Когда приходит брак, невестою желанный,

Тот день ей кажется порфирою венчанный,

Светлее солнышко восходит из-за гор.

Природа прелестей являет ей собор.

Приятнее тогда зефиры нежно дышат,

И боги счастье её на небе пишут,

Жених ей кажется складнее всех людей.

Получше у него причёсан и тупей,

Умильный в нём носок и аленькие щёчки,

Как будто бы хватил он чарочку из бочки,

Прелестно нюхает из перстеньков табак,

И важен так во всём, как древний думный дьяк.

Парнас тогда в таком восторге находился,

Как славный Аполлон на оном появился,

Восстала музыка из разных, тамо лир,

По коей бы плясать пошёл вприсядку мир,

Когда б услышал он согласие такое,

Что с музыкой текло тут во время золотое.

Во-первых, Аполлон амброзии поел,

Понеже дальний путь к Олимпу он имел,

И не взял про запас с собой ни ломоточка,

А там не дали всё ж и хлебца ни кусочка.

Понеже говорят, там хлеба недород,

И затхлою мукой питается народ.

Все боги пьют вино, богини часто пляшут,

В роскошествах таких земли они не пашут.

На нивах их растёт природна красота,

Крапива и репей, курячья слепота,

Которыми они наружность украшают,

И щавелем себя как дивные питают.

Потом всем жителям парнасским он изрек,

Что прибыл в общество их мудрый человек,

Которой всё, что есть на свете, разумеет,

И тысячи умов в главе своей имеет,

Все люди родились; но оный не рождён.

Хотя во образе он смертном совершён.

Не в дальни времена, в прошедшие дни века,

Фортуна вздумала создати человека,

В Италии она сперва украла нос,

Который все носы гораздо перерос,

В Мадриде у осла отрезала два уха,

В Париже заняла картушева фунт духа,

Украла сердце там, где ближнему вредят,

Где вои пленников, изжаривши, едят,

За мозгом ездила к Дианиному храму,

Где славный Герострат зарыт иль брошен в яму,

Из мудрой сей главы взяла она кусок,

И вставила его не в череп, но в висок,

Глаза подтяпала у злейшия Медузы,

Котору прокляли от века славны музы,

Украла и язык в чухонской стороне,

У пьяного чухны, лежащего в гумне,

Составивши главу из сих частей различных,

Которых набрала у смертных политичных,

Потом старалась всё из разных так же стран,

Достала рамена и руки, ноги, стан,

Но только разума достати где, не знала,

Того для в тварь сию его и не вливала,

Когда же привела махину всю к концу.

Тогда движение дала сему глупцу.

Как только вышел он на свет из темной ночи,

И ненавистные открыл свои лишь очи,

Тогда на всех людей разинув страшну пасть,

И предпринял он всем готовити напасть,

Но сколько он писать охоты не имеет,

Однако ничего по нынь не разумеет,

И нет надежды в том, чтоб смыслил он когда,

Того для и вредить не может завсегда,

Однако думает, что делает обиды.

" Испорчены, - кричит, - по-русски Энеиды,

И не Анакреонт, украинец не грек".

Но сей премудрый муж учёный человек,

Не только Энеид, не смыслит и " Евдона".

Понеже он у нас похуже и Прадона.

Хотя и говорит, что он с Мосохом жил,

И будто у него гофмейстером служил,

Такую правду мы все в свете презираем.

И путешествия его мы не читаем,

Он склонен наяву так бредить, как во сне,

Однак пора его к себе призвать и мне.

Ступай, великий муж, на верх теперь Парнаса,

Пришпорь ты своего престрашного Пегаса,

Пустись во весь опор, вспрыгни поспешно к нам,

И всем себя яви, что ты велик и сам.

Не филины в пустых хороминах запели,

И не чухонские телеги заскрипели,

Не ветер окнами в казармах застучал;

Но витязь наш на верх Парнаса поскакал,

И все за ним писцы карабкались туда же,

Никто не видывал сего на свете гаже,

Позорище сие родило столь утех,

Что слышен был тогда между звездами смех

Пииты, восходя. карабкались руками,

И кто оборвался, летел уж вверх ногами,

Иной катился вниз так скоро, как кубарь.

И словом, всякая мерцательная тварь.

Затылок, зубы, нос, и губы повредили,

Но не смотря на то, на гору восходили.

