Странное впечатление производила спальня короля: дворец был построен еще римскими императорами и отличался великолепием. И эта комната также была отделана с замечательною роскошью: пол мраморный, стены прекрасно разрисованы; с потолка спускались, точно витая в воздухе, языческие боги. Мебель была простая деревянная, и только дорогое пурпуровое покрывало на ногах больного, да прекрасная львиная шкура перед постелью, - подарок короля вандалов из Африки, - указывали на королевское достоинство больного. В глубине комнаты висели медный щит и широкий меч короля, которые много лет уже не были в употреблении.
У изголовья кровати, заботливо склонившись над больным, стоял старый оруженосец его, Гильдебранд. Король только что проснулся и молча смотрел на своего верного слугу. Лицо его, хотя и сильно исхудавшее во время болезни, носило отпечаток большого ума и силы, в изгибах же рта виднелась необычайная кротость.
Долго, с любовью смотрел король на своего великана-сиделку, затем протянул ему руку.
- Старый друг, теперь нам надо проститься, - сказал он.
Старик опустился на колени и прижал руку короля к губам.
- Ну, старик, встань; неужели же мне утешать тебя?
Но Гильдебранд остался на коленях, только голову приподнял, чтобы видеть лицо короля.
- Слушай, - сказал больной: - я знаю, что ты, сын Гильдунга, всегда правдив. Поэтому спрашиваю тебя: скажи, я должен умереть? и сегодня? до захода солнца?
И он взглянул на своего оруженосца такими глазами, которые нельзя было обмануть. Но старик и не желал обманывать, он уже собрался с силами.
- Да, король готов, наследник Амалунгов, ты должен умереть, - ответил он, - рука смерти уже простерта над тобою. Ты не увидишь заката солнечного.
- Хорошо, - ответил Теодорих, не дрогнув ни одним мускулом. - Вот видишь, тот грек, которого я выслал отсюда, обманул меня на целый день. А мне нужно мое время.
- Ты хочешь опять позвать священника? - с неудовольствием спросил Гильдебранд.
- Нет, они уже больше не нужны мне.
- Сон так хорошо подкрепил тебя, - радостно вскричал оруженосец, - он разогнал тень, которая так долго омрачала твою душу. Хвала тебе, Теодорих, сын Теодемера, ты умрешь, как король-герой.
- Я знаю, - улыбаясь сказал король, - что ты не любил видеть священников у моей постели. И ты прав, - они не могли мне помочь.
- Но кто же помог тебе?
- Бог и я сам. Слушай! И эти слова будут нашим прощаньем. Пусть это будет моей благодарностью тебе за пятьдесят лет твоей верности. Тебе одному - не моей дочери, не Кассиодору, а только одному тебе я открою, что так мучило меня. Но сначала скажи мне: что говорит народ, что думаешь ты об этой ужасной тоске, которая так овладела мною и свела в могилу?
- Вельхи говорят, что тебя мучит раскаяние за казнь Боэция и Симмаха.
- А ты поверил этому?
- Нет. Я не мог думать, чтобы тебя могла смущать кровь изменников.
- И ты совершенно прав. Быть может, по закону они не заслуживали смерти. Но они были тысячу раз изменники. Они изменили моему доверию, моей привязанности. Я ставил их, римлян, выше, чем лучших из людей моего народа. А они в благодарность захотели овладеть моей короной, вступили в переписку с византийским императором; какого-то Юстина и Юстиниана предпочли моей дружбе. Нет, я не раскаиваюсь, что казнил неблагодарных. Я их презираю. Но говори дальше: ты сам, что ты думал?
- Король, твой наследник - еще дитя, а кругом - враги.
Больной наморщил брови.
- Ты ближе к истине. Я всегда знал, в чем слабость моего государства, и в эти ужасные, бессонные ночи я плакал об этом, хотя по вечерам на пирах, перед иноземными послами, и выказывал гордую самоуверенность. Старик, я знаю, что ты считал меня слишком самоуверенным. Но никто не должен был видеть меня унывающим. Никто, - ни друг, ни враг. Трон мой колебался, я видел это и стонал, но только тогда, когда был один со своими заботами.
- О король, ты мудр, а я был глуп! - вскричал старик.
- Видишь ли, - продолжал король, поглаживая руку старика, - я знаю все, что ты не одобрял во мне. Знаю и твою слепую ненависть к вельхам. Верь мне, она слепа... Слепа в такой же степени, быть может, как и моя любовь к ним.
Король вздохнул и замолчал.
- Зачем ты себя мучишь? - спросил Гильдебранд.
- Нет, я хочу кончить. Я знаю, что мое государство, дело всей моей жизни, полной трудов и славы, может пасть, легко пасть. И падет, быть может, по моей вине, - вследствие моего великодушия к римлянам. Пусть будет так. Ничто человеческое не вечно, а обвинение в благородной доброте я готов принять на себя. Но в одну бессонную ночь, когда я, по обыкновению, обдумывал и взвешивал опасности, грозящие моему государству, в душе моей вдруг восстало воспоминание об иной моей вине: уже не излишняя доброта, не стремление к славе, это было кровавое насилие. И горе, горе мне, если народ готов должен погибнуть в наказание за преступление их короля Теодориха!.. Его, его образ восстал предо мною!
Больной говорил с усилием и при последних словах вздрогнул.
- Чей образ? О ком ты думаешь? - прошептал, нагибаясь к нему, Гильдебранд.
- Одоакр! [*] - шепотом же ответил король.
