Воспой, о Муза, ты теперь плачевным гласом!

Таким, как волк поёт в лесу прядь смертным часом,

Что б мать сыра земля услышала твой стон,

И был бы на гумнах крестьянам внятен он.

Подвигни и меня с тобой поплакать ныне;

Понеже я стремлюсь к Парнассовой твердыне,

Которую пиит в стихах поколебал,

И в Иппокрены он источник наплевал.

Смутил в нём чистые и ясные он воды,

В сии текущие и памятны нам годы.

Что б лучше опирать несчастие сие,

Влеки ж теперь в восторг понятие мое;

Тащи меня на верх врачебного Парнаса,

Чтоб там всё стройного наслушаться мне гласа.

Как дуется пузырь, надуй меня ты так,

И ясно покажи какой в поэмах смак:

Какие замыслы, какие басни тамо,

Все ль ложно в них гласят иль правду пишут прямо?

Подай мне ковш воды Кастальской, иль такой,

Которой рушится честных людей покой;

Вертится голова; а разум колобродит,

И коя смертных род в дурачество приводит.

Я от роду воды Кастальской не пивал,

И пить ее боюсь, что с ног бы не упал,

Для подкрепления ж восторженного духа,

Мне лучше кажется российская сивуха.

Не всякой здесь пиит Кастальски воды пьёт!

Однако рифмами как бурный ветр орёт,

Стихами общество как пудрой осыпает,

Чертить без шабаша, предела в том не знает.

Не просить никогда врачебной он росы,

И знает без неё поэзии красы.

Такой писатель мне примером должен быти,

Которой всячину не отречется пити;

А русское вино в нас сердце веселит,

И без Парнаса быть разумными велит.

Врачебных оных вод хотя не презираю;

Однако и без них я пети начинаю.

Внезапно тишина в полудни прервалась,

И пыль на улицах столпами поднялась.

Смутилось стройное течение природы,

Бегут со всех сторон различные народы:

Ребята малые, седые старики,

Подьячие, дьячки, купцы и мужики;

Все, словом, жители сего пристальна града.

Гласи со мною ты, премудра " Илиада",

К чему стекается толпами наш народ;

Бегут без памяти, разинув каждый рот,

На кровли, и на верх заборов возлетают,

И с нетерпением чего-то ожидают.

Народная молва гласила в мире так,

Что выйдет из-за туч небесный вскоре знак,

Новорожденная появится планета,

Которая у нас прибавит много света.

Слова народные немедленно сбылись,

Крестьянски бороды внезапно потряслись,

Усы припрянули, природа обновилась,

И всеми жданная планета нам явилась.

Ужасно зрелище открылось наконец,

Явился зрителям пречудный молодец,

Из недр природы он прегордо выступает,

И будто бы со сна, разинув рот, зевает,

" Во-первых, - говорит, - родился я на свет,

Для удивления народов и планет.

Вселенной принесу и пользу и забаву,

Себе ж приобрету бессмертную тем славу.

Жилище будет мне Парнас и Геликон,

Служить же должен мне бессменно Аполлон;

А музы на часы должны ко мне ходити,

И в сочинениях пером моим водити.

Я дам свободный путь пресветлому уму,

И следовать ни в чем не буду никому,

Во всех писателях велики зрю пороки,

Они неправильно свои водили строки.

Один был рифмами гораздо неуклюж,

В высоких замыслах другой не очень дюж;

А третей нехорош, четвёртого бросаю,

Мне пятый досадил, шестого я ругаю,

Седьмой в стихах бурлит, негоден никуда;

Я лучше сам себе последую всегда".

Такие словеса народу хоть невнятны;

Однако сделались они ему приятны.

Герой тщеславие такое продолжал,

И ближе от часу он к людям подъезжал.

Когда ж народное способно было око

Взирать здесь на его понятие глубоко;

Тогда молчание повсюду разлилось,

И удивление высоко вознеслось.

