Гамлетъ.
Когда былъ написанъ Гамлетъ, Шекспиръ прошелъ годы своего ученичества и сталъ вполнѣ драматическимъ мастеромъ. По слогу, драма эта занимаетъ средину между его ранними и позднѣйшими произведеніями. Теперь исчезаетъ стараніе, съ какимъ авторъ до тѣхъ поръ наблюдалъ за развитіемъ своей мысли и созданій своего воображенія, тогда какъ это самонаблюденіе было очень замѣтно въ раннихъ произведеніяхъ Шекспира; но работа воображенія и мысли еще не смущаетъ насъ своею быстротою и разнообразіемъ направленія {Характеристичныя особенности слога Шекспира выставлены въ слѣдующей мастерской критикѣ Спэддинга: "Начало (Генриха VІІІ...), казалось, вполнѣ отмѣчено печатью позднѣйшей манеры Шекспира; та же сжатость выраженія, та же жизнь, реальность и свѣжесть; тѣ же быстрые, внезапные обороты мысли, такіе быстрые, что слово едва можетъ слѣдовать за ними, та же нетерпѣливая работа ума и воображенія, которыя, разъ высказавъ идею, неспособны выжидать, пока она будетъ надлежащимъ образомъ отдѣлана; та же смѣлая увѣренность въ средствахъ языка, съ которою Шекспиръ принимается строить фразу, не зная, какова она выйдетъ; тотъ же безпечный размѣръ, пренебрегающій извѣстными пріемами для произведенія гармоническаго эффекта, но, очевидно, подчиняющійся мастеру въ гармоніи стиха; такое же полное отсутствіе книжнаго языка и общихъ мѣстъ. "On the several shares of Shakspere and Fletcher in the play of Henry VIII by James Spedding": перепечатано въ Transactions or the New Shakspere Society изъ The Gentleman's Magazine за августъ 1850.}. Въ сценѣ, когда Гамлетъ разспрашиваетъ своихъ друзей о появленіи тѣни (Д. I, сц. 2), встрѣчаемъ быстрый разговоръ въ стихахъ, удивительный по соединенію съ художественнымъ впечатлѣніемъ, производимымъ метромъ; монологи Гамлета представляютъ намъ великолѣпные примѣры медленнаго, задержаннаго на одной и той же мысли стиха, который Шекспиръ приспособляетъ къ выраженію мысли въ уединеніи, и никогда Шекспиръ не написалъ лучшаго отрывка прозы, чѣмъ рѣчь, въ которой Гамлетъ говоритъ Розенкранцу и Гильденштерну о своей меланхоліи. Но эти частности еще не составляютъ главныхъ доказательствъ того, что поэтъ достигъ теперь полной зрѣлости. Таинственность, неясность, смущающая насъ и присущая драмѣ, въ особенности же характеру главнаго ея лица, дѣлаетъ очевиднымъ, что Шекспиръ далеко оставилъ за собою ту раннюю ступень развитія, когда поэтъ навязчиво высказываетъ свои цѣли и, не довѣряя своей способности держаться неуклонно одного плана, преднамѣренно и съ усиліемъ выставляетъ этотъ планъ постоянно на видъ. Когда Шекспиръ окончилъ Гамлета, онъ долженъ былъ довѣрять какъ себѣ, такъ и своей публикѣ, онъ чувствовалъ себя въ силахъ обработать съ пріемами чистаго искусства и жизни аффектовъ этотъ предметъ при всей его сложности. Такъ удобно было сдѣлать изъ Гамлета загадку, а затѣмъ, употребивъ надлежащія усилія, можно было эту загадку разобрать по частимъ и разгадать. Но Шекспиръ создалъ тайну, которая осталась для мысли элементомъ, навсегда возбуждающимъ ее и никогда не разъяснимымъ ею вполнѣ.