[*] - Одоакр - один из германцев, бывших на службе у римского императора. В 476 г. от Р. Хр. он организовал свержение последнего римского императора и овладел короной Рима. Впоследствии Теодорих победил его и о т нял кор о ну Италии.
Гильдебранд опустил голову. Наступило тяжелое молчание. Наконец Теодорих прервал его:
- Да, старик, моя рука, - ты знаешь это, - поразила могучего героя, поразила во время пира, когда он был моим гостем. Горячая кровь его брызнула мне прямо в лицо, и ненависть, ненависть светилась в его потухающих глазах. И вот, несколько месяцев назад, ночью передо мной встал его окровавленный, бледный, гневный образ. Лихорадочно забилось мое сердце, и ужасный голос сказал мне: "За это кровавое преступление твое царство падет, и твой народ погибнет".
Снова наступило молчание. На этот раз его прервал Гильдебранд:
- Король, что ты мучишь себя, точно женщина? Разве ты не убил сотни людей своею рукою, а твой народ много тысяч по твоему приказанию? Разве мы не выдержали тридцать битв, когда спускались сюда с гор? Разве мы не шли в потоках крови? Что в сравнении с этим кровь одного человека? Припомни только, как было дело. Четыре года боролся он с нами. Два раза ты и весь твой народ были на краю гибели из-за него! Голод, меч и болезни истребляли твой народ. И наконец, упорная Равенна сдалась: измученный голодом враг лежал у ног твоих. И вдруг ты получаешь предостережение, что он замышляет измену, хочет снова начать ужаснейшую борьбу, и не позже, как в следующую же ночь. Что тебе оставалось делать? Открыто поговорить с ним? Но ведь если он был виновен, то это не помогло бы. И вот ты смело предупредил его и сделал с ним вечером то, что он хотел сделать с тобою ночью. Одним этим поступком ты спас свой народ, предохранил его от новой отчаянной борьбы. Ты пощадил всех его сторонников и дал возможность вельхам и готам прожить тридцать лет, как в царствии небесном. А теперь ты мучишь себя за это дело? Да ведь два народа всю вечность будут благодарить тебя за него! Я, - я готов был бы семь раз убить его!
Старик умолк, глаза его блестели, он имел вид разгневанного великана. Но король покачал головою.
- Нет, старик, нет, все это ничто. Сотни раз повторял я это себе, говорил гораздо красноречивее, убедительнее, чем ты. И ничто не помогает. Он был герой, единственный равный мне! - и я умертвил его, не имея даже доказательств его вины. Из недоверчивости, зависти, - да, надо сознаться, - из страха, из страха еще раз сразиться с ним. Это было, и есть, и навсегда останется преступлением. И никакие уловки не могли успокоить меня. Тяжелая тоска овладела мною. С той ночи образ его беспрестанно преследовал меня и во время пира, и в совете, на охоте, в церкви, наяву и во сне. Тогда Кассиодор стал приводить ко мне епископов, священников. Но они не могли помочь мне. Они слушали мою исповедь, видели мое раскаяние, мою веру и прощали мне все грехи. Но я не находил покоя; и хотя они прощали меня, но я сам не мог простить себя. Не знаю, быть может, это говорит во мне старый дух моих языческих предков, но я не могу скрыться за крестом перед тенью убитого мною. Я не могу поверить, что кровь безгрешного Бога, умершего на кресте, смоет с меня мое кровавое преступление.
Лицо Гильдебранда засветилось радостью.
- Вот и я, ты ведь знаешь, - никогда не мог поверить этим попам. Скажи, о скажи, ведь ты веришь еще в Одина и Тора? [*] Они помогли тебе?
[*] - Языческие боги древних германцев.
Король с улыбкой покачал головою.
- Нет, мой старый, неисправимый язычник. Твоя Валгалла [*] уже не существует для меня. Слушай, что помогло мне. Вчера я отослал прочь епископа и глубоко погрузился сам в себя; я всею душою молился Богу, и мне стало спокойнее. И видишь, ночью я спал так хорошо и крепко, как много месяцев уже не спал. И когда я проснулся, во мне уже не было прежней тоски. На душе у меня было легко и ясно. Я думал: преступление совершено мною, и никакое милосердие, никакое чудо Господа не может уничтожить его. Хорошо, я должен понести наказание. И если Он - гневный Бог Моисея, то Он отомстит за себя и накажет не только меня, но и дом мой до седьмого поколения. И я подчиняюсь, я и мой род, этому гневу Божьему. Если даже он и погубит всех нас, - Он будет справедлив. Но именно потому, что Он справедлив, Он не может наказывать за мою вину весь этот благородный народ готов. Он не может погубить их из-за преступлений их короля. Нет, Он этого не сделает. И если когда-либо народ этот и погибнет, то я чувствую, что он погибнет не из-за моего поступка. За свое преступление я предаю себя и весь свой дом мести Бога. И в душу мою снизошел мир, и теперь я могу умереть спокойно.
[*] - Валгалла - рай.
Он умолк. Гильдебранд поцеловал руку, поразившую Одоакра.
- Это было мое прощание и благодарность тебе за твою пятидесятилетнюю верность. Теперь остаток моей жизни посвятим нашему народу готов. Помоги мне подняться, - не могу же я умереть, лежа в подушках. Подай мне вооружение. Без противоречий. Я так хочу и могу.
Гильдебранд должен был повиноваться. Король при его помощи встал с постели, набросил на плечи широкую пурпуровую мантию, опоясался мечом, надел на голову шлем с короной и, опираясь на длинное копье, стал, прислонясь спиною к одной из колонн посреди комнаты.
- Теперь позови мою дочь и Кассиодора. И всех, кто находится там.