Варенья у товарища Тома и вправду не было никакого, зато сахару можно было брать сколько угодно и чаю Кэтти налила всем самого горячего и сладкого.
Но Лихуньке и от чая не стало жарко. Забравшись с ногами на Томов диванчик, Лихунька забился между подушек и закрыл глаза.
Ш-ш-ш-ш! -шумело в ушах у Лихуньки, и красные пятна прыгали в глазах^пот, закрытыми веками.
Ш-ш-ш-ш! - шумело в ушах, как вода в речке. Ш-ш-ш! «Где же здесь речка?»-думает Лихунька. «И почему это меня так качает? Разве я в лодке?»
И Лихунька протягивает вперед руку и щупает Томов диван и Томовы подушки. «Нет, это вовсе не лодка, а самый настоящий крепкий диван» - думает Лихунька. «И это не речка, а просто булькает вода из чайника… И это не какие-нибудь птицы, а просто Сонечка и Ася говорят о своем. И если я открою глаза, я сразу увижу все: и Артюшку, и Асю, и товарища Тома, и Фомку». Но Лихуньке лень открывать глаза. Лихунька сидит забившись в самый уголок и не слышит, как над ним осторожно, осторожно наклоняется товарищ Том.
- Э! Да ты совсем больной, - говорит товарищ Том и тихонько кладет руку на Лихунькин лоб. - Сиди смирно. Я сейчас тебе градусник поставлю.
- Я не хочу градусника! - сердится вдруг Лихунька и открывает глаза. - Я не хочу градусника. Я совсем здоровый.. Я лучше I омой пойду, если вы мне касторку будете давать…
- Сиди смирно, - говорит товарищ Том. - И не бойся. От градусника тебе больно не будет. А касторки у меня и близко нет. А если ты будешь сидеть смирно и хорошо держать градусник, я расскажу вам всем что-нибудь интересное.
- Про Америку!- кричит Артюшка.
- Нет, про себя! - просит Лихунька.
- Да, про себя! Про себя! Про себя! - кричат и Колюшка, и Сонечка, и Ася, и сама Кэтти-Катюш ка.
- Я расскажу вам и про Америку и про себя. - говорит товарищ Том и садится рядом с Лихунькой.
- А какая это Америка? - спрашивает Фомка. - Та, что за морями?
- Та самая. Я там и родился, там и вырос. Я там каждого страуса знаю.
- А какие это страусы? - опять спрашивает Фомка.-Те, что с перьями?
- Это птицы такие большие, - больше тебя ростом. И перьев у них, конечно, сколько угодно. Как и у всякой птицы.
- А я думал - это люди, - говорит Фомка. - Я знаю, в Америке люди такие есть с перьями на голове.
Засмеялся товарищ Том и головою покачал.
- Так это ж индейцы, - говорит Фомке товарищ Том. - Только они теперь вместо перьев обыкновенные кепки носят. Но остались еще и такие, которые с перьями.
- А бизоны там есть? - опять спрашивает Фомка.
- Есть и бизоны. И бизоны, и лани, и крокодилы. А в городах дома по сорок этажей. И столько автомобилей, что и сосчитать нельзя. И поезда под землею ходят… Только я так разговаривать не могу. Хотите слушать - слушайте, а я все по порядку говорить буду.
Сразу замолчали дети. Сели в кружок прямо на полу, смотрят на Тома, слушают.
А Том обнял Лихуньку за плечи, положил его голову к себе на грудь и начал тихонько рассказывать.
Товарищ Том, как и все, конечно, был тоже когда-то маленьким, маленьким мальчиком. Маленьким босоногим шалуном в ситцевых полосатых штанишках на помочах и в белой рубашке, засунутой в эти штанишки. Рубашка у него, правда, была одна единственная, и пачкал ее Том тоже как все остальные дети. Но у Тома была мать - старая Салли, а у старой черной Салли были золотые руки и золотое сердце.