Нельзя, поэтому, предполагать, чтобы какая-нибудь идея или магическая фраза могла разрѣшить трудности, представляемыя драмой, или вдругъ освѣтить все, что въ ней темно. Неясность присуща произведенію искусства, которое имѣетъ въ виду не какую-нибудь задачу, но жизнь; а въ этой жизни, въ этой исторіи души, которая проходила по сумрачной границѣ между ночною тьмою и дневнымъ свѣтомъ, есть (какъ и во многихъ реальныхъ процессахъ жизни) много такого, что ускользаетъ отъ всякаго изслѣдованія и сбиваетъ его съ толку. Замѣчательно слѣдующее обстоятельство: во второмъ изданіи въ 4R размѣры пьесы значительно увеличены сравнительно съ ея первоначальной формой 1603 г., и, поэтому, мы можемъ тамъ найти въ большемъ изобиліи матерьялы для разъясненія цѣли Шекспира, между тѣмъ неясность не уменьшается, но, напротивъ, увеличивается и, если нѣкоторые вопросы, повидимому, разрѣшены, то возникаютъ другіе еще въ большемъ количествѣ.
Мы сразу можемъ оставить въ сторонѣ, какъ неудачную, цѣлую группу истолкованій Гамлета, которыя обращаютъ эту трагедію личной жизни въ драматическое изслѣдованіе какого-либо общаго соціальнаго явленія или какого-либо періода изъ исторіи цивилизаціи. Одинъ писатель. приложившій замѣчательный критическій талантъ, широкій и проницательный, къ изученію этой пьесы {Н. А. Werner. Ueber das Dunkel in der Hamlet-Tragödie. Jahrbuch der Deutschen Shakespeare Gesellschaft т. V, стр. 87--81.}, видитъ въ ней художественное изображеніе, сдѣланное Шекспиромъ, явленія, повторяющагося въ мірѣ, съ правильностью закона природы, именно явленія общественныхъ переворотовъ. Гамлетъ не можетъ ускользнуть изъ міра его окружающаго. Онъ гибнетъ въ кораблекрушеніи общества, испорченнаго до мозга костей; со вступленіемъ на престолъ Фортинбраса наступаетъ новая и болѣе здоровая эпоха. Мы не должны позволить даже самой остроумной теоріи отвлечь наше вниманіе отъ факта, на которомъ оно должно остановиться, именно отъ факта, что личность Гамлета есть центръ трагедіи "Гамлетъ". Шекспира, преимущественно, занимала не общая катастрофа, которая унесла гнилой порядокъ вещей, чтобы очистить мѣсто для новаго необдѣланнаго матерьяла, не паденіе датской монархіи и развращеннаго общества, рядомъ съ утвержденіемъ новой династіи и болѣе прочной цивилизаціи. Жизненной сущностью трагедіи "Гамлетъ" не можетъ быть ни какая-нибудь идея, ни какой-либо обрывокъ политической философіи. Это удивительное твореніе возникло изъ глубокой симпатіи Шекспира къ индивидуальной душѣ и къ жизни личности.
Упомянутый выше критикъ утверждаетъ, впрочемъ, справедливо, что слабохарактерность Гамлета не можетъ быть поставлена въ вину исключительно ему одному. Міръ противъ него. Мужества, существующаго внѣ всѣхъ условій, не существуетъ. Шекспиръ, который такъ вѣрно понималъ значеніе внѣшней природы, какъ среды развитія человѣческой страсти, понималъ также, что нѣтъ человѣка, независимаго отъ общественныхъ условій, среди которыхъ онъ живетъ и дѣйствуетъ. Гете, въ знаменитой критикѣ этого произведенія, въ своемъ романѣ "Вильгельмъ Мейстеръ", только наполовину далъ объясненіе затрудненій, объясняемыхъ драмой; послѣдующая критика, подъ вліяніемъ Гете, выказала стремленіе оставаться слишкомъ исключительно въ субъективной области. "Мнѣ ясно -- пишетъ Гете -- что Шекспиръ хотѣлъ представить вліяніе великаго дѣла, возложеннаго на душу, не способную его совершить. Эта цѣль имѣется, повидимому, въ планѣ всей пьесы. Это дубъ, посаженный въ дорогую вазу, въ которой слѣдовало бы помѣститься красивымъ цвѣтамъ: корни разрослись, и ваза разлетѣлась въ куски".
