Вечер 52.
Продолжение сказки о тафтяной мушке.
К великому прискорбию такого отца, который любил дочь свою чрезвычайно, должен был он признать и её участницей готовившейся ему погибели. Старик, проливая горькие слёзы, спрашивал у Владимиры, что понудило её восстать против отца и, забыв страх божий, искать его смерти. Владимира не могла ничего ответить ему на сие и была в ужасном исступлении, она смотрела на отца отчаянными глазами, и, казалось, будто бы совсем лишилась всякого разума. Магнат велел её проводить в собственные покои и как возможно стараться о приведении её в чувство, а Неоха, как такого гостя, который без зову посетил его кабинет, приказал он, опорожнив его карманы, проводить к иезуитам в темницу и там за весьма крепким караулом содержать до разбора дела, и что бы никого к нему не подпускать, какого бы звания кто ни был. Слуги магната не весьма учтиво проводили Неоха до коллегии иезуитской и уговаривали его следовать за ними самым неполитическим образом, то есть пощёчинами и оплеушинами. Солнце тому свидетель, что они расшибли ему всю голову, и весь воздух тогда наполнен был жалостным воплем. Они уже были в ограде коллегии, как встретился с ними тот брат Ордена, которому должно было заключить Неоха в темницу и принудить его к покаянию, что ксёндз тот немедленно и учинил. Неох, спускаясь к месту своего заточения, укорял свою судьбину и говорил так:
" Льстивое и несправедливое счастье, ты мне показалось на час или для того, что бы омерзеть передо мною, или по той причине, что бы надругаться надо мной. Я знал и прежде, что знаки твоего снисхождения лживы и недолговечны, они показываются людям, не имея начала, следовательно, бедственное окончание всегда готово. Нет на свете переменчивее тебя и ветренее, кто желает получить твою благосклонность, тот, не зная, нечувствительно ищет своей погибели и падает, увлечённый тобою, на дно злоключений, можешь ли ты быть хорошим проводником, когда ты слепо, можешь ли ты быть воздержанным, когда ты неумеренно, можешь ли быть спасением, когда ты ревниво так, как гарпия? Однако при всём этом ты нам милее всего на свете".
Сие нравоучение поставлено здесь некстати, но это самое и составляет красоту всякого повествования, стихи украшает рифма, а романы или сказки украшаются нравоучением, поставленным кстати ли, либо некстати, и ещё больше, как занятым из какого-нибудь старинного хорошего сочинения, то есть цитатою.
По правилам сочинения романов или сказок в сём месте должно описывать разлуку любовников, то, как они проклинают свою жизнь, желают всякий час смерти, ищут, чем заколоться, но в отчаянии не находят, желают прекратить оную ядом, но яд не скоро уморит, итак, отдумывают, теряют, наконец, все свои чувства и вместо обморока засыпают и спят до тех пор, пока не потеряют желания смерти и вздумают начать жизнь снова, хотя и без любовника. Но я последую лучше здравому рассуждению и буду сказыть то, что больше с разумом и с природой совместно. Смерти не так весело ожидать, как свадьбы, и для того Неох не спешил увенчаться земляною диадемою, сверх же того знал он и это, что он мне весьма надобен для продолжения моей сказки, а сочинителю - для продолжения книги, я же человек не приказной, следовательно, есть во мне сожаление, и причиной его смерти быть мне не должно. Мог бы я последовать тем сочинителям, которые, желая украсить своё издание какими-нибудь важными случаями, глотают по целой армии в сутки, но я не желаю запрячь Адониса в Марсовую колесницу и Венеру никогда не отдам в солдатки, как многие это делают под разными видами, знаю, что без разума удивлять людей знак подлой души и свойство несносного пустомели.
Отчаянный человек подобен тому, который тонет в море, и что ему ни кинь, он за всё хватается и во всём полагает свою надежду и спасение. Равно и Неох, находясь в неволе, выдумывал всякие способы своего избавления, но все оные казались ему слабы, наконец, советуясь сам с собою очень долго, нашёл один случай, которым, без сомнения, надеялся освободиться из темницы. Тот ксёндз, который его заключил в оную, был неизъяснимо скуп и упражнялся больше в собирании богатства, нежели в церковных обрядах, чин его не мешал ему притеснять людей, отнимать их имение и заставлять их проливать слёзы. Он часто вступал в приказные дела и смиренным образом отнимал насильно у другого имение, совсем ему не принадлежащее, часто доносил на многих духовных особ неправедно и тем получал себе половину их имения. Впрочем, часто поучал он на кафедре народ, а больше о том, что б все имели любовь к ближнему, так как сами к себе, и изъяснял сии слова с такой кротостью, как будто бы он сам никакому пороку подвержен не был. Много было таких людей, которые держали его сторону и ни под каким видом согласиться не хотели, что бы он имел какое-нибудь светское пристрастие. Неох, действительно, был уверен в себе. Что он всякого человека склонить может на свою сторону, а особливо, ежели узнает его пристрастия. Итак, позвал он к себе тюремного надзирателя и велел доложить ксёндзу, что он имеет до него крайнюю нужду, и что нужда эта времени не терпит. Имай, так звался ксёндз, услышав сие от надзирателя, приказал привести к себе Неоха, которого принял с грубым видом и суровыми словами, потом, выслав всех вон, ожидал от невольника изъяснения. Неох, встав перед ним на колени и приняв на себя смиренный и отчаянный вид, говорил ему так:
" Почтенный служитель христианства! Я вижу, что сделанное мною противно не только вашей, но и моей вере, и жизнь моя в скором времени скончается, то должно мне сделать признание во всех сделанных мною прегрешениях, и потому прошу тебя, что бы ты послал кого-нибудь к моим единоверцам и соплеменникам, что бы позвать от них моей священнослужителя моей веры".
