Главный вход в молитвенный зал Владиво-Хонгази закрыт тяжелым засовом до более счастливых дней. В зал попадают из бокового коридорчика, который ведет на жилую половину Хонгази.
В зале пустынно и свежо. По навощенному полу в обуви не ходят, посетители оставляют ее на пороге и в храм вступают босиком или в белых носочках.
Впрочем и в остальных комнатах такой же порядок. Уличная пыль не допускается японцами в дом.
Середину зала занимает ковер. На ковре — курильницы и тяжелые медные чаши с холодным пеплом. Он лежит синеватый, плотный, издали похожий на незнакомый сплав.
У внутренней стены — золотой дом Будды. Причудливая символика линий, сплетение человеческих рук, ног, листьев и цветов. В центре, в золотом хаосе, лицо Будды в счастливой томительной улыбке. Нельзя сказать: женское это лицо или мужское, ничего на нем не видно, кроме улыбки. По краям алтаря — легкие колокольчики, цветные лампады и тонкие свечи; на высоком блюде — жертвенный рис, горсть конфет и сиреневая кучка пепла от истлевших благовонных трав.
Немного дальше, на краю ковра, пагодообразные лакированные коробки. Здесь — богослужебные книги, толстые, но легкие, напечатанные на рисовой бумаге.
А у стен молитвенного зала — читальня: столики с газетами, журналами, с альбомами открыток и фотографий.
Дверь в зал открывалась редко. Обычно посетители проходили мимо, на жилую половину.
Коридор сталкивался с коридором, коридоры расходились под прямым углом. Над каждой комнатой — карточка с русским печатным текстом:
«Комната пастора».
«Комната помощника пастора».
«Канцелярия церкви».
Эти комнаты были на южную сторону, а налево — на северную: кухня, столовая и комната для общих собрании.
Буддийский священник Ота Какумин, любящий называть себя пастором, сидел в своей комнате.
Ота Какумин — старый, опытный пастор. Он давно в России, почти тридцать лет. Он много путешествовал по ней и написал о ней книгу.
Сухое смуглое лицо, большие американские очки в роговой оправе — не потому, что Ота плохо видел, но потому, что он чувствовал себя неизмеримо значительнее под блестящими холодными стеклами.
Такие же очки носил его молодой помощник Якимото. Но он, действительно, испортил глаза над толстыми шелковыми фолиантами древности и над новыми книгами, тонкими, маленькими и бумажными.
Комната пастора вся заставлена вещами.
Пол покрыт цыновками, под ними — войлок, поэтому на полу тепло, как на диване. У стен — шкафы с книгами. Книги разного содержания и на разных языках. Впрочем, Ота не знал этих языков.
Книги собирались по механике, географии, астрономии, но преобладали беллетристические. Странно непривычно выглядели лица Достоевского, Толстого, Андреева на страницах с иероглифами.
Ота Какумин — большой любитель поэзии. Он любит наслаждаться сложностью человеческой мысли, узором вымысла и чувств.
Особую этажерку заняли религиозные книги. И здесь видна широта Ота. Книги были по всем религиям: маленькие евангелия, выпущенные старательным Союзом христианских молодых людей, лежали ровной стопочкой. Коран, европейские книги по буддизму, между ними Ольденбург и книга о буддизме Нила, архиепископа Ярославского.
Ота Какумин — просвещенный пастор, желающий знать все тонкости и разномыслия своего ремесла.
Окна и добрая четверть комнаты заставлены цветами, вывезенными из Японии: пестрыми орхидеями, маками, лилиями, розовыми нежными кленами и низкорослыми сакурами.
А перед цветами — письменный стол, маленький, низкий, точно для двухлетнего ребенка. Вышитая подушечка лежит у стола. И когда хозяину нужно работать, он опускается на нее коленями.
Скляночки с тушью, кисточки для иероглифов, карандаши, записные книжки в пестрых шелковых обложках занимают стол.
На стенах — фотографии, изображающие господина Ота в различных местах и в различные моменты его жизни.
