гигантов приходил.
Как великаны те под гору подступили,
И брани не начав, там кашицу варили,
Иной лупил чеснок, иной его толок.
Иной посаливал там хлебца ломоток;
Понежив, воевать хотели с сытым брюхом,
И не боялись все, хоть треснут их обухом.
В то время подошёл Меркурий к ним послом,
То некто из бойцов хватил его мослом,
И трафил в самый лоб. Кость костью повредилась,
И шапочка с того посланника свалилась,
Меркурий, как козел, в то время заблеял
И, бросившись от них, свой знак тут потерял.
Гиганты, взяв его, куда давать, не знали,
Мутовки не имев, им кашицу мешали;
И с небрежением стучали в край котла,
Так тут испорчен он буянами дотла.
Ослова конника краса усугублялась,
И сзади епанча, как парус, раздувалась -
На крыльях ветреных шаталась и тряслась,
И по ослу назад далеко раздалась.
Цвет чёрный был на ней, и с белыми краями.
Исписана же вся летучими мышами.
Хотя не ездят так верхом и на ослах,
Однако рыцарь наш сидел на нём в туфлях,
Которых шитие неизъяснимо было;
Искусство существо во всём превосходило.
Сучила дратовки Арахнина рука,
За что обращена Минервой в паука.
Серебром по бархату три грации водили,
Узорами они по канве туфли шили.
Прикраивал Вулкан, Меркурий их строчил,
И после в них Гомер грамматику учил:
По смерти же того учёнейшего мужа,
Когда наследников его застигла стужа,
То выступцы сии променяны жидам,
Которые везли на почте туфли к нам;
А здесь великий муж, ослиный оный конник,
До всяких редкостей ужаснейший охотник,
Купил их у жидов, за деньги или нет,
О том ещё доднесь не известился свет.
Хотя и многое старание имели,
Но только из того одно уразумели;
Чего не слыхано доселе и у нас.
На них изображён был с музами Парнас.
И оба каблука исписаны стихами,
Которы Нума пел пред градскими богами.
В сей час парнасская девица мне предстала,
И так там зрящему на витязя сказала:
" Когда удобен ты исчислити древа,
То глупость Автора велика такова...
Он только написать умеет аз и буки,
И смыслит взять перо очиненное в руки.
Забродному уму пределов не кладёт,
И рифмой и стихом весьма отлично врёт.
Имея замыслы по глупости высоки,
Не смысля ничего, чертит под рифму строки.
Оставь то исчислять, твой разум невысок,
Не можно перечесть на дне морском песок;
А по предписанной тебе от нас судьбине,
Поди за мною ты на верх Парнаса ныне.
И, там сам будучи, невинность защищай,
И нападение буяна отвращай.
Прими геройску мысль и будь ему гонитель,
Я буду помогать, ты будешь победитель".
Как только муза мне слова сии рекла,
Как быстрая река с гор в долы истекла.
Или как бурный вихрь от севера поднялся,
Которым тихой понт, как Гадес, всколебался.
Так бросился писец скакати на Парнас,
Куда и я тогда направил правый глаз.
Народ, в сомнении простившийся, остался,
И с нетерпением победы дожидался.
Во время ратное минута дорога,
Когда у ног не зрят повержена врага.
Но истиной души всех правда поборает,
И праведник всегда невредим пребывает.
Конец первой песни.