Это наполовину правда, но только наполовину. Во многихъ трагедіяхъ Шекспира трагическое разстройство характера и жизни является слѣдствіемъ подчиненія главнаго лица драмы какой-нибудь господствующей страсти, совершенно несродной его природѣ, хотя и проистекающей изъ какой-нибудь присущей личности слабости или недостатка; человѣкъ не въ состояніи освободиться отъ этой страсти, и она доводитъ его, наконецъ, до гибели. Такъ, Отелло, отъ природы искренній и дѣтски-довѣрчивый человѣкъ, у котораго:
Такой простой и добродушный нравъ,
Что честнымъ онъ считаетъ человѣка,
Умѣвшаго прикинуться такимъ.
("Отелло" Д. I, сц. 3).
-- человѣкъ, въ которомъ не легко возбудить ревность, заражается ядомъ ревности и подозрѣнія, и этотъ ядъ доводитъ его до безумія и до гибели. Макбетъ, созданный для подчиненія другимъ, становится жертвой страшнаго, неестественнаго честолюбія. Лиръ, не знающій истинной привязанности, но проникнутый потребностью любить и быть любимымъ, принужденъ ненавидѣть и отталкивать отъ себя единственное существо, которое могло удовлетворить жажду его сердца. Тимонъ, который желалъ бы оказывать всѣмъ слѣпое доброжелательство, превращается въ человѣка, возмущеннаго противъ человѣчества.
Зовусь я -- Мизантропъ,
И родъ людской глубоко ненавижу.
("Тим. Аѳ.". Д. IV, сц. 3).
Мы имѣемъ основаніе предположить, что Гамлетъ, старой драмы -- драмы, по крайней мѣрѣ, такой же старой, какъ группа кровавыхъ трагедій, писанныхъ подъ вліяніемъ раннихъ произведеній Марло,-- былъ, дѣйствительно, таковъ, какимъ Гамлетъ Шекспира описываетъ себя, находя горькое удовольствіе представлять себя въ ложномъ свѣтѣ, именно: существо "гордое", "мстительное", "честолюбивое". Этотъ мстительный Гамлетъ старой драмы, можетъ быть, очень сродни Гамлету французскаго романиста Бельфорэста (Belieferest) и англійскаго "разсказа" ("Historie") -- Гамлету, который сжигаетъ придворныхъ своего дяди въ залѣ пира, предварительно подпоивъ ихъ. Но, когда Шекспиръ передѣлалъ характеръ датскаго принца, онъ послѣдовалъ своимъ пріемамъ драматическаго творчества, увлекся художественнымъ интересомъ къ явленіямъ человѣческой страсти и человѣческаго опыта, скорѣе сложнымъ, чѣмъ простымъ, и создалъ Гамлета человѣкомъ, для котораго особенно противна дѣятельность, упорно направленная къ одной и той же цѣли, и еще въ большей мѣрѣ обязанность разсчитанной мести. Подъ этой безпощадной тяжестью, возложенной на него, Гамлетъ дрожитъ, шатается и, наконецъ, надаетъ. Досюда Гете правъ.
Но трагическій узелъ первой трагедіи Шекспира: "Ромео и Джульетта" не былъ чисто субъективенъ. Между двумя любовниками и въ самыхъ чистыхъ и возвышенныхъ порывахъ ихъ душъ существуетъ полная гармонія. Разладъ возникаетъ изъ внѣшняго міра: противъ ихъ любви враждуютъ созвѣздія. Ихъ любовь окружена родовою ненавистью. Ихъ жизнь выросла на почвѣ болѣе обширной жизни, на почвѣ преданія и наслѣдства вражды и преступленія; они возстали противъ этого, и болѣе обширная жизнь подавила ихъ. Внѣшній міръ вооружился противъ Ромео и Джульетты, и они пали въ. неравной борьбѣ. Гете не замѣтилъ или замѣтилъ не въ достаточной мѣрѣ, что это повторяется и въ "Гамлетѣ":
Распалась связь временъ,
Зачѣмъ же я связать ее рожденъ!
