В тот же день вечером в небольшой комнате одного из лучших домов лагеря сидели два человека и дружески беседовали.
С узорчатого потолка спускалась лампада превосходной восточной работы, обливавшая комнату мягким, ровным светом. Вся остальная обстановка носила резкий гуннский отпечаток: низкие скамейки, на которых можно было сидеть только согнувшись. Обделанные и не обделанные шкуры разных животных, преимущественно лошадей. Вместо стола - опрокинутый вверх дном, высокий четырехугольный, сколоченный из не обтесанного соснового дерева ящик. Конская упряжь, охотничьи снаряды и различные принадлежности гуннского вооружения развешены были по стенам или в беспорядке разбросаны по глиняному полу, который вместо ковров был покрыт грязными, издававшими неприятный запах циновками.
На одной из скамеек, прислонившись к стене, сидел Аттила. Он сидел, закутавшись в свой темно-красный плащ, молча, неподвижно, в глубоком раздумьи, опустив мощную голову на грудь. Маленькие, некрасивые глаза его были закрыты. Но он не спал: по временам ресницы его поднимались.
На полу, у ног его, на лошадиных шкурах лежал, опершись на локоть, почти лысый старик с седой бородой. Это был хозяин дома - Хельхал. Он не сводил глаз с господина, внимательно следя за выражением его лица.
Наконец после долгого молчания старик заговорил.
- Выскажись, господин, - начал он спокойно, почти беззвучно, - тебе нужно высказаться. Ты уже давно обдумал все свои тайные планы. Я знаю, тебе хотелось бы поговорить о них. Я замечал это, когда мы были на охоте, ехал ли я возле тебя, или молча лежал у костра. Говори же! Хельхал не выдаст.
Аттила глубоко вздохнул, будто стон вырвался из его широкой груди.
- Ты прав, старик, - сказал он. - Как часто, почти всегда, ты угадываешь мои мысли. Ты не любопытен, я знаю. И теперь ты хочешь, чтобы я высказался, только потому, что это облегчит меня. Да, я хочу, я должен говорить с тобой, но только не о моем решении относительно этих послов или о планах на будущее время, а прежде всего о прошедшем: только прошедшее объяснить тебе мое настоящее и только настоящее объяснит будущее.
- Подвинься поближе, Хельхал: о том, что я скажу тебе, нельзя говорить громко. Я изолью пред тобой все, что уже давно кипит в глубине души моей, я открою тебе тайны, с которыми я молча носился не год, не два, а целые десятилетия. Высказать их наконец - приятно. Но кому мог я довериться? Для женщины такие мысли слишком тяжелы. Мои сыновья? Но они слишком юны. Брат...
Он слегка вздрогнул и замолк.
- У тебя нет брата, господин, - быстро и боязливо взглянув на него, сказал старик. - Князь Бледа давно уже...
- Умер... С тех пор мне не раз почти было жаль, что он... умер... Но нет! Он должен был умереть. Иначе он не умер бы. - И он умер.
- И он умер, - повторил Хельхал, опустив глаза и неподвижно смотря в землю.
- Нет, старик, - вдруг резко вскричал Аттила. - Он не умер. - И потом снова тихим голосом продолжал: - Вот этой самой рукой (он протянул вперед правую руку) я убил его.
- Да, - спокойно сказал Хельхал, не поднимая глаз.
- Мне нравится, - сказал Аттила немного погодя, - что ты даже не притворяешься удивленным. Значит, ты это знал?
- Да, знал.
- А гунны?
- И они также.
- Что же... они мне это... простили?
- Упрекал ли тебя кто-нибудь из них в этом хоть раз? Ты сделал это. Значит это было нужно.
- Да, нужно. Должна была исполниться воля бога мести. Ты сейчас это увидишь. Слушай!
- Слушаю, - сказал Хельхал. Он приподнялся и, опершись локтями на согнутые колена, закрыл руками свое морщинистое лицо. Только по временам поднимал он голову и взглядывал в глаза своему господину.
Все тусклее и тусклее горела золотая лампада, спускавшаяся с потолка на красном ремне. Когда-то горела она в храме Иеговы в Иерусалиме. Принесенная легионами Тита в Рим, она взята была императором Константином из Панфеона и посвящена Св. Петру, а теперь папой Львом она была прислана вместе с другими сокровищами в дар Аттиле, который и подарил ее своему приближенному.