Ксёндз хотел было отказать Неоху, но, убедившись, что все увещевания его бесполезны и тронувшись жалостью, с которой просил несчастный иноверец, внял его просьбе. Послали за раввином.
Когда тот явился, Неох был выведен во двор коллегии, дабы не осквернять оную присутствием стольких приверженцев иудейского закона.
Неох кратко изложил ему суть своего печального состояния, умолчав или сокрыв истинные причины, по которым он в нём очутился. А после сказал:
" Учитель, во время прошлого субботнего собрания отошёл после службы я на другую сторону синагоги, где увидел прекрасную девушку, которая умоляла великого Господа нашего со слезами, что недавно умершему её брату облегчил он наказание в шеоле. Я, вслушавшись в её слова, дерзнул на непростительный грех, приблизился весьма осторожно к ней, прикрыт будучи завесой, говорил от имени Божьего, что я намерен посетить её нынешней ночью и показать ей всё моё снисхождение. Услышав мои слова, пришла она в великое замешательство, а, наконец, придя в радость, обещала принести мне золотую жертву у себя в доме. Но мне уже теперь никакое сокровище не надобно, и я желал бы только, что б грех сей мне был отпущен".
Иефай, как звали пришедшего раввина, при сих словах усмехнулся и вместо строго осуждения Неоха отнёсся со снохождением к его слабости.
" Правда, - говорил он со спокойным видом, - что такое дерзкое предприятие достойно всякого наказания, но такому молодому человеку, как ты, несколько простительно, я бы хотел посмотреть на эту весьма суеверную девушку не для обещанной тебе корысти, или для какого другого постыдного увеселения, каковыми, вероятно, были твои намерения, но единственно только для того, что бы вывести её из заблуждения".
Неох, уразумев его загадку, говорил:
" Отец Иефай, ежели изволишь, я тебя провожу к оной, долг твой того требует, что бы ты исправлял людей, впадающих в прегрешения".
Раввин с превеликой радостью на сие согласился, и начали они приготовляться.
Ксёндз и другие братья в коллегии подумали прежде, отпускать ли Неоха с раввином. Но поразмыслив, решили, что как всё равно не им предстояло решать окончательную участь узника, то и содержать его у себя никакой пользы для них не было, и почитали за лучшее оставить решать до окончательного суда дело с Неохом общине, к коей принадлежал он сам.
Имай после раввинова объяснения, победив обуревавшие его сомнения, перепоручил его столь же почтенному мужу, каким был и сам. Он хотел казаться несколько попорядочнее, ибо в нём не одна страсть к прибытку действовала, но вселялось нечто и другое. Получив от Иефая некоторые деньги, остался он весьма доволен. Итак, выступили они без подозрения за ограду монастыря.
Неох привёл раввина к некоторому большому двору и просил его, что бы он несколько подождал, а он пойдёт и уведомит хозяина о приходе столь важных гостей и того, кого ожидает хозяйская дочь. Он знал, что двор этот был проходной, и так убрался благополучно, а раввину оставил надежду и титул самого изрядного дурака.
В городе Неоху оставаться никак было невозможно, итак, не дожидаясь света, поручил он себя произволению судьбины и сделался в первый раз столь долгим путешественником в свете, может быть, сделал он сие по необходимости, а может, и в угоду сочинителю, всё статься может.
Иефай дожидался с превеликим нетерпением и готовился оказать своё красноречие, что бы как можно лучше рассеять ложные воображения юной девицы. В сём его весёлом положении пошла уже вся ночь, он увидел свет и с ним узрел вместе, что он обманут и что всего ему было досаднее, так то, что в таком почтенном чине и в глубокой старости весьма искусно был одурачен. По чему видно, что старость и высокие чины не делают нас разумными, они производят только к нам в других почтение, а дурачества нашего у нас они отнять не могут. Он столько обозлился на незнаемого им Неоха, что в ту же минуту готов был позабыть всё своё смирение и растерзать его на части, и действительно бы сие сбылось, ежели бы Неох ему попался в руки: ибо со злостью духовной особы и змея сравниться не может. Они не так, как мы, простые христиане, - злятся до тех пор, пока не положат кого из них в гроб и засыплют землёю, но другие говорят, что они и в аду не забывают своей свирепости. Однако как бы то ни было, а Иефай принуждён был возвратиться домой и принести в оный вместо золотой жертвы превеликую досаду и огорчение.
Имай же предпринял сказать по возвращении отца Владимиры, что невольник разломал двери и ушёл из-под караула, ибо другого не вздумал ничего сказать к своему оправданию.