Личный характеръ Шекспира.-- Анекдоты.-- Отношеніе къ Бенъ Джонсону.-- Клубъ "Морской дѣвы".-- Фальстафіады.-- Объективность Шекспира.-- Его мнѣнія о живописи и музыкѣ.-- Есть ли у Шекспира эстетическій кодексъ? -- Какъ онъ относился къ единству времени и мѣста.-- Его эстетическій синтезъ.-- Его воззрѣнія на народъ.-- Его поэтическія убѣжденія.-- Характеристика Рюмелина.-- Его религіозное міровоззрѣніе.-- Монтэнь, Бэконъ, Бруно.-- Философія Шекспира.
Нелѣпая гипотеза бэконьянцевъ принесла свою долю пользы тѣмъ, что обратила вниманіе изслѣдователей и критиковъ на личный характеръ Шекспира, на его индивидуальность. До этого метафизическая школа критики почти исключительно разработывала вопросы эстетическіе; археологическая, по преимуществу англійская, критика усвоила себѣ одно лишь историческое направленіе, не выходила изъ круга археологическихъ кропотливыхъ изысканій, изучая поэта въ его, такъ сказать, фактической, матеріальной дѣятельности. Какъ одна школа, такъ и другая принесли огромную пользу: археологическая школа, двухсотлѣтними своими изслѣдованіями, приготовила богатый матеріалъ для изученія поэта; эстетическая критика, не смотря на все разногласіе, встрѣчающееся въ ея средѣ, объяснила множество вопросовъ первостепенной философской важности и, такимъ образомъ, облегчила изученіе и пониманіе произведеній поэта. Но самъ поэтъ, какъ человѣкъ, оставался, по прежнему, въ какомъ-то неясномъ туманѣ. Его творенія казались до такой степени объективными и безличными, что уловить въ нихъ личность самого поэта казалось невозможнымъ. Тѣмъ не менѣе, болѣе обстоятельное, съ этой точки зрѣнія, изученіе его произведеній и въ особенности его сонетовъ, указало намъ на кое-какія черты и особенности его интимной жизни, относящіяся къ исторіи его чувства и мысли. Въ этомъ изученіи съ настойчивымъ упорствомъ шекспировская критика настоящаго времени ищетъ объясненій тѣхъ загадокъ, которыя еще могутъ существовать по отношенію къ его творческой дѣятельности. Въ этомъ исканіи человѣка, скрывающагося подъ маской поэта, его мысли, его нравственнаго я, его индивидуальности -- и заключается такъ называемый миѳъ Шекспира. Такое исканіе привлекательно и, хотя не можетъ имѣть спеціально научнаго характера, хотя оно всегда останется, до извѣстной степени, гадательнымъ, но тѣмъ не менѣе можетъ привести критику къ такимъ общимъ выводамъ и положеніямъ, которыя, въ концѣ концовъ, въ общей суммѣ нашихъ изслѣдованій, окажутся не безполезными.
И прежде всего, свидѣтельства современниковъ поэта даютъ намъ кое-какія фактическія или анекдотическія указанія, которыя рисуютъ въ извѣстной степени личный характеръ и индивидуальность Шекспира. Поэтъ былъ остроуменъ, отличался веселымъ и симпатичнымъ характеромъ и не былъ слишкомъ строгихъ нравовъ, въ особенности въ юности. Все это, какъ кажется, не подлежитъ ни малѣйшему сомнѣнію и слѣдуетъ достаточно ясно изъ различныхъ разсказовъ о немъ, дошедшихъ до насъ. Такъ, одинъ изъ современниковъ Шекспира, Мэннингамъ разсказываетъ анекдотъ, который свидѣтельствуетъ о бойкомъ и находчивомъ остроуміи Шекспира; если этотъ анекдотъ и выдуманъ, то онъ во всякомъ случаѣ довольно ярко рисуетъ условія жизни, въ которыхъ находился великій поэтъ. Однажды,-- разсказываетъ Мэннингэмъ,-- одна дама назначила свиданіе Ричарду Борбеджу. Знаменитый трагикъ, по уговору, долженъ былъ явиться подъ именемъ Ричарда III и когда скажетъ это имя, то будетъ впущенъ. Дѣло происходило послѣ представленія трагедіи "Ричарда III". Шекспиръ узналъ объ этомъ уговорѣ и предупредилъ Борбеджа, воспользовавшись лозунгомъ. Его впустили въ домъ. Когда, вскорѣ послѣ этого, явился Борбеджъ и велѣлъ сказать о своемъ приходѣ, назвавшись Ричардомъ, то Шекспиръ отвѣтилъ: "Скажите ему, что Ричарду III предшествовалъ Вильгельмъ Завоеватель!" -- Таковы были правы тогдашняго общества и эти нравы, несомнѣнно, вліяли на образованіе характера поэта. И дѣйствительно, мы знаемъ изъ его сонетовъ, что его молодость была бурная и страстная, онъ увлекался недостойными женщинами, тратилъ свою энергію и здоровье въ недостойныхъ увлеченіяхъ и страстныхъ порывахъ, переживалъ нравственныя пытки, претерпѣвалъ оскорбленія самолюбія и личнаго достоинства, можетъ быть, временно падалъ вслѣдствіе слишкомъ кипучей страстности своего темперамента и только необыкновенная сила воли, поэтическій геній и высокіе нравственные идеалы, никогда не потухавшіе въ его сердцѣ, спасли его отъ болѣе глубокаго нравственнаго паденія.
Отношенія Шекспира къ Бенъ Джонсону послужили точно также основаніемъ для многихъ анекдотовъ. Мы уже знаемъ, что комедія Бенъ Джонсона "Every Man in his humour" была поставлена на сценѣ Глобуса благодаря личному вмѣшательству и заступничеству Шекспира. Почти не можетъ быть сомнѣнія въ томъ, что съ тѣхъ поръ между двумя поэтами установились близкія отношенія, которыя не прекращались до самой смерти Шекспира. Роу разсказываетъ, какъ однажды Бенъ Джонсонъ, въ кружкѣ знакомыхъ, говорилъ о "необразованности" Шекспира; одинъ изъ присутствующихъ при этомъ почитателей Шекспира замѣтилъ Бенъ Джонсону, что если Шекспиръ не читалъ древнихъ авторовъ, то во всякомъ случаѣ ничего отъ нихъ не заимствовалъ; при этомъ онъ прибавилъ, что берется противопоставить каждому художественному мѣсту изъ древнихъ произведеній, которое захотѣли бы ему привести, по меньшей мѣрѣ столь же прекрасное изрѣченіе Шекспира на ту же тему. Другой анекдотъ, касающійся отношеній Шекспира къ Бенъ Джонсону -- очень любопытенъ. Шекспиръ былъ крестнымъ отцомъ одного изъ сыновей Бенъ Джонсона. На крестины Шекспиръ явился озабоченнымъ и молчаливымъ. Когда Джонсонъ спросилъ его, о чемъ онъ думаетъ, то Шекспиръ отвѣчалъ: "Я думаю о томъ, что, собственно, слѣдуетъ подарить тебѣ по поводу сегодняшняго празднества". На дальнѣйшій вопросъ Бенъ Джонсона: что же именно онъ хочетъ подарить,-- послѣдовалъ отвѣтъ, который состоитъ изъ непереводимой игры словъ: Дюжину хорошихъ латунныхъ (lattin) ложекъ, которыя ты долженъ посеребрить (translate). Такимъ образомъ, Бенъ Джонсонъ, всю жизнь переводившій (translated) съ латинскаго (latin) получилъ отплату за свои пренебрежительные отзывы о произведеніяхъ Шекспира. И дѣйствительно, несмотря на дружбу, Бенъ Джонсонъ не щадилъ Шекспира, какъ писателя. Въ его пьесахъ существуютъ, несомнѣнно, насмѣшливыя замѣчанія и колкіе намеки, относящіеся къ Шекспиру. Мы имѣемъ даже нѣкоторое право заключить, что между Бенъ Джонсономъ и Шекспиромъ происходила одно время настоящая и довольно рѣзкая полемика, которая велась съ подмостковъ. Фейсъ (Feis) посвятилъ этому вопросу цѣлую, въ общемъ довольно любопытную книгу подъ заглавіемъ: "Shakespeare and Montaigne. An endeavour to explain the tendency of "Hamlet" from allusions in contemporary works" (1884 г.). Въ этой книгѣ вопросъ этотъ разработанъ довольно подробно. Несмотря, однако, на эту литературную вражду, дружба между двумя поэтами не ослабѣвала, въ чемъ мы имѣенъ непосредственное свидѣтельство самого Бенъ Джонсона. Однажды ему говорили актеры, что Шекспиръ не имѣлъ привычки измѣнять и вычеркивать ни одной строчки въ своихъ рукописяхъ; на это Бенъ Джонсонъ замѣтилъ: "Я бы предпочиталъ, чтобы онъ вычеркнулъ ихъ тысячу!" Это замѣчаніе было понято какъ порицаніе слишкомъ смѣшнаго и необдуманнаго труда Шекспира, но изъ объясненій Безъ Джонсона слѣдуетъ совершенно другое. "Актеры,-- говоритъ онъ въ "Discoveries",-- приняли это за злорадную насмѣшку. Но я сказалъ это не для потомства, а развѣ ради ихъ невѣжества, потому что они хвалили его за такую черту, благодаря которой онъ сдѣлалъ больше всего ошибокъ. Я любилъ его и чту его память. Взглядъ мой на него таковъ: онъ былъ на самомъ дѣлѣ человѣкъ честной, открытой и свободной натуры; онъ имѣлъ превосходную фантазію, обширныя познанія и щедрую руку. Рѣчь его лилась такъ быстро, что по временамъ нужно было останавливать его: "sufflamandus erat", какъ говорилъ Августъ о Гатеріи. Онъ обладалъ большимъ остроуміемъ; хорошо было бы, впрочемъ, еслибы онъ умѣлъ и сдерживать его. Ему часто приходилось говорить такія вещи, которыя и безъ того не могли не подвергнуться осмѣянію. Но онъ искупалъ свои ошибки своими превосходными качествами. Въ немъ было больше того, чему слѣдуетъ удивляться, чѣмъ того, что можно порицать". Когда мы вспомнимъ, что Шекспиръ и Бенъ Джонсонъ принадлежали къ двумъ совершенно различнымъ литературнымъ лагерямъ, между которыми не могло быть, особенно въ то время, ни какого примиренія, то поймемъ значеніе этого отзыва Безъ Джонсона. Его мнѣніе о Шекспирѣ здѣсь формулировано совершенно ясно; Бенъ Джонсонъ не только признаетъ его выдающійся талантъ, но говоритъ о немъ какъ о человѣкѣ, котораго онъ искренно любитъ и уважаетъ; признавая положительныя качества его ума и сердца, онъ видитъ, однако же, и нѣкоторыя слабости, которыя вытекали именно изъ этихъ качествъ, если принять во вниманіе страстный и горячій темпераментъ его друга. Шекспиръ, по его мнѣнію, увлекался, не былъ достаточно сдержанъ въ своихъ отношеніяхъ къ людямъ,-- словомъ, не напяливалъ на себя важность при всякомъ случаѣ, былъ, какъ говорятъ, натурой первыхъ впечатлѣній. Объ этихъ свойствахъ характера и темперамента можно было уже заключить и изъ анекдотовъ упомянутыхъ нами. Но если въ дружеской бесѣдѣ онъ былъ веселъ, остроуменъ, не важничалъ и не наблюдалъ за каждымъ своимъ словомъ, то это вовсе не исключало серьезнаго ума и глубокой вдумчивости, которыя поражаютъ насъ въ его произведеніяхъ. Говоря о дружескихъ отношеніяхъ Бенъ Джонсона къ Шекспиру, Кохъ дѣлаетъ любопытное замѣчаніе: "Пришлось бы счесть Бенъ Джонсона столь же безумнымъ, сколь и коварнымъ, еслибы мы захотѣли заподозрить искренность его расположенія къ Шекспиру, какъ въ человѣку, и его уваженіе къ нему, какъ къ поэту, несмотря на всѣ его поэтическія и прозаическія увѣренія. Не лишена была и этическаго момента эта дружба, которая, несмотря на всѣ свои различія, все же можетъ дать поводъ къ сравненію ея съ дружескимъ союзомъ между Гёте и Шиллеромъ. Шекспиръ и Джонсонъ, какъ и Гёте и Шиллеръ, отъ природы составляли противоположность другъ другу. Чтобы побороть эту противоположность нужна была нравственная сила. Только уваженіе и пониманіе столь различнаго и самобытнаго существа другаго могли установить между ними обоими хорошія отношенія; но при этомъ необходимо было, разумѣется, самоограниченіе со стороны каждаго изъ нихъ. Однако, между тѣмъ какъ Гёте и Шиллеръ заставили объединяющимъ образомъ дѣйствовать противоположность своихъ характеровъ для высшихъ цѣлей искусства,-- между Джонсономъ и Шекспиромъ подобное примиреніе противоположностей имѣло мѣсто только въ жизни. Въ этихъ двухъ современникахъ драматургахъ нашли свое олицетвореніе и высшее выраженіе два противоположныя одно другому литературныя направленія. Одинъ изъ нихъ явился представителемъ и поборникомъ національно-народнаго идеала, другой -- ученаго, классическаго. Исторія англійской драмы показываетъ намъ, что въ эпоху Возрожденія эти противоположности не могли быть примирены. Что каждый поэтъ удивлялся своеобразнымъ достоинствамъ другаго и признавалъ ихъ,-- это все, даже больше, чѣмъ чего можно было ожидать при ихъ историческомъ положеніи. Положеніе-же вещей было таково, что ученый поэтъ, основывавшійся на теоріи и на авторитетныхъ образцахъ древности, съ нѣкоторымъ высокомѣріемъ смотрѣлъ на народное искусство. Отъ признаетъ его талантъ, но потому-то и желалъ бы притянуть его на сторону классическихъ принциповъ, которымъ онъ самъ слѣдуетъ. Обратимъ вниманіе еще и на другія отношенія. Бенъ Джонсонъ, которому не посчастливилось на сценѣ, естественно злился на всѣхъ актеровъ, имѣвшихъ больше удачи, чѣмъ онъ. Его собственныя драмы, безупречно составленныя по всѣмъ теоретическимъ правиламъ, въ большинствѣ случаевъ проваливались на сценѣ. Несмотря на всю свою ученость, пріобрѣтенную съ такимъ трудомъ, и на свою ревностную работу, онъ никогда не могъ выбиться изъ матеріальной нужды. Къ тому же онъ считалъ себя болѣе значительнымъ поэтомъ, чѣмъ какихъ онъ былъ въ дѣйствительности, и вотъ теперь, среди своей борьбы за существованіе, онъ видѣлъ, что этотъ актеръ Шекспиръ, мало свѣдущій въ латинскомъ, и еще менѣе въ греческомъ языкахъ, не только пользуется успѣхомъ и честью, но даже быстро наживаетъ себѣ состояніе и пріобрѣтаетъ уваженіе среди согражданъ. Извѣстно, какъ жестко выразился Шиллеръ о Гёте, который стоялъ ему на дорогѣ,-- испытывая подобныя же чувства Бенъ Джонсонъ никогда не могъ добиться счастія; съ завистью отказывала въ немъ Харита его стремившемуся духу. Бенъ Джонсонъ и въ творчествѣ своемъ былъ тяжелъ и медлителенъ; онъ никогда не удовлетворялся сдѣланнымъ и снова принимался за работу съ самаго начала".