Сей витязь шествовал не пешими ногами;

Но ехал на осле с предлинными ушами, *

Который без узды не прямо выступал;

Понеже на Парнас дороги он не знал,

А всадником своим гораздо величался;

Однако, идучи, частенько спотыкался.

На лбу его был знак, всяк видел то из нас;

Подписано на дске: " Крылатый сей Пегас".

Но крыльев не видав, мы долго толковали,

И заключили так, что мыши их сожрали.

На левой стороне один светился глаз;

А правой выколол сей всадник, осердясь,

И в ухе у него перо воткнуто было,

В другом ясе налито казалось там чернило.

Вдобавок к оному пречудный сей осел,

С неделю кушанья в желудке не имел;

Но недостаток сей герой наш награждает,

И тощую собой скотину украшает.

Во-первых, надлежит сказать и мне о том,

Какой на голове имеет он шелом.

Подобен ли чалме турецкого имама,

Иль как бутырская в карнете ( чепце) наша дама.

Похож ли тот шелом на гребень петуха,

Или подобие имеет треуха.

В котором дряхлые старухи наши бродят,

И древне щегольство на память нам приводят;

Однако красоты геройской я не съем,

И прямо вымолвлю каков его был шлем.

Когда печатную бумагу замарают;

Тогда ее на двор, как прочий сор, бросают.

Вулкан материю такую собирал,

И витязю шелом из оныя сковал.

Под Этной же огонь в то время не курился,

Шелом без молота и без гвоздей крепился.

Невидно было тут Циклоповой руки,

Паяли тестом шлем из пшонныя муки.

Фетида к кузнецу хотя не приходила,

И об оружии Вулкана не просила;

Однако сей герой без помощи богов,

Рядился в шишаки и взнуздывал ослов.

Глава его, как пень в полуночи, блистала,

И слава в облаках над оною летала;

Но только без трубы, а был у ней рожок,

Пастух зовёт коров в который на лужок.

На правой стороне сего ужасна шлема,

Подписано, я зрел, по-гречески " поэма".

На левой набрано из самых крупных слов:

" Наука трудная сложения стихов".

Перёд латинскими украшен был словами,

Стояло longa сзади, а brevis под крылами,

Которы приданы шелому для красы,

Что б с выдумкой прикрыть геройские власы.

Не у Меркурия они заняты были.

И вместо оных тут гусиные служили.

Торчали по бокам над буквами они,

И красили шелом те крылышки одни.

Для храбрости, или что б не взяли вдруг уроки,

То вместо сеточки смотрел герой сквозь строки,

Как губы, так и нос, глаза и с ними рот.

Прикрыл строками наш пречудный Дон Кихот.

Прехраброй Ахиллес как к Трое разыскался,

Не столько страшен он и силен всем казался.

Оружие его ковал искусный бог,

Которым всякого валял он вскоре с ног,

Смертельную копьём давал он перебяку,

И для того никто не смел вступать с ним в драку.

Но храбрость вся его не стоит ничего,

Противу витязя престрашного сего.

Здесь латы не рука Вулканова сплетала,

Бумага тут одна без всякого металла;

Однако дождь и снег, ни бурный ветр, ни град,

Героя нашего в сих латах не вредят,

И столько крепкие им сделаны пределы,

Пройти не могут в них Юпитеровы стрелы;

Ни же лесной стрелок, искусный Аполлон,

Которым поражён ужаснейший Пифон,

Не в силах их пробить. Такая тут громада;

Не трусит богатырь и самого в них ада.

Романов тысяча изрезана в куски,

И с тестом кладена в железные тиски,

Потом под молотом с полмесяца страдала,

И после латами именоваться стала.

Когда судьба ему велела воевать,

Сей славной человек не думал подражать.

Пресладкому в стихах мужей великих тону,

Не следовал он им, ни с ними Аполлону.

Тут лира не нужна и не потребен лук,

И вместо стрел держал в руках он перьев пук

В другой кадуцея отломленной кусочек,

Хвосты лишь от змеев, и маленький брусочек,

Которой изъявлял бесчестие тому,

Сей жезл уже давно принадлежал кому.