Каждый вечер снимала Салли с маленького Тома его единственную рубашку, вымазанную в пыли и изодранную на заборах и деревьях, и каждый вечер стирала ее в большой лохани и вешала на куст возле самой двери. А утром, вставши рано - раньше самых ранних петухов, потому что и в Америке есть такие же петухи, как и везде, - она гладила, штопала, латала высохшую рубашку и, сложив се аккуратно, клала на подушку спящему Тому.
И никогда не забывала сделать это старая тетка Салли, хотя и без этой рубашки пр годилось ей стоять по целым дням над лоханью, не разгибая спины.
Тетка Салли была прачка и стирала на чужих людей. II много-много нужно было выстирать ей чужих рубах, простынь и наволочек, чтобы накормить, хотя и не до-сыта. своих ребятишек.
Мужа у Салли не было: Том был еще совсем крохотным, когда умер его отец, и потому Салли приходилось работать за двоих.
Но сколько ни стирай, сколько [ни гни спины над мыльной водой, много денег за это все равно не получишь. Только-только, чтобы купить кукурузы на кашу или кусок сала в похлебку, или связку чеснока к крутым маисовым лепешкам.
Да, по правде сказать, и стирала-то тетка Салли вовсе не на богатых людей.
Через поселок, где родился товарищ Том, проходило всегда много, много рудокопов. Но останавливались они здесь не надолго. Все они шли дальше, на восток, в Калифорнию, на золотые прииски, на места, где золото лежит в земле и где его можно отрывать простой лопатой. Все они, конечно, собирались разбогатеть там сразу, в один день, но пока что, у всех у них только и было, что грязная фуфайка, яркий шейный платок, широкополая шляпа да пустой карман.
Эти-то фуфайки и платки и стирала, главным образом, тетка Салли. Денег ей за это давали не много, но зато все обещали на обратном пути, когда разбогатеют, принести и ей, и Тому, и Томиным братьям, по большому куску самого настоящего золота. Только редко, редко кто сдерживал свое обещание. Не раз видела тетка Салли, как возвращались обратно знакомые ей золотоискатели не только без золота, но даже и без своего шейного платка, выстиранного когда-то Саллиными при южными руками.
Много золота в земле, да не так, видно, легко добыть его, как эго кажется сначала.
Но тетка Салли не спрашивала, сколько денег принес с собой возвратившийся рудокоп. Она просто молча стирала его фуфайку, а иногда даже, в придачу к этому, пекла ему на дорогу превкусную маисовую лепешку или жарила на жаровне кукурузные зерна. А кому же и вправду не хочется полакомиться подрумяненными зернышками кукурузы?
Жилось бедно. Зато за поселком начинались прерии - степи без конца и без края. Через прерии бежали по рельсам поезда, покрикивая и пофыркивая, - совсем, как и в другом каком месте. Но рядом с поездами скакали необъезженные лошади, а иногда даже и сами бизоны останавливались посмотреть издали на невиданное ими чудовище. И всегда над поселком было голу-бое, голубое небо, а в траве можно было спрятаться с головой и не такому карапузу, как Том. Домов в поселке было не очень много. И почти в каждом доме у белых слугами были черные, негры.
Негры работали с утра и до вечера, и только совсем, совсем маленькие дети, которые еще не умели мыть посуду, доить коз, растирать зерна или убирать в коровнике, - только совсем маленькие дети кувыркались в пыли, играли и смеялись, - словом, делали все, что делают все дети по всей земле, какого бы цвета ни была их кожа: черная ли, желтая, белая или красная.
Когда Том немного подрос, он начал бегать в школу и грамоте выучился быстро и легко.
Школа помещалась в низком одноэтажном здании, выштукатуренном и снаружи и внутри. В окна било солнце и лезли ветки деревьев, а на стенках классов, как и во всякой школе, висели карты земли и неба, на которых солнце было похоже на апельсин, а земля на маленькое, маленькое семечко крыжовника. В этой школе учились только негритянские дети, потому что в тех местах, где родился Том, даже маленьким белым детям не разрешают водиться с чернокожими.