Взобрался на Парнас нестройной маскарад,

Запели стихачи на свй негодный лад,

Смутились все тогда учёные там души,

А музы, Аполлон заткнули тотчас уши,

Свирепый как Пегас копытом застучал,

Так всякий стихоткач в то время задрожал;

Но славный витязь мой того не понимает,

И так он о себе, поднявши нос, вещает.

" Стихами я богат, а прозой нажил дом,

Сатирами купил карету со стеклом,

Романами себя вознёс теперь высоко;

И славу разослал весьма мою широко.

Кто может в знании со мною стать во спор?

Я знаю, что Гомер писал лишь только вздор,

Там тухлые стихи, где хвалит он Зевеса,

А где про бешенство героя Ахиллеса,

Рассказы - бред, что мелит Одпссей,

Так может ли мне быть писатель равен сей?

Мой слог и мысль сама премудрость созидает,

И разум мой теперь вселенную питает.

Из божеской главы с Минервой я рожден.

Так можно ль чтобы я был смертным побеждён"?

Слова сии из уст как только излетели.

То вихри бурные ужасно заревели,

Сокрылись облака и скрылся дневной свет,

Покрыла небо мгла и воздух в части рвет,

Вороны в деревнях под кровлям скрывались,

Подобно воробьи сей бури испугались;

Потом из грозны туч ударил сильный гром,

Сильнее, как мужик в пень тяпнет топором,

Сверкали молнии в парнасском горизонте,

И так же свет блистал на Иппокренском понте,

Град сильный шёл тогда белее молока.

Потом разверзлись вдруг густые облака,

Явился Юпитер, прогневанный писцами,

Как будто кучер чей с предлинными усами,

И, сидя на орле, спустился на Парнас.

Как только он сошёл, то в тот же молвил час:

" Как смеешь ты богов толико порицать,

И к ним себя в родню так дерзко приплетать,

Ты Диевым сынком себя теперь нарек,

И может ли то быть, чтоб недочеловек

С богинею на свет Премудрости родился?

Я вижу, что, писец, ты разума лишился,

Поэзия тебя в дурачество ввела,

Что мелешь ты, тебе не ведомы дела.

Желая описать великого могола,

На что касается до божьего престола.

Когда рассудок твой так только много слаб,

То лучше б ты писал про пьяниц, подлых баб,

Терпение мое скончалось уж над вами,

Заставлю я вас нет другими голосами".

Юпитер за ногу писца сего схватил,

И в землю головой в минуту обратил,

Швырнул он бедняком, как камушком, с Парнаса,

Пиит наш полетал, как мельница, вертяся,

Упал в пустом лесу на срубленный пенёк.

И проломил, бедняк, затылок и висок.

Юпитер, весь сердясь, помахивал писцами,

Как добрый лавочник дурными огурцами,

Иной летел стремглав, иной ещё дрожал,

Что б, брошенный средь рек, на камень не упал;

Но Юпитер хоть строг и много рассердился,

Однако от такой работы утрудился,

С десяток он писцов с Парнаса побросал.

И руку оными довольно напахал,

Попалась же ему, не знаю где, дубина!

Увы, несчастье! Ах! О, строгая судьбина!

Как начал он щелкать вралей по головам,

В минуту весь Парнас очистил по краям,

Тут повалились все худые стихотворцы,

Неумные писцы, чернильны ратоборцы,

Катятся вниз горы, их головы стучат,

И зубы от того, как камешки, звенят.

Завыли на стихах, на рифмах возрыдали,

И в сём падении элегии писали.

Во время злобное, в сей час, в сей злейший час,

Коликое число взмостилось на Парнас,

Плачевное сие паденье все вкусили,

И вместо всех скотов они уж сами выли.

Всяк чувствовал себя, что сделался урод,

Однако к пению не затворяли рот,

К несчастью нашему, проказы их взрастают,

И ныне хуже всё, но больше воспевают.

Когда очистился от язвы сей Парнас,

И музы собрались, победой веселясь,

Великий Дий тогда всем жителям изрек,

Что всякой здесь жилец премудрый человек,

Отныне с Ювишем пребудет вечно знаем,

Утешен, ободрён и всеми почитаем,

Такую милость он торжественно сказал,

И, севши на орла, восвояси поскакал;

А я из-под горы в то время показался,

Как неприятельский весь скот уже убрался,

Во чистом поле я немного погулял,

На славный тот Парнас, дивуясь, позевал,

Увидев там вдруг муз, учтиво поклонился,

И с страшной брани сей безвреден возвратился.

Конец.
1769 г. ( Отд. изд. 1775 г.).