Отъезд двора из Москвы. -- Мы возвращаемся в корпус. -- Летние недельные дежурства.
12 июня государь уехал в Петербург, чтобы там встретить своего высокого гостя. Еще ранее, 9-го числа, был отправлен в Павловск новорожденный великий князь в сопровождении адъютанта в. к. Николая Павловича штабс-капитана В. Ф. Адлерберга, состоящих при новорожденном дам и доктора Крейтона. Затем последовали выезды императрицы Елисаветы Алексеевны, в. к. Николая Павловича с великой княгиней, короля прусского с наследным принцем. Великий князь Константин Павлович отправился в Варшаву.
16 июня выехала императрица Мария Федоровна.
При отъезде принца прусского я получил от него перстень с большим рубином, украшенным бриллиантами.
Грустно нам было проститься с Москвой, расстаться с нашей свободной, рассеянной, веселой жизнию.
Die schönen Tage in Aranjuez
Sind nun zu Ende!
С возвращением в корпус нас ждали Войцеховский, политическая экономия и Вольгемут с своими фокусами, но вместе с тем нам предстояли и летние дежурства, которые мы очень любили. Мне особенно было хорошо, потому что я попеременно проводил одну неделю в корпусе за книгами, а другую -- в милом Павловске. Кроме того, мне посчастливилось провести неделю в Петергофе, куда двор всегда переезжал для петергофского праздника в день тезоименитства вдовствующей императрицы, 22 июля.
Петергофский праздник в то время был эпохою для Петербурга. Все его население перекочевывало на этот день в Петергоф. Туда манило его не столько блестящая иллюминация, как так называемый маскарад, хотя в нем не было ни одной маски, который давался в залах дворца и на котором можно было вблизи видеть всю императорскую фамилию.
Тогда Петергоф не был еще тем Петергофом, который теперь обстроен, распланирован и украшен заботою полюбившего его императора Николая. Дворец, несколько придворных и казенных зданий: казармы, гранильная и писчебумажная фабрики и английский дворец императрицы Екатерины II, -- среди разбросанных скромных деревянных домиков, принадлежащих низшим придворным служителям и матросам, -- вот все, что составляло тогдашний Петергоф. Дач в нем не было. В то время летние помещения петербуржцев ограничивались дачами, тянувшимися по обеим сторонам петергофского шоссе, в большинстве принадлежавших аристократическим и богатым фамилиям, дачами на островах и крестьянскими избами ближайших деревень.
Сообщения были затруднительны и дороги, и потому непременный переезд летом на дачу не был в таком всеобщем употреблении, как ныне. В Петергофе, возле самого дворца, были еще пустыри и рощицы и на этих-то пустырях табором располагалось петербургское поселение. Главным местом бивака служила просторная площадь против верхнего дворцового сада. Кареты, коляски, телеги размещались на ней в живописном беспорядке. Возле экипажей готовили обед, пили чай. В каретах одевались дамы. От одного экипажа к другому ходили с визитами. Неумолкаемый веселый говор стоял над площадью. И сколько там возникало комических сцен, романических завязок.
Во дворце день праздника начинался выходом в церковь и поздравлениями императрицы. После обедни был развод пред дворцом, на площадке верхнего сада, а в четыре часа парадный обед. Вечером в семь часов императорская фамилия спускалась на крыльцо нижнего сада, садилась в линейки и проезжала по всем освещенным аллеям сада. За линейками императорской фамилии следовали линейки, на которых помещались придворные, в том числе камер-пажи и военная свита императора и великих князей; длинной вереницей проезжали линейки по иллюминованным аллеям, наполненным публикою, которая теснилась около них, медленно и с трудом передвигаясь по саду. С отъездом императорской фамилии на иллюминацию, двери дворца открывались для публики и скоро все залы наполнялись ею. Эта общедоступность посещения дворца, в присутствии императорской фамилии, и составляла ту отличительную черту, по которой этот вечер во дворце носил название маскарада. По возвращении императорской фамилии с катанья, начинался маскарад. Три хора музыкантов играли в разных залах польский. Государь с императрицей Марией Федоровной выходил из внутренних покоев; за ними шли великие князья Николай Павлович с императрицею Елисаветою Алексеевною и Михаил Павлович с великой княгиней Александрой Федоровной, а за ними весь двор попарно. Государь и все военные были без оружия и имели шляпы на головах, а на плечах черное домино, так называемый венециан. Это был единственный признак маскарада, все были без масок и без маскарадного костюма. Императорская фамилия обходила несколько раз залы, входила для отдыха во внутренние покои и затем, в десять часов, удалялась ужинать. Маскарад кончался и публика расходилась веселая и довольная, что вблизи могла наглядеться на императорскую фамилию.