Меркурий будто бы допьяна где напился,

И драться с кем-нибудь хмельной сей бог сцепился.

Кадуцеем того он в спину колотил,

И божеской сей знак так глупо преломил.

Мне кажется Гермий не промах сам детина,

И ведает опять, что строгая судьбина.

За шалости его проучит наконец,

И если сведает сие богов отец,

Что так Гермий дурит, уймёт сего детину,

И розгами ему тотчас распишет спину.

Откуда ж сей герой отломок подцепил?

Конечно на войне с гигантами он был.

Когда против небес уроды воевали,

И жезл Меркуриев в то время поломали;

А он посланником Юпитеровым был,

И уговаривать гигантов приходил.

Как великаны те под гору подступили,

И брани не начав, там кашицу варили,

Иной лупил чеснок, иной его толок.

Иной посаливал там хлебца ломоток;

Понежив, воевать хотели с сытым брюхом,

И не боялись все, хоть треснут их обухом.

В то время подошёл Меркурий к ним послом,

То некто из бойцов хватил его мослом,

И трафил в самый лоб. Кость костью повредилась,

И шапочка с того посланника свалилась,

Меркурий, как козел, в то время заблеял

И, бросившись от них, свой знак тут потерял.

Гиганты, взяв его, куда давать, не знали,

Мутовки не имев, им кашицу мешали;

И с небрежением стучали в край котла,

Так тут испорчен он буянами дотла.

Ослова конника краса усугублялась,

И сзади епанча, как парус, раздувалась -

На крыльях ветреных шаталась и тряслась,

И по ослу назад далеко раздалась.

Цвет чёрный был на ней, и с белыми краями.

Исписана же вся летучими мышами.

Хотя не ездят так верхом и на ослах,

Однако рыцарь наш сидел на нём в туфлях,

Которых шитие неизъяснимо было;

Искусство существо во всём превосходило.

Сучила дратовки Арахнина рука,

За что обращена Минервой в паука.

Серебром по бархату три грации водили,

Узорами они по канве туфли шили.

Прикраивал Вулкан, Меркурий их строчил,

И после в них Гомер грамматику учил:

По смерти же того учёнейшего мужа,

Когда наследников его застигла стужа,

То выступцы сии променяны жидам,

Которые везли на почте туфли к нам;

А здесь великий муж, ослиный оный конник,

До всяких редкостей ужаснейший охотник,

Купил их у жидов, за деньги или нет,

О том ещё доднесь не известился свет.

Хотя и многое старание имели,

Но только из того одно уразумели;

Чего не слыхано доселе и у нас.

На них изображён был с музами Парнас.

И оба каблука исписаны стихами,

Которы Нума пел пред градскими богами.

В сей час парнасская девица мне предстала,

И так там зрящему на витязя сказала:

" Когда удобен ты исчислити древа,

То глупость Автора велика такова...

Он только написать умеет аз и буки,

И смыслит взять перо очиненное в руки.

Забродному уму пределов не кладёт,

И рифмой и стихом весьма отлично врёт.

Имея замыслы по глупости высоки,

Не смысля ничего, чертит под рифму строки.

Оставь то исчислять, твой разум невысок,

Не можно перечесть на дне морском песок;

А по предписанной тебе от нас судьбине,

Поди за мною ты на верх Парнаса ныне.

И, там сам будучи, невинность защищай,

И нападение буяна отвращай.

Прими геройску мысль и будь ему гонитель,

Я буду помогать, ты будешь победитель".

Как только муза мне слова сии рекла,

Как быстрая река с гор в долы истекла.

Или как бурный вихрь от севера поднялся,

Которым тихой понт, как Гадес, всколебался.

Так бросился писец скакати на Парнас,

Куда и я тогда направил правый глаз.

Народ, в сомнении простившийся, остался,

И с нетерпением победы дожидался.

Во время ратное минута дорога,

Когда у ног не зрят повержена врага.

Но истиной души всех правда поборает,

И праведник всегда невредим пребывает.

Конец первой песни.