Как алчный зверь в лесу рыкает на тельца,
Кулачной как боец стремится на бойца,
Или разгневана Диана мечет стрелы,
Не в темные леса, в поварены пределы,
Стучит ухватами, колотит кочергой,
Хмеленого мужика повержена судьбой,
Или как тот хмельной, исправившись и вставши,
За печкой булаву Геракла быстро взявши.
Долбит у ней горшки, чинит ужасный гром,
От храбрости его трясется бедный дом:
Так основание Парнаса всколебалось,
Как чудище сие под оным показалось.
За ним... О ужас! Страх! Собрание людей,
Коров, козлов, ослов, волов, чудских свиней.
Ужасной визг и рёв повсюду раздавался,
И всякий стихоткач чудовищем казался.
Иной кричит: " Пойди, чтоб быстрый мой Пегас,
Храбрясь, не потоптал всех жителей в сей час.
Пегас его визжит, вздымается щетина,
И едет на свинье разумный сей детина.
Другой в своем уме скрывается от зла,
И держит за рога бегущего козла;
Ио мнит, что досягнул Пегаса он за холку,
И будто власть имел запрячь и в одноколку.
Ко всем издалека махает он рукой.
" Мне первенство иметь назначено судьбой,
Нет тверже никого меня в российском слове,
Мне снится Савская Царица на корове".
Хоть не было тогда селитряных дымов,
Но топот поднялся ужасный от скотов,
Коровы мураву Парнасскую пожрали,
А свиньи гору ту отовсюду подрывали.
Ломали берега источника ослы,
Наверх карабкались неистовы козлы,
Быки ужасный рёв, тут стоя, поднимали,
Конечное горе паденье предвещали,
Взносился до небес такой нелепый стон,
Трухнул наук всех бог премудрый Аполлон,
Однако красных муз от страху ободряет,
И быстрого коня к Олимпу посылает,
Что б оный возвестил вторую в мире рать,
" Гиганты, поднявшись, Парнас хотят попрать.
Оставивши Олимп стремятся на науки,
Скрежещут зубом все, и засекают руки.
Что б царь богов в сей час позволил мне сказать,
Чем должно дурачков по праву наказать"?
Как из лука, стрела, пустившись, завизжала,
И во мгновение до облак досязала,
Так быстрый конь Пегас, по окончанье слов,
Взлетел, как молния, превыше облаков,
Спустившись на Олимп Юпитеру доносит,
И защищения наукам тамо просит.
Великий царь богов, услышавши о том,
Хотел в тот злейший час пустить на землю гром,
Восстал он посреди, где боги и богини
В то время кушали привозные к ним дыни,
И только лишь кусок он дыни прожевал,
Чувствительно тогда Юпитер задрожал.
Подумали: Амон, конечно, рассердился,
Но он арбузною корой и подавился,
Которая ему попалась с дыней в рот,
Пространство же во рту не Курятных ворот,
Имеет Юпитер. В погрешность бог попался,
И в запальчивости того не догадался,
Закашлялся наш Дий, и сильно покраснел,
И тут-то гневаться он прямо захотел,
Престрашное чело морщинами покрылось,
И пламя на глазах ужасное явилось.
Суровый вид его всю ярость возвещает.
И, не доев, кусок Юпитер оставляет,
Однако починать арбузов не велит,
Доколе казнь и смерть писцам определит,
Восходит в горний дом, что молнии где блещут,
Которых стихачи несмыслены трепещут,
Всё здание сие, и всё, что было в нём,
Объято зрелось пламенем с огнём,
Сверкали молнии престрашные оттоле,
Перун, дымясь, лежал на огненном престоле
Как только в печь сию Юпитер лишь вошел,
Тогда уже и он вид пламенный имел,
Берёт он пламенник или перун в десницу,
Возводит на Парнас суровую зеницу,
И хочет поразить людей великих строй;
Но разум возгласил Юпитеру: " Постой,
Не должен вылететь сей гром из горня дома,
Не люди пред тобой, но ломкая солома.
Вели ты Момусу огонь из трута вздуть
И спичку серную в стопы сии пихнуть,
В минуту от того вспыхнут и задымятся,
Без грома твоего, как прах, они свалятся".
Юпитер, глас ума услышавши, утих.
И после возгласил такой он Мому стих:
" Ко осаждённому поди теперь Парнасу,
И музам всем скажи, что бы сего же часу
Пришли они ко мне и с ними Аполлон,
А войску ты тому хороший дай трезвон.
Возьми ты для сего пастуший посох в лапу.
И вздень к тому ещё пастушескую шляпу.
Будь добрым пастырем над дерзостным скотом,
Гони к Олимпу всех пастушеским кнутом.
Я здесь им покажу, чего они достойны,
И будет Аполлон и музы с ним спокойны".
Пошёл наш Мом, а Дий между богами сел.
И с ними он ещё арбузов, дынь поел.
Потом собранию изрек такое слово,
Что б было оное со всем в поход готово
А как не ведало собрание пути,
Далеко ль будет им назначено идти,
Тогда задумали готовить запасы,
На приклад хлебы печь и разводить там квасы.
Богини пирожков хотели замесить,
Что бы далёкий путь удобнее сносить-
Но Юпитер хлопот толиких не желает,
И так как доброй вождь всю правду объявляет,
Что лагерь будет их под тою же горой,
Где боги и теперь имеют свой покой.
Услышавши сие и боги, и богини,
Опять и принялись докушвати дыни.
Решета прибрали и сита все в чулан,
И стали ожидать, что б им приказ был дан.
Не грозная в тот час всходила с громом туча,
Не гнусной саранчи летела в поле куча,
Не адские божки на воздух поднялись,
И не раскольничьи скиты тут занялись.
Не души их в избах смолёных закурились,
Не бороды огнём в Геенне задымились,
Не дети их визжат, не девки их горят,
Не свиньи хрюкают, не бабы говорят
Которые, в раскол вводя старуху, плачут;
Но стихотворцы тут к Олимпу борзо скачут.
Понеже сзади Мом пугает их кнутом,
Подобно как цыган на игрище жгутом,
Без милосердия насмешник оный хлещет,
И всякой стихоткач жгута его трепещет.
Животные сии хоть бегать и не злы,
Но ноги подняли и свиньи, и козлы.
Частенько плетью Мом скотину наделяет,
Бежит она, визжит, кричит, ревёт, лягает.
С Олимпа слышен глас, как будто грянул гром,
То сделался тогда между богов Содом.
Увидевши сие, все вдруг захохотали.
Животики они, там стоя, надрывали;
А наши витязи летели, как стрела,
От жидкого того жгута иль помела.
Юпитер приказал в порядок их поставить,
Чтоб славы им еще иль смеху бы прибавить.
Потом с Олимпа он на землю к ним сошел,
И так же всем богам с собой идти велел.
Стихокропатели в то время надувались.
Что б зрителям они важнее показались;
Сидели на скотах, поднявши вверх носы,
Как будто напились Кастальския росы.
Премудрый Аполлон как муж великодушный,
И разуму всегда, и кротости послушный,
Оставил им вину и Дия не просил,
Что бы за дерзость им вралям он отомстил,
Но Клио, обозрев в них первого героя;
Который навсегда лишил её покоя.
Слезами залилась и Дию так рекла,
" Колико долго я на свете не жила,
Бесчестия себе такого не видала,
Каким я за сего урода пострадала.
Когда, о Юпитер, тебе потребна я,
Наука важная коль надобна моя,
Я к правосудию престола прибегаю,
И милости твоей просить теперь дерзаю,
Как Ахелоеву ты племени отмстил,
И поругаться там тогда не попустил,
Отмсти теперь сему неистову уроду,
И покажи его свиньею ты народу".
Юпитер, милосерд, поняв её слова,
С прискорбием сказал, хоть просьба такова,
Конечно, требует отмстительныя дани,
Но к гневу простирать царю не должно длани:
" Мне согрешающих потребно исправлять.
Потщимся мы с тобой сей образ показать,
Раскаяние в нём увидим мы, конечно,
Чего желаю я ему чистосердечно.
Теперь послушаем, что в жизни сделал он,
Скажи нам про себя ты, смертный Аполлон".
Однако сей герой уста не отверзает,
И Дию ничего на то не отвечает,
Но Мом, проворный бог, вступился за него,
И совестно открыл героя нам всего:
" Он всех разумнее природу превращает,
И в святки на полях там розы насаждает,
Заборы говорят, что дюж теперь мороз,
Хладеет в жилах кровь, у дамы зябнет нос;
А он в своих стихах о лете воспевает.
Снега же рифмою своей растапливает,
Гуляет на горах Валдайских без препон,
И хочет виноград садить там всяко он,
Валдайских девушек он в нимф вдруг превращает,
Из Зимнегорских баб Помону выбирает,
Из Яжелбиц дьячка Вертумном он нарек,
II мыслит смастерить источники из рек,
Что б там Италия народу показалась,
И с нимфами в ручьях Диана бы купалась,
И что б услышали вторичный оной стон,
Которой испускал несчастный Актеон,
Но здесь не так, мой друг, когда твоя Диана
Появится сюда, то даст в затылок жбана,
Иль доброго туза российский Актеон,
Не жалуют ведь здесь волшебных забубён,
И ежели плеснёт водою на детину,
То он поправит ей тотчас полном спину.
О превращениях забыли здесь давно,
Что Артемида нам, что девка, всё равно,
Не жертвою девиц любовию здесь тешут,
А ежели не то, так за волосы чешут.
Волшебницы у нас людей не поморят,
Понеже розгами с народом их мирят.
А он, имея же понятие высоко,
Взносился до небес, прищуривая око,
Чтоб лучше разобрать вселенную он мог,
Котору предпринял умом свалити с ног.
Архивы разума неспешно разбирает,
И будто таинство открыти нам желает.
Наморщил прежде лоб, и палец закусил.
И мыслит, что он всю премудрость проглотил.
Задумчивость его нам много обещает,
Однак гора сия слепня теперь рождает.
Сей мудрый человек нам море обещал;
Однако обществу бессовестно солгал,
Идёт из бездны вод не кит, а просто щука,
И не рублевая, копеечная штука,
Не нимфы из воды к нам на берег идут,
Лягушки, квакая, из тины вод ползут.
Французских авторов, как кисло тесто, месит,
И совесть у людей безменами он весит.
Сперва читателей он много удивил,
Понеже не собой, но галлом говорил:
А ныне как занёс по-своему сей бахарь,
Так вылился тотчас из Аполлона пахарь.
Сладка была уха, как рыба в ней велась,
А если рыбы нет, отставь её от нас
Хотя и не совсем, однако вкус мы знаем,
Пустого ничего и с ложкой не хлебаем,
На сусле пива мы не тщимся узнавать:
Но окончания привыкли ожидать.
Пословицы такой мы долго не забудем:
Чем тише едим мы, тем далее, друг, будем,
Пожалуй, не сули нам в небе сокола,
Синицу в руки дай нам, даром что мала.
Когда тебя хитрец мы в первой раз узрели,
Нам мнилось всё тогда, что виноград мы ели;
А ныне клюквою ты потчуешь всё нас,
Конечно, на тебя взглянул негодный глаз.
Еще он издал в свет предание такое,
Что бы держали всех свиней теперь в покое,
И лучшее бы к ним почтенье всяк имел,
Под образом её отца бы разумел,
Иль бабушку, иль мать, иль брата, иль сестрицу,
Или любовницу, прекрасную девицу,
" Хоть неопрятен зверь, - сказал домовый сей, -
Но, может, в нём душа любовницы моей.
О переселении уже сомненья нету,
Понеже я издал, а не другой кто свету".
Еще и прозою прелестною сковал,
Что в Риме часто был, и папу там видал,
В Иерусалиме жил, Египет точно знает,
О коем завсегда в простых людях болтает.
Пекин ему знаком, известен Исфахан,
Видал он город Крым, видал и Астрахань,
В Царьграде продавал подобное на рынке.
Что нашивал тогда в лукошке он и в крынке,
Турецким языком " Горячие"! кричал,
И. каждой он пирог по Левку продавал,
Паши и визири подовые едали,
И тут то все его придворные узнали,
Имамам по утрам горячие носил,
У них и аль Коран на память заучил.
Константинополь весь в то время ужаснулся,
Как он с лукошком шёл, об камень вдруг спотыкнулся,
Рассыпал пироги, разбил тогда горшок,
Понеже в спину он почувствовал толчок,
А как он глянул взад, совместника увидел,
Которого пред сим недавно он обидел,
Супружницу его в любовь к себе склонил,
И пару пирогов за то ей подарил.
Он в суд его водил, а там и присудили,
Чтоб ноги по земле его уж не ходили,
Хотели сжечь огнём, но дервиши, ягня,
Пришедши, вырвали из самого огня,
И заперли в чулан, в котором он спасался.
И так он жив и цел на свете сём остался.
Ещё он множество романов сочинил,
В которых с вольностью великой говорил:
Маркизы у него торгуют часто мясом,
Принцессы хлеб едят ржаной и с ячным квасом;
Гороховой кисель министры продают
Солдаты без ружья блины на мир пекут.
Он так и говорил: " Я всё собой украшу
Сварю я в миг один и из алмазов кашу".
Где было хорошо, он там поставит вздор,
Что б лучше обратить к себе народный взор;
И любит смешивать негодное с пригожим,
И думает, что мы не лучше расположим.
Когда покроются долины все снежком,
То нимфы у него там бродят босиком,
Сие с намереньем он свету предлагает,
Понеже красное наш больше взор пленяет,
Как ноги озябнут, то краска в них ала,
И больше всех она писателю мила.
Ещё же я могу его и боле славить.
Понеже к азбуке старался букв прибавить,
В стихи перелагал почтовый календарь,
Вот он-то может быть в поэзии янтарь,
И подлинно зерно бесценное на свете,
А летами ещё в весеннем самом цвете.
Рождение его мы знаем, было где,
Угодно было то несведущей судьбе,
Что б мудрой отрок сей, от прочих отличился,
В неведомой земле, в Хохландии родился".
В сей час захохотал Меркурий над глупцом,
Кой был вооружён Пегасовым концом.
Вулкан, взглянув на шлем, искусно улыбнулся,
Под рыцарем осёл в то время спотыкнулся,
Понеже грянуло по шлему молотком,
Хотя не остреньким, однако тупым носком,
И если бы тогда не уняли Пегаса,
То дал бы он ослу такого тулумбаса,
Что рушился бы он и по уши в песок,
Стремглав бы полетел и храброй тот седок,
За надпись, что осла Пегасом означала,
И, на безмозглом лбу прилеплена, торчала;
Но Юпитер сие смятенье прекратил,
И благосклонной взор к уродам обратил,
Велел им учредить ристание без спору,
Что бы по одному карабкались на гору.
" Гора сия, - он рек, - хотя не Геликон
И здесь присутствуем мы все и Аполлон;
Однако посмотреть хочу я ваши силы,
Что будете ли вы прелестным музам милы".
Единогласно все Юпитеру рекли:
" С охотою бы мы на гору потекли,
Когда бы здесь стоял бессмертныя храм славы,
И будто б чрез реку наклали бы мы лавы,
Не кованы у нас Пегасы иногда,
Сухой нам труден путь, но лучше, чем вода.
Гора сия Олимп, мы это точно знаем.
Но быть все мы на ней нимало не желаем,
А просим, Юпитер, помиловати нас,
И поместить теперь на важнейший Парнас".
Бог грома не хотел их просьбы совершить,
Но начали его богини все просить
С условием таким, что если все писцы
Согласны будут им достать здесь образцы
С французских чепчиков, корнетами зовомых,
У философок-дам писателям знакомых.
И так же выкройки с робронов, юбок, роб,
И чем левкаются и натирают лоб.
Понеже скучила им старая одежда,
В которой гибнет их любовная надежда,
От века голые являются на свет,
Как будто бы у них уже и юбок нет,
Их часто иль всегда ничем не прикрывают,
Так видны и грехи нередко их бывают.
Кабацкие у нас ярыги как ни пьют,
Дерут у них лицо с одеждою, как бьют;
Однако завсегда хоть серый кафтанишко,
Имеет на себе ярыжное плечишко;
А сей испиленный прелестных качеств род,
Как будто больше у ярыжных наших пьёт,
Что нет у них чепца и низовой юбчонки,
И ходят голые, как малые девчонки.
Того для вздумали Парижу подражать,
Что б хахалям себя им лучше показать.
Писатели стихов схватили тут привычку,
И рядят для того Венеру в бабью кичку,
Юнону наподхват описывают так,
Что будто бы платок повязан на колпак.
Юпитер в сапогах со скобками гуляет,
Меркурий лошадей, свистя, кнутом стегает,
Вулкан из кузницы к станку в лаптях идёт.
Не стрелку Ювишу, подкову он несёт.
Великое число писателей премудрых,
Вещающих о сих матерях пречудных
Довольно для меня, коль я скажу о том,
Как божеской тому возрадовался дом,
Когда писатели контракты заключили,
Чтоб голы до сих пор богини не ходили,
" Мы будем одевать, - они сказали так, -
И тотчас изъясним, какой в одежде смак.
Богиням Юпитер, бесспорно, угождает
И муз он на Парнас в то время посылает.
" Поди, - он говорит, - пресветлый Аполлон,
Вели псицам сим петь, каков их будет тон,
По оному своё мы мненье расположим,
Убавим сраму их, иль, может быть, умножим,
Когда противу нас дерзнути кто хотел,
То должен казнь приять по мере славных дел".
Конец второй песни.