Въ 1603 году извѣстный поэтъ, ученый и морской герой, сэръ Вальтеръ Ралей, учредилъ въ одной изъ лондонскихъ тавернъ своеобразный клубъ; этотъ клубъ былъ названъ клубомъ "Морской дѣвы" (the Mermaid). Тамъ собиралась вся умственная аристократіи Лондона, но литературный элементъ преобладалъ въ немъ; тамъ сходились всѣ тогдашнія лондонскія свѣтила науки, литературы, искусствъ, отчасти даже политики; "Морскую дѣву" посѣщали также молодые вельможи, любившіе литературу и театръ; такимъ образомъ, тамъ сходились Вальтеръ Ралей, Иниго Джонсъ, Сельденъ, Доннъ, Бенъ Джонсонъ, Шекспиръ, Бомонтъ, Флетчеръ, лордъ Соутгэмптонъ и другіе. Эти клубы въ то время въ Англіи были обычной формой собраній; въ нихъ выражался англійскій характеръ общежитія, какъ въ французскихъ "салонахъ" XVII и XVIII столѣтій выразился французскій характеръ общежитія. "Морская дѣва" имѣла для англійской литературы такое же значеніе, какъ отель Рамбудье -- для французской,-- можетъ быть даже значительно большее. Тамъ, за дружеской бесѣдой, нестѣсняемые присутствіемъ дамъ, какъ это имѣло мѣсто во французскихъ салонахъ, среди шутовъ и остротъ, рѣшались важнѣйшія литературные и общественные вопросы, и это постоянное общеніе, несомнѣнно, благотворно отзывалось и на творческой работѣ поэтовъ и писателей. Хотя въ "Морской дѣвѣ" собирались представители самыхъ различныхъ литературныхъ, политическихъ и религіозныхъ лагерей (Флетчеръ, напримѣръ, былъ легитимистъ, въ полномъ смыслѣ этого слова), между ними не было, однако, розни. Оставаясь вѣрнымъ своимъ убѣжденіямъ, каждый членъ клуба, являясь въ "Морскую дѣву", вносилъ лишь элементъ общежитія, умѣлъ уважать убѣжденія другихъ, былъ настолько культуренъ, что допускалъ различіе въ мнѣніяхъ и не насиловалъ совѣсти другого. Благодаря этому обстоятельству, мы замѣчаемъ тотъ широкій горизонтъ мысли, ту разносторонность пониманія, которыя и составляютъ наиболѣе яркіе признаки высшей культуры. Клубъ "Морской дѣвы" былъ однимъ изъ самыхъ модныхъ литературныхъ центровъ Лондона; въ немъ господствовало веселое, остроумное настроеніе, которое и характеризуетъ его. Бомонтъ въ одномъ посланіи къ Бенъ Джонсону говоритъ слѣдующее по этому поводу: "Кто только не сходился въ клубѣ "Морской дѣвы!" Летали стрѣлы краснорѣчья, когда сходило вдохновенье; какъ будто каждый былъ готовъ всю жизнь считаться дуракомъ изъ-за того лишь, чтобы въ этотъ часъ въ веселомъ обществѣ пріятелей своихъ все остроуміе свое въ одномъ шутливомъ словѣ обнаружить". Само собой разумѣется, что Шекспиръ былъ однимъ изъ самыхъ видныхъ членовъ клуба. Его шутки и остроты повторялись и пріобрѣли ему репутацію веселаго собесѣдника. Шекспиръ, какъ кажется, чаще всего состязался съ Бенъ Джонсономъ. Шекспира сравнивали съ англійскимъ крейсеромъ, а Бенъ Джонсона съ испанскимъ линейнымъ кораблемъ. "Мистеръ Джонсонъ,-- говорится въ одномъ извѣстіи,-- былъ построенъ на манеръ испанской галльоны,-- былъ проченъ, но за то медлененъ въ движеніяхъ; ученость его была велика. Шекспиръ, по конструкціи своей -- тоже, но за то быстрѣе подъ парусами, могъ, подобно нашимъ англійскимъ крейсерамъ, поворачиваться во всякомъ теченьи и умѣлъ пользоваться всякимъ вѣтромъ, благодаря быстротѣ своего ума и силъ воображенія". Впослѣдствіи образовалось преданіе, что изъ этихъ шутокъ и остротъ возникли Фальстафіады, перешедшія въ "Генриха IV" Шекспира.
Но если изъ этихъ сообщеній, преданій, разсказовъ мы можемъ себѣ составить, до извѣстной степени, понятіе о характерѣ и темпераментѣ Шекспира, то мы все таки ничего еще не знаемъ о направленіи его ума, о его душевныхъ потребностяхъ, о его мнѣніяхъ и убѣжденіяхъ; преданія и сообщенія современниковъ умалчиваютъ объ этомъ. Нѣтъ ли у насъ средствъ пополнить этотъ пробѣлъ и прійти по этому поводу къ какимъ либо опредѣленнымъ выводамъ? Я думаю, что это средство есть и находится оно въ тщательномъ изученіи его произведеній. "Драматическая объективность", "объективизмъ Шекспира" -- выраженія, которыми слишкомъ часто злоупотребляютъ. Эмерсонъ говоритъ, что у Шекспира нѣтъ ничего отличительнаго, спеціальнаго, нѣтъ индивидуальнаго оттѣнка. Кольриджъ называетъ Шекспира "человѣкомъ съ десятью тысячами душъ" и сравниваетъ его съ океаномъ, не столько вслѣдствіе его умственной подвижности, сколько вслѣдствіе безконечной ширины его генія. Шиллеръ протестуетъ противъ всякой попытки искать нравственную личность Шекспира въ его произведеніяхъ: "Подобно тому,-- говоритъ онъ,-- какъ божество скрывается за вселенной,-- объективный поэтъ скрывается за своими произведеніями... Нужно быть недостойнымъ этихъ произведеній, перестать ихъ понимать или быть ими пресыщеннымъ, чтобы стараться искать въ нихъ автора. Такими являются намъ Гомеръ въ древности и Шекспиръ въ ближайшее въ намъ время,-- двѣ натуры, безконечно различныя и раздѣленныя во времени цѣлою пропастью, но совершенно одинаковыя въ этой чертѣ характера... Когда еще въ юности я познакомился съ Шекспиромъ, я былъ возмущенъ его индифферентизмомъ, его безчувственностію". Но такъ ли это? Шекспиръ былъ человѣкъ и, понятно, ничто человѣческое ему не было чуждо. Тотъ воображаемый идолъ, безстрастный и индифферентный творецъ поэтическихъ произведеній, котораго такъ любятъ представлять себѣ въ поэтѣ критики-объективисты,-- въ сущности не болѣе, какъ риторическая фигура, въ дѣйствительности невозможная. Въ дѣйствительности поэтъ никогда не бываетъ въ такой степени олимпійцемъ, да и не можетъ быть. У него неизбѣжно существуютъ свои вкусы, свои слабости, свои предпочтенія, свои антипатіи. При извѣстной ширинѣ взгляда, онъ конечно не будетъ узкимъ и одностороннимъ, онъ предпочтетъ не высказываться, чтобы не насиловать совѣсти читателя, но его вкусы, симпатіи и антипатіи такъ или иначе проявятся, такъ или иначе обнаружатся. Поэтому, слѣдуетъ a priori заключить, что въ произведеніяхъ Шекспира скрыта личность его. Исканіе этой личности представляетъ, конечно, много трудностей, но дѣло не въ трудностяхъ, а въ возможности, и этого достаточно, чтобы исканіе такого рода не показалось пустымъ и безсодержательнымъ, тѣмъ болѣе, что если поэтическія произведенія проливаютъ свѣтъ на личность поэта, то и личность поэта, открытая тѣмъ или инымъ путемъ, въ свою очередь, безъ всякаго сомнѣнія, освѣтитъ и произведенія его съ новой стороны.
Приступая къ этому исканію поэта, мы естественно и прежде всего наталкиваемся на вопросъ: какъ онъ относился къ другимъ искусствамъ, къ музыкѣ, скульптурѣ, живописи? По отношенію къ живописи и къ скульптурѣ мы можемъ съ нѣкоторымъ правомъ сказать, что Шекспиръ относился къ нимъ индифферентно и, вѣроятно, не особенно любилъ ихъ. Онъ былъ знакомъ съ Иниго Джонсомъ, встрѣчался, конечно, и съ другими англійскими художниками. Съ произведеніями Гольбейна онъ во всякомъ случаѣ былъ знакомъ; двѣ знаменитыя картины Гальбейна -- "Тріумфъ бѣдности" и "Тріумфъ богатства" находились въ его время въ домѣ ганзейскихъ нѣмецкихъ купцовъ въ Лондонѣ. Тѣмъ не менѣе, онъ нигдѣ не упоминаетъ о нихъ. Вообще, о живописи и скульптурѣ въ произведеніяхъ Шекспира почти никогда нѣтъ рѣчи, изъ чего мы можемъ заключить, что эти искусства мало интересовали его. Въ "Зимней Сказкѣ", правда, онъ упоминаетъ о Джуліо Романо, который былъ его современникомъ и "который, еслибы былъ безсмертенъ и могъ бы вдохнуть въ свои произведенія дыханія жизни, то лишилъ бы природу всѣхъ ея поклонниковъ,-- такъ онъ умѣетъ подражать". Однако же, Шекспиръ считаетъ Джуліо Романо скульпторомъ. Первая сцена "Тимона Аѳинскаго", гдѣ, между прочимъ, выступаютъ поэтъ и живописецъ,-- даютъ очень мало матеріала для сужденія о томъ, какъ поэтъ относился къ живописи. Поэтъ спрашиваетъ живописца: "Что это у васъ? -- картина...-- Позвольте полюбопытствовать вашимъ произведеніемъ.-- Оно нельзя сказать, чтобы удалось.-- Превосходно! Какъ все отдѣляется! -- Да, довольно.-- Удивительно! сколько граціи въ положеніи, сколько души въ глазахъ, сколько ума въ устахъ! Какъ краснорѣчивъ безмолвный жестъ этотъ!-- Порядочная, кажется, поддѣлка подъ жизнь. Но какъ правится вамъ вотъ эта черта? -- Да у васъ, скажу смѣло, могла-бы поучиться на этотъ разъ сама природа; въ этихъ чертахъ борьба искусства живѣе даже жизни". Нѣсколько далѣе, живописецъ показываетъ свою картину Тимону, который говоритъ ему: "Я люблю живопись. Живопись передаетъ почти настоящаго человѣка, потому что съ тѣхъ поръ какъ безчестье начало торговать природою его, онъ сдѣлался рѣшительно одной внѣшностью; эти фигуры именно то, что представляютъ..." Изъ всей этой сцены можно заключить только одно: Шекспиръ понималъ живопись, но насколько онъ любилъ ее -- мы не видимъ; вся сцена кромѣ того имѣетъ явно сатирическій оттѣнокъ, а слова Тимона могутъ даже показаться насмѣшкой надъ живописью.
Зато къ музыкѣ Шекспиръ относился съ большою любовью. О музыкѣ онъ говоритъ въ своихъ произведеніяхъ очень часто. Онъ ввелъ пѣсни и инструментальную музыку во многія изъ своихъ драмъ. Въ "Лирѣ" онъ прибѣгаетъ въ музыкѣ какъ къ средству, исцѣляющему душевныя страданія; подъ музыку Бассаніо дѣлаетъ свой выборъ; Герміона возвращается къ жизни. Въ "Двѣнадцатой ночи" герцогъ, томящійся любовью въ Оливіи, страстно любитъ музыку и въ ней находитъ исцѣленіе своему горю. "Если музыка,-- говоритъ онъ,-- пища любви, пусть продолжаютъ, пусть пресыщаютъ меня ею; пресыщеніе обезсилитъ, можетъ быть, умертвитъ страсть мою. Повторите послѣдніе такты, такъ сладостно замершіе. Они коснулись моего уха, какъ благодарный югъ, вѣющій надъ грядой фіалокъ, унося и разнообразя ароматъ ихъ". Въ этомъ граціозномъ образѣ выразилось глубокое пониманіе музыки, ея существенная органическая функція. Въ другомъ мѣстѣ той же пьесы (II, 4) герцогъ говоритъ: "Дайте мнѣ музыки... Ту пѣсню, добрый мой Цезаріо, ту старую, отцовскую пѣсню, которую мы слышали вчера вечеромъ; она, казалось, облегчила страсть мою болѣе, чѣмъ веселыя, вычурныя пѣсни нашего страшно бойкаго и легкомысленнаго времени. Спойте хоть одну строфу ея... Замѣть, Цезаріо, она очень старая и простая. Ее распѣваютъ обыкновенно на открытомъ воздухѣ прядильщицы, чулочницы и юныя, кружева плетущія, дѣвы. Наивно правдивая, она дышетъ невинною любовью, какъ само старое время!" О Шейлокѣ одно изъ дѣйствующихъ лицъ "Венеціанскаго купца" выражается такъ: "Нѣтъ на землѣ живого существа столь жесткаго, крутаго, даже злаго, чтобъ не могла, хотя на часъ одинъ, въ немъ музыка свершить переворота. Кто музыки не носитъ самъ въ себѣ, кто холоденъ въ гармоніи прелестной, тотъ можетъ быть измѣнникомъ, лгуномъ, грабителемъ; душъ движенія темны какъ ночь, и какъ Эребъ черна его пріязнь. Такому человѣку не довѣряй". Въ "Юліи Цезарѣ" Шекспиръ характеризуетъ Кассіо и Брута тѣмъ, что Кассіо не любитъ музыки, между тѣмъ какъ Брутъ любитъ ее, и эта характеристика глубоко вѣрная: люди, подобные Кассіо, прямолинейные, сухіе, полагающіе, что жизнь есть логика -- не любятъ музыки, которая открываетъ область чувства, имъ недоступную, напротивъ того, идеалисты, въ родѣ Брута, всегда отличаются любовью къ музыкѣ, потому что живутъ они больше чувствомъ, чѣмъ холоднымъ разсудкомъ. Необходимо прибавить, что Англія въ XVI столѣтіи была передовымъ народомъ въ музыкѣ. Ея артисты славились на континентѣ; композиторъ Доулендъ, обучавшій Елизавету игрѣ на спинетѣ и на лютнѣ, пользовался европейской славой. Шекспиръ, вѣроятно, былъ знакомъ съ нимъ, хотя сонетъ въ честь Доуленда, находящійся въ "Passionate Pilgrim", не принадлежитъ Шекспиру.
Относительно эстетическихъ мнѣній Шекспира очень трудно сдѣлать какой либо опредѣленный выводъ изъ его произведеній. Объ этомъ предметѣ онъ почти никогда не высказывается. Одного только эстетическаго вопроса касается онъ въ своихъ произведеніяхъ: вопроса о правильной трагедіи, вопроса о правилахъ Аристотеля. Объ этомъ вопросѣ онъ косвенно высказывается нѣсколько разъ въ своихъ прологахъ. Во всѣхъ этихъ прологахъ мысль остается одна и та же: полнѣйшій индифферентизмъ во всякимъ правиламъ и къ правиламъ Аристотеля по преимуществу. Возьмемъ для примѣра начало одного изъ этихъ прологовъ. Въ "Зимней Сказкѣ", въ началѣ четвертаго акта, Время выступаетъ въ качествѣ хора или пролога и заявляетъ слѣдующее: "Я, какъ Время, многихъ убѣждающее, всѣхъ испытующее, радость и страхъ добраго и злаго, порождающее и разоблачающее заблужденія -- хочу воспользоваться теперь моими крыльями. Не сердитесь на меня или на быстроту моего полета за то, что перелечу черезъ шестнадцать лѣтъ, не представивъ вамъ ничего изъ этого огромнаго промежутка; такъ какъ въ моей власти ниспровергать законы, и въ одинъ и тотъ же часъ созидать и уничтожать обычаи, то и позвольте мнѣ остаться тѣмъ, чѣмъ я былъ до начала порядка какъ стараго, такъ и новаго. Свидѣтель вѣковъ ихъ породившихъ, я буду тѣмъ же и для новѣйшаго, теперь господствующаго; сдѣлаю и настоящее столь же старымъ, какъ и моя сказка". Нѣкоторые изъ изслѣдователей находили въ этихъ словахъ какъ бы намѣреніе протестовать противъ формъ правильной трагедіи, стѣсняющихъ свободный полетъ творчества, но въ приведенныхъ нами словахъ не видно никакого протеста, никакого намека на "правила"; Шекспиръ всецѣло игнорируетъ ихъ; онъ прямо пользуется своимъ неотъемлемымъ правомъ перелетѣть черезъ промежутокъ шестнадцати лѣтъ, не заботясь о томъ, какъ взглянутъ на такую вольность ученые педанты. По всей вѣроятности, онъ совершенно не интересовался правилами Аристотеля и считалъ ихъ праздными словами, не идущими къ дѣлу. Въ доказательство такого взгляда можно указать на то, что въ нѣкоторыхъ изъ своихъ пьесъ онъ слѣдовалъ правиламъ. Такъ, напр., "Бурю" можно считать вполнѣ правильной пьесой, написанной съ сохраненіемъ закона единства времени и мѣста; все дѣйствіе происходитъ въ три часа. "Ричардъ II" и "Макбетъ" -- совершенно серьезныя трагедіи, въ которыхъ отсутствуетъ комическій элементъ; но заключать изъ этого, что Шекспиръ хотѣлъ соперничать съ Бенъ Джонсономъ, напримѣръ, или доказывать, что и онъ тоже умѣетъ писать по правиламъ -- нелѣпо; Шекспиръ никогда не обнаруживалъ заботы о правилахъ; ко всякимъ эстетическимъ доктринамъ онъ относился не враждебно, а индифферентно. Какой нибудь французскій романтикъ тридцатыхъ годовъ считалъ бы себя на вѣкъ обезчещеннымъ, еслибы хотя бы случайно написалъ трагедію съ сохраненіемъ единствъ; ничего подобнаго не могло случиться съ Шекспиромъ, именно потому, что о правилахъ онъ не заботился. Онъ заботился лишь о внутреннихъ требованіяхъ сюжета; если эти требованья указывали на возможность или необходимость "правилъ", онъ писалъ совершенно правильную пьесу въ родѣ "Бури", или пьесу безъ всякаго комическаго элемента, въ родѣ "Ричардѣ II"; такой художникъ, какъ Шекспиръ, не сталъ бы, конечно, портить своего произведенія съ цѣлью подставить ножку сэру Филиппу Сиднею, или взбѣсить своего пріятеля, Бенъ Джонсона.
Вотъ почему Шекспира и не слѣдуетъ считать представителемъ школы въ узкомъ значеніи этого слова; по всей вѣроятности, онъ былъ бы совершенно неспособенъ изложить теоретически свою мысль въ предисловіи; для этого онъ слишкомъ былъ художникъ. Правда, въ его пьесахъ, кое-гдѣ встрѣчаются общія эстетическія положенія, высказанныя мимоходонъ, потому что въ слову пришлось, но всѣ эти положенія въ концѣ концовъ сводятся на совѣтъ, даваемый имъ актерамъ, живописцамъ, поэтамъ, слѣдовать природѣ. Положеніе слишкомъ общее, но могущее, однако, служить указаніемъ на эстетику Шекспира: функціи искусствъ онъ видитъ въ воспроизведеніи природы и дѣйствительности; изъ этого можно заключить, что онъ никогда не выдѣлялъ искусства отъ жизни и считалъ искусство синтезомъ жизни (Тэнъ говоритъ: "L'art est le resumé de la vie"). На этомъ основаніи онъ бы никакъ не могъ сойтись съ теоретиками искусства для искусства. Но если мы примемъ во вниманіе другія мѣста въ его пьесахъ, гдѣ онъ говоритъ о творческой силѣ фантазіи, то намъ придется заключить, что Шекспиръ не ставитъ искусство въ условіе служебныхъ отношеній къ жизни и что слѣдовательно онъ одинаково не признаетъ ни искусства для искусства, ни искусства для жизни. Искусство, по его мнѣнію, есть синтезъ жизни и больше ничего. Таково, на мой взглядъ, эстетическое чувство Шекспира. Но это чувство только слегка проскальзываетъ въ его произведеніяхъ и даже почти неуловимо. Происходитъ это, я думаю, вслѣдствіе чрезвычайной скромности великаго поэта; онъ до такой степени старательно стушевывается позади своихъ произведеній, что они кажутся безличными, народными созданіями наивной, первобытной поэзіи. Вотъ почему, говоря о Шекспирѣ невольно является въ умѣ сравненіе его съ Гомеромъ.
Но можно-ль то же сказать относительно политическихъ сужденій Шекспира? Дѣйствительно ли Шекспиръ настолько объективенъ, что въ немъ отражаются, какъ въ зеркалѣ, всѣ политическія мнѣнія и страсти съ одинаковою силой? Или же онъ склоняется въ ту или другую сторону и въ своихъ произведеніяхъ является человѣкомъ партіи? Для того, чтобы рѣщить этотъ вопросъ, необходимо прежде всего обратить вниманіе на роль народа у Шекспира, роль, имѣющую существенное значеніе. Какимъ представляетъ его Шекспиръ? Въ качествѣ дѣйствующаго лица народъ выступаетъ на сцену въ "Юліѣ Цезарѣ", въ "Коріоланѣ", въ "Генрихѣ VI"; въ этихъ пьесахъ онъ дѣйствуетъ, какъ масса, какъ толпа. Въ другихъ, въ особенности въ комедіяхъ, выступаютъ нѣкоторыя индивидуальности изъ народа. Если принять въ соображеніе только массу и толпу, какъ таковыя, то на вышеприведенный вопросъ отвѣтъ является самъ собой: У Шекспира народъ является далеко не привлекательнымъ; онъ жестокъ, легковѣренъ, несправедливъ; онъ легко и безразсудно подчиняется интригамъ вожаковъ; въ сущности вожаки дѣлаютъ съ нимъ рѣшительно, что хотятъ. Таковъ народъ или толпа у Шекспира. Но это понятно: у Шекспира нѣтъ такого политическаго ученія, съ которымъ онъ бы выступалъ въ своихъ произведеніяхъ, которое составляло бы его profession de foi, какъ это мы видимъ, напримѣръ, у В. Гюго, у Шиллера, или у Альфіери; у него нѣтъ никакой гуманитарной идеализаціи, которая заслоняла бы отъ него дѣйствительные факты, какъ это мы видимъ, напримѣръ, въ школѣ народниковъ современной русской литературы; Шекспиръ также безусловно и безстрастно въ своихъ пьесахъ изображалъ народъ, какъ графъ Л. Н. Толстой въ "Власти тьмы". Шекспиръ никогда не сантиментальничаетъ, никогда не фантазируетъ по поводу дѣйствительности; онъ только изображаетъ то, что видитъ. Поэтому и въ народныхъ сценахъ у него невозможно подмѣтить какихъ-либо личныхъ мнѣній поэта о народѣ. Этихъ мнѣній слѣдуетъ искать не въ большихъ историческихъ сценахъ, гдѣ различнаго слоя и характера лица дѣйствуютъ и говорятъ согласно своимъ ролямъ, а въ текстахъ, такъ сказать, косвенныхъ, въ случайныхъ фразахъ; когда поэтъ говоритъ какъ бы отъ своего собственнаго имени, не освѣщая ими ни характера дѣйствующаго лица, ни развитія дѣйствія. Такихъ текстовъ найдется много и они кажутся тѣмъ болѣе субъективны, что сказанная фраза часто составляетъ даже противорѣчье съ характеромъ дѣйствующаго лица, или является ненужною, лишнею вставкой. Ясно, что если личныя мнѣнія поэта могутъ быть обнаружены гдѣ-либо, то именно въ подобныхъ фразахъ. Въ римскихъ трагедіяхъ, напримѣръ, встрѣчается множество мѣстъ, въ которыхъ Каска, Клеопатра, Коріоланъ съ какою-то особенною настойчивостью высказываютъ свое аристократическое отвращеніе къ запаху черни, къ засаленнымъ шапкамъ, къ грязнымъ рукамъ, къ неопрятному дыханію рабочихъ, питающихся чеснокомъ. То же самое мы встрѣчаемъ въ "Снѣ въ лѣтнюю ночь" и въ другихъ комедіяхъ.
Самый возмутительный актъ народной воли есть убійство поэта Цинны среди бунта ("Юлій Цезарь"). У Плутарха это убійство есть печальный, но естественный и понятный результатъ ошибки; одного Цинну убиваютъ вмѣсто другого. Шекспиръ совершенно переиначиваетъ этотъ фактъ. Вотъ эта замѣчательная сцена. (III, 3): "Цинна (выходитъ изъ своего дома). Ночью мнѣ снилось, что я пировалъ съ Цезаремъ, и голова моя полна какихъ-то мрачныхъ фантазій. Мнѣ не хотѣлось выходить изъ дома; но что-то вотъ такъ и вытолкало меня.-- (Входитъ толпа гражданъ).-- Твое имя? -- Куда идешь? -- Гдѣ живешь? -- Женатъ или холостъ? -- Отвѣчай прямо каждому безъ обиняковъ.-- Да короче.-- Да толкомъ.-- И безъ обмана.-- Мое имя?-- Куда иду? Гдѣ живу? женатъ или холостъ? Чтобъ отвѣчать каждому, прямо, толкомъ и безъ обмана, скажу вамъ съ толкомъ, что я холостъ.-- Это все равно что сказать: кто женится, тотъ безъ всякаго толка. Смотри, чтобы за такой отвѣтъ не надавали треуховъ. Куда же идешь? Отвѣчай прямо.-- Прямо на погребеніе Цезаря.-- Какъ другъ иль врагъ? -- Какъ другъ.-- Ну, это прямой отвѣтъ.-- А гдѣ живешь? -- Короче.-- Подлѣ Капитолія.-- Твое имя,-- да безъ обмана? -- Цинна.-- Разорвемъ его на части; онъ -- заговорщикъ! -- я поэтъ Цинна, я поэтъ Цинна!-- Разорвемъ его за его скверные стихи.-- Я не заговорщикъ Цинна.-- Все равно, его имя Цинна; вырвемъ это имя изъ его сердца, и затѣмъ пусть его идетъ куда хочетъ.-- Разорвемъ, разорвемъ его! Гдѣ же головня? Къ Бруту! Къ Кассіо! Жги все!.." Здѣсь мы на фактѣ можемъ прослѣдить процессъ творчества Шекспира. Безразличный и ненужный, въ цѣпи другихъ событій, фактъ, разсказанный Плутархомъ, поэтъ совершенно преображаетъ, надѣляя толпу грубыми инстинктами опьянѣвшаго отъ крови звѣря, растерзывающаго перваго попавшагося ему человѣка, чтобы наказать его лишь за то, что онъ носитъ ненавистное ему имя. Не будетъ, поэтому, слишкомъ смѣлымъ заключить, что и самъ Шекспиръ чувствовалъ то, что выражали такъ часто его дѣйствующія лица: народа, какъ толпу, въ ея, такъ сказать, сборномъ состояніи, толпу безсмысленную, дикую, кровожадную, дѣйствующую стихійно,-- онъ не любилъ,-- вѣроятно потому, что не разъ и самъ былъ свидѣтелемъ ея короткихъ расправъ на лондонскихъ улицахъ.
Но Шекспиръ не любилъ также и демагоговъ; въ "Коріоланѣ" трибуны одновременно и умѣренны изъ политическихъ видовъ, и жестоки по инстинкту. Будучи побѣдителями, они не спѣшатъ слишкомъ пользоваться своими преимуществами, на ругательства Волумніи они отвѣчаютъ спокойно, сдержанно, но въ то же время имѣютъ сильное желаніе высѣчь вѣстника, который приноситъ вѣсть о движеніи вольсковъ. При этомъ случаѣ ихъ природная жестокость сразу вспыхиваетъ, въ особенности вслѣдствіе сознанія ими собственной ошибки. Когда слухъ подтверждается не только о томъ, что вольски идутъ на Римъ, но что съ ними идетъ и Коріоланъ,-- народъ естественно обращается противъ трибуновъ, которые заварили всю эту кашу. Прежде народъ былъ вмѣстѣ съ трибунами, теперь онъ противъ нихъ; онъ утверждаетъ, что вовсе не требовалъ изгнанія трибуновъ! И, въ сущности, толпа не совсѣмъ лжетъ въ данномъ случаѣ,-- она лишена сознательной воли и послѣдовательности въ идеяхъ. "Вт. гражд.-- Что касается до меня, то, подавъ голосъ за его изгнаніе, я тутъ же сказалъ, что все-таки это очень жалко.-- Третій гражд.-- И я тоже.-- Четв. гражд.-- И я; да если говорить правду, такъ и многіе изъ насъ говорили то же самое. То, что мы сдѣлали,-- мы сдѣлали для общей пользы; согласившись на изгнаніе добровольно, мы изгнали его все-таки противъ воли!" -- Такова психологія толпы у Шекспира.
Ко всему этому необходимо присоединить еще одну черту, которую Шекспиръ, какъ бы нарочно, подчеркиваетъ. Въ "Генрихѣ VI" (вторая часть) мы имѣемъ на сценѣ народный бунтъ; во главѣ этого бунта стоитъ Джонъ Кэдъ. Изъ исторіи мы знаемъ о Кэдѣ только то, что это былъ ирландскій революціонеръ, который выдавалъ себя за Мортимера, родственника герцога Іоркскаго: онъ устроилъ въ Кентѣ возстаніе противъ Генриха VI, пошелъ на Лондонъ, которымъ онъ завладѣлъ безъ сопротивленія, и обезглавилъ лорда Сэя. Вскорѣ, вслѣдствіе обѣщанія амнистіи, его шайки разсѣялись, а самъ Кэдъ быхъ убитъ. Шекспиръ, перенося Кэда въ драму, сдѣлалъ изъ него коммуниста, слѣдующимъ образомъ объясняющаго планы своихъ соціальныхъ реформъ: "Семиполупенсовые хлѣба будутъ продаваться въ Англіи за одинъ пенсъ; тройная мѣра будетъ десятерной; пить жидкое полпиво будетъ у меня величайшимъ преступленіемъ. Все государство будетъ общимъ достояніемъ, и моя лошадь будетъ пастись въ Чипсайдѣ. Когда же буду королемъ, а я хочу быть королемъ...-- Всѣ. Да здравствуетъ его величество! -- Кэдъ. Благодарю, добрый народъ,-- тогда денегъ не будетъ; всѣ будутъ ѣсть и пить на мой счетъ; я одѣну всѣхъ въ одинаковое платье, чтобы всѣ жили согласно, какъ братья, и чествовали меня, какъ своего государя.-- Прежде всего перебьемъ всѣхъ законниковъ.-- Я и сдѣлаю это". Такъ обыкновенно разсуждаетъ толпа. Устами двухъ гражданъ, Джорджа Дэвиса и Джона Голлэнда, она слѣдующимъ образомъ объясняетъ свои надежды на Кэда: "Суконщикъ Джэкъ Кэдъ задумалъ, видишь ли, вычистить все государство, выворотить его и взодрать на немъ новый ворсъ.-- И дѣло; вѣдь оно совсѣмъ уже вытерлось. Съ тѣхъ поръ какъ появились эти джентльмены, миновало веселое житье Англіи.-- Гадкое время! Добродѣтель ремесленниковъ ни во что не ставится.-- Кожанымъ фартукомъ дворянство гнушается.-- Скажи больше: совѣтники короля плохіе работники.-- И то правда; сказано, однако же: работай по своему призванію, а вѣдь это все равно, что сказать: пусть правители будутъ люди работящіе, а потому намъ бы и слѣдовало быть правителями".-- Въ "Бурѣ" Шекспиръ вторично возвращается въ этой темѣ и осмѣиваетъ, какъ мы уже знаемъ, коммунистическія теоріи, которыя такъ уморительно развиваетъ Гонзало. Иронія Шекспира здѣсь тѣмъ болѣе замѣчательна, что Монтень, изъ книги котораго переведено это мѣсто, сказалъ то же самое, но совершенно съ другой точки зрѣнія. Французскій моралистъ самымъ серьезнымъ образомъ восхищается этимъ первобытнымъ состояніемъ, надъ которымъ англійскій поэтъ иронизируетъ. Здѣсь сказалось различіе практическаго здраваго смысла англичанина отъ политическихъ мечтаній француза на манеръ Платона или Жанъ-Жака Руссо. Этотъ вопросъ общественной реорганизаціи занималъ Шекспира всю жизнь; онъ его затронулъ въ "Генрихѣ VI", начиная свою литературную дѣятельность, и возвратился къ нему передъ самою смертью, въ "Бурѣ". Мы, слѣдовательно, должны заключить, что къ коммунистическимъ теоріямъ, осмѣяннымъ еще Аристофаномъ, онъ относился отрицательно.
Генрихъ V, какъ извѣстно,-- любимый герой Шекспира. Въ своей рѣчи въ войску передъ азинкурскимъ сраженіемъ онъ дѣлаетъ совершенно аристократическое различіе между воинами-дворянами и людьми низшихъ сословій, "вскормленныхъ на англійскихъ поляхъ". Въ другомъ мѣстѣ той же исторической драмы, Монтжуа, послѣ пораженія французской арміи, проситъ позволенія похоронить мертвыхъ, при чемъ прибавляетъ, что необходимо отдѣлить трупы благородныхъ воиновъ отъ труповъ простыхъ солдатъ, "за тѣмъ, что много принцевъ утопаютъ въ крови простыхъ наемниковъ и много солдатъ купаются въ крови знатнѣйшихъ дворянъ". Въ пьесахъ Шекспира, кромѣ подобныхъ мѣстъ, встрѣчается много горькихъ или даже презрительныхъ размышленій, относящихся къ народу. Всѣ предводители, имѣющіе съ народомъ дѣло, жалуются на его непостоянство, измѣнчивость,-- революціонеры точно такъ же, какъ и представители церкви и государства. "Перелетало ли когда нибудь перо такъ легко со стороны на сторону, какъ эта толпа?" -- говоритъ Джонъ Кэдъ. "О, безумный народъ! -- восклицаетъ въ свою очередь архіепископъ Іоркскій,-- не надежный домъ имѣетъ тотъ, кто строитъ его на сердцѣ толпы". Эти и другія мѣста были замѣчены критиками. Было, между прочимъ высказано предположеніе, что Шекспиръ, говоря о народѣ, далъ волю личнымъ антипатіямъ и, такъ какъ соціальные и политическіе вопросы больше всего волнуютъ людей, то критики негодовали на эти отрывочныя фразы поэта, или радовались имъ, смотря по тому, были ли они сами виги или тори, аристократы или демократы, роялисты или республиканцы. Но такая точка зрѣнія непримѣнима къ Шекспиру; разсматривая тщательно роль толпы въ пьесахъ Шекспира, мы видимъ не какую либо аристократическую тенденцію, а художественное изображеніе дѣйствительности, безъ всякой идеализаціи. Одно лишь можно сказать съ увѣренностію: Шекспиръ не льстилъ народу.
Джонсонъ,-- тори по своимъ политическимъ мнѣніямъ,-- найдя въ "Ричардѣ III" рѣчь епископа Карлейля о божественномъ правѣ, приходитъ въ неописанный восторгъ и не колеблется провозгласить Шекспира легитимистомъ, забывая то, что поэтъ взялъ какъ характеръ епископа, такъ и его рѣчь изъ хроники Голиншеда. Тотъ же самый Джонсонъ злорадствуетъ, указывая въ "Коріоланѣ" на скупость народа и на интриги демагоговъ. Газлитъ, напротивъ того, приходитъ въ негодованіе отъ того же самаго "Коріолана" и по той же самой причинѣ. Рюмелинъ въ очень любопытной книгѣ, написанной съ реалистической точки зрѣнія, съ цѣлью протестовать противъ опрометчивыхъ выводовъ школы Гервинуса, старается объяснить Шекспира исторической средой. По его мнѣнію, необходимо разъ навсегда отказаться отъ всего этого наивнаго декламаторства. Онъ думаетъ, что Шекспиръ былъ роялистъ, приверженецъ аристократіи и двора, что, впрочемъ, очень понятно: аристократія любила театръ, она защищала его отъ пуританской нетерпимости. "Упрекать поэта въ этомъ было бы излишне,-- пишетъ онъ,-- но фактъ необходино признать". Но ужъ если объяснять поэта окружающей его средой, то слѣдуетъ прибавить, что прошлое и современное Англіи какъ бы оправдывало въ этомъ отношеніи Шекспира. Поэтъ, какъ бы ни былъ великъ его геній (хотя поэты и мнятъ себя очень часто пророками) -- всегда человѣкъ своего времени; было бы нелѣпо требовать отъ него, чтобы онъ предвидѣлъ или угадалъ значительную роль народа и демократіи, обозначившуюся гораздо позднѣе. Во времена Тюдоровъ и Стюартовъ народъ не выступалъ еще на политическую арену, какъ сознательная политическая сила. Но дѣлать Шекспира человѣкомъ партіи -- нелѣпо, и это станетъ ясно, если мы сравнимъ его съ Аристофаномъ, который, дѣйствительно, былъ человѣкъ партіи. Аристофанъ былъ старовѣръ; онъ былъ ярымъ противникомъ всего новаго,-- въ политикѣ, философіи, морали, литературѣ. Онъ былъ явно несправедливъ по отношенію къ Эврипиду и Сократу. Подъ видомъ почтенія къ народу онъ бичевалъ его ошибки и пороки, становясь всегда на точку зрѣнія идеаловъ добраго стараго времени. Онъ былъ нѣчто въ родѣ консерватора нашихъ дней, консерватора, который орудіемъ своей политической агитаціи взялъ форму комедіи. Съ своимъ консерваторствомъ онъ не скрывался, напротивъ, всегда выступалъ откровенно и смѣло; онъ былъ не столько поэтъ и комическій писатель, сколько политическій агитаторъ съ консервативнымъ характеромъ. Ничего подобнаго нельзя сказать о Шекспирѣ. Шекспиръ -- не человѣкъ партіи, а поэтъ,-- поэтъ въ самомъ широкомъ значеніи этого слова. У него нѣтъ мелкихъ страстей; онъ судитъ людей и жизнь не мѣркой своихъ симпатій и антипатій, а своимъ поэтическимъ чутьемъ. Мы видѣли, съ какимъ аристократическимъ отвращеніемъ поэтъ относится въ народу во многихъ сценахъ. Но это одна лишь сторона медали; есть и другая. Нѣтъ ничего добродушнѣе и добрѣе, какъ эта же самая червь въ "Коріоланѣ"; тутъ все зло зависитъ отъ трибуновъ. Въ "Тимонѣ Аѳинскомъ" аристократія очерчена очень мрачными красками; чувство чести, добра встрѣчается лишь въ низшихъ классахъ общества. Сынъ Банко въ "Макбетѣ" обязанъ жизнію разбойнику, подкупленному, чтобы его убить. Два разбойника въ "Ричардѣ III" испытываютъ такія угрызенія совѣсти, послѣ умерщвленія дѣтей Эдуарда, что рыданія и слезы мѣшаютъ имъ разсказать, какъ происходило дѣло. Возвращаясь въ "Коріолану", нельзя не замѣтить, что въ этой трагедіи патриціи изображены не лучше народа. Симпатичную роль имѣютъ не патриціи, а герой, и въ особенности его мать. Но съ высокимъ безпристрастіемъ генія Шекспиръ не боится придать Волумніи и Коріолану нѣсколько особенностей характера, которыя страннымъ образомъ охлаждаютъ наши симпатіи къ нимъ. Шекспиръ -- поэтъ не общихъ идей, а индивидуальностей. Онъ не поучаетъ, не вступаетъ въ споръ, не морализируетъ, подобно философамъ. И въ этомъ-то именно заключается, на нашъ взглядъ, рѣзкая психическая противоположность Шекспира и Бэкона. Бэконъ неспособенъ на такое высокое поэтическое безпристрастіе,-- онъ слишкомъ человѣкъ отвлеченной мысли. Почти полное отсутствіе политическихъ теорій въ произведеніяхъ Шекспира -- очень замѣчательно; оно доказываетъ коренной политическій индифферентизмъ поэта къ политическимъ ученіямъ. Оно и понятно: развѣ шекспировское время представляло такое политическое движеніе, которое могло бы надѣяться получить всѣ симпатіи великаго поэта? Въ исторіи царствованіе Елизаветы занимаетъ весьма почетное мѣсто (о Яковѣ І-мъ этого сказать нельзя), но для современниковъ оно было тяжелымъ деспотизмомъ, отзывавшимся на ихъ частной и общественной жизни почти ежедневно. Заключеніе Маріи Стюартъ, ея процессъ, ея казнь могли внушить только чувство глубочайшаго негодованія, какою бы политической необходимостью ни оправдывали современники Елизавету. Казнь графа Эссекса -- одного изъ друзей поэта -- не менѣе тяжелымъ камнемъ должна была лечь на сердце поэта, и замѣчательно, что съ этой минуты (1601 годъ) въ душевномъ настроеніи поэта замѣчается крутой переворотъ: отъ веселыхъ комедій онъ переходитъ къ кровавымъ драмамъ; въ то же время въ умѣ поэта возникаетъ и прежній философскій скептицизмъ, навѣянный чтеніемъ Монтеня. А возникавшее пуританское движеніе развѣ было симпатичнѣе? Въ шекспировское время политическія страсти играли довольно видную роль у драматическихъ писателей. Мэссинджеръ былъ почти республиканецъ; Бомонтъ и Флетчеръ восхваляли принципъ легитимизма. Одинъ лишь Шекспиръ не принадлежалъ ни къ одному изъ этихъ лагерей. Онъ до такой степени индифферентенъ въ политикѣ, что своихъ дѣйствующихъ лицъ никогда не заставляетъ разсуждать, подобно Корнелю, о лучшей формѣ правленія. Въ такой трагедіи, какъ "Коріоланъ", подобный споръ былъ бы у мѣста, а между тѣмъ поэтъ весь свой творческій геній сосредоточилъ на личности героя. Въ "Юліѣ Цезарѣ" даже Брутъ не приводитъ никакого политическаго соображенія въ знаменитомъ монологѣ, въ которомъ объясняетъ, почему смерть Цезаря была необходимостью; онъ рѣшается умертвить диктатора не во имя республики или общественнаго блага, а потому, что боится, что монархія развратитъ душу великаго Цезаря. Теперь мы можемъ только радоваться, что Шекспиръ стоялъ внѣ политическихъ распрей своего времени. Для поэта, какъ и для философа, политика не годится; она заставляетъ его отступать отъ широкихъ горизонтовъ мысли, ради точки зрѣнія по необходимости узкой и фальшивой. Шекспиръ созерцалъ человѣчество съ любопытствомъ и интересомъ, но мало раздѣлялъ его увлеченія и страсти. Его взглядъ обнималъ слишкомъ много явленій сразу, онъ слишкомъ хорошо понималъ тайну человѣческой комедіи, чтобы серьезно увлекаться какимъ либо изъ нашихъ "великихъ принциповъ".
Но интересовали ли его религіозные вопросы, а если интересовали, то въ какой мѣрѣ? Бэконисты выдвинули этотъ вопросъ на первый планъ, надѣясь тутъ-то и поразить въ самое больное мѣсто защитниковъ Шекспира. Оно и въ самомъ дѣлѣ: если можно доказать, что Шекспиръ въ своихъ произведеніяхъ высказываетъ протестантскія убѣжденія, то дѣло бэконистовъ выигрываетъ цѣлую ставку, такъ какъ извѣстно, что Бэконъ былъ искреннимъ протестантомъ: это онъ заявилъ печатно въ своихъ произведеніяхъ. Мы уже знаемъ, что вопросъ о религіозныхъ воззрѣніяхъ Шекспира поставленъ не совсѣмъ ясно въ шекспировской критикѣ. Критики и изслѣдователи обыкновенно смѣшиваютъ религіозное воспитаніе, которое поэтъ могъ получить дома, когда былъ ребенкомъ, съ религіознымъ міровоззрѣніемъ, которое выработалось впослѣдствіи самостоятельно и свободно. Разсматривая первый вопросъ, мы пришли въ убѣжденію (стр. 93, 94, 95, 97, 98), что Шекспиръ получилъ католическое воспитаніе и что это воспитаніе отразилось въ его произведеніяхъ. Теперь намъ нужно коснуться второго вопроса: каково было религіозное міровоззрѣніе Шекспира?
Въ религіи, какъ и въ политикѣ, Шекспиръ широко пользовался своимъ правомъ драматическаго писателя: онъ не говоритъ отъ своего имени, онъ объективенъ. Изъ его произведеній можно извлечь множество болѣе или менѣе антирелигіозныхъ выраженій, которыя, однакоже, ровно ничего недоказываютъ, такъ какъ они соотвѣтствуютъ характеру и душевному настроенію лицъ, высказывающихъ ихъ. Къ тому же, этимъ выраженіямъ можно противопоставить другія, носящія на себѣ печать извѣстной религіозности. Бирчъ (Birch) въ обширномъ сочиненіи: "An Inquiry into the Philosophy and Religion of Shakespeare" (London, 1848) пытался доказать, что Шекспиръ былъ атеистъ. Между тѣмъ, нѣкто докторъ Джонъ Шарпъ (1644--1714) говорилъ: "Библія и Шекспиръ сдѣлали меня архіепископомъ Іоркскимъ" (The Bible and Shakespeare have made me Archbishop of York). Кто-то замѣтилъ, что въ произведеніяхъ Шекспира не упоминается слово Богъ. Это неправда, но если можно защищать подобную неправду, если необходимо долгое время рыться въ драмахъ и комедіяхъ прежде, чѣмъ доказать ошибочность такого утвержденія, то очевидно, что въ противоположность Эсхилу и Софоклу Шекспиръ рѣдко упоминаетъ о Богѣ. Но развѣ изъ этого слѣдуетъ что либо? Такое рѣдкое употребленіе слова Богъ могло зависѣть не отъ воли Шекспира. Въ 1604 году былъ опубликованъ статутъ Якова I-го, которымъ запрещалось упоминать на сценѣ слово Богъ. Вслѣдствіе этого, во многихъ in-quarto встрѣчается слово Богъ, которое, однако, замѣнено какимъ нибудь другимъ выраженіемъ въ in-folio 1623 г. Такъ, напримѣръ, въ первоначальномъ изданіи "Венеціанскаго Купца" (I, 11) мы читаемъ: "І pray God grant a fair departure", и въ in-folio выраженіе: "I pray God" замѣнено выраженіемъ: "I wish". Весьма вѣроятно, что издатели принуждены были сдѣлать и другія, подобныя же измѣненія. Тѣмъ не менѣе и въ этомъ отношеніи встрѣчаются особенности, которыя не поддаются этому послѣднему объясненію. Извѣстно, что "Гамлетъ" долгое время занималъ Шекспира; онъ былъ передѣланъ имъ по крайней мѣрѣ два раза, такъ что "Гамлетъ" въ томъ видѣ, въ какомъ мы его читаемъ теперь, есть окончательная редакція первоначальнаго наброска. Очень любопытно прослѣдить измѣненія, сдѣланныя Шекспиромъ. Въ окончательной редакціи Гамлетъ, умирая, говоритъ: "The rest is silence" ("конецъ -- молчаніе", у Кронеберга). Въ первоначальной же обработкѣ Гамлетъ оканчиваетъ жизнь другою фразою: "Heaven гесеіѵе my soule" (да приметъ небо мою душу). Измѣненіе весьма важное именно съ религіозной точки зрѣнія, тѣмъ болѣе, что оно не могло зависѣть отъ запрещенія употреблять на сценѣ слово Богъ.
Но эти ли только заключенія мы въ правѣ сдѣлать изъ внимательнаго изученія Шекспира? Какъ объяснить, напримѣръ, что въ порывахъ страсти Ромео и Джульета никогда не выражаютъ увѣренности, что они будутъ соединены въ загробной жизни? Съ другой стороны, когда эти супруги-христіане умираютъ безъ всякой надежды на загробную жизнь, язычники, въ родѣ Антонія и Клеопатры, только объ этой надеждѣ и думаютъ. Клеопатра, умирая, вспоминаетъ погибшаго Антонія: "Мнѣ кажется, я слышу призывъ Антонія,-- вижу, какъ онъ поднимается, чтобы похвалить благородный поступокъ мой, слышу, какъ насмѣхается надъ счастіемъ Цезаря, ниспосылаемымъ богами въ оправданіе будущей кары... Иду, супругъ!" А Антоній, умирая, говоритъ: "Иду, царица.-- Эросъ! -- подожди меня, тамъ, гдѣ души отдыхаютъ на цвѣтахъ, мы будемъ гулять рука въ руку, изумимъ всѣхъ нашей свѣтлой веселостію; Дидона и Эней утратятъ почитателей,-- все обратится въ намъ!" Далѣе, не любопытно ли, что Кентъ, этотъ благочестивый слуга короля Лира, не признаетъ другого всемогущества въ мірѣ, кромѣ судьбы, въ античномъ, языческомъ смыслѣ этого слова? "Нами,-- говоритъ онъ,-- управляютъ звѣзды,-- звѣзды неба!" Неужели же этотъ романтическій типъ вѣрности ничему не научился со времени Гомера, неужели христіанство не оставило на немъ никакихъ слѣдовъ, и о Провидѣніи онъ имѣетъ такое же точно понятіе, какъ и античный поэтъ? Не любопытно ли, что герцогъ, желая поддержать духъ Клавдія передъ смертію въ "Мѣра за Мѣру", говоритъ ему только о ничтожествѣ настоящей жизни и вы единымъ словомъ не проговаривается о загробной жизни? Великіе преступники въ драмахъ Шекспира умираютъ не только безъ всякихъ угрызеній совѣсти, но какъ настоящіе герои, совершенно по античному; гордые и невозмутимые, они проклинаютъ небо и жизнь, и какъ бы говорятъ то, что осмѣлился сказать Макбетъ: "Догорай же, догорай, крошечный огарокъ! Жизнь -- это рѣчь мимолетная, это жалкій комедіантъ, который пробѣснуется, провеличается свой часъ на помостѣ, а затѣмъ неслышенъ; это сказка, разсказываемая глупцомъ, полная шума и неистовства, ничего не значущихъ". Рядомъ съ этимъ гордымъ величіемъ духа, которое впослѣдствіи проявится такъ ярко въ Байронѣ, шекспировскіе вѣрующіе христіяне очень часто слабы или умомъ или сердцемъ, какъ, напр., Ричардъ ІІ, Генрихъ VI.
Такимъ образомъ, мы должны придти къ убѣжденію, что Шекспиръ относился индифферентно, равнодушно ко всякимъ ученіямъ, и въ томъ числѣ къ религіознымъ доктринамъ. Вопросъ: къ какой христіанской церкви принадлежалъ Шекспиръ, не по воспитанію и оффиціально (по воспитанію онъ былъ католикъ, оффиціально -- принадлежалъ къ англиканской церкви), устраняется самъ собой. Въ своемъ религіозномъ міровоззрѣніи Шекспиръ перешагнулъ не только черезъ католичество, но и черезъ протестантство; въ своемъ освобожденіи онъ пошелъ дальше Лютера и Кальвина. Онъ такъ же далекъ отъ нихъ какъ и отъ папы; ему кажутся мелкими и папа, и Кальвинъ, и Лютеръ. Всякіе богословскіе диспуты были для него такъ же безразличны, какъ и споры о той или другой формѣ правленія... Слѣдуетъ ли, поэтому, заключить, что Шекспиръ былъ язычникъ? Да, намъ кажется, что по отношенію къ его религіозному міросозерцанію, его можно назвать язычникомъ,-- если, конечно, слово язычникъ мы будемъ понимать въ его абстрактно-теоретическомъ, а не историческомъ значеніи, т. е. что Шекспиръ прежде всего былъ чистымъ художникомъ. Искусство, понимаемое въ строго человѣческомъ смыслѣ, въ независимости отъ всякихъ цѣлей, лежащихъ внѣ его, въ своемъ расцвѣтѣ и силѣ всегда носитъ на себѣ печать чего-то языческаго. Но изъ этого было бы смѣшно и нелѣпо заключить, что Шекспиръ, подобно Грину или Марло, велъ антихристіанскую пропаганду, или, подобно Эврипиду, образовалъ нѣчто въ родѣ школы скептицизма. Объ немъ можно сказать то, что много разъ говорилось о Гомерѣ: онъ слишкомъ великъ для того, чтобъ вступать въ споръ. Къ тому же его высокое безпристрастіе или, вѣрнѣе, глубокое пониманіе жизни -- безгранично. Когда нужно, онъ даетъ религіи самую возвышенную роль. Правовѣрный епископъ Карлейль -- великій, возвышенный умъ; благочестивая католичка, королева Екатерина Арагонская, въ своемъ несчастіи, находитъ утѣшеніе въ религіи. Король Клавдій, дядя Гамлета, признаетъ существованіе высшей справедливости. Божество въ "Цимбелинѣ" произноситъ слова: "Я наказываю тѣхъ, кого люблю, и откладываю мои благодѣянія съ тѣмъ, чтобы они казались еще болѣе дорогими". Но необходимо прибавить, что божество, произносящее эти слова, есть Юпитеръ. Мезьеръ справедливо замѣчаетъ, что великій поэтъ не побоялся, въ протестантскомъ государствѣ, при фанатическомъ правительствѣ, изобразить католицизмъ самымъ возвышеннымъ образомъ: въ "Ромео и Джульетѣ", въ "Много шуму изъ ничего" онъ выводитъ на сцену мудрыхъ монаховъ, свободомыслящихъ, и вмѣсто того, чтобъ смѣяться надъ ними, какъ сдѣлалъ бы неизбѣжно всякій пуританинъ, онъ внушаетъ къ нимъ уваженіе. Апологія Шейлока въ третьемъ актѣ "Венеціанскаго Купца" и глубокая правда всей этой роли являются лучшимъ доказательствомъ религіознаго индифферентизма Шекспира.
Былъ ли способенъ Бэконъ на подобное міровоззрѣніе и на подобный возвышенный нравственный строй? Все, что мы знаемъ объ ученомъ канцлерѣ Якова I-го, заставляетъ насъ дать отрицательный отвѣтъ на подобный вопросъ. Бэконъ съ большимъ успѣхомъ практиковалъ компромиссы съ жизнію. Онъ низко льстилъ, когда это было нужно; онъ медленно и осмотрительно пробирался къ власти, онъ отрекся отъ своего лучшаго друга, графа Эссекса, которому обязанъ былъ своимъ состояніемъ, когда оказалось, что выступить съ защитой графа -- только вредить себѣ. Мало того, на судѣ, онъ предсталъ въ качествѣ обвинителя Эссекса и графъ былъ казненъ,-- и все это онъ дѣлалъ съ цѣлью понравиться Елизаветѣ и, конечно, не успѣлъ въ этомъ. Онъ палъ еще ниже, когда, достигнувъ власти при Яковѣ, сталъ брать взятки, ввелъ въ моду хищеніе и потомъ униженно сознавался въ этомъ, желая хоть сколько нибудь выгородить себя. Такова ли нравственная физіономія Шекспира?
Изъ множества гипотезъ, высказанныхъ по этому поводу, позволю себѣ остановиться на гипотезѣ Рюмелина. Взглядъ Рюмелина можно назвать отрицательнымъ. Онъ обращаетъ прежде всего вниманіе на то, чего нѣтъ въ Шекспирѣ, какихъ въ немъ недостаетъ тоновъ и аккордовъ, и отсюда уже выводитъ то, чѣмъ онъ былъ. Въ тридцати семи пьесахъ, написанныхъ Шекспиромъ, фигурируетъ болѣе пятисотъ дѣйствующихъ лицъ. Этотъ человѣческій міръ, однако, гораздо ограниченнѣе дѣйствительнаго міра, въ немъ нѣтъ характеровъ спокойныхъ, твердыхъ, ясныхъ, устремляющихъ свой взоръ на идеалъ, на факелъ вѣры или знанія. Недостаетъ также флегматическихъ темпераментовъ; недостаетъ средняго сословія; на сценѣ дѣйствуетъ или аристократія, или чернь; въ драматическихъ конфликтахъ недостаетъ борьбы долга съ долгомъ. Вмѣсто этого мы видимъ только судороги страсти въ борьбѣ съ долгомъ. Въ главномъ регистрѣ нѣтъ среднихъ нотъ. Шекспира можно разсматривать какъ темпераментъ исключительно холерическій; онъ сильно чувствуетъ всякое страданіе, всякое зло въ человѣческой жизни, но ему недостаетъ той внутренней ясности, которая была удѣломъ Гёте. Пульсъ жизни сильно бьется въ созданныхъ имъ фигурахъ, но это -- пульсъ ускоренный, лихорадочный. Неспособный на философскую отвлеченность, онъ развилъ въ себѣ практическій взглядъ на жизнь, чрезвычайно пессимистическій, равнодушный ко всему, что было, что будетъ, но основанный на вѣрѣ въ безусловное право воли, въ безошибочность сознанія. Школа его жизни -- самая опасная,-- театръ. Къ тому же на этомъ театрѣ жизни тяжелымъ камнемъ пуританская нетерпимость, общественное легкомысліе, почти презрѣніе. Подъ конецъ жизни общество измѣнило Шекспиру для болѣе молодыхъ писателей,-- Бенъ Джонсона, Флетчера, Бомонта, которые или сдѣлали своею спеціальностію бытовыя сцены, въ то время какъ Шекспиръ бралъ только общія, человѣческія темы, или же превосходили его въ лучшемъ знаніи классическаго міра. Отсюда -- разочарованіе, переходъ отъ темъ веселыхъ къ мрачнымъ, кровавымъ, по взгляду все болѣе и болѣе пессимистическому, наконецъ, отвращеніе къ театру и конецъ жизни, проведенный бездѣятельно, въ семейномъ кругу. Этотъ взглядъ Рюмелина -- противорѣчивъ и поверхностенъ. Было бы слишкомъ долго указывать на всѣ историческія ошибки нѣмецкаго писателя, на его непониманіе эпохи, въ которой жилъ Шекспиръ. Рюмелинъ, между прочимъ, говоритъ, что у Шекспира нѣтъ меланхолическихъ или лимфатическихъ темпераментовъ. А Гамлетъ? А Джонъ? А Винченціо? Онъ говоритъ, что у него нѣтъ характеровъ съ грустнымъ оттѣнкомъ. А Имоджена? Корделія? Брутъ? Кто можетъ сравниться съ Шекспиромъ въ способности уходить изъ дѣйствительнаго міра въ міръ мечты, поэзіи (вспомните его комедіи)? Наконецъ, развѣ "Цимбелинъ", "Буря", съ ихъ невозмутимымъ, яснымъ небомъ,-- развѣ это пессимизмъ?
Мы знаемъ уже, что пессимизмъ Шекспира былъ лишь переходной эпохой; отъ него онъ освободился подъ конецъ жизни и этотъ-то именно конецъ съ своимъ примирительнымъ началомъ характеризуетъ собой время созданія "Зимней Сказки", "Цимбелина", "Бури". Къ тому же пессимизмъ Шекспира былъ не философскимъ ученіемъ, въ родѣ, напримѣръ, пессимизма Шопенгауэра, онъ не былъ опредѣленнымъ ученіемъ, которое объединяетъ и вводитъ въ систему природу, міръ, человѣка, это было просто извѣстное чувство недовольства, разочарованіе жизни, горькихъ выводовъ изъ опыта и наблюденія, но этихъ выводовъ Шекспиръ не объединялъ въ какую либо опредѣленную систему. Вообще, видѣть какую-либо опредѣленную философскую или метафизическую систему у Шекспира -- нѣтъ возможности. Онъ поэтъ не абстрактной мысли, а конкретныхъ образовъ. Мы знаемъ, что на Шекспира много вліялъ Монтень, но французскій моралистъ вліялъ именно потому, что у него самого нѣтъ никакой философской доктрины, и даже самый его скептицизмъ не имѣетъ научныхъ устоевъ. Монтень -- одинъ изъ самыхъ содержательныхъ писателей XVI столѣтія, онъ постоянно шевелитъ мысль, заставляетъ ее усиленно работать, разоблачая пустоту абстрактныхъ формулъ или подкашивая съ корнемъ ходячія, установившіяся и всѣми признанныя истины. Этимъ своимъ разлагающимъ элементомъ Монтень необыкновенно полезенъ и общеніе съ такимъ умомъ никогда не проходитъ безслѣдно. Но въ смыслѣ какого-либо положительнаго ученія Монтень не даетъ ровно ничего.
За исключеніемъ Монтеня, можемъ ли мы указать на другого мыслителя, который оказывалъ бы замѣтное вліяніе на Шекспира? Попытки въ этомъ смыслѣ дѣлались не разъ, но всегда безуспѣшно. Указывали на вліяніе Бэкона, на вліяніе Джорджано Бруно. Но такъ ли это? И въ чемъ мы должны видѣть вліяніе этихъ двухъ мыслителей на величайшаго поэта ихъ времени? Въ настоящее время едва ли можетъ быть сомнѣніе въ томъ, что значеніе Бэкона, какъ творца экспериментальнаго метода, слишкомъ преувеличено. При наблюденіи надъ развитіемъ научнаго движенія, Бэконъ былъ пораженъ тѣмъ обстоятельствомъ, что философская школа и ея методы тутъ не при чемъ, что завоеванія разума сдѣланы внѣ ея и вопреки ей. Этими завоеваніями наука обязана не Аристотелю, не какому-либо другому традиціонному авторитету, но прямому, непосредственному обращенію къ природѣ, непосредственному соприкосновенію здраваго смысла съ дѣйствительностью. Энергическіе послѣдователи, увѣковѣчившіе свои имена для этого дѣла, конечно, разсуждали съ не меньшимъ искусствомъ, чѣмъ логики-философы, но ихъ разсужденія основывались на наблюденіи фактовъ. И наоборотъ, когда они исходили изъ апріорной концепціи, отъ гипотезы, то подвергали ее, подобно Колумбу, повѣркѣ посредствомъ опыта и только тогда считали гипотезу твердо-установленною, когда сообщали ей эту необходимую санкцію. Такимъ образомъ, съ одной стороны стояла оффиціальная философія, совершенно безсильная и безплодная, съ другой -- поразительные успѣхи положительныхъ наукъ. Отсюда англійскій здравый смыслъ пришелъ въ убѣжденію, что необходимо отказаться отъ апріорной спекуляціи и отъ силлогизма и навсегда замѣнить ихъ наблюденіемъ и индукціей. Приступая къ анализу нашихъ званій, Бэконъ показываетъ, что наше знаніе насквозь пропитано предразсудками. Мы имѣемъ свои капризы, свои предпочтенія, своихъ идоловъ,-- идоловъ націи, площади, угла, театра,-- и мы навязываемъ ихъ природѣ. Изъ того, что кругъ, какъ правильная линія, намъ правится, мы заключаемъ, что планетныя орбиты суть совершенные круги. Мы вовсе не наблюдаемъ или наблюдаемъ только на половину. Поэтому, единственное спасеніе для философіи заключается въ полномъ разрывѣ съ греко-схоластической традиціей и въ открытомъ признаніи индуктивнаго метода. Такимъ образомъ, можно признать, что Бэконъ первый въ ясныхъ и краснорѣчивыхъ выраженіяхъ утверждаетъ тожество "истинной" философіи и науки, и ничтожество отдѣльной отъ науки метафизики. Рѣшительный противникъ метафизики, онъ настойчиво проситъ своихъ читателей не думать, что онъ имѣетъ намѣреніе основать какую нибудь секту въ философіи, подобно древнимъ грекамъ, или нѣкоторымъ изъ современныхъ философовъ. Не въ этомъ его задача: Для человѣчества совершенно не важно, каковы абстрактныя мнѣнія отдѣльнаго лица относительно природы и начала вещей". Философію, въ точномъ значеніи этого слова, онъ подраздѣляетъ на естественную теологію, естественную философію и человѣческую философію. Метафизика есть спекулятивная часть естественной философіи; она занимается формами (терминъ схоластическій) и конечными причинами, между тѣмъ какъ фактическая часть естественной философіи или жизни, въ собственномъ смыслѣ слова, говоритъ только о силахъ и субстанціяхъ. Но Бэконъ очень мало обращаетъ вниманія на метафизику и, назвавъ конечныя причины безплодными дѣвами, а также назначивъ метафизику, какъ спеціальную науку, для нихъ, онъ только иронизируетъ надъ нею. Что же касается естественной теологіи, то ея единственная задача -- опровергнуть атеизмъ. Догматы суть предметы вѣры, но не науки. Но такое безусловное различіе между наукой и теологіей, очевидно, есть для Бэкона только уловка; подобно Бэкону, такъ дѣлаютъ и многіе англійскіе ученые: они хотятъ быть матеріалистами въ вопросахъ науки, и супернатуралистами въ вопросахъ религіи. Гёте слѣдующимъ образомъ выразился о Бэконѣ (заимствуемъ эту выписку у Кoxa: "Шекспиръ"): Бэконъ похожъ "на человѣка, который вполнѣ видитъ неправильность, неудобства, шаткость старой постройки и хочетъ дать понять это ея жильцамъ. Онъ совѣтуетъ имъ покинуть ее, пренебречь мѣстомъ и оставшимися матеріалами, и искать другого мѣста, чтобы тамъ возвести новое зданіе. Онъ превосходный ораторъ, способный убѣдить; онъ даетъ ударъ въ стѣны, онѣ падаютъ, и вотъ жильцы принуждены выбраться. Онъ указываетъ новыя мѣста; ихъ начинаютъ ровнять, но вездѣ оказывается слишкомъ мало простора. Онъ представляетъ новые планы, которые не вполнѣ ясны и вовсе непривлекательны. Главнымъ же образомъ, онъ говоритъ о новыхъ, неизвѣстныхъ еще матеріалахъ, и этимъ именно приноситъ пользу міру. Толпа расходится во всѣ стороны и приноситъ назадъ съ собою безконечное количество частностей, между тѣмъ какъ дома граждане заняты новыми планами, новою дѣятельностію и устремляютъ свое вниманіе на новыя поселенія. Со всѣмъ этимъ и благодаря всему этому, сочиненія Бэкона представляютъ собой великое сокровище для потомства".
Этотъ бѣглый, хотя по необходимости далеко не полный, анализъ значенія Бэкона и мѣткое сравненіе, сдѣланное Гёте,-- достаточны, какъ намъ кажется, чтобы убѣдить читателя въ томъ, что Шекспиръ, ни въ цѣломъ, ни въ частностяхъ, не принадлежитъ къ послѣдователямъ Бэкона. Кохъ въ своей книгѣ о Шекспирѣ, напротивъ того, видитъ въ поэтѣ именно такого послѣдователя, но его доказательства далеко не убѣдительны; для этого онъ прибѣгаетъ къ сравненіямъ и только. "Въ сравненіи съ такими поэтами,-- говоритъ онъ,-- какъ Тассо и Кальдеронъ, въ произведеніяхъ которыхъ видную роль играетъ сверхчувственный міръ, Шекспиръ... является почти такимъ же трезвымъ, какъ лордъ Бэконъ въ сравненіи съ Джордано Бруно". Но этого, очевидно, слишкомъ мало для того, чтобы утверждать, что Шекспиръ исповѣдывалъ то же самое философское profession de foi, что и Бэконъ. Онъ несомнѣнно трезвѣе Тассо и Кальдерона, но эта трезвость есть явленіе общее всему умственному движенію Англіи въ эпоху Возрожденія и этою-то именно чертой, можетъ быть, болѣе, чѣмъ всѣми другими, англійское Возрожденіе отличается отъ итальянскаго и испанскаго. Шекспиръ, несомнѣнно, есть лучшій и самый полный представитель въ поэзіи этого англійскаго Возрожденія. Но эта трезвость принадлежитъ далеко не исключительно ему одному; всѣ другіе поэты, его современники, отличаются, подобно ему, этою трезвостію, хотя въ другихъ отношеніяхъ очень расходятся съ Бэкономъ. Къ тому же, Бэконъ не даетъ какой либо философской системы, въ смыслѣ ученія или доктрины; онъ даетъ только методъ, который, какъ бы онъ ни былъ безошибоченъ въ философіи, совершенно непригоденъ въ поэзіи: поэтическое произведеніе нельзя построить на индукціи, на опытѣ и наблюденіи. Отсюда ясно, что когда говорятъ о философіи Бэкона въ примѣненіи въ Шекспиру, то говорятъ не объ его индуктивномъ методѣ, а о такомъ ученіи, которое проповѣдывалъ Бэконъ. Поэтому, чтобы доказать философское родство Шекспира съ Бекономъ, необходимо указать на такія положительныя философскія данныя, какія могутъ быть найдены какъ у Шекспира, такъ и у Бэкона. Но именно этого-то и нѣтъ возможности сдѣлать. Шекспиръ, при всей своей трезвости, вовсе не такой отрицатель метафизики, какимъ его хотятъ изобразить нѣкоторые критики. Извѣстно, что чтеніе Шекспира тѣмъ, главнымъ образомъ, и обаятельно, что читатель на всякомъ шагу встрѣчаетъ самыя глубокія мысли, касающіяся самихъ метафизическихъ предметовъ, и часто эти мысли имѣютъ совершенно метафизическій оттѣнокъ. Вотъ почему гораздо раціональнѣе видѣть умственное родство Шекспира не съ Бэкономъ, а съ Джордано Бруно.
"На этой тріадѣ -- Монтень, Бруно, Бэконъ,-- говоритъ Кохъ,-- въ высшей степени поучительно видѣть, какъ философское направленіе каждаго изъ нихъ соотвѣтствуетъ характеру того народа, представителями котораго они являются. Легко приходящій въ возбужденіе и подвижный французъ смѣло бросаетъ господствующимъ на разныхъ поприщахъ догмамъ вызовъ скептицизма: "Que sais-je?" Его можно было бы назвать разрушительнымъ геніемъ, но въ его скепсисѣ замѣтенъ и рѣшительный позитивизмъ. Напротивъ, полный фантазіи итальянецъ, одушевленный созерцаніемъ природы, окрыленный платоновскими идеями, не ушедшій въ то же время и отъ вліянія средневѣковыхъ мыслителей, создаетъ величественную пантеистическую систему. Къ нему примыкаютъ нѣмецкіе идеалисты-философы восемнадцатаго и девятнадцатаго вѣковъ, подобно тому, какъ вожаки французскаго "просвѣщенія", Вольтеръ и Дидро, примыкаютъ къ своему соотечественнику Монтеню, вліяніе котораго во Франціи то усиливалось, то ослаблялось, но никогда не исчезало вовсе. Наконецъ, англичанинъ, сынъ народа практическихъ мореплавателей, стремившагося къ господству надъ элементарными силами, если не прокладываетъ дорогу, то во всякомъ случаѣ указываетъ ее новѣйшему естествознанію. Ему не мало были обязаны Гоббсъ и Локкъ; ему же воздала должное матеріалистическая философія девятнадцатаго вѣка". Эта характеристика скорѣе остроумна, чѣмъ справедлива. Она основана на общемъ мѣстѣ тѣхъ банальныхъ, будто бы, расовыхъ признаковъ, которыми обыкновенно характеризуютъ француза, итальянца, англичанина. Но эти признаки не выдерживаютъ критики въ примѣненіи къ цѣлымъ эпохамъ умственнаго движенія въ средѣ этихъ народовъ. Во Франціи не только позитивизмъ расцвѣтаетъ, не только существуетъ скептицизмъ Вольтера и Дидро (на три четверти заимствованный къ тому же у тѣхъ же Гоббса и Локка); тамъ былъ Декартъ, тамъ былъ популяренъ эклектизмъ, шедшій въ хвостѣ нѣмецкой философіи, и еще недавно процвѣталъ спиритуализмъ. Итальянцы не всегда были пантеистами на подобіе Бруно; въ настоящую минуту тамъ господствуетъ позитивизмъ. Наконецъ, англичане, несмотря на ихъ практичность, не всегда были бэконьянцами въ философскомъ значеніи этого слова. Тамъ родилась такъ называемая шотландская школа, тамъ были такіе "непримиримые" идеалисты-метафизики, какъ Беркли и Юмъ. Нельзя поэтому сказать, что Джордано Бруно есть только представитель въ философіи характерныхъ особенностей итальянскаго народа. Онъ -- такой же сынъ Возрожденія, какъ и Бэконъ, и его ученіе,-- въ общемъ метафизическое,-- представляетъ гораздо болѣе освободительныхъ элементовъ отъ средневѣковой схоластики, чѣмъ индуктивный методъ Бэкона, имѣющій свое значеніе не въ философіи, а въ наукѣ.
Ученіе Бруно, отчасти, имѣетъ полемическій характеръ; онъ всю жизнь боролся съ Аристотелемъ, отрицая "Сферы" Аристотеля и его подраздѣленія міра. Бруно училъ, что пространство не имѣетъ границъ, нѣтъ непереходимой границы, которая бы отдѣляла нашъ міръ отъ внѣміровой области, въ которой находятся чистыя души, ангелы и Высшее Существо. Такъ какъ Вселенная -- безконечна, а двухъ безконечныхъ быть не можетъ, то значитъ Богъ и вселенная -- одно и то же. Но Бруно -- не атеистъ; онъ различаетъ вселенную отъ міра. Богъ, безконечное Существо или Вселенная есть начало, вѣчная причина міра; міръ же есть совокупность всѣхъ его явленій или феноменовъ. Богъ, съ точки зрѣнія Бруно, не есть создатель, а душа міра; онъ не есть трансцендентальная причина, давшая первый толчекъ міру, но, какъ бы выразился Спиноза, есть причина имманентная, т. е. внутренняя и пребывающая въ вещахъ; онъ есть, въ одно и то же время, какъ матеріальное, такъ и формальное начало, ихъ производящее, организующее, ихъ вѣчная субстанція. Вселенная, заключающая, обнимающая, производящая всѣ вещи, не имѣетъ ни начала, ни конца. Міръ, т. е. существа, которыя онъ заключаетъ, обнимаетъ, производитъ,-- имѣетъ начало и конецъ. На мѣсто идеи Творца и свободнаго творчества здѣсь поставлена идея природы и необходимаго творенія. Свобода и необходимость -- синонимы; раскрываясь, Безконечное Существо производитъ безчисленное множество родовъ, видовъ, индивидуумовъ, безконечное разнообразіе космическихъ законовъ и отношеній, составляющихъ всеобщую жизнь и феноменальный міръ, не становясь при этомъ само ни родомъ, ни видомъ, ни индивидуумомъ, ни субстанціей. Матерія, по Бруно, не есть μὴ ὄν Платона, Аристотеля и схоластиковъ. Не матеріальная въ своей сущности, она не получаетъ бытія отъ какого либо отличнаго отъ нея положительнаго начала (формы); она, напротивъ, настоящая мать всѣхъ формъ, она ихъ всѣхъ заключаетъ въ зародышѣ и послѣдовательно воспроизводитъ. То, что сначала било сѣменемъ, становится травой, затѣмъ колосомъ, далѣе хлѣбомъ, затѣмъ тѣломъ, кровью, животнымъ сѣменемъ, зародышемъ, затѣмъ человѣкомъ, потомъ трупомъ, и переходить, наконецъ, въ землю или камень, или какую нибудь иную матерію, чтобы снова начать тотъ же круговоротъ. Нѣтъ, слѣдовательно, ничего прочнаго, вѣчнаго и достойнаго названія начала, кромѣ матеріи. Какъ абсолютная, она заключаетъ въ себѣ всѣ формы и всѣ протяженія. Человѣческая душа есть высшій разцвѣтъ космической жизни; она происходитъ изъ субстанціи всѣхъ вещей дѣйствіемъ той же силы, которая изъ пшеничнаго зерна дѣлаетъ колосъ. Всѣ существа, каковы бы они ни были, суть въ одно и то же время и тѣла, и души; всѣ они суть живыя монады, воспроизводящія подъ особенною формой монаду монадъ или Вселенную -- бога. Тѣлесность есть слѣдствіе движенія наружу силы экспансивной, присущей нонадѣ; мысль есть возвратное движеніе монады внутрь самой себя. Это двойное движеніе наружу и внутрь самой себя составляетъ жизнь монады.
Не находимъ ли мы отголосковъ этого ученія въ Шекспирѣ? Я думаю, что эти отголоски существуютъ, конечно, въ поэтическомъ видѣ, въ образахъ, картинахъ, чувствахъ, а не въ абстрактныхъ положеніяхъ. Такъ, напримѣръ, въ началѣ четвертаго акта "Бури", Просперо представляетъ образчикъ своего искусства Фердинанду и Мирандѣ. Съ помощью Аріеля онъ вызываетъ Ирису, Цереру, Юнону, нимфъ, являются музыка и танцы. Когда это граціозное видѣніе исчезло, Просперо, между прочимъ, говоритъ: "Всѣ наши актеры (т. е. актеры видѣнія),-- духи, и распустились въ воздухъ, въ тончайшій воздухъ, и какъ лишенная всякой основы работа этого видѣнія, и достигающія до небесъ башни, и великолѣпнѣйшіе дворцы, и священные храмы, и самый громадный земной шаръ, и все на немъ существующее,-- все распустится и, какъ это исчезнувшее невещественное представленіе, не оставитъ послѣ себя ни облачка. Мы изъ того же вещества, изъ котораго образуются сны, и маленькая жизнь наша окружена сномъ..." Это -- явно пантеистическое представленіе и представленіе именно въ духѣ Джордано Бруно. Совершенно такимъ же точно духомъ пропитаны и слѣдующія слова Лоренцо ("Венеціанскій купецъ", V, 1): "Садись, Джессика. Смотри какъ усѣянъ сводъ неба блестками сверкающаго золота; нѣтъ и самомалѣйшей видимой тебѣ звѣздочки, которая въ своемъ движеніи не пѣла бы, какъ ангелъ, безпрестанно впадая въ хоръ юноокихъ серафимовъ. Такая же гармонія и въ безсмертныхъ душахъ; но пока она заперта еще въ грязной этой оболочкѣ тлѣнія, не можемъ мы слышать ея". Въ "Генрихѣ VI" (часть вторая, II, 1), соколиная охота вызываетъ короля Генриха на назидательныя мысли: "Но какъ взвился вашъ соколъ, мой лордъ, и какъ перевысилъ онъ всѣхъ! Да, божественное начало видно во всѣхъ твореніяхъ; и люди, и птицы, и все стреиится въ высоту". Леди Макбетъ говоритъ своему супругу (II, 2): "Малодушный! Дай мнѣ кинжалы ихъ. Спящій и мертвый -- просто картинка; только глазъ дѣтства боится намалеваннаго чорта". Такихъ мѣстъ можно было бы привести множество. Всѣ произведенія усѣяны глубочайшими идеями и всѣ эти идеи, имѣя явно пантеистическій характеръ, носятъ на себѣ отпечатокъ ученія Джордано Бруно. Оно и понятно: Бруно былъ въ Англіи, онъ былъ другомъ Филиппа Сиднея, королева Елизавета ему симпатизировала; въ Оксфордѣ былъ устроенъ диспутъ англійскихъ философовъ съ Бруно, и Бруно остался побѣдителемъ. Изъ Англіи, однако, онъ уѣхалъ въ 1685 году и болѣе не возвращался; Шекспиру тогда шелъ всего двадцать первый годъ, такъ что личное знакомство поэта съ итальянскимъ философомъ болѣе, чѣмъ невѣроятно. Но идеи Бруно были въ Англіи популярны и его трагическая смерть въ 1600 году, въ Римѣ, должна была произвести сильное впечатлѣніе въ Лондонѣ. Такой любознательный умъ, какъ Шекспиръ, не могъ не интересоваться ученіемъ популярнаго итальянскаго философа, ученіемъ, которое представляло въ увлекательной формѣ самую сущность и духъ Возрожденія. Къ тому же пантеизмъ есть единственная философская система, которая мирится съ поэтическимъ вдохновеніемъ. Шекспиръ, конечно, не даетъ намъ никакой доктрины, не объясняетъ намъ "вѣчныхъ загадокъ": "Таинственные законы природы не такъ молчаливы, какъ я!" ("Троилъ и Крессида", IV, 2) -- могъ бы сказать Шекспиръ.
Великій поэтъ жилъ,-- говоритъ Дауденъ,-- одновременно въ двухъ мірахъ,-- въ мірѣ конечномъ, практическомъ, положительномъ, и въ мірѣ идеальномъ и безконечномъ. Онъ не жертвовалъ однимъ міромъ для другого; онъ съумѣлъ ихъ согласовать и энергіей поддержать это согласіе, которое ему казалось необходимымъ.
КОНЕЦЪ.
