Когда приходит брак, невестою желанный,
Тот день ей кажется порфирою венчанный,
Светлее солнышко восходит из-за гор.
Природа прелестей являет ей собор.
Приятнее тогда зефиры нежно дышат,
И боги счастье её на небе пишут,
Жених ей кажется складнее всех людей.
Получше у него причёсан и тупей,
Умильный в нём носок и аленькие щёчки,
Как будто бы хватил он чарочку из бочки,
Прелестно нюхает из перстеньков табак,
И важен так во всём, как древний думный дьяк.
Парнас тогда в таком восторге находился,
Как славный Аполлон на оном появился,
Восстала музыка из разных, тамо лир,
По коей бы плясать пошёл вприсядку мир,
Когда б услышал он согласие такое,
Что с музыкой текло тут во время золотое.
Во-первых, Аполлон амброзии поел,
Понеже дальний путь к Олимпу он имел,
И не взял про запас с собой ни ломоточка,
А там не дали всё ж и хлебца ни кусочка.
Понеже говорят, там хлеба недород,
И затхлою мукой питается народ.
Все боги пьют вино, богини часто пляшут,
В роскошествах таких земли они не пашут.
На нивах их растёт природна красота,
Крапива и репей, курячья слепота,
Которыми они наружность украшают,
И щавелем себя как дивные питают.
Потом всем жителям парнасским он изрек,
Что прибыл в общество их мудрый человек,
Которой всё, что есть на свете, разумеет,
И тысячи умов в главе своей имеет,
Все люди родились; но оный не рождён.
Хотя во образе он смертном совершён.
Не в дальни времена, в прошедшие дни века,
Фортуна вздумала создати человека,
В Италии она сперва украла нос,
Который все носы гораздо перерос,
В Мадриде у осла отрезала два уха,
В Париже заняла картушева фунт духа,
Украла сердце там, где ближнему вредят,
Где вои пленников, изжаривши, едят,
За мозгом ездила к Дианиному храму,
Где славный Герострат зарыт иль брошен в яму,
Из мудрой сей главы взяла она кусок,
И вставила его не в череп, но в висок,
Глаза подтяпала у злейшия Медузы,
Котору прокляли от века славны музы,
Украла и язык в чухонской стороне,
У пьяного чухны, лежащего в гумне,
Составивши главу из сих частей различных,
Которых набрала у смертных политичных,
Потом старалась всё из разных так же стран,
Достала рамена и руки, ноги, стан,
Но только разума достати где, не знала,
Того для в тварь сию его и не вливала,
Когда же привела махину всю к концу.
Тогда движение дала сему глупцу.
Как только вышел он на свет из темной ночи,
И ненавистные открыл свои лишь очи,
Тогда на всех людей разинув страшну пасть,
И предпринял он всем готовити напасть,
Но сколько он писать охоты не имеет,
Однако ничего по нынь не разумеет,
И нет надежды в том, чтоб смыслил он когда,
Того для и вредить не может завсегда,
Однако думает, что делает обиды.
" Испорчены, - кричит, - по-русски Энеиды,
И не Анакреонт, украинец не грек".
Но сей премудрый муж учёный человек,
Не только Энеид, не смыслит и " Евдона".
Понеже он у нас похуже и Прадона.
Хотя и говорит, что он с Мосохом жил,
И будто у него гофмейстером служил,
Такую правду мы все в свете презираем.
И путешествия его мы не читаем,
Он склонен наяву так бредить, как во сне,
Однак пора его к себе призвать и мне.
Ступай, великий муж, на верх теперь Парнаса,
Пришпорь ты своего престрашного Пегаса,
Пустись во весь опор, вспрыгни поспешно к нам,
И всем себя яви, что ты велик и сам.
Не филины в пустых хороминах запели,
И не чухонские телеги заскрипели,
Не ветер окнами в казармах застучал;
Но витязь наш на верх Парнаса поскакал,
И все за ним писцы карабкались туда же,
Никто не видывал сего на свете гаже,
Позорище сие родило столь утех,
Что слышен был тогда между звездами смех
Пииты, восходя. карабкались руками,
И кто оборвался, летел уж вверх ногами,
Иной катился вниз так скоро, как кубарь.
И словом, всякая мерцательная тварь.
Затылок, зубы, нос, и губы повредили,
Но не смотря на то, на гору восходили.