Учителем у Тома был тоже негр - веселый малый, приехавший в этот поселок откуда-то с севера. От него Том в первый раз услышал о больших городах, где строя г дома чуть не до самого неба, где поезда ходят под землею и так кричат фабричные трубы, что приходится зажимать уши. Но и там, и в больших городах, говорил Тому учитель, так же, как и здесь, в этом маленьком степном поселке, хозяевами были белые, а слугами черные. И там, как и здесь, негру запрещалось есть за одним столом с белым и учиться в одной и той же школе и даже сидеть в одном и том же вагоне, будто там и в самом деле не хватало места на всех.
И чем старше делался Том, тем непонятней становилось ему, почему так плохо живется на свете неграм. Будто и в самом деле нет для них другой работы, как мыть чужие тарелки да обрабатывать чужие поля, да убирать чужие комнаты, куда их потом даже и не пустят.
Том спрашивал об этом у всех, у кого только можно было спросить, но толком объяснить ему не мог никто. Трудно ведь и вправду понять обыкновенному человеку, если он не сумасшедший и совсем здоровый, почему это люди задирают нос только оттого, что кожа у них немного белей, а волосы вьются не так мелко.
Том видел хорошо, что сам он нисколько не хуже и не глупее откормленного и розового Джона, жившего напротив.
Джон был ровесником Тома и тоже учился в школе - в большой школе для белых с прекрасным тенистым садом и с великолепной площадкой для игры в мяч. Том знал, что Джон до сих пор еще не может выучить таблицы умножения, и совсем еще недавно он зазвал Тома на пустырь за старым сараем и попросил Тома решить ему задачу, которую сам не мог никак одолеть.
Том задачу решил и даже переписал на бумажку, а Джон погрозил ему кулаке м и сказал, что если Том, поганый негритенок, когда-нибудь проговорится, то Джон исколотит его до полусмерти. Сказал и удрал домой. А задачу, конечно, взял и «спасибо» не выговорил.
А разве кто-нибудь в поселке был добрее чернокожей тетки Салли, Томовой матери? Кто только ни шел к ней со своими горестями и бедами, кому только ни помогала она на своем веку? Вот у кого было действительно золотое, как говорят люди, сердце. А уж если у человека и вправду золотое сердце, так не все ли равно тогда, какого цвета у него волосы и кожа?
Рассказал учитель и о том, как еще совсем, совсем недавно, негры работали на плантациях у своих хозяев - белых, как их били за малейшую ошибку, как травили собаками, как заковывали в цепи, как разлучали детей с матерями, чтобы повыгоднее продавать их порознь. Правда, в Америке теперь уже нет больше рабов, но и сейчас неграм живется немногим лучше. Белые по прежнему выдумывают разные законы против черных, и по прежнему негры работают на белых, на их землях и в их домах.
- Слушай, Том, - прибавил тогда учитель. -Ты негр и ты должен быть хорошим негром. Учись. Будь храбрым и докажи им, черт возьми, если они не понимают этого сами, что ты можешь быть лучше любого из них. Даже если ои непросто белый, а светло-голубой в крапинку.
Том пообещал это учителю. От всего сердца он пообещал это потом и бедной старой Салли, когда в жару и бреду она прощалась, умирая, со своим сыном.
В первый раз в жизни не ждала Тома утром чистая, выглаженная и заштопанная рубашка. Чинная и спокойная лежала Салли в гробу в своем единственном праздничном платье, а вокруг нее робко жались дети, испуганные непривычной тишиной. Салли похоронили на негритянском кладбище. Даже после смерти белые не хотели мешаться с черными, и Том остался старшим в бедном долге, наполненном детворой.
Впрочем это продолжалось недолго. Ни прошло и недели со смерти Салли, как в дом к Тому явился белый - о да! - совершенно белый человек в высокой шляпе-цилиндре и отличнейшем платье и объявил Тому, что дом, в котором родился мальчик, совсем не его дом, что «негры не смеют иметь никаких домов» и что здесь с будущей же недели будут жить «настоящие белые люди».
Плохо пришлось бы тогда Тому, если бы не старые чернокожие приятели тетки Салли. Пошептавшись и поплакав над бедным мальчуганом, они разобрали малышей между собой и сколоти л и деньжонок на проезд Тома на север, в большой город, полный автомобилями, трамваями и высокими домами.
- О! уж там ты наверное не пропадешь, - говорил дядя Билль, поглаживая Тома по курчавым волосам. - Где так много людей, там наверное и много столовых. А где столько столовых, там всегда найдется грязная посуда и на твою долю. Мой тарелки, Том. Мой тарелки и помни» что ты негр. Неграм не приходится много рассуждать на этом свете.
И Том, поцеловав в последний раз всех этих черных Биллей, Цезарин, Туанет и Юмбо, простился наконец со своим родным поселком и сел в грязный вагон, отведенный специально для негров.
- Фу-фу-фу!- закричал сердито паровоз, и маленькая станция дрогнула и поплыла назад. Сквозь мутное окно Том в последний раз видел знакомые лица провожающих его друзей, станционные постройки, голубую даль проплывающих степей, яркое, яркое солнце, небо да красную крышу своего маленького родного домика на солнце.
- Фу-фу-фу! - кричал паровоз. - Ты не наш! Ты не наш! Ты не наш!-выстукивали все быстрее и быстрее колеса, и Том горько плакал в уголке, прижав к груди свой клетчатый узелок с старым учебником арифметики да остатком пирога, припасенного для него на дорогу черной теткой Туанеттой.
- Ну а потом? Ну а потом? - перебил товарища Тома Артюшка.
Товарищ Том засмеялся и встал с места.
- Длинно говорить обо всем. Самое лучшее все-таки, что я здесь с вами и что мне уже не нужно больше искать своего дома.
Вот он! - и товарищ Том похлопал ладонью по стенке своей комнаты.
- Значит ты и тарелки мыл? - спроси I Фомка у товарища Тома.
- Мыл и тарелки.
- И воду таскал?
- Таскал и воду.
- И самовары тоже, небось, ставил?
- Нет, самоваров я не ставил. В Америке нет самоваров. Но это все равно. Зато я чистил чужие сапоги, выколачивал чужое платье, бегал на посылках и вертел стиральную машину в прачешной, пока у меня не темнело в глазах. Но все это уже позади… А теперь давайте смотреть Лихунькин градусник.
И товарищ Том посмотрел на беленькую палочку термометра.
- Ах ты глупый, глупый! - сказал Лихуньке товарищ Том. - И как же это ты ухитрился заболеть? Тебе в кровать надо, а ты еще разгуливаешь. Ну, пойдем, я тебя отнесу домой.
- Сам дойду, - буркнул Лихунька и спустил ноги на пол.
Но пол не хотел стоять смирно под Лихунькиными ногами.
Словно качели, качались непослушные половицы, а стены то надвигались, то раздвигались перед больным мальчиком.
Но товарищ Том уже снимал с гвоздя свое пальто.
- Держись крепче, - сказал товарищ Том Лихуньке и набросил на него пальто. А потом осторожно взял его на руки и толкнул ногою дверь.
- Держись крепче! Сейчас и дома будешь.
Артюшка тоже выскочил в коридор за Лихунькой и тоже побежал вниз по лестнице, не отставая от Тома.
Лихунькина щека лежала на плече у товарища Тома, а ноги жалко болтались в воздухе над самой Артюшкиной головой.
- Лихунька! - крикнул Артюшка Лихунькиным бедным ногам. - Лихунька, ты совсем как Васькин воробей… И еще как я, когда у меня нога болела. Помнишь- весною?
- Помню, - сказал Лихунька через силу и тихонько, тихонько вздохнул. -Только тогда была весна и первое мая, и везде было солнце.
- А теперь зато будет октябрь,- заспорил Артюшка.- И это ни капли не хуже и даже чуточку лучше… И пожалуйста не спорь и пей все лекарства, какие нужно, потом у что надо, чтобы ты был совсем, совсем здоровый.
- Хорошо, Артюшка, - послушно сказал Лихунька.- Я буду пить все лекарства и я непременно буду здоровым. А ты приходи завтра ко мне чуть свет… И Фомка пускай приходит тоже. И Ася, И Колюшка. И Сонечка. И воробья принесите. И Карошке скажите - пусть тоже приходит непременно. И тоже непременно чуть свет.