Во время дежурства в Петергофе камер-пажи повсюду сопровождали императриц и великую княгиню. Но как ни разнообразны и ни веселы были дни, проводимые нами на дежурстве в Петергофе, дежурство в Павловском было нам милее. Здесь, в Петергофе, присутствие государя и государыни Елисаветы Алексеевны требовало более придворного этикета и представительности. В Павловском мы себя чувствовали как-то ближе к императорской фамилии.
В начале сентября 1818 г. я был дежурным в Павловском. Вдовствующая императрица пожелала приготовить сюрприз императрице Елисавете Алексеевне ко дню ее тезоименитства, 5 сентября. Великий князь Николай Павлович взялся быть руководителем этого семейного праздника. В зале верхнего этажа была устроена небольшая сцена. Выбраны сюжеты для живых картин, приглашены лица, которые должны были в них участвовать, привезены из Петербурга театральные костюмы, и великий князь как директор этой небольшой импровизированной труппы начал делать репетиции. Представление кончалось дуэтом Родрига и Химены. Это было что-то вроде музыкально-живой картины, или как тогда называли Romance en action. Партию Родрига пел граф Соллогуб, партию Химены -- княгиня Долгорукова. Фрейлина великой княгини графиня Шувалова, прелестная брюнетка, представляла наперсницу Химены, а я -- оруженосца Родрига. При открытии картины Химена пела куплет и, взяв шарф из рук своей наперсницы, надевала его на преклонившего пред ней колено Родрига. Потом Родриг поднимался, обращался к оруженосцу и пел:
Donnez, donnez et mon casque et ma lance,
Je veux prouver, que Rodrigue a du coeur.
При этом я передавал ему шлем и копье. Картина оканчивалась прощальным дуэтом, в котором оба клялись в вечной любви. Великий князь Николай Павлович принимал деятельное участие в постановке живых картин. Я помню по этому случаю, как мы, юноши, завидовали молоденькому камер-пажу императрицы Титову, который должен был сидеть у ног прелестной Нарышкиной, положив свою голову на ее колени. Пред началом представления все мы, в театральных костюмах, собрались в комнате, смежной со сценой; пришел великий князь, любезно шутил и осматривал каждого.
-- Ты не совсем еще готов, -- сказал он мне; потребовал свечу и пробку и нарисовал мне усы. -- Вот теперь ты настоящей оруженосец. A vos places, mes belles dames du premier. Иду пригласить императриц.
Представление удалось вполне. Все картины были повторяемы, не исключая и нашей с пением, которая, по новости своей, заслужила более других похвал.
Отмыв усы, переодевшись и напудрившись, явился я у ужина за стулом великой княгини. Возле нее сидела императрица Елисавета Алексеевна. Она обратилась ко мне и сказала по-русски:
-- И вы участвовали в моем празднике? а вас очень благодарю.
Голос императрицы Елисаветы Алексеевны имел неизъяснимо приятную мелодичность. Какая-то особенная доброта, кротость и мягкость слышались в нем. Он невольно привлекал и проникал в душу точно так, как и ласковый, светлый взгляд ее голубых прекрасных глаз. Черты лица ее были тонки и правильны, но красные пятна скрывали красоту их. В походке и движениях ее было много грации, особенно женственности. Она почти всегда носила на головном токе райскую птичку, которую император привез ей из Парижа. Тогда это была новость. За обедом молчаливая она отвечала только несколькими словами на обращенную к ней речь. Взор ее беспрестанно следил за императором, и когда она видела, что он весело разговаривает с великой княгиней, улыбка довольствия показывалась на ее грустном лице. Вся она казалась олицетворением кроткой покорности -- то, что французы называют résignation. Царствующая императрица -- она с любовью уступала первенствующее место вдовствующей государыне, благотворительница многих -- она тщательно скрывала добрые дела свои и никто о них не говорил. Непроницаем был тайник души ее, столь богатой добротою, кротостью, верой и безграничною любовию к своему ангелу-Александру.