Неизданныя записки Ковалѣнскаго.-- Дѣтство Сковороды.-- Опредѣленіе въ придворную капеллу.-- Въѣздъ Имп. Елисаветы въ Кіевъ.-- Сковорода ускользаетъ за границу.-- Его путешествіе и возвращеніе въ Малороссію.-- Уроки у помѣщика Тамары.-- Москва и "Титъ Ливій".-- Жизнь у Ковалѣнскихъ, Сошальскихъ и Захаржевскихъ.-- Странствованіе и первыя сочиненія.-- Предложеніе Екатерины II.-- Анекдоты о Сковородѣ.-- Начало извѣстности.
Сообщаю жизнеописаніе Сковороды по неизданнымъ до сихъ поръ запискамъ Ковалѣнскаго, въ спискѣ, полученномъ мною отъ М. И. Алякринскаго, изъ Владиміра на Клязьмѣ. Подлинная рукопись Ковалѣнскаго изъ Кіева была передана М. П. Погодину.
Г. Ковалѣнскій говоритъ:
"Григорій Саввичъ Сковорода родился въ Малороссіи, Кіевскаго Намѣстничества, Лубенскаго округа, въ селѣ Чернухахъ, въ 1722 г. { Гессъ-де-Кальве ("Украинскій Вѣстникъ" 1817 г.) невѣрно сообщаетъ, что Сковорода родился въ Харьковской губерніи, и что его отецъ былъ бѣдный священникъ. Ковалѣнскій зналъ Сковороду короче и потому нельзя не отдать ему въ этомъ случаѣ предпочтенія передъ другими біографами. Такъ и И. И. Срезневскій неточно сказалъ ("Утренняя Звѣзда" 1834 г.), что Сковорода родился въ 1726 году.}. Родители его были простолюдины: отецъ -- казакъ, мать -- казачка. Мѣщане по состоянію, они были недостаточны; но ихъ честность, гостепріимство и миролюбіе были извѣстны въ околоткѣ.
"Григорій Сковорода, уже по седьмому году, получилъ наклонность къ музыкѣ и наукамъ. Въ церковь онъ ходилъ охотно, становился на клиросъ и отличался пѣніемъ. Любимою пѣснію его былъ стихъ Іоанна Дамаскина: "Образу златому на полѣ Дейрѣ служиму, тріе твои отроцы небрегоша безбожнаго велѣнія" { Г. Снѣгиревъ ("Отеч. Записки" 1823 г.), почерпавшій свѣдѣнія о Сковородѣ изъ рукописи Ковалѣнскаго и еще "отъ двухъ почтенныхъ мужей, знавшихъ его лично", прибавляетъ: "Сперва игралъ онъ на дудочкѣ, а потомъ на флейтѣ; одинъ ходилъ по рощамъ и лѣсамъ или, пріютившись дома, сидѣлъ въ уголкѣ и на память повторялъ читанное имъ или слышанное".}.
"По охотѣ сына къ ученію, отецъ отдалъ его въ кіевскую академію, славившуюся тогда науками. Мальчикъ скоро превзошелъ своихъ сверстниковъ. Митрополитъ кіевскій, Самуилъ Миславскій, человѣкъ остраго ума и рѣдкихъ способностей, былъ тогда соученикомъ его и во всемъ оставался ниже его.
"Тогда царствовала императрица Елисавета, любительница музыки и Малороссіи. Способность къ музыкѣ и пріятный голосъ дали поводъ избрать Сковороду въ придворную пѣвческую капеллу, куда онъ и былъ отправленъ при вступленіи императрицы на престолъ". Г. Аскоченскій, пересказывая жизнь Сковороды по рукописи Ковалѣнскаго, прибавляетъ еще отъ себя (Кіев. Губ. Вѣд. 1852 г. No 42): "Въ Кіевской Академіи юный пришелецъ съ перваго раза обратилъ на себя вниманіе дерижера пѣвческой капеллы и немедленно поступилъ въ хоръ; а отличными успѣхами въ наукахъ заслужилъ себѣ похвалу отъ всѣхъ наставниковъ. Про восшествіи на престолъ императрицы Елисаветы Петровны, въ Малороссіи набирали мальчиковъ для придворной канелліи. Сковорода попалъ туда изъ первыхъ".
В. В. Стасовъ доставилъ мнѣ любопытную выписку изъ дѣлъ архива придворной конторы, которую онъ сдѣлалъ для составляемой имъ "Исторіи Церковнаго пѣнія въ Россіи". Извѣстно, что придворная капелла, еще со временъ царя Алексѣя Михайловича, постоянно пополнялась голосами изъ Малороссіи. Въ дѣлахъ придворной конторы постоянно встрѣчаются слова: "вновь привезеннымъ ко двору изъ Малороссіи пѣвчимъ выдавать жалованье". Императрица Елисавета, по извѣстной своей набожности и по любви къ духовному пѣнію, еще до восшествія на престолъ, имѣла своихъ пѣвчихъ. Имена: Иванъ Доля, Григорій Берло, Максимъ Бокушъ, Панокъ Григорій, Гаврило Головня и другіе, ясно говорятъ объ ихъ происхожденіи. Мѣста, откуда изъ Украйны брались пѣвчіе, слѣдующія. Въ указѣ 1784 года, октября 16-го, сказано: Дисканты: города Лохвицы, войсковаго товарища, Максима Афонасьева, сынъ, 6 лѣтъ, г. Кролевца, войсковаго товарища, Дойголевскаго, сынъ, 8 лѣтъ; г. Ромны, священника Клименка, сынъ, 6 лѣтъ; Стародубскаго словеснаго судьи сынъ; Роменскаго казака, Обухова, сынъ, 7 лѣтъ; Стародубскаго мѣщанина, Бокурина, сынъ, 6 лѣтъ; Новгорода-Сѣверскаго, мѣщанина Кушнерева, сынъ; Роменскаго уѣзда, села Галки, казака Галайницкаго сынъ, 8 лѣтъ. Альты: Прилуцкаго уѣзда, села Дѣдовѣцъ, священника Тройницкаго сынъ, 7 лѣтъ; Знобовскаго жителя Стожка сынъ, 6 лѣтъ, Стародубскаго значкова товарища Горлича, племянникъ, 8 лѣтъ. Подписано: Новгородъ-Сѣверскаго Намѣстничества верхней расправы предсѣдатель, бунчуковый товарищъ Рачинскій".
При отставкѣ за потерю голоса, они обыкновенно снова возвращались на родину. Такъ, ггодъ 1734 годомъ, читаемъ: "Пять человѣкъ, которые спали съ голоса, отъ двора уволить въ ихъ отечество, въ малую Россію, и дать имъ абшиты, а для пропитанія ихъ въ пути дать имъ за службу по 25 рублей, отъ камеръ-цалмейстера Кайсарова". При капеллѣ они получали столько же: "а жалованья давать въ годъ по 25 р., вычтя на госпиталь". Иногда давалась и особая винная порція: "Пѣвчему Кириллѣ Степанову выдать вина простого пять ведеръ" (1731 года, собственная подпись: Елисавета). Пѣвчіе набирались изъ Украйны, изъ дворянъ и простаго званія. Подъ 1746 годомъ стоитъ: "Указали мы двора нашего пѣвчимъ, дворянамъ и ггрочимъ, жалованье и за порціи деньгами и хлѣбомъ производить".-- Нарядъ носили такой: "1741 г., декабря 15-го. Императрица изволила указать двора своего пѣвчимъ, уставщику Ивану Петрову съ товарищи, сдѣлать вновь: мундиръ изъ зеленыхъ суконъ, а именно, нѣмецкое: кафтаны, камзолы и штаны, и на кафтанахъ обшлага изъ зеленаго сукна; малымъ черкасское, долгое платье, кафтаны и штаны изъ зеленаго сукна, полукафтаны и штаны изъ шелковой матеріи, пунсовыя или алыя".-- Подъ 1745 г., февраля 14, читаемъ: "Новопривезеннымъ изъ Малороссіи пѣвчимъ, всего 34 человѣкамъ, по новости ихъ, до учиненія имъ жалованья, сдѣлать на каждаго рубахъ и порты по пяти паръ, полотенцевъ по три, изъ средняго полотна, сапоговъ, и башмаковъ, и чулковъ по двѣ пары, хапокъ по одной, рукавицъ по одной парѣ, и раздать имъ съ роспискою".-- Подъ 1747 г., февраля 18-го, стоитъ: "Изустный указъ. Тенористу Ивану Иванову сдѣлать платье нѣмецкимъ манеромъ, суконное, кофейнаго цвѣта, подбить стамедомъ, или камлотомъ, и пугвицы гарусныя". Заботливость императрицы Елисаветы простиралась до того, что на росписи 1748 г., марта 26, она собственною рукою приписала: "Четыремъ на верхніе кафтаны широкаго позументу положить и взять у Дмитрея Александровича". (Вотъ любопытный указъ о благочиніи во время службы и церковнаго пѣнія: 1649 года, января 5-го повелѣно: "Во время службы, ежели кто какого бы чина и достоинства ни былъ, будетъ съ кѣмъ разговаривать, на тѣхъ надѣвать цѣпи съ ящикомъ, какія обыкновенно бываютъ въ приходскихъ церквахъ, которыя для того нарочно заказать сдѣлать вновь, для знатныхъ чиновъ мѣдныя вызолоченныя, для посредственныхъ бѣлыя луженыя, а для прочихъ простыя желѣзныя"). Съ 1751 года, для обученія пѣвчихъ, былъ принятъ "французской націи учитель Пажъ Ришадръ". Что касается до Сковороды, то его прозвища мы нигдѣ въ бумагахъ конторы не нашли. Это, быть можетъ, оттого, что пѣвчихъ знали только по имени, обращая отчества въ фамиліи. Въ указѣ 1740 г., января 8-го, при выдачѣ наградъ "за славленіе и поздравленіе въ Рождество", въ числѣ другихъ стоитъ "робятамъ" такимъ-то: "Каленику, Екиму, Павлу и Григорію по 6 рублей каждому". Въ числѣ старшихъ, получившихъ по 10 рублей, тутъ же названъ еще " Григорій Сыновоеничь " (не Саввичъ ли?). Въ указѣ же 1741 г., декабря 21-го, стоитъ: " Вновь привезеннымъ изъ Малороссіи пѣвчимъ сдѣлать мундиръ. А каковы имена большихъ и малыхъ пѣвчихъ, о томъ взять за рукою уставщика, іеромонаха Илларіона, реестръ ". Можно съ большимъ вѣроятіемъ полагать, что въ числѣ послѣднихъ былъ именно и Григорій Сковорода, потому что въ этомъ случаѣ слова указа, по времени, совпадаютъ съ разсказомъ Ковалѣнскаго, переданнаго имъ со словъ самого Сковороды.
Въ "Отрывкахъ изъ записокъ о старцѣ Сковородѣ" И. И. Срезневскаго ("Утренняя Звѣзда" 1834 г.) читаемъ дополненіе къ разсказу Ковалѣнскаго: "Находясь тамъ около двухъ лѣтъ, онъ сложилъ голосъ духовной пѣсни Иже херувимы, который и доселѣ употребляется во многихъ сельскихъ церквахъ на Украйнѣ". Къ этимъ словамъ г. Срезневскаго тутъ же сдѣлано примѣчаніе Г. Ѳ. Квитки: "Напѣвъ сей духовной пѣсни, подъ именемъ придворнаго, помѣщенъ въ обѣднѣ, по высочайшему повелѣнію напечатанной и разосланной по всѣмъ церквамъ, для единообразія въ церковномъ пѣніи. Кромѣ сего, Сковорода сложилъ веселый и торжественный напѣвъ: "Христосъ воскресе" и канонъ Пасхи: "Воскресенія день", нынѣ употребляемый въ церквахъ по всей Россіи, вмѣсто прежняго унылаго, ирмолойнаго напѣва, и вездѣ именуемый: " Сковородинъ". Квитка зналъ Сковороду лично и былъ самъ нѣсколько лѣтъ монахомъ. Его слова должны быть здѣсь авторитетомъ. Но, къ сожалѣнію, тутъ есть неточности. Изысканія г. Стасова въ архивѣ придворной конторы, равно какъ и справки инспектора придворной пѣвческой капеллы, П. Е. Бѣликова, которые благосклонно отвѣчали на мои сомнѣнія, не могли вполнѣ подтвердить словъ Квитки и И. И. Срезневскаго. Сковорода не сочинялъ, въ бытность въ Петербургѣ, духовной пѣсни "Иже Херувимы", которая введена въ Россіи, и подобный напѣвъ, подъ именемъ придворнаго, напечатанный въ обѣднѣ, изданной подъ руководствомъ Бортнянскаго въ 1804 году, не принадлежитъ Сковородѣ. Если же Квитка приписываетъ ему, по памяти, нѣкоторые, принятые въ церквахъ, духовные напѣвы, изъ которыхъ одинъ именовали даже прямо "Сковородиннымъ", то это могло легко случиться, потому что даровитый мальчикъ Сковорода, возвратясь изъ Петербурга, училъ желающихъ придворнымъ напѣвамъ тогдашнихъ знаменитостей, въ родѣ его земляка Головни, и эти пѣсни сохранились въ памяти потомства вмѣстѣ съ его именемъ.
Впрочемъ, Сковорода сочинялъ духовные канты. Профессоръ петербургской духовной академіи, В. Н. Карповъ, къ которому я также обращался съ вопросомъ по этому случаю, отвѣчалъ мнѣ письменно: "живя въ Кіевѣ, я имѣлъ случай слышать напѣвы, приписываемые Сковородѣ. Но эти напѣвы не введены въ церковное употребленіе, а употребляются келейно, въ частныхъ, обычныхъ собраніяхъ кіевскаго духовенства, любящаго завѣтную старину".
Въ бытность Сковороды въ Петербургѣ, придворнымъ пѣвчимъ было неслыханно-привольное житье. Въ то время были въ зенитѣ славы Разумовскіе, украинцы по происхожденію и по душѣ. Мальчиковъ, взятыхъ ко Двору за голоса, лелѣяли, ласкали. Въ числѣ пѣвчихъ были дѣти и значительныхъ малороссійскихъ пановъ, каковы Стоцкіе, Головачевскіе. Старѣя, если ихъ не возвращали на родину, они сохраняли важный, саповитыи видъ, и гордились, нося названіе пѣвчихъ Двора любимой императрицы. Но Сковорода оставался при Дворѣ недолго,-- около двухъ лѣтъ.
"Императрица,-- продолжаетъ Ковалѣискіи,-- скоро предприняла путешествіе въ Кіевъ, и съ нею весь кругъ Двора. Сковорода прибылъ туда вмѣстѣ съ другими пѣвчими".
Это было въ августѣ 1744 года.
Въ "Кіевскихъ Губернскихъ Вѣдомостяхъ" 1846 года {Подробности о путешествіи императрицы Елисаветы по Малороссіи помѣщены въ "Черниговскихъ Губерн. Вѣдом." 1852 г. NoNo 29 и 45 (Разсказъ современника, изъ дневника подскарбія, Андрея Марковича).} (августа 23, въ неоффиціальной части, стр. 327--328) мы нашли статью: "О посѣщеніи Императрицею Елисаветою Петровною Кіева ", гдѣ говорится слѣдующее объ этомъ любопытномъ событіи: "Елисавета здѣсь прожила нѣсколько недѣль; пѣшкомъ посѣщала пещеры и храмы, раздавала дары священству и неимущимъ. Ее встрѣчали и конвоировали войска малороссійскія {Въ "Запискахъ о слободскихъ полкахъ " съ начала ихъ поселенія до 1766 года (Харьковъ 1812 г ), при описаніи встрѣчи императрицы у города Сѣвска, говорится: "При этомъ бригадиръ Лесевицкій, по старости и слабости, а харьковскій полковникъ Тевяшевъ, по неизвѣстной причинѣ, отказались быть при отряженныхъ командахъ, и полку харьковскаго отрядомъ командовалъ полковой обозный Ив. Вас. Ковалевскій". Оба послѣднія лица впослѣдствіи играли роль въ жизни Сковороды.}. Войска были одѣты на-ново, въ синихъ черкескахъ, съ вылетами, и въ широкихъ шальварахъ, съ разноцвѣтными по полкамъ шапками. Изъ кіевской академіи были выписаны вертепы: пѣвчіе пѣли, семинаристы представляли зрѣлища божественныя въ лицахъ и пѣли канты поздравительные. А въ Кіевѣ молодой студентъ, въ коронѣ и съ жезломъ, въ видѣ древняго старца, выѣхалъ за городъ въ колесницѣ, названной "фаэтонъ божественный", на двухъ коняхъ крылатыхъ, которыхъ студенты назвали пегасами и которые были ни что иное, какъ пара студентовъ. Этотъ странникъ представлялъ кіевскаго князя Владиміра Великаго, на концѣ моста встрѣтилъ онъ государыню и произнесъ длинную рѣчь, въ которой называлъ себя княземъ Кіевскимъ, ее -- своею наслѣдницею, приглашалъ ее въ городъ и поручалъ весь русскій народъ во власть ея и въ милостивое покровительство".
"При возвратномъ отбытіи Двора въ Петербургъ, продолжаетъ Ковалѣнскій, Сковорода получилъ увольненіе, съ чиномъ придворнаго уставщика, и остался въ Кіевѣ продолжать ученіе" {Этотъ чинъ давался обыкновенно всѣмъ лучшимъ придворнымъ пѣвчимъ, при оставленіи ими капеллы, и означалъ запѣвалу въ хорѣ, смѣлаго и одареннаго острымъ слухомъ. Уставщикъ же при дворѣ носилъ особое платье и въ хорѣ былъ съ булавой (Со словъ П. Е. Бѣликова).}.
Гессъ-де-Кальве прибавляетъ: "Тамъ молодой Сковорода занялся ревностно еврейскимъ, греческимъ и латинскимъ языками, упражняясь притомъ въ краснорѣчіи, философіи, метафизикѣ, математикѣ, естественной исторіи и богословіи. Но онъ совершенно не имѣлъ расположенія къ духовному званію, для котораго, впрочемъ, преимущественно отецъ назначалъ его. И его нерасположенность возросла до такой степени, что онъ, замѣчая желаніе кіевскаго архіерея посвятить его въ священники, прибѣгнулъ къ хитрости и притворился сумасброднымъ, перемѣнилъ голосъ, сталъ заикаться. Почему обманутый архіерей выключилъ его изъ бурсы, какъ непонятнаго, и, признавъ неспособнымъ къ духовному званію, позволилъ ему жить гдѣ угодно. Этого-то и хотѣлъ Сковорода; будучи на свободѣ, онъ почиталъ себя уже довольно награжденнымъ за несносныя для него шесть лѣтъ, которыя, впрочемъ, онъ совсѣмъ иначе употребилъ, нежели какъ думали всѣ его окружавшіе. Онъ пріобрѣлъ большія свѣдѣнія въ разныхъ наукахъ" ("Украинскій Вѣстникъ" 1817 г.).
"Кругъ наукъ, преподаваемыхъ въ Кіевѣ, продолжаетъ Ковалѣнскій, показался ему недостаточнымъ. Сковорода пожелалъ видѣть чужіе края. Скоро представился къ этому поводъ, и онъ имъ воспользовался охотно.
"Отъ Двора былъ отправленъ въ Венгрію, къ Токайскимъ садамъ, генералъ-маіоръ Вишневскій, который, для находившейся тамъ грекороссійской церкви, хотѣлъ имѣть церковниковъ, способныхъ къ службѣ и пѣнію. Сковорода, извѣстный уже знаніемъ музыки, голосомъ и желаніемъ своимъ быть въ чужихъ краяхъ, также знаніемъ нѣкоторыхъ языковъ, былъ представленъ Вишневскому и взятъ имъ подъ покровительство. Путешествуя съ генераломъ Вишневскимъ, онъ получилъ его позволеніе и помощь къ обозрѣнію Венгріи, Вѣны, Офена, Пресбурга и другихъ мѣстъ Австріи, гдѣ изъ любопытства старался знакомиться болѣе съ людьми учеными. Онъ говорилъ чисто и хорошо по-латыни и по-нѣмецки и порядочно понималъ греческій языкъ, почему легко могъ пріобрѣтать знакомство и расположеніе ученыхъ, а съ тѣмъ вмѣстѣ и новыя познанія, какихъ не имѣлъ и не могъ имѣть на родинѣ".
Гессъ-де-Кальве, также коротко знавшій Сковороду, сообщаетъ объ этомъ еще нѣсколько любопытныхъ подробностей: "Онъ взялъ посохъ въ руку и отправился истинно-философски, т.-е. пѣшимъ и съ крайне тощимъ кошелькомъ. Онъ странствовалъ въ Польшѣ, Пруссіи, Германіи и Италіи, куда сопровождала его нужда и отреченіе отъ всякихъ выгодъ. Римъ любопытству его открылъ обширное поле. Съ благоговѣніемъ шествовалъ онъ по сей классической землѣ, которая нѣкогда носила на себѣ Цицерона, Сенеку и Катона. Тріумфальныя врата Траяна, обелиски на площади св. Петра, развалины Каракальскихъ бань, словомъ -- всѣ остатки сего владыки свѣта, столь противоположные нынѣшнимъ постройкамъ тамошнихъ монаховъ, шутовъ, шарлатановъ, макаронныхъ и сырныхъ фабрикантовъ, произвели въ нашемъ циникѣ сильное впечатлѣніе. Онъ замѣтилъ, что не у насъ только, но и вездѣ, богатому поклоняются, а бѣднаго презираютъ; видѣлъ, какъ глупость предпочитаютъ разуму, какъ шутовъ награждаютъ, а заслуга питается подаяніемъ; какъ развратъ нѣжится на мягкихъ пуховикахъ, а невинность томится въ мрачныхъ темницахъ". Гессъ де-Кальве здѣсь нѣсколько фантазируетъ, но легко могло быть, что это отступленіе отъ рѣчи строгаго историка навѣяно ему разсказами самого Сковороды. Далѣе онъ говоритъ: "Наконецъ, обогатившись нужными познаніями, Сковорода желалъ непремѣнно возвратиться въ свое отечество. Надѣясь всегда на проворство ногъ, онъ пустился назадъ. Какъ забилось сердце его, когда онъ издали увидѣлъ деревянную колокольню родимой своей деревушки! Вербы, посаженныя въ отеческомъ дворѣ тогда, какъ онъ былъ еще дитятею, распростирали свои вѣтви по крышѣ хижины. Онъ шелъ мимо кладбища; тутъ большое число новыхъ крестовъ бросало длинныя тѣни. "Можетъ быть, многихъ, думалъ онъ, теперь заключаетъ въ себѣ мракъ могилы!" Онъ перескочилъ черезъ ограду, переходилъ съ могилы на могилу, пока, наконецъ, поставленный въ углу камень показалъ ему, что уже нѣтъ у него отца.-- Онъ узналъ, что всѣ его родные переселились въ царство мертвыхъ, кромѣ одного брата, коего пребываніе было ему неизвѣстно. Побывавши въ родимой деревушкѣ, онъ взялъ опять свой странническій посохъ и, многими обходами, пошелъ въ Харьковъ" (110-112 стр.) {О мѣстѣ родины Сковороды, селѣ Чернухахъ, я нашелъ въ "Черниговскихъ Губернскихъ Вѣдомостяхъ", 1853 г. No 4, свѣдѣніе, что это село издавна представляетъ людное и торговое мѣсто. Въ этой статьѣ о старинѣ села Чернухъ сказано: "Въ Чернухахъ, Дубенскаго полка, бываетъ въ годъ четыре ярмарки. Изъ Кіева, Лубенъ, Прилукъ и Лохвпцы сюда пріѣзжаютъ торговцы съ сукнами, кожами и мелочными товарами,-- а изъ околицъ -- хлѣбомъ, лошадьми и питейными товарами".}.
Но еще до посѣщенія Харькова, Сковорода испыталъ одну любопытную превратность судьбы. Объ этомъ говоритъ Ковалѣнскій.
Возвратясь изъ чужихъ краевъ, полный учености, но съ весьма скуднымъ состояніемъ, въ крайнемъ недостаткѣ всего нужнѣйшаго, проживалъ онъ у своихъ прежнихъ пріятелей и знакомыхъ. Состояніе послѣднихъ было также невелико; потому они изыскивали случай, какъ бы употребить его труды съ пользою для него и для общества. Скоро открылось мѣсто учителя поэзіи въ Переяславлѣ, куда онъ и отправился, по приглашенію тамошняго епископа, Никодима Сребницкаго {По словамъ О. М. Бодянскаго, въ Переяславлѣ существуетъ преданіе, что въ ту пору сотоварищами по переяславской семинаріи у Сковороды были двѣ другія знаменитости; протоіереи Гречка и извѣстный впослѣдствіи проповѣдникъ Леванда,-- оба не менѣе Сковороды богатые разнообразными приключеніями.}.
Сковорода, имѣя уже обширныя, по тогдашнему времени, познанія, написалъ для училища "Руководство о поэзіи", въ такомъ новомъ видѣ, что епископъ счелъ нужнымъ приказать ему измѣнить его и преподавать предметъ по старинѣ, предпочитавшей силлабическіе стихи Полоцкаго ямбамъ Ломоносова. Сковорода не согласился. Епископъ требовалъ отъ него письменнаго отвѣта, черезъ консисторію, какъ онъ смѣлъ ослушаться его предписанія. Сковорода отвѣчалъ, что онъ полагается на судъ всѣхъ знатоковъ, и прибавилъ, къ объясненію своему, латинскую пословицу: "Alia res sceptrum, alia plectrum" (Иное дѣло пастырскій жезлъ, а иное -- пастушья свирѣль). Епископъ, на докладѣ консисторіи, сдѣлалъ собственноручное распоряженіе: "Не живяше посредѣ дому моего творяй гордыню". Вслѣдъ затѣмъ Сковорода изгнанъ былъ изъ переяславскаго училища.
Бѣдность крайне его стѣсняла, но нелюбостяжательный нравъ поддерживалъ въ немъ веселость и бодрость духа.
Онъ перешелъ жить къ своему пріятелю, который зналъ цѣну его достоинствъ, но не зналъ его бѣдности. Сковорода не смѣлъ просить помощи и жилъ молчаливо и терпѣливо, имѣя только двѣ худыя рубашки, камлотный кафтанъ, одни башмаки и черные гарусные чулки. Нужда сѣяла въ сердцѣ его, по словамъ Ковалѣнскаго, сѣмена, которыхъ плодами обильно украсилась впослѣдствіи его жизнь. Невдалекѣ жилъ малороссійскій помѣщикъ, Степанъ Тамара, которому нуженъ былъ учитель для сына. Сковороду представили ему знакомые, и онъ принялъ его въ село Каврай.
Здѣсь Ковалѣнскій останавливается со Сковородою нѣсколько долѣе. Старикъ Тамара отъ природы былъ большаго ума, а на службѣ пріобрѣлъ хорошія познанія отъ иностранцевъ; но придерживался застарѣлыхъ предразсудковъ и съ презрѣніемъ смотрѣлъ на все, что не одѣто въ гербы и не украшено родословными. Сковорода принялся воздѣлывать сердце молодаго человѣка, не обременяя его излишними свѣдѣніями. Воспитанникъ привязался къ нему. Цѣлый годъ шло ученіе, но отецъ не удостоивалъ учителя взглядомъ, хотя онъ всякій день сидѣлъ у него за столомъ съ своимъ воспитанникомъ. Тяжело было такое униженіе; но Сковорода желалъ выдержать условіе: договоръ былъ сдѣланъ на годъ. Тутъ случилась одна непріятность. Какъ-то разговаривалъ онъ съ своимъ ученикомъ и за-просто спросилъ его, какъ онъ думаетъ о томъ, что говорили? Ученикъ отвѣтилъ неприлично. Сковорода возразилъ, что, значитъ, онъ мыслитъ, "какъ свиная голова!" Слуги подхватили слово, передали его барынѣ, барыня мужу. Старикъ Тамара, цѣня все-таки учителя, но уступая женѣ, которая требовала мести "за родовитаго шляхетскаго сына", названнаго свиною головою, отказалъ Сковородѣ отъ дому и отъ должности. При прощаньѣ, однако, онъ съ нимъ впервые заговорилъ и прибавилъ: "Прости, государь мой: мнѣ жаль тебя!"
И вотъ за "свиную голову" Сковорода опять остался безъ мѣста, безъ пищи, безъ одежды, но не безъ надежды,-- заключаетъ Ковалѣнскій.
Въ крайней нуждѣ зашелъ онъ къ своему пріятелю, переяславскому сотнику. Тутъ ему представился случай ѣхать въ Москву, съ каллиграфомъ, получившимъ мѣсто проповѣдника въ московской академіи. Съ нимъ и поѣхалъ. Изъ Москвы они проѣхали въ Троицко-Сергіевскую Лавру, гдѣ былъ тогда намѣстникомъ Кириллъ Флоринскій, большихъ познаній человѣкъ, бывшій впослѣдствіи епископомъ черниговскимъ. Кириллъ сталъ уговаривать Сковороду, уже знакомаго ему по слухамъ, остаться въ Лаврѣ для пользы училища; но любовь къ родинѣ влекла его въ Малороссію. Сковорода возвратился снова въ Переяславль, "оставя по себѣ въ Лаврѣ имя ученаго и дружбу Кирилла" {Вѣроятно къ этому времени относится черта, сохраненная въ статьѣ г. Снѣгирева: "О старинномъ русскомъ переводѣ Тита Ливія" (Ученыя записки Импер. Моск. Университета 1833 г., ч. 1, стр. 694--695). Вотъ слова г. Снѣгирева: "Переводъ Тита Ливія хранится въ патріаршей библіотекѣ, подъ No 292, въ четырехъ большихъ томахъ, писанъ скорописью; на заглавіи ІУ-го тома надписано: Переведена з латинскаго диалекта на славенскій трудами учителя Коллегіума Чернѣговскаго, року 1716.-- На бумажной закладкѣ, вложенной въ одинъ томъ, подписано рукою Григорія Сковороды, извѣстнаго подъ именемъ украинскаго философа "196 году, мѣсяца Маи, въ 29 день, купилъ Сковорода, далъ восемь алтынъ ".}. Сковорода уже отдалялся отъ всякихъ привязанностей и становился странникомъ, безъ родства, стяжаній и домашняго угла.
Не успѣлъ онъ пріѣхать въ Переяславль, какъ Тамара поручилъ знакомымъ отыскивать его и просить снова къ себѣ. Сковорода отказался. Тогда одинъ знакомый обманомъ привезъ его, соннаго, въ домъ Тамары ночью, гдѣ его и успѣли уговорить остаться. Онъ остался безъ срока и безъ условій.
Поселясь въ деревнѣ и обезпеча свои первыя нужды, онъ сталъ предаваться уединенію и размышленіямъ, удаляясь въ поля, рощи и аллеи сада. "Рано утромъ заря была ему спутницею, а дубравы собесѣдниками". Это не осталось безъ послѣдствій. Ковалѣнскій сохраняетъ въ своемъ разсказѣ выдержку изъ оставшихся у него "Записокъ" Сковороды. Изъ этой выдержки видно, что Сковорода жилъ у Тамары въ 1758 году. Значитъ, со времени его петербургской жизни уже прошло четырнадцать лѣтъ, и онъ поступалъ въ тридцать-шестой годъ жизни. Учителю Тамары стали видѣться чудные, знаменательные сны.
"Въ полночь, ноября 24 числа, 1758 года, въ селѣ Кавраѣ, говоритъ Сковорода, казалось во снѣ, будто разсматриваю различныя охоты житія человѣческаго, по разнымъ мѣстамъ. Въ одномъ мѣстѣ я былъ, гдѣ царскіе чертоги, наряды, музыка, плясанія; гдѣ любящіяся то пѣли, то въ зеркала смотрѣлись, то бѣгали изъ покоя въ покой, снимали маски, садились на богатыя постели. Оттуда повела меня сила къ простому народу. Люди шли по улицамъ, съ скляницами въ рукахъ, шумя, веселясь, шатаясь, также и любовныя дѣла сроднымъ себѣ образомъ происходили у нихъ". Сонъ заключается картиною сребролюбія, которое съ "кошелькомъ таскается" всюду, и видомъ сластолюбія, попирающаго смиренную бѣдность, "имѣющую голыя колѣна и убогія сандаліи". Сковорода кончаетъ словами: "Я, не стерпя свирѣпства, отвратилъ очи и вышелъ".
Болѣе и болѣе влюблялся онъ въ свободу и уединеніе. Мысли просились къ перу. Онъ писалъ стихи. Прочтя одно изъ нихъ, старый Тамара сказалъ: "Другъ мой! Богъ благословилъ тебя даромъ духа и слова!" {Эти стихи написаны на тему: "Ходя по землѣ, обращайся на небесахъ", и помѣщены въ рукописномъ сборникѣ "Садъ пѣсней", подъ 2.}.
Сковорода продолжалъ учить сына Тамары языкамъ и первымъ свѣдѣніямъ. Вскорѣ ученику выпало на долю перейти въ другой кругъ; Сковорода также вступилъ на новое поприще. Въ Бѣлгородъ прибылъ епископъ Іосафъ Миткевичъ. Онъ вызвалъ изъ Переяславля своего друга, игумена Гервасія Якубовича. Послѣдній заговорилъ о Сковородѣ; епископъ вызвалъ къ себѣ бывшаго учителя Тамары и доставилъ ему мѣсто учителя поэзіи въ харьковскомъ коллегіумѣ, въ 1759 году {Въ это время ректоромъ коллегіума былъ архимандритъ Константинъ Бродскій, изъ префектовъ московской академіи, а префектомъ -- Лаврентій Кордетъ, игуменъ (См. статью о коллегіумѣ въ "Молодикѣ" 1843 г., стр. 30).}.
Отрадно остановиться здѣсь надъ Сковородою. Жизнь ему на время улыбнулась. Онъ явился уже въ простомъ, но приличномъ нарядѣ. Чудакъ начинаетъ въ немъ пробиваться по поводу пищи, которую онъ принималъ только вечеромъ, по захожденіи солнца, и ѣлъ только овощи, плоды и молочныя блюда, не употребляя ни мяса, ни рыбы. Спитъ въ сутки только четыре часа. Встаетъ до зари и пѣшкомъ отправляется за городъ гулять; какъ замѣчаетъ Ковалѣнскій, предъ всѣми "веселъ, бодръ, подвиженъ, воздерженъ, благодушенствующъ, словоохотенъ, изъ всего выводящій нравоученіе и почтителенъ". Годъ прошелъ и онъ, оконча срочное время, пріѣхалъ въ Бѣлгородъ къ Іосафу отдохнуть отъ трудовъ. Епископъ, желая удержать его долѣе при училищѣ, поручилъ Гервасію уговаривать его, какъ пріятеля, вступить въ монашеское званіе, обѣщая при этомъ скоро довести его до высокаго сана. Сковорода отказался. Гервасій сталъ съ нимъ холоденъ. Тогда Сковорода, на третій же день по прибытіи въ Бѣлгородъ, догадавшись въ передней выхода Гервасія, подошелъ къ нему и попроситъ себѣ "напутственнаго благословенія". Гервасій понялъ его намѣреніе и благословилъ его, скрѣпя сердце. Сковорода отправился къ новому своему пріятелю, въ деревню Старицу, въ окрестности Бѣлгорода. Это было хорошенькое мѣсто, богатое лѣсами, водоточинами и уютными "удольями", по словамъ Ковалѣнскаго, "благопріятствующими глубокому уединенію". Здѣсь Сковорода принялся изучать себя и на эту тему написалъ нѣсколько сочиненій. Гервасій донесъ епископу о поступкѣ Сковороды. Іосафъ не досадовалъ, а только пожалѣлъ о немъ. Пустынножительство Сковороды продолжалось въ Старицѣ. Сосѣди, заслышавъ о его нравѣ, съѣзжались съ нимъ знакомиться. Онъ также посѣщалъ нѣкоторыхъ по деревнямъ, и, между прочимъ, вздумалъ снова посѣтить Харьковъ. "Нѣкто, говоритъ Ковалѣнскій, изъ познакомившихся съ нимъ, сдѣлавшись пріятелемъ его, просилъ, чтобъ, будучи въ Харьковѣ, познакомился онъ съ племянникомъ его, молодымъ человѣкомъ, находившимся тамъ для наукъ, и не оставилъ бы его добрымъ словомъ". Здѣсь Ковалѣнскій, подъ именемъ племянника, говоритъ о себѣ самомъ. Съ этой поры онъ познакомился съ Сковородою, и ему мы обязаны достовѣрнымъ жизнеописаніемъ Сковороды. Встрѣтившись съ нимъ въ Харьковѣ, Сковорода, смотря на него, полюбилъ его, и полюбилъ до самой смерти.
Іосафъ, между тѣмъ, не теряя Сковороды изъ виду и желая привлечь его снова въ харьковское училище, предложилъ ему должность учителя, какую онъ захочетъ. Полюбивъ новаго своего знакомаго, Сковорода принялъ предложеніе епископа и остался въ Харьковѣ преподавать въ коллегіумѣ синтаксисъ и греческій языкъ.
Покинувъ Бѣлгородъ для Харькова, Сковорода, кромѣ коллегіума, занялся съ новымъ своимъ другомъ, М. И. Ковалѣнскимъ. Онъ сталъ чаще и чаще навѣщать его, занималъ его музыкою, чтеніемъ книгъ,-- словомъ, невольно сталъ его руководителемъ. Молодой человѣкъ, воспитываемый до той поры полуучеными школьными риторами и частью монахами, съ жадностью сталъ вслушиваться въ слова новаго учителя. Одни говорили ему, что счастіе состоитъ въ довольствѣ, нарядахъ и въ праздномъ веселіи. Сковорода говорилъ, что счастіе -- ограниченіе желаній, обузданіе воли и трудолюбивое исправленіе долга. Вдобавокъ къ этому, словамъ Сковороды отвѣчала и жизнь его, и его дѣла. Ученикъ проходилъ съ нимъ любимыхъ древнихъ авторовъ: Плутарха, Филона, Цицерона, Горація, Лукіяна, Климента, Оригена, Діонисія Ареопагита, Нила и Максима-Исповѣдника. Новые писатели шли съ ними рядомъ. Предпринявъ перевоспитать своего ученика совершенно, Сковорода почти ежедневно писалъ къ нему письма, чтобы отвѣтами на нихъ вкратцѣ пріучить его мыслить писать. Вскорѣ, именно въ 1763 году, какъ самъ Ковалѣнскій приводитъ въ выдержкѣ изъ своихъ тогдашнихъ "Поденныхъ Записокъ", онъ увидѣлъ сонъ, въ которомъ на ясномъ небѣ представились ему золотыя очертанія именъ трехъ отроковъ, вверженныхъ въ печь огненную: Ананія, Азарія и Мисаила. Отъ этихъ трехъ словъ на Сковороду сыпались искры, а нѣкоторыя попадали и на Ковалѣнскаго, производя въ немъ легкость, спокойствіе и довольство духа. "Поутру,-- говоритъ онъ,-- вставъ рано, пересказалъ я сіе видѣніе старику, троицкому священнику, Бор., у котораго я имѣлъ квартиру. Старикъ сказалъ: молодой человѣкъ! слушайтесь вы сего мужа; онъ поставленъ вамъ отъ Бога руководителемъ и наставникомъ. Съ того часа молодой сей человѣкъ предался вседушно дружбѣ Григорія Сковороды". Три отрока, говорилъ ему Сковорода,-- это три способности человѣка: умъ, воля и дѣяніе, непокоряющіяся злому духу міра, несгорающія отъ огня любострастія. Это объяснилъ ему Сковорода уже черезъ тридцать лѣтъ самой тѣсной дружбы съ своимъ ученикомъ, за два мѣсяца до своей кончины, потому что послѣдній не рѣшался ему разсказать прежде своего сна.
Въ бесѣдахъ съ своимъ ученикомъ, раздѣляя человѣка надвое, на внутренняго и внѣшняго, Сковорода этого внутренняго человѣка называлъ Минервою, по сказкѣ о происхожденіи Минервы изъ головы Юпитера. "Такимъ образомъ, часто,-- говоритъ ученикъ,-- видя робкаго военачальника, грабителя судью, хвастуна ритора, роскошнаго монаха, онъ съ досадою замѣчалъ: вотъ люди безъ Минервы! Взглянувъ на изображеніе Екатерины II, бывшее въ гостиной у друга его, сказалъ онъ съ движеніемъ: вотъ голова съ Минервою!"
Въ своихъ бесѣдахъ онъ приглашалъ ученика въ поздніе лѣтніе вечера за городъ и незамѣтно доводилъ его до кладбища. Тутъ онъ, при видѣ песчаныхъ могилъ, разрытыхъ вѣтромъ, толковалъ о безумной боязливости людской при видѣ мертвыхъ. "Иногда же, замѣчаетъ Ковалѣнскій, онъ пѣлъ тамъ что-либо, приличное благодушеству; иногда же, удаляясь въ близъ-лежащую рощу, игралъ на флейттраверсѣ, оставя ученика своего между могилъ одного, чтобъ издали ему пріятнѣе было слушать музыку". Такъ онъ укрѣплялъ бодрость мысли и чувствъ своего ученика.
Въ 1764 году Ковалѣнскій поѣхалъ въ Кіевъ изъ любопытства. Сковорода рѣшился ѣхать съ нимъ, и они отправились въ августѣ.
Тамъ они осматривали древности, а Сковорода былъ ихъ истолкователемъ. "Многіе изъ соучениковъ его и родственниковъ,-- замѣчаетъ Ковалѣнскій,-- будучи тогда монахами въ Печерской Лаврѣ, напали на него неотступно, говоря: "полно бродить по свѣту! Пора пристать къ гавани! намъ извѣстны твои таланты! ты будешь столпъ и украшеніе обители!" -- "Ахъ,-- возразилъ въ горячности Сковорода: -- довольно и васъ, столбовъ неотесанныхъ!" Черезъ нѣсколько дней Ковалѣнскій возвратился домой, а Сковорода остался погостить у своего родственника, печерскаго типографа, Іустина. Спустя два мѣсяца, онъ снова пріѣхалъ изъ Кіева въ Харьковъ. Украйну онъ предпочиталъ Малороссіи за воздухъ и воды. "Онъ обыкновенно,-- замѣчаетъ его ученикъ,-- называлъ Малороссію матерью, потому что родился тамъ, а Украйну теткою, по жительству въ ней и по любви къ ней"".
Въ Харьковѣ былъ тогда губернаторомъ Евдокимъ Алексѣевичъ Щербининъ, человѣкъ стараго вѣка, но поклонникъ искусствъ и наукъ, а въ особенности музыки, въ которой и самъ былъ искусенъ. Онъ много наслышался о Сковородѣ. Одинъ старожилъ передалъ мнѣ о первой встрѣчѣ его съ Сковородою. Щербининъ ѣхалъ по улицѣ, въ пышномъ рыдванѣ и съ гайдуками, и увидѣлъ Сковороду, сидѣвшаго у гостинаго двора, на тротуарѣ. Губернаторъ послалъ къ нему адъютанта.-- "Васъ требуетъ къ себѣ его превосходительство!" -- "Какое превосходительство?" -- "Господинъ губернаторъ!" -- "Скажите ему, что мы незнакомы!" -- Адъютантъ, заикаясь, передалъ отвѣтъ Сковороды. Губернаторъ послалъ вторично. "Васъ проситъ къ себѣ Евдокимъ Алексѣевичъ Щербининъ!"-- "А!-- отвѣтилъ Сковорода: -- объ этомъ слыхалъ; говорятъ, добрый человѣкъ и музыкантъ!" И, снявши шапку, подошелъ къ рыдвану. Съ той минуты они сошлись. Ковалѣнскій сохраняетъ черты ихъ дальнѣйшихъ отношеній. "Честный человѣкъ, для чего не возьмешь ты себѣ извѣстнаго состоянія?" -- спросилъ его Щербининъ въ первые дни знакомства.-- "Милостивый государь,-- отвѣчалъ Сковорода:-- свѣтъ подобенъ театру. Чтобъ представить на немъ игру съ успѣхомъ и похвалою, берутъ роли по способностямъ. Дѣйствующее лицо не по знатности роли, но за удачность игры похваляется. Я увидѣлъ, что не могу представить на театрѣ свѣта никакого лица удачно, кромѣ простаго, безпечнаго и уединительнаго; я сію роль выбралъ, и доволенъ".-- "Но, другъ мой!-- продолжалъ Щербининъ, отведя его особенно изъ круга:-- можетъ быть, ты имѣешь способности къ другимъ состояніямъ, да привычка, мнѣнія, предубѣжденіе"... ("мѣшаютъ" -- хотѣлъ онъ сказать). "Еслибы я почувствовалъ,-- перебилъ Сковорода:-- сегодня же, что могу рубить турокъ, то привязалъ бы гусарскую саблю и, надѣвъ киверъ, пошелъ бы служить въ войско. А ни конь, ни свинья не сдѣлаютъ этого, потому что не имѣютъ природы къ тому!.."
Любимымъ занятіемъ Сковороды въ это время была музыка. Онъ сочинялъ духовные концерты, положа нѣкоторые псалмы на музыку, также и стихиры, пѣваемые на литургіи. Эти вещи были, по словамъ Ковалѣнскаго, исполнены гармоніи, простой, но важной и проникающей душу. Особую склонность питалъ онъ къ ахроматическому роду музыки. Сверхъ того, онъ игралъ на скрипкѣ, флейттраверсѣ, бандурѣ и гусляхъ. По словамъ г. Срезневскаго ("Утренняя Звѣзда", 1834 г., к. 1), "онъ началъ музыкальное поприще въ домѣ своего отца сопилкою, свирѣлью. Тамъ, одѣвшись въ юфтовое платье, онъ отправлялся отъ ранняго утра въ рощу и наигрывалъ на сопилкѣ священные гимны. Мало-по-малу онъ усовершенствовалъ свой инструментъ до того, что могъ на немъ передавать переливы голоса птицъ пѣвчихъ. Съ тѣхъ поръ музыка и пѣніе сдѣлались постояннымъ занятіемъ Сковороды. Онъ не оставлялъ ихъ въ старости. За нѣсколько лѣтъ до смерти, живя въ Харьковѣ, онъ любилъ посѣщать домъ одного старичка, гдѣ собирались бесѣды добрыхъ, подобныхъ хозяину, стариковъ. Бывали вечера и музыкальные, и Сковорода занималъ въ такихъ случаяхъ всегда первое мѣсто, пѣлъ primo и за слабостью голоса вытягивалъ трудныя solo на своей флейтѣ, какъ называлъ онъ свою сопилку, имъ усовершенствованную. Впрочемъ, онъ игралъ и пѣлъ, всегда наблюдая важность, задумчивость и суровость. Флейта была неразлучною его спутницей; переходя изъ города въ городъ, изъ села въ село, по дорогѣ онъ всегда или пѣлъ, или, вынувъ изъ-за пояса любимицу свою, наигрывалъ на ней свои печальныя фантазіи и симфоніи".
Въ 1766 г., по повелѣнію Екатерины II харьковскимъ училищамъ, по предстательству Щербинина, прибавлены нѣкоторыя науки подъ именемъ "прибавочныхъ классовъ". Между прочимъ, благородному юношеству было назначено преподавать правила благонравія. Начальство для этого избрало Сковороду, которому было уже сорокъ четыре года, и онъ принялъ вызовъ охотно, даже безъ опредѣленнаго оклада жалованья, ссылаясь, что это доставитъ ему одно удовольствіе. Въ руководство ученикамъ написалъ онъ тогда извѣстное свое сочиненіе: " Начальная дверь къ христіанскому добронравію для молодого шляхетства Харьковской губерніи" {Напечатана вполнѣ въ " Сіонскомъ Вѣстник 123;" Ѳеопемпта Михайлова, 1806 г., ч. III, и въ "Утренней Звѣздѣ", 1831 г., кн. I, въ отрывкахъ, въ статьѣ И. И. Срезневскаго. Начало этого сочиненіи, подъ именемъ "Преддверія Сковороды ", напечатано еще въ "Москвитянинѣ", 1842 г., ч. I, съ замѣткою: доставлено г. Срезневскимъ.}. Всѣ просвѣщенные люди, замѣчаетъ при этомъ Ковалѣнскій, отдали Сковородѣ полную справедливость. Но нашлись при этомъ завистники и гонители. Г. Срезневскій, въ своей статьѣ: "Отрывки изъ записокъ о старцѣ Сковородѣ" ("Утренняя Звѣзда", кн. I), сохранилъ объ этомъ нѣсколько любопытныхъ подробностей. Воротившись изъ-за-границы, Сковорода былъ полонъ новаго ученія, новыхъ животворныхъ истинъ, добытыхъ на пользу человѣчества, любящій все доброе и честное и ненавидящій ложь и невѣжество. "Бѣдный странникъ,-- говоритъ г. Срезневскій:-- въ рубищѣ явился онъ въ Харьковъ. Скоро распространилась молва о его учености и краснорѣчіи". Въ предварительной лекціи, по полученіи каѳедры правилъ благонравія въ училищѣ, онъ высказалъ нѣкоторыя свои мысли и напугалъ непросвѣщенныхъ своихъ товарищей. И въ самомъ дѣлѣ, могли ли они не быть поражены такимъ громкимъ вступленіемъ! Выписываю оное слово въ слово: "Весь міръ спитъ! Да еще не такъ спитъ, какъ сказано: аще упадетъ, не разбіется; спитъ глубоко, протянувшись, будто ушибенъ! А наставники не только не пробуживаютъ, но еще поглаживаютъ, глаголюще: спи, не бойся, мѣсто хорошее... чего опасаться!" Волненіе было готово. Но это только начало, и скоро все затихло. Сковорода началъ свои уроки, написалъ вышеупомянутое сочиненіе, какъ сокращеніе оныхъ, отдалъ рукопись, и тогда-то буря возстала на него всею силой. Рукопись пошла по рукамъ. Съ жадностью читали ее. Но какъ нѣкоторыя мѣста въ ней найдены сомнительными, то Сковороду осудили на отрѣшеніе отъ должности. Конечно, тутъ дѣйствовала болѣе зависть; но невѣжество было для нея достаточною подпорою, и оно-то всего болѣе оскорбило Сковороду. Назначены были диспуты. Сочиненіе разобрано на нихъ съ самой дурной стороны, все истолковано въ превратномъ смыслѣ. Сковороду обвинили въ такихъ мысляхъ, какихъ онъ и имѣть не могъ. Сковорода опровергалъ противниковъ умно; но рѣшеніе осталось прежнее, Сковорода былъ принужденъ удалиться изъ Харькова".
Ковалѣнскій продолжаетъ разсказъ. Близъ Харькова есть мѣсто, называемое Гужвинское. Это -- помѣстье Земборгскихъ, покрытое угрюмымъ лѣсомъ, въ глуши котораго была устроена тогда пасѣка, съ хижиною пчельника. На этой пасѣкѣ, у любимыхъ имъ помѣщиковъ, поселился Сковорода, укрываясь отъ молвы и враговъ. Здѣсь написалъ онъ сочиненіе " Наркизъ, познай себя"; вслѣдъ за тѣмъ, тутъ же онъ написалъ разсужденіе: "Книга Асхань, о познаніи себя" {Первая не напечатана. Второй также я нигдѣ не нашелъ въ печати. Но въ спискѣ сочиненіи Сковороды, переданномъ мнѣ отъ преосвященнаго Иннокентія, сказано: "Асхань, о познаніи себя" напечатана въ Петербургѣ, въ 1798 году. Это, вѣроятно, книга подъ другимъ именемъ; "Библіотека духовная, дружеская бесѣда о познаніи себя", о которой я скажу ниже, въ перечнѣ сочиненій Сковороды.}. Это были первыя полныя сочиненія Сковороды; прежде, говоритъ Ковалѣнскій, онъ написалъ только "малыя отрывочныя сочиненія, въ стихахъ и въ прозѣ". "Лжемудрое высокоуміе, не въ силахъ будучи уже вредить ему, употребило другое орудіе -- клевету. Оно разглашало повсюду, что Сковорода возстаетъ противъ употребленія мяса и вина, противъ золота и цѣнныхъ вещей, и что, удаляясь въ лѣса, не имѣетъ любви къ ближнему, а потому называли его манихейцемъ, мизантропомъ, человѣконенавистникомъ". Сковорода, узнавши объ этомъ, явился въ городъ и въ первомъ же обществѣ нашелъ случай разгромить очень діалектически своихъ враговъ. "Было время,-- говорилъ онъ, по словамъ Ковалѣнскаго,-- когда онъ воздерживался, для внутренней экономіи своей, отъ мяса и вина. Не потому ли и лѣкарь охуждаетъ, напримѣръ, чеснокъ тому, къ которому вредный жаръ вступилъ въ глаза?" И стрѣлы его противъ "оглагольниковъ его" сыпались безъ числа. Слушавшіе его только робко переглядывались и не возражали. Онъ раскланялся и вышелъ. Новое уединеніе влекло его къ себѣ.
Въ Изюмскомъ округѣ, Харьковской губерніи, продолжаетъ Ковалѣнскій, жили тогда дворяне Сошальскіе, младшій братъ которыхъ приглашалъ Сковороду раздѣлить его жилище и дружбу. Сковорода поѣхалъ съ нимъ въ деревню его, Бусинку, полюбилъ снова и мѣсто, и хозяевъ и поселился у нихъ, по обычаю своему, на пасѣкѣ. Тишина, безмятежность и свобода снова возбудили въ немъ чувство несказаннаго удовольствія. "Многіе говорятъ,-- писалъ онъ при этомъ къ Ковалѣнскому:-- что дѣлаетъ въ жизни Сковорода, чѣмъ забавляется?-- Я радуюсь, а радованіе есть цвѣтъ человѣческой жизни!" Въ это время бывшій ученикъ его поѣхалъ на службу въ Петербургъ. Это было въ ноябрѣ 1769 года. Тамъ прожилъ онъ три года, превознося своего учителя. Сковорода, между тѣмъ, въ 1770 году съ Сошальскими уѣхалъ въ Кіевъ. Тамъ поселился онъ у своего родственника Іустина въ Китаевской пустыни, близъ Кіева, и прожилъ тутъ три мѣсяца. "Но вдругъ", по словамъ Ковалѣнскаго, "примѣтилъ онъ однажды въ себѣ внутреннее движеніе духа, побуждавшее его ѣхать изъ Кіева. Онъ сталъ просить Іустина отпустить его въ Харьковъ. Родственникъ началъ его уговаривать остаться. Сковорода обратился къ другимъ пріятелямъ, съ просьбою отправить его на Украйну. Между тѣмъ, пошелъ онъ на Нодолъ -- нижній Кіевъ. Сходя туда по горѣ, онъ, по словамъ его, вдругъ остановился, почувствовавши сильный запахъ труповъ. На другой же день онъ уѣхалъ изъ Кіева. Пріѣхавши черезъ двѣ недѣли въ Ахтырку, онъ остановился въ монастырѣ, у своего пріятеля, архимандрита Венедикта, и успокоился. Неожиданно получается извѣстіе, что въ Кіевѣ чума и городъ уже запертъ". Поживя нѣсколько у Венедикта, онъ обратно отправился въ Бусинку, къ Сошальскимъ, гдѣ и обратился къ своимъ любимымъ занятіямъ. Здѣсь Ковалѣнскій дѣлаетъ маленькое отступленіе, въ объясненіе того, почему Сковорода при жизни подписывался, въ письмахъ и сочиненіяхъ, еще иногда такъ: Григорій Варсава Сковорода, а иногда Даніилъ Мейнгардъ.
Въ 1772 году, въ февралѣ, Ковалѣнскій поѣхалъ за-границу и, объѣхавши Францію, въ 1773 году прибылъ въ швейцарскій городъ Лозанну. Между многими учеными въ Лозаннѣ сошелся онъ съ Даніиломъ Мейнгардомъ. Этотъ Мейнгардъ былъ до того похожъ на Сковороду -- образомъ мыслей, даромъ слова и чертами лица, что его можно было признать ближайшимъ родственникомъ его. Ковалѣнскому Мейнгардъ пришелся поэтому еще болѣе по-сердцу, и они такъ сблизились, что швейцарецъ предложилъ русскому страннику свой загородный домъ подъ Лозанною, съ садомъ и обширною библіотекой, чѣмъ тотъ и пользовался въ свое пребываніе въ Швейцаріи. Возвратясь, въ 1775 году, изъ-за границы, Ковалѣнскій передалъ о своей встрѣчѣ Сковородѣ. И послѣдній до того полюбилъ заочно своего двойника, что съ той поры сталъ подписываться въ письмахъ и въ своихъ сочиненіяхъ: Григорій Варсава (по еврейски: варъ -- сынъ Савы) и Даніилъ Мейнгардъ. Это были его псевдонимы.
Въ 1775 году Сковородѣ было уже пятьдесятъ-три года, а онъ по-прежнему былъ такой же безпечный, старый ребенокъ, такой же чудакъ и охотникъ до уединенія, такой же мыслитель и непосѣда. Съ этого времени его жизнь уже принимаетъ видъ постоянныхъ переходовъ, странствованій пѣшкомъ за сотни верстъ и краткихъ отдыховъ у немногихъ, которыхъ онъ любилъ и которые гордились его посѣщеніями.
Здѣсь разсказъ Ковалѣнскаго я прерву воспоминаніями другихъ лицъ, писавшихъ о Сковородѣ. Ковалѣнскій говоритъ: "И добрая, и худая слава распространилась о немъ по всей Украйнѣ. Многіе хулили его, нѣкоторые хвалили, и всѣ хотѣли видѣть его. Онъ живалъ у многихъ. Иногда мѣстоположеніе -- по вкусу его, иногда же люди привлекали его. Непремѣннаго же жилища не имѣлъ онъ нигдѣ. Болѣе другихъ онъ въ это время любилъ дворянъ Сошальскихъ и ихъ деревню Бусинку" {Въ объясненіе словъ Ковалѣнскаго, Гессъ-де-Кальве и Ивана Бернета, потомокъ этихъ Сошальскихъ, Е. Е. Сошальскій, доставилъ мнѣ, отъ 15 января 1856 г., слѣдующія замѣтки своего отца: "Другъ Сковороды, Алексѣи Юрьевичъ Сошальскій жилъ въ Гусинкѣ, возлѣ церкви, гдѣ теперь живетъ В. Ѳ. Земборгскій. Онъ былъ старый холостякъ, оригиналъ, упрямаго характера и, будучи бездѣтенъ, все имѣніе хотѣлъ передать своему племяннику, моему отцу. Но разсердился на него за то, что тотъ приказалъ выбросить изъ пруда конопли, которыя онъ велѣлъ мочить, и конопли были причиною того, что имѣніе перешло въ разныя руки. Отецъ мой послѣ выкупилъ небольшую часть. Это -- то мѣсто, гдѣ теперь я живу, т.-е. хуторъ Селище, близъ лѣса, называемаго Васильковъ. Я помню и самого Алексѣя Юрьевича, и домъ его, особой архитектуры. Это было очень высокое зданіе въ три этажа. Верхній, по имени лѣтнякъ, былъ безъ печей. Тутъ съ весны проживалъ хозяинъ, другъ Сковороды. У него были еще два брата, Осинъ и Георгіи -- мой дѣдъ. Первый жилъ также въ Гусинкѣ, а второй въ Маначиновкѣ. Недалеко отъ Гусинки есть лѣсъ. Тамъ въ то время была хижина и пасѣка, гдѣ Сковорода проживалъ иногда вмѣстѣ съ Алексѣемъ Юрьевичемъ. Мѣсто называлось Скрынники и получило имя "Скрынинцкой пустыни". Друзья ходили оттуда въ церковь въ Гусинку, гдѣ и теперь въ алтарѣ хранится зеркало Сковороды, взятое по смерти его изъ домика Скрынинцкой пустыни. Еще слово. Въ родѣ Сошальскихъ было также монашеское званіе. Одинъ изъ предковъ нашихъ потерялъ жену отъ чумы, занесенной въ Украину. Возлѣ матери найденъ былъ живымъ ребенкомъ сынъ ея. Въ зрѣлыхъ лѣтахъ онъ часть имѣнія, именно хуторъ Чернячій, впослѣдствіи взятый въ казну, пожертвовалъ на Куряжскій монастырь, близъ Харькова, и самъ пошелъ въ монахи".}.
Гессъ-де-Кальве говоритъ объ этой порѣ ("Украинскій Вѣстникъ" 1817 г., IV кн.): "Въ крайней бѣдности переходилъ Сковорода по Украйнѣ изъ одного дома въ другой, училъ дѣтей примѣромъ непорочной жизни и зрѣлымъ наставленіемъ. Одежду его составляла сѣрая свита, пищу -- самое грубое кушанье. Къ женскому полу не имѣлъ склонности; всякую непріятность сносилъ съ великимъ равнодушіемъ.-- Проживши нѣсколько времени въ одномъ домѣ, гдѣ всегда ночевалъ -- лѣтомъ въ саду подъ кустарникомъ, а зимой въ конюшнѣ,-- бралъ онъ свою еврейскую Библію, въ карманъ флейту и пускался далѣе, пока попадалъ на другой предметъ. Никто, во всякое время года, не видалъ его иначе, какъ пѣшимъ; также малѣйшій видъ награжденія огорчалъ его душу. Въ зрѣлыхъ лѣтахъ, по большей части, жилъ онъ въ Купянскомъ уѣздѣ, въ большомъ лѣсу, принадлежавшемъ дворянину О. Ю. Шекому (Ос. Юр. Сошальскому). Онъ обыкновенно приставалъ въ убогой хижинѣ пасѣчника. Нѣсколько книгъ составляли все его имущество. Онъ любилъ быть также у помѣщика И. И. Меч--кова (И. И. Мечникова). Простой и благородный образъ жизни въ сихъ домахъ ему нравился. Тамъ онъ воспитывалъ дѣтей и развеселялъ разговорами сихъ честныхъ стариковъ".
Г. Срезневскій говоритъ о его характерѣ ("Утренняя Звѣзда", 1834 г., кн. I): "Уваженіе къ Сковородѣ простиралось до того, что почитали за особенное благословеніе Божіе дому тому, въ которомъ поселился онъ хоть на нѣсколько дней. Онъ могъ бы составить себѣ подарками порядочное состояніе. Но, что ему ни предлагали, сколько ни просили, онъ всегда отказывался, говоря: "дайте неимущему!" и самъ довольствовался только сѣрой свитой. Эта сѣрая свита, чоботы про запасъ и нѣсколько свитковъ сочиненій,-- вотъ въ чемъ состояло все его имущество. Задумавши странствовать или переселиться въ другой домъ, онъ складывалъ въ мѣшокъ эту жалкую свою худобу и, перекинувши его черезъ плечо, отправлялся въ путь съ двумя неразлучными: палкой-журавлемъ и флейтой {По словамъ Хиждеу, въ статьѣ "Три пѣсни Сковороды -- пѣсни Сковороды малороссійскіе слѣпцы поютъ подъ именемъ "Сковородинскихъ веснянокъ". }. И то, и другое было собственнаго его рукодѣлья".-- Въ тѣхъ же "запискахъ о старцѣ Григоріѣ Сковородѣ" г. Срезневскій говоритъ (стр. 68--71): "Сковорода отъ природы былъ добръ, имѣлъ сердце чувствительное. Но, росшій сиротою, онъ долженъ былъ привыкнуть по-неволѣ къ состоянію одиночества, и сердце его должно было подпасть подъ иго меланхоліи и загрубѣть, и судьба наконецъ взяла свое: съ лѣтами созрѣло въ немъ это ледяное чувство отчужденія отъ людей и свѣта. Умъ Сковороды шелъ тою же дорогой: сначала добрый, игривый, онъ мало-по-малу тяжелѣлъ, дѣлался своенравнѣе, независимѣе, дичалъ все болѣе и, наконецъ, погрузился въ бездну мистицизма. Притомъ вспомнимъ время, когда жилъ Сковорода: мистики или квіетисты разыгрывались тогда повсюду въ Германіи. Сковорода побывалъ въ этой странѣ и навсегда сохранилъ предпочтеніе къ ней передъ всѣми прочими, исключая родины своей. Легко понять, отчего Сковорода заслуживалъ часто имя чудака, если даже и не юродиваго. Съ сердцемъ охладѣлымъ, съ умомъ, подавленнымъ мистицизмомъ, вѣчно пасмурный, вѣчно одинокій, себялюбивый, гордый, въ простомъ крестьянскомъ платьѣ, съ причудами,-- Сковорода могъ по справедливости заслужить это названіе. Сковорода жилъ самъ собою, удаляясь отъ людей и изучая ихъ, какъ изучаетъ естествоиспытатель хищныхъ звѣрей. Этотъ духъ сатиризма -- самая разительная черта его характера.-- Вотъ что говоритъ Сковорода самъ о своей жизни: "что жизнь? То сонъ Турка, упоеннаго опіумомъ,-- сонъ страшный: и голова болитъ отъ него, сердце стынетъ. Что жизнь? То странствіе. Прокладываю и себѣ дорогу, не зная, куда идти, зачѣмъ идти. И всегда блуждаю между несчастными степями, колючими кустарниками, горными утесами,-- а буря надъ головою, и негдѣ укрыться отъ нея. Но -- бодрствуй!"...-- Впрочемъ, Сковорода не искалъ ни славы, ни уваженія. Онъ жилъ самъ собою. Онъ не могъ равнодушно сносить, чтобъ унижали его мысли. Любилъ иногда похвастаться своими познаніями, особенно въ языкахъ. Кромѣ славянскаго церковнаго, русскаго и украинскаго, онъ зналъ нѣмецкій, греческій и латинскій и на всѣхъ прекрасно говорилъ и писалъ. Сказавъ, что Сковорода вообще отличался особенною умѣренностью, какъ въ пищѣ, такъ и въ питіи, что онъ былъ настоящій постникъ, и "по сказанію всѣхъ, знавшихъ лично его, почти вовсе не употреблялъ горячихъ напитковъ" -- г. Срезневскій старается защитить Сковороду противъ замѣчаній къ статьѣ Гессъ-де-Кальве издателей "Украинскаго Вѣстника", гдѣ указывается на письмо Сковороды, нриложенное къ статьѣ "Вѣстника". Письмо писано къ харьковскому купцу Урюпину, изъ Бурлука, отъ 1790 года, 2 іюля; въ концѣ посланія "старецъ Григорій Варсава Сковорода" выражается такъ: "Пришлите мнѣ ножикъ съ печаткою. Великою печатью не кстати и не люблю моихъ писемъ печатать. Люблю печататься еленемъ. Уворовано моего еленя тогда, когда я у васъ въ Харьковѣ пировалъ и буянилъ. Достойно!-- Боченочки оба отсылаются, вашъ и Дубровина; и сей двоицѣ отдайте отъ меня низенькій поклонъ и господину Прокопію Семеновичу". Къ словамъ г. Срезневскаго, въ статьѣ "Утренней Звѣзды", сдѣлалъ примѣчаніе Квитка-Основьяненко, подписавшись буквами: Г. Ѳ. К -- а. Онъ рѣшаетъ вопросъ такъ: "хотя Сковорода и не былъ пьяница, но не былъ и врагъ существовавшему въ его время здѣсь обыкновенію, въ дружескихъ и пріятельскихъ собраніяхъ поддерживать и одушевлять бесѣды употребленіемъ не вина, котораго въ то время здѣсь, кромѣ крымскихъ и волошскихъ, и слыхомъ не было слышно, а разнаго рода наливокъ въ домахъ пріятельскихъ".
Г. Срезневскій сохраняетъ еще одну черту изъ жизни и нрава Сковороды, которую должно упомянуть прежде, нежели я перейду къ дальнѣйшему развитію разсказа Ковалѣнскаго.
Въ "Московскомъ Наблюдателѣ" 1836 г., ч. VI, г. Срезневскій помѣстилъ повѣсть "Майоръ-майоръ", гдѣ разсказываетъ, какъ судьба испытала было Сковороду въ сердечныхъ стремленіяхъ его, какъ онъ чуть было не женился, и остался все-таки холостякомъ. Среди вымысла разговоровъ и обыкновенныхъ повѣствовательныхъ отступленій, авторъ сберегаетъ любопытныя черты, взятыя имъ изъ преданій старожиловъ, знавшихъ Сковороду. Послѣ того, какъ Сковорода "съ восторгомъ надѣлъ стихарь дьячка грекороссійской церкви въ Офенѣ, только для того, чтобъ убѣжать изъ Офена и, пространствовавъ на свободѣ по Европѣ", бѣглымъ дьячкомъ исходилъ онъ Венгрію, Австрію, сѣверную Италію и Грецію; странствовалъ потомъ по Украйнѣ и "въ 1765 г. зашелъ въ наши Валковскіе хутора ". Значитъ, ему было тогда уже сорокъ три года. Свернувъ съ какой-то тропинки на проселокъ, а изъ проселка на огороды, онъ наткнулся на садикъ, близъ пасѣки, гдѣ видитъ дѣвушку, распѣвавшую пѣсни. Онъ знакомится съ отцомъ ея, оригинальнымъ хуторяниномъ, носившимъ прозвище "Майоръ", часто бесѣдуетъ съ нимъ, учитъ его дочку; дочка заболѣваетъ горячкой, онъ ее лѣчитъ. Тутъ дочка Маойра и Сковорода влюбляются другъ въ друга. Сковорода, по словамъ біографовъ, "вовсе несклонный къ женскому полу", увлекается сильнѣе; его помолвили, ставятъ подъ вѣнецъ. Но тутъ преданіе, въ разсказѣ г. Срезневскаго, сберегаетъ любопытную черту. Природа чудака беретъ верхъ -- и онъ убѣгаетъ изъ церкви изъ-подъ вѣнца... Или Сковорода объ этомъ не разсказывалъ своему другу, Ковалѣнскому, или Ковалѣнскій умолчалъ объ этомъ изъ деликатности: только въ его разсказѣ этого эпизода не находится.
Продолжаю записки Ковалѣнскаго.
Полюбя Тевяшева, воронежскаго помѣщика, Сковорода жилъ у него въ деревнѣ и написалъ тутъ сочиненіе: "Икона Алкивіадская" {По случаю жизни Сковороды въ Воронежской губерніи уцѣлѣло нѣсколько строкъ въ " Москвитянинѣ 1849 г., XXIV ч., подъ именемъ " Анекдотъ о Г. О. Сковородѣ. Свиданіе Сковороды съ епископомъ Тихономъ III въ Острогожскѣ ". Подпись: "Сообщено Н. Б. Баталинымъ изъ Воронежа". Это извѣстіе начинается словами: "Нѣкогда Г. С. Сковорода жилъ въ Острогожскѣ". Въ это время епископу разсказывали о немъ, какъ о дивѣ. Епископъ, между прочимъ, въ разговорѣ съ нимъ, спросилъ: "Почему не ходите никогда въ церковь?" -- "Если вамъ угодно, я завтра же пойду".-- И онъ кротко повиновался желанію епископа.}. Потомъ онъ имѣлъ пребываніе въ Бурлукахъ, у Захаржевскаго, гдѣ помѣстье отличалось красивымъ видомъ. Жилъ также у Щербинина, въ селѣ Бабаяхъ, въ монастыряхъ Старо-Харьковскомъ, Харьковскомъ училищномъ, Ахтырскомъ, Сумскомъ, Святогорскомъ, Сеннянскомъ, у своего друга, Ковалѣнскаго, въ селѣ Хатетовѣ, близъ Орла, и въ селѣ Ивановкѣ, у Ковалѣнскаго, гдѣ потомъ и скончался. "Иногда жилъ онъ у кого-либо", замѣчаетъ Ковалѣнскій, "совершенно не любя пороковъ своихъ хозяевъ, но для того только, дабы черезъ продолженіе времени, обращаясь съ ними, бесѣдуя, нечувствительно привлечь ихъ въ познаніе себя, въ любовь къ истинѣ и въ отвращеніе отъ зла ".-- "Впрочемъ, во всѣхъ мѣстахъ, гдѣ онъ жилъ, онъ избиралъ всегда уединенный уголъ, жилъ просто, одинъ, безъ услуги.-- Харьковъ любилъ онъ и часто посѣщалъ его. Новый начальникъ тамошній, услыша о немъ, желалъ видѣть его". Губернаторъ съ перваго же знакомства спросилъ, о чемъ учитъ его любимая книга, "книга изъ книгъ", священная Библія? Сковорода отвѣтилъ: "Поваренныя книги ваши учатъ, какъ удовольствовать желудокъ; псовыя -- какъ звѣрей ловить; модныя -- какъ наряжаться; а она учитъ, какъ облагородствовать человѣческое сердце". Тутъ онъ толковалъ и спорилъ съ учеными, говорилъ о философіи. И во всѣхъ его рѣчахъ была одна завѣтная цѣль: побужденіе людей къ жизни духа, къ благородству сердца и "къ свѣтлости мыслей, яко главѣ всего". Изъ Харькова онъ надолго отправился въ Бусинку, къ Сошальскимъ, въ "любимое свое пустыножительство". Онъ былъ счастливъ по-своему и повторялъ завѣтную свою поговорку: "благодареніе всеблаженному Богу, что нужное сдѣлалъ нетруднымъ, а трудное ненужнымъ!" -- Усталый, говоритъ Ковалѣнскій, приходилъ онъ къ нрестарѣлому пчелннцу, недалеко жившему на пасѣкѣ, "бралъ съ собою въ сотоварищество любимаго пса своего, и трое, составя общество, раздѣляли они между собою свечерю". "Можно жизнь его было назвать жизнью; не таково было тогда состояніе друга его!" -- заключаетъ Ковалѣнскій и переходитъ къ описанію собственнаго положенія, когда онъ почти на двадцать лѣтъ разстался съ Сковородою и, увлеченный вихремъ свѣта и столичной жизни, свидѣлся съ нимъ опять уже въ годъ смерти бывшаго своего учителя. Здѣсь и я на время разстанусь съ разсказомъ Ковалѣнскаго и пополню его слова изъ другихъ источниковъ о Сковородѣ, а именно нѣсколькими анекдотами о странствующемъ философѣ, записанными харьковскими старожилами, безъ означенія времени.
По словамъ Ѳ. Н. Глинки, Екатерина II знала о Сковородѣ, дивилась его жизни, уважала его славу и однажды, чрезъ Потемкина, послала ему приглашеніе изъ Украйны переселиться въ столицу. Посланный гонецъ отъ Потемкина, съ юга Малороссіи, засталъ Сковороду съ флейтою, на закраинѣ дороги, близъ которой ходила овца хозяина, пріютившаго на время философа. Сковорода, выслушавъ приглашеніе, отвѣтилъ: "скажите матушкѣ-царицѣ, что я не покину родины...
Мнѣ моя свирѣль и овца
Дороже царскаго вѣнца!"
Въ "Украинскомъ Вѣстникѣ" (1817 г., кн. IV) сохранили о Сковородѣ нѣсколько любопытныхъ чертъ Гессъ-де-Кальве и Иванъ Вернетъ.
Гессъ-де-Кальве говоритъ: "Чтобы дать понятіе объ остроуміи и скромности Сковороды, приведу два случая.-- При странномъ поведеніи его, неудивительно, что нѣкоторые забавники шутили надъ нимъ. Г**, умный и ученый человѣкъ, но атеистъ и сатирикъ (онъ былъ воспитанъ по-французски), хотѣлъ однажды осмѣять его. "Жаль,-- говорилъ онъ,-- что ты, обучившись такъ хорошо, живешь какъ сумасшедшій, безъ цѣли и пользы для отечества!" -- "Ваша правда,-- отвѣчалъ философъ:-- я до сихъ поръ еще не сдѣлалъ пользы; но надобно сказать -- и никакого вреда! Но вы, сударь, безбожіемъ вашимъ уже много сдѣлали зла. Человѣкъ безъ вѣры есть ядовитое насѣкомое въ природѣ. Но байбакъ (сусликъ), живя уединенно подъ землею, временемъ, съ своего бугорка, смотря на прекрасную натуру, отъ радости свищетъ и притомъ никого не колетъ!" Г** проглотилъ пилюлю; однако, она не подѣйствовала: онъ остался, какъ и былъ, безбожникомъ до послѣдняго издыханія".-- "Другой анекдотъ,-- говоритъ Гессъ-де-Кальве:-- показываетъ скромность Сковороды.-- Многіе желали познакомиться съ нимъ. Иные, будучи водимы благороднымъ чувствомъ, а другіе, чтобы надъ нимъ почудиться, какъ надъ рѣдкимъ человѣкомъ, полагая, что философъ есть родъ орангутанговъ, которыхъ показываютъ за деньги.-- Въ Таганрогѣ жилъ Г. И. Ковалѣнскій, воспитанникъ Сковороды (это, вѣроятно, братъ Ковалѣнскаго, автора записокъ о Сковородѣ). Чтобы навѣстить его, пустился нашъ мудрецъ въ дорогу, на которой, какъ онъ самъ говорилъ, помѣшкалъ, болѣе года. Когда же онъ прибылъ въ Таганрогъ, то ученикъ его созвалъ множество гостей, между которыми были весьма знатные люди, хотѣвшіе познакомиться съ Сковородою. Но сей, будучи врагъ пышности и многолюдства, лишь только примѣтилъ, что такая толпа милостивцевъ собралась единственно по случаю его прибытія туда, тотчасъ ушелъ изъ комнаты, и, къ общей досадѣ, никто не могъ его найти. Онъ спрятался въ сарай, гдѣ до тѣхъ поръ лежалъ въ закрытой кибиткѣ, пока въ домѣ стало тихо". Гессъ-де-Кальве заключаетъ свои воспоминанія словами: "Вотъ нѣсколько довольно странныхъ его изреченій: "Старайся манить собаку, но палки изъ рукъ не выпускай".-- "Курица кудахчетъ на одномъ мѣстѣ, а яйца кладетъ на другомъ".-- "Рыба начинаетъ отъ головы портиться".
Вотъ нѣсколько чертъ, переданныхъ во всей наивности Иваномъ Бернетомъ, еще любопытнѣе.-- "Подлѣ Лопанскаго моста, въ Харьковѣ, въ домѣ почтеннаго моего пріятеля, П. Ѳ. Паскуновскаго, досталось мнѣ видѣть въ послѣдній разъ Григорія Саввича Сковороду. Онъ былъ мужъ умный и ученый. Но своенравіе, излишнее самолюбіе, нетерпящее никакого противорѣчія, слѣпое повиновеніе, котораго онъ требовалъ отъ слушавшихъ его -- magister dixit -- затмѣвали сіяніе дарованія его и уменьшали пользу, которую общество могло ожидать отъ его способностей. Ему надлежало бы, по совѣту Платона, который относилъ слова свои къ Ксенократу, почаще приносить жертву граціямъ. Истина въ устахъ его, не будучи прикрыта пріятною завѣсою скромности и ласковости, оскорбляла исправляемаго. Всѣхъ болѣе удивлялись ему достопочтенные Я. М. Донецъ-Захаржевскій и А. ІО. Сошальскій. Сковорода преимущественно любилъ малороссіянъ и нѣмцевъ. Сія исключительная любовь была причиною моего съ нимъ пренія и несогласія при первомъ свиданіи. Сковорода былъ музыкантомъ. Его духовные канты мнѣ нравятся. Но стихи его вообще противны моему слуху, можетъ быть, отъ того, что я худой знатокъ и цѣнитель красотъ русской поэзіи. При всемъ томъ, я чувствую въ себѣ склонность подражать ему въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ. И вмѣсто того, чтобы чувствительно оскорбиться тѣмъ, что онъ меня назвалъ мужчиною съ бабьимъ умомъ и дамскимъ секретаремъ, я еще былъ ему весьма обязанъ за сіи титла. Это было въ тѣ счастливыя лѣта, когда человѣкъ, у коею не тыква на мѣстѣ головы и не кусокъ дерева вмѣсто сердца, поставляетъ все свое благополучіе въ томъ, чтобы любить и быть любиму; когда чувствительное сердце ищетъ себѣ подобнаго, и когда милая улыбка любимаго предмета такъ восхищаетъ сердце и душу, какъ послѣ суровой зимы солнечная теплота, пѣніе птицъ и природа во всемъ ея убранствѣ" ("Украин. Вѣсти.", 1817 г. кн. IV). Модное нѣкогда, какъ впослѣдствіи -- разочарованность, "чувствительное сердце" Ивана Бернета заставило его сказать въ концѣ отъ души: "я нарочно ѣздилъ изъ Мерчика (имѣніе Шидловскихъ) въ деревню Ивановку, Богодуховскаго уѣзда, для посѣщенія могилы, въ коей почиваютъ бренные останки незабвеннаго Сковороды. И. Бернетъ. Софійское, Валковскаго уѣзда. Въ мартѣ 1817 года".
Г. Срезневскій сообщаетъ также любопытный анекдотъ о Сковородѣ ("Утренняя Звѣзда", 1834 г. кн. I): "Рѣдко, очень рѣдко Сковорода измѣнялъ своей важности, а если и измѣнялъ, то въ такихъ только случаяхъ, когда дѣйствительно было трудно сохранить оную. Суровый старецъ, онъ былъ, однако, застѣнчивъ и не могъ терпѣть, когда предъ нимъ величали его достоинства. Онъ становился самъ не свой, онъ терялся, когда предъ нимъ внезапно являлся кто-нибудь изъ давно желавшихъ видѣть его и разливался въ привѣтствіяхъ. Такъ случилось однажды въ домѣ Пискуновскаго, старика, любимаго Сковородою. Это было вечеромъ, во время ихъ обыкновенной стариковской бесѣды. Молча, съ глубочайшимъ вниманіемъ слушали старики разсказы и нравоученія старца, который, выпивши на этотъ разъ лишнюю чарку вина, среди розыгра своего воображенія, говорилъ хотя и медленно и важно, но съ необыкновеннымъ жаромъ и краснорѣчіемъ. Прошелъ часъ и другой, и ничто не мѣшало восторгу разсказчика и слушателей. Сковорода началъ говорить о своемъ сочиненіи: "Лотова жена", сочиненіи, въ коемъ положилъ онъ главныя основанія своей мистической философіи. Сковорода разсказалъ уже очеркъ. Начинаются подробности. Вдругъ дверь съ шумомъ растворяется, половинки хлопаютъ, и молодой X--ъ, франтъ, недавно изъ столицы, вбѣгаетъ въ комнату. Сковорода, при появленіи незнакомаго, умолкъ внезапно.-- "Итакъ,-- восклицаетъ X--ъ, я наконецъ достигъ того счастія, котораго столь долго и напрасно жаждалъ. Я вижу наконецъ великаго соотечественника моего, Григорія Саввича Сковороду! Позвольте"'... и подходитъ къ Сковородѣ. Старецъ вскакиваетъ; сами собою складываются крестомъ на груди его костлявыя руки; горькой улыбкой искривляется тощее лицо его, черные впалые глаза скрываются за сѣдыми нависшими бровями, самъ онъ невольно изгибается, будто желая поклониться, и вдругъ прыжокъ, и трепетнымъ голосомъ: " позвольте! тоже позвольте!" -- и исчезъ изъ комнаты. Хозяинъ за нимъ; проситъ, умоляетъ -- нѣтъ. "Съ меня смѣяться!" говоритъ Сковорода и убѣжалъ. И съ тѣхъ поръ не хотѣлъ видѣть X--а".
Выписываемъ еще нѣсколько строкъ изъ повѣсти г. Срезневскаго " Майоръ-майоръ " ("Московскій Наблюдатель", 1836 г. IV ч.), гдѣ онъ сохранилъ, по разсказамъ старожиловъ, портретъ Сковороды, относящійся къ его поздней жизни въ Харьковѣ и окрестностяхъ. "Сухой, блѣдный, длинный", говорилъ онъ, "губы изжелкли, будто истерлись; глаза блестятъ то гордостью академика, то глупостью нищаго, то невиннымъ простодушіемъ дитяти; поступь и осанка важная, размѣренная". Въ это время слава Сковороды шла уже далеко, и украинскіе бродячіе пѣвцы, называемые "бандуристами" и слѣпцами", подхватывали его стихи и духовные канты и распѣвали ихъ на большихъ дорогахъ, именуя ихъ "псалмами".