("Гамлетъ". Д. I, сц. 5).
Гамлетъ призванъ установить нравственный порядокъ въ мірѣ нравственнаго хаоса и мрака.Онъ долженъ биться не на открытой равнинѣ, не на скатѣ холма, но на опасной, обманчивой почвѣ, съ темными, извилистыми тропинками. Онъ созданъ для искренней дѣятельности и принужденъ употреблять оружіе своихъ противниковъ, принужденъ пускать въ дѣло коварныя, утонченныя хитрости; такимъ образомъ, онъ тратитъ силы на разсчеты и хитрые замыслы. Въ мірѣ честности, счастья и человѣческой любви, его силы достигли бы органическаго развитія и правильнаго приложенія. Но его окружаетъ міръ обмана, наушничества, эгоизма; когда ему тридцать лѣтъ отъ роду, его идеализмъ почти принимаетъ форму пессимизма; его жизнь и его сердце высыхаютъ, онъ теряетъ энергію, вызываемую здоровымъ и радостнымъ чувствомъ: и среди обширной пустыни разврата, окружающей его, въ немъ ростетъ склонность скорѣе къ тому, чтобы понимать и ненавидѣть вещи, чѣмъ къ тому, чтобы совершить какое-либо ограниченное полезное дѣло. Зачѣмъ ему ста, вить задачей своей жизни искорененіе какой-либо сорной травы въ этомъ саду вселенной, полномъ сорныхъ травъ.
Если Гете при изслѣдованіи этой трагедіи, какъ это изслѣдованіе ни замѣчательно, ввелъ критику въ заблужденіе въ одномъ отношеніи, обращай исключительное ея вниманіе на внутреннюю сторону характера Гамлета, то изслѣдованія Шлегеля и Кольриджа могли ввести критику въ заблужденіе въ другомъ отношеніи, приписывая преувеличенное значеніе одному изъ элементовъ характера Гамлета. "Драма въ ея цѣломъ составѣ -- писалъ Шлегель -- имѣетъ въ виду показать, что разсчетливость, исчерпывающая всѣ отношенія и возможныя послѣдствія какого-нибудь дѣла, неизбѣжно ослабляетъ способность къ совершенію дѣла". Правда, что способность Гамлета къ совершенію дѣла была ослаблена его привычкой "слишкомъ ужъ точно вдумываться въ событіе"; правда и то, что по выраженію Кольриджа, въ Гамлетѣ мы находимъ "большую, даже громадную умственную дѣятельность и соотвѣтствующее ей по величинѣ отвращеніе совершать реальное дѣло, которое вытекаетъ какъ слѣдствіе изъ этой умственной дѣятельности". Но Гамлетъ живетъ не исключительно мыслію; въ его характерѣ элементъ аффекта имѣетъ совершенно такое же важное значеніе, какъ и элементъ мысли его недугъ такъ же глубоко вкоренился въ его аффективныхъ процессахъ и въ его сердцѣ, какъ и въ его мозгу. Если всѣ его чувствованія передаются языкомъ мышленія, то не менѣе вѣрно и то, что всѣ его мысли проникнуты чувствомъ. Вся драма выйдетъ безсвязна и непонятна, если мы представимъ себѣ Гамлета человѣкомъ съ преобладающей силой размышленія и не обратимъ вниманія на его жаждущее чувствительное сердце {См. статью W. Oehlmann, Die Gemüthsseite des Hamlet-Characers въ Jahrbuch der Deutschen Shakespeare-G-esellschaft т. III, стр. 208.}.