Вот он в Японии, под каскадом водопада; вот в мехах, среди сибирских снегов, а рядом — нарты, и умные псы сидят, подняв морды к небесам. А вот он в Чите, на площади, говорит речь японским солдатам о столь простом и ясном для каждого японца: земли на островах мало — горы, скалы, стремнины... Как трудно там земледельцу! Горсти рису посеять негде, а рядом — плодородная пустыня. Где справедливость?
Под потолком — полати. Там тепло, чисто и уютно. Туда подымается пастор по приставной лесенке и там спит.
Вечер. Солнце опустилось за Амурский залив. Восточные сопки подернулись фиолетовой дымкой, и высоко в зените затерялось одно лихое, мятежное облачко померанцевого цвета. Это означало, что там, в высоте, вихрь, что к утру ветер спустится на поверхность моря и начнет расчесывать глубину. На западе проступил месяц. Он был ловко скроен и напоминал апельсиновый ломтик.
По улице прогромыхала телега. Четким легким бегом пробежал через соседнюю улицу поезд. Кричали играющие дети. Голоса казались стеклянными в вечернем воздухе.
Ота Какумин сидел, поджав ноги, на цыновке около столика. От всех этих посторонних шумов за окнами в комнате было еще тише и уютнее.
Есть такое чувство — ревность, непонятное для посторонних, неотразимо убедительное для одержимых им, покоряющее разум, волю...
Ота Какумин, бесстрастный буддийский пастор, познал ревность.
Соседняя комната пуста. Помощник пастора Якимото уже не занимается вечерами, не занимается и утрами. Его можно увидеть только в часы богослужения — от двух до четырех. Но тогда с ним говорить нельзя.
«Так, так, — думает Ота, — все в жизни обманчиво и неверно. А больше всего изменчив человек. Чему удивляться, о чем печалиться?»
Надо взять записную книжку, сложить легкую меланхолическую танку[9] и тогда на сердце станет пусто, легко и умиротворенно, как и должно быть в сердце буддиста.
Надо взять записную книжку, но сегодня нет желания ее взять: слишком обижена душа Ота.
Закат плеснул последним пурпуром в окна. В комнате особенно тихо, потому что на улице то детский голос, то лай собаки, то грохот телеги. Но иногда и на улице тихо, и тогда Ота прислушивается.
Ему стыдно прислушиваться, стыдно своего малодушия, просто нужно отвернуться от человека с такой пустой, изменчивой душой, как у Якимото.
Ота вздохнул и протянул руку. Рядом на цыновке лежал сборник стихотворений «Кокин-вака-сю», то есть «Сборник древних и новых стихотворений».
Его составил из ста стихотворений поэт Ки-но-Цураюки в девятьсот втором году до европейской эры.
Ота развернул книгу и стал читать. Ничто так не утешает, как поэзия!
Цветы окутаны предутренним туманом,
И не увидеть их окраски.
Так хотя их аромат
Донеси до меня,
Весенний горный ветер.
А вот любимое стихотворение — поэтессы Оно-но-Комаци:
Особенно холодно.
Когда в пути
Ночуешь на скале.
Одолжи же мне
Свою меховую одежду.
Ота прочел его три раза, отдаваясь очарованию тонкой музыки настроения и слов:
Одолжи же мне
Свою меховую одежду...
Хорошо также и стихотворение Арихара-но-Нарихара. Поэт жил в девятом веке нашей эры.
Луны нет.
И весна не прежняя.
Один только я
Остаюсь все тот же.
«Весна не прежняя, — думал Ота. — Да, конечно. Все изменчиво; но ведь сердце человека должно быть постоянно, иначе оно ничего не стоит».
Во всех комнатах сразу заговорили большие стенные часы: одни — басом, серьезно и вдумчиво, другие — сочувственно поддакивая, а в комнате пастора зазвонили его любимые колокольчики.
В каждой комнате висели часы. Ведь это удобно: поднимешь голову — и знаешь время.
Десять часов.
И тут Ота уловил во дворе, за окнами и стенами, несомненный шелест шагов по каменистой тропинке.
Замер. Вот звуки тише, очевидно, человек повернул за угол.
А впрочем, он — не мальчишка, чтобы так ждать изо дня в день. Он отлично может обойтись и без любви и дружбы своего ученика! Он может жить сам собой и своим делом.
— Ах, вот... стук!
Ота поднимается одним движением и скользит к двери. Он босиком. Ноги у него темные, сухие, с длинными пальцами...
— Пожалуйста, пожалуйста!.. — говорит он тихим от разочарования голосом и кланяется. — Пожалуйста, уважаемый Яманаси-сан...
Яманаси-сан отвешивает хозяину не столь низкий поклон, какой требует вежливость, руки его слегка дрожат, голос отрывист.
— Здравствуйте, учитель... Я хожу сегодня по городу. Я взволнован... Вы знаете, нам некогда заниматься религией, и мы поручили это вам. Но здесь, на чужбине, в этой проклятой стране, особенно чувствуешь обаяние религии. Я пришел посидеть с вами полчаса.
Ота приятно улыбнулся, поклонился и с радостью заметил, что тоска его от присутствия чужого человека стала бледнее.
Они прошли в «канцелярию церкви», убранную по-европейски. Но ничего не было там напоминающего европейскую канцелярию. Цветы, картины, круглый стол под ковровой скатертью, альбомы, книги...
Яманаси сел на стул. Ота пододвинул ящик с конфетами и блюдо с яблоками.
— Проклятые идеи действуют на японцев, — отрывисто сказал Яманаси.
Брови у него росли редкими, торчащими во все стороны волосиками и придавали лицу смешную сердитость.
Ота вздрогнул, насторожился и крепче сел в кресле. Он вспомнил про Якимото и подумал о своем.
— Фирма «Уда» торгует Японией!
Ота расширил глаза и поднял брови.
— Продавать Японию американцам! Разве десять лет назад могло быть что-нибудь подобное?
От волнения в горле и во рту пересохло. Хриплый голос, вообще присущий пожилым японцам, стал хрипеть больше.
Яманаси взял яблоко и жадно ел. Ота молчал и ждал.
— Раньше люди жили для чести... А вот появились философы сумасшествия и учат, что люди живут и жили для кармана. И, смотришь, сколько уже у них последователей! Почтенный учитель, наша фирма пятнадцать лет строила на Камчатке заводы. Пятнадцать лет в наших руках была камчатская рыба. И что же, ведь разорение: неизвестная, нищая «Уда» отобрала от нас лучшие участки!
— Как же нищая?
— В том-то и дело, что у нее оказались деньги...
Лицо Яманаси изобразило полную растерянность. Он принялся за второе яблоко и ел, громко вздыхая и чавкая.
— Идеи — страшная вещь, — подтвердил Ота. — Идеи надо бить идеями. Я об этом думаю уже второй месяц. Это истина.
Яманаси доел яблоко и немного успокоился. Его всегда успокаивала еда.
— Мы будем бороться, — сказал он. — Я хочу вашего совета вот в чем...
Он нагнулся к пастору и стал говорить тихо, почти шопотом.
Он рассказал о том, что случилось на торгах.
Он снова и снова рисовал ужасное предательство «Уда».
— Американцы хотят уничтожить японское рыболовство, бон-сан, — говорил он, высоко поднимая мохнатые брови. — Вчера я разговаривал с консулом. Он умный человек, но он не успокоил меня. Потом я разговаривал с секретарем консульства. Господин Ямагути сказал, что в городе появился американец Гастингс, лейтенант, приехал со своим кораблем. Сходит на берег, был в Интернациональном клубе моряков. Больше всего интересуется китайцами. Почему, бон-сан, американский лейтенант больше всего интересуется китайцами? Я всегда беспокоюсь, когда американцы на что-нибудь обращают внимание. И вот я решил навестить вас с одной просьбой: погадайте мне, почтенный учитель. — Он пожевал губами. — Нельзя ли из этого интереса извлечь какую-нибудь пользу?
Яманаси грустно, умоляющими глазами, смотрел на Ота.
— Я ведь не гадаю, — с некоторым сомнением сказал пастор. — Когда-то гадал, теперь забыл.
Яманаси облизал сухие губы.
Ота взглянул на эти тонкие, очевидно горячие губы и коротко вздохнул.
— Ради вас постараюсь кое-что припомнить...