Взобрался на Парнас нестройной маскарад,
Запели стихачи на свй негодный лад,
Смутились все тогда учёные там души,
А музы, Аполлон заткнули тотчас уши,
Свирепый как Пегас копытом застучал,
Так всякий стихоткач в то время задрожал;
Но славный витязь мой того не понимает,
И так он о себе, поднявши нос, вещает.
" Стихами я богат, а прозой нажил дом,
Сатирами купил карету со стеклом,
Романами себя вознёс теперь высоко;
И славу разослал весьма мою широко.
Кто может в знании со мною стать во спор?
Я знаю, что Гомер писал лишь только вздор,
Там тухлые стихи, где хвалит он Зевеса,
А где про бешенство героя Ахиллеса,
Рассказы - бред, что мелит Одпссей,
Так может ли мне быть писатель равен сей?
Мой слог и мысль сама премудрость созидает,
И разум мой теперь вселенную питает.
Из божеской главы с Минервой я рожден.
Так можно ль чтобы я был смертным побеждён"?
Слова сии из уст как только излетели.
То вихри бурные ужасно заревели,
Сокрылись облака и скрылся дневной свет,
Покрыла небо мгла и воздух в части рвет,
Вороны в деревнях под кровлям скрывались,
Подобно воробьи сей бури испугались;
Потом из грозны туч ударил сильный гром,
Сильнее, как мужик в пень тяпнет топором,
Сверкали молнии в парнасском горизонте,
И так же свет блистал на Иппокренском понте,
Град сильный шёл тогда белее молока.
Потом разверзлись вдруг густые облака,
Явился Юпитер, прогневанный писцами,
Как будто кучер чей с предлинными усами,
И, сидя на орле, спустился на Парнас.
Как только он сошёл, то в тот же молвил час:
" Как смеешь ты богов толико порицать,
И к ним себя в родню так дерзко приплетать,
Ты Диевым сынком себя теперь нарек,
И может ли то быть, чтоб недочеловек
С богинею на свет Премудрости родился?
Я вижу, что, писец, ты разума лишился,
Поэзия тебя в дурачество ввела,
Что мелешь ты, тебе не ведомы дела.
Желая описать великого могола,
На что касается до божьего престола.
Когда рассудок твой так только много слаб,
То лучше б ты писал про пьяниц, подлых баб,
Терпение мое скончалось уж над вами,
Заставлю я вас нет другими голосами".
Юпитер за ногу писца сего схватил,
И в землю головой в минуту обратил,
Швырнул он бедняком, как камушком, с Парнаса,
Пиит наш полетал, как мельница, вертяся,
Упал в пустом лесу на срубленный пенёк.
И проломил, бедняк, затылок и висок.
Юпитер, весь сердясь, помахивал писцами,
Как добрый лавочник дурными огурцами,
Иной летел стремглав, иной ещё дрожал,
Что б, брошенный средь рек, на камень не упал;
Но Юпитер хоть строг и много рассердился,
Однако от такой работы утрудился,
С десяток он писцов с Парнаса побросал.
И руку оными довольно напахал,
Попалась же ему, не знаю где, дубина!
Увы, несчастье! Ах! О, строгая судьбина!
Как начал он щелкать вралей по головам,
В минуту весь Парнас очистил по краям,
Тут повалились все худые стихотворцы,
Неумные писцы, чернильны ратоборцы,
Катятся вниз горы, их головы стучат,
И зубы от того, как камешки, звенят.
Завыли на стихах, на рифмах возрыдали,
И в сём падении элегии писали.
Во время злобное, в сей час, в сей злейший час,
Коликое число взмостилось на Парнас,
Плачевное сие паденье все вкусили,
И вместо всех скотов они уж сами выли.
Всяк чувствовал себя, что сделался урод,
Однако к пению не затворяли рот,
К несчастью нашему, проказы их взрастают,
И ныне хуже всё, но больше воспевают.
Когда очистился от язвы сей Парнас,
И музы собрались, победой веселясь,
Великий Дий тогда всем жителям изрек,
Что всякой здесь жилец премудрый человек,
Отныне с Ювишем пребудет вечно знаем,
Утешен, ободрён и всеми почитаем,
Такую милость он торжественно сказал,
И, севши на орла, восвояси поскакал;
А я из-под горы в то время показался,
Как неприятельский весь скот уже убрался,
Во чистом поле я немного погулял,
На славный тот Парнас, дивуясь, позевал,
Увидев там вдруг муз, учтиво поклонился,
И с страшной брани сей безвреден возвратился.
Конец.
1769 г. ( Отд. изд. 1775 г.).