Однако же, именно умъ Гамлета, вмѣстѣ съ его глубокимъ и упорнымъ чутьемъ нравственнаго значенія вещей, съ перваго же взгляда отличаетъ Гамлета отъ героя первой трагедіи Шекспира, Ромео. Если Ромео теряетъ чутье фактовъ и реальнаго міра потому, что для него факты какъ бы таютъ и исчезаютъ подъ вліяніемъ сладостнаго аффекта, то Гамлетъ точно такъ же утрачиваетъ чутье фактовъ, потому что для него всякій предметъ и всякое событіе переходитъ и расширяется въ идею. Въ началѣ пьесы ему тридцать лѣта -- возрастъ, когда, но нѣкоторымъ мнѣніямъ, идеальность юности должна слиться съ практическимъ направленіемъ возмужалости и одушевить это направленіе, образованіе разработало всѣ стороны его существа, кромѣ жизненнаго опыта. Во время царствованія энергичнаго старшаго Гамлета, его склонный къ размышленію сынъ не имѣлъ случая къ дѣятельности. Онъ незамѣтно достигъ лѣта зрѣлости, оставаясь все посѣтителемъ университета, изслѣдователемъ философіи, любителемъ искусства, мыслителемъ о вопросахъ жизни и смерти, не принявъ ни одного рѣшенія и не совершивъ ни одного дѣла.
Это долгое занятіе размышленіемъ внѣ всякаго дѣйствія, совершенно уничтожило въ Гамлетѣ способность вѣрить, такъ какъ въ вѣрѣ есть нѣкоторый элементъ воли. Гамлетъ никакъ не можетъ приспособить элементъ безконечнаго, въ немъ существующій, къ элементамъ конечнаго; одинъ элемента вторгается въ другой и заражаетъ его; или, вѣрнѣе, элементъ конечнаго смывается и расплывается, оставляя его лицомъ къ лицу съ одной идеей. Онъ не въ состояніи придать для себя реальность дѣйствительному міру, въ то самое время, когда считаетъ себя матерьялистомъ; онъ не въ состояніи поддержать въ себѣ безъ колебаній живое сознаніе важности какого-либо положительнаго опредѣленнаго предмета -- напримѣръ, опредѣленнаго дѣйствія. Предметы, разсматриваемые, какъ нѣчто дѣйствительное, принадлежащее міру явленій, ускользаютъ отъ него, какъ нѣчто преходящее, случайное и несущественное. Безусловной же истины въ предметахъ такъ трудно достигнуть, и, если она достижима, то ея можно достигнуть лишь въ области духа. Поэтому, Гамлетъ не можетъ ни на чемъ остановиться со спокойной энергической рѣшимостью, онъ не можетъ даже прочно усвоить какую-нибудь мысль. Такимъ образомъ, въ продолженіе всей драмы онъ. колеблется между матерьялизмомъ и спиритуализмомъ, между вѣрою и невѣріемъ въ безсмертіе, между упованіемъ на Провидѣніе и подчиненіемъ року {Бенно Чишвицъ (Tschischwitz) въ Shakspeare Forschungen I Hamlet (Halle 1868) старается доказать, что Шекспиръ знакомъ съ философіею Бруно и внесъ часть ея въ "Гамлета". Джіордано Бруно находился въ Лондонѣ съ 1588 по 1586 годъ и пользовался, повидимому, тамъ покровительствомъ сэра П. Сиднея, лорда Бекгорста (Buckhurst) и графа Лейстера. Онъ сдѣлался потомъ профессоромъ въ Виттенбергѣ.}. Въ присутствіи тѣни, въ немъ сильно развивается сознаніе его собственнаго духовнаго бытія и безсмертной жизни его души. Въ присутствіи духа, онъ самъ является духомъ:
Чего бояться:
Мнѣ жизнь моя ничтожнѣе булавки?
Моей душѣ что можетъ сдѣлать онъ,
Моей душѣ, безсмертной, какъ онъ самъ?
(Д. I, сц. 4).
Предоставленный собственнымъ мыслямъ въ одиночествѣ, онъ колеблется въ нерѣшительности то въ одну, то въ другую сторону: смерть есть сонъ; сонъ, можетъ быть, обезпокоенный видѣніями. На кладбищѣ, въ присутствіи человѣческаго праха, воображеніе Гамлета привлечено съ неудержимымъ любопытствомъ къ сближенію состава нашего тѣла съ самыми низкими предметами, и онъ не въ состояніи не слѣдить за исторіей человѣческаго праха черезъ весь рядъ его отвратительныхъ превращеній. Поэтому, какъ аффекты Ромео въ то время, когда онъ отдавался жизни чувства ради одного чувства, не суть настоящіе аффекты, точно такъ же и мысли Гамлета въ то время, когда онъ отдается упорному размышленію, едва ли могутъ быть названы настоящими мыслями, но суть скорѣе идеи-призраки, которыя распадаются, возникаютъ снова и опять распадаются, вѣчно измѣняясь отъ малѣйшаго дуновенія обстоятельствъ. Онъ неспособенъ быть въ чемъ-либо увѣреннымъ.
Когда Гамлетъ впервые является предъ нами, прошло два мѣсяца послѣ смерти его отца и мѣсяцъ послѣ брака матери съ Клавдіемъ. Онъ одинокъ среди двора. Внутри его накопилось много горя, оскорбленнаго чувства, стыда и отвращенія; это накопленіе чувства, не имѣющаго выхода, вырабатывается въ широко-разливающійся болѣзненный юморъ. Мученія самоподавленія вызываютъ въ немъ безсильную и напряженную раздражительность. Всякое сказанное ему слово задѣваетъ его, и онъ желаетъ уединиться. Нѣкоторая доля горечи и обнаруживается въ его короткихъ, ѣдкихъ отвѣтахъ королю, и, когда его мать, чуждая всякаго чутья, къ настоящему чувству, случайно произноситъ слово "кажется", онъ не можетъ сдержать свое раздраженіе и, по своему обыкновенію (свойственному всѣмъ, облегчающимъ себя скорѣе словами, чѣмъ дѣломъ), высказываетъ все, что у него на душѣ. Королева кроткая, чувственная, къ тому же нѣсколько сантиментальная, поэтому, неспособная къ истинной страсти, не сердится на этотъ взрывъ ея страннаго сына; а Гамлетъ, нѣсколько пристыженный своимъ поступкомъ, который есть какъ бы обнаруженіе болѣе высокаго чувства, переноситъ безмолвно скучное наставленіе дяди объ обязанностяхъ лицъ, скорбящихъ о мертвецѣ. Затѣмъ съ серьезной любезностью онъ уступаетъ просьбѣ матери отказаться отъ своего намѣренія возвратиться въ Виттенбергъ:
Я повинуюсь вамъ во всемъ.
(Д. I, сц. 1).
Не все ли равно, останется ли онъ, или уѣдетъ! Жизнь такъ "пошла, плоска и ничтожна", что не стоитъ и спорить о разницѣ между Виттенбергомъ и Эльзиноромъ {Замѣтьте контрастъ между Гамлетомъ и Лаэртомъ; послѣдній вынуждаетъ усиленными просьбами у отца позволеніе возвратиться въ Парижъ: Лаэртъ пріѣхалъ изъ Парижа на коронацію; Гораціо -- изъ Виттенберга на похороны покойнаго короля.}. Но, когда Гамлетъ, наконецъ, одинъ, онъ чувствуетъ себя какъ бы освобожденнымъ.-- свободнымъ предаться своему горю, упорно и грустно разсматривать свою собственную сухость мысли и вознаградить себя мысленно за ту трату любезности, которую онъ сдѣлалъ въ отношеніи къ своей матери на дѣлѣ. Его мать слаба, его мать совершила кровосмѣшеніе, его мать стала ниже "звѣря безъ разума, безъ слова!" Онъ уступитъ желанію королевы на дѣлѣ -- и дѣлу, совершенному такъ или иначе, онъ не придаетъ никакого значенія. Но въ своемъ умѣ онъ ей не уступитъ ни на шагъ. Онъ увидитъ ее такою, какова она есть, и, если въ дѣйствіяхъ онъ относится къ ней любезно, въ своихъ мысляхъ онъ будетъ суровъ и неумолимъ.
Въ этой сценѣ мы знакомимся съ двумя лицами, имѣющими важное значеніе въ мірѣ Гамлета. "Подгнило что-то въ датскомъ королевствѣ" (Дѣйствіе I, сц. 4), восклицаетъ Марцеллъ {Кронбергъ передаетъ rotten словомъ: "нечисто", но это не совсѣмъ вѣрно, и слѣдующія слова Даудена заставляютъ держаться ближе къ подлиннику. Прим. перев. }. Скорѣе подгнило все -- голова совсѣмъ разстроена, и сердце совсѣмъ потѣряло мужество. На тронѣ -- въ этомъ сердцѣ живого организма государства -- сидитъ подобіе короля; но подъ внѣшностью короля скрывается злая, испорченная, трусливая душа; онъ -- отравитель настоящаго короля, отравитель истиннаго королевскаго достоинства; онъ -- кровосмѣситель грубый и развратный; несдержанный пьяница, онъ входитъ въ сдѣлку со своею совѣстью и, какъ запальчиво говоритъ Гамлетъ, "убійца и злодѣй", "король-паяцъ", "крокодилъ", "жаба", "змѣя". Таково въ Даніи королевское достоинство (Д. III, сц. 4).
А что такое королева, мать Гамлета, одна изъ двухъ женщинъ, по которымъ Гамлету приходится судить о женщинахъ? Въ продолженіе тридцати лѣтъ она высказывала подобіе, призракъ истинной любви къ своему мужу, тому --
... въ кого чертахъ
Видна печать всѣхъ жителей Олимпа,
Чтобъ міръ призналъ, что онъ былъ человѣкъ.
(Дѣйст. III, сц. 4).
тому, кто даже въ томъ мірѣ сохраняетъ о ней свою заботливость; и это тридцатилѣтнее заявленіе любви, какъ оказалось, было въ ней призрачно и непрочно; это было не болѣе, какъ предоставленіе себя случайностямъ жизни, ея удобствамъ и удовольствіямъ; ея мужъ прошелъ въ ея существованіи, какъ всякое другое случайное обстоятельство; въ продолженіе всего этого безупречнаго замужества она ни разу не подумала о возможности любви, основанной на существенныхъ, а не на случайныхъ элементахъ жизни; она не знала никогда связи, соединяющей въ одно двѣ жизни, двѣ души. Робкая, снисходительная къ себѣ, чувственная, сантиментальная королева на столько же далека отъ истинной женской добродѣтели, на сколько Клавдій далекъ отъ настоящаго королевскаго достоинства.
Третья сцена перваго дѣйствія выводитъ передъ нами другую группу личностей; это -- крупные представители датскаго двора. Лаэртъ -- образованный молодой дворянинъ этого періода {Гервинусъ выставляетъ Гамлета, какъ человѣка цивилизованнаго періода, помѣщеннаго въ героическій вѣкъ грубыхъ нравовъ и физической отваги. ("Шекспиръ" Гервинуса, нер. Тимофеева, т. III, стр. 214--215). Врядъ ли найдется другая критика, такъ далекая отъ истины. Эпоха Клавдія, Полонія, Лаэрта, Озрика и людей, занимавшихся философіей въ Виттенбергѣ, есть вѣкъ сложный и утонченный и во всемъ противоположный героическому. См. Kreyssig. "Vorlesungen über Shakespeare" т. II, стр. 222.}; онъ обладаетъ хорошими манерами, рыцарскими правилами и храбростью: но его хорошія манеры чисто внѣшнія, его рыцарскія правила театральны, его храбрость на показъ. Онъ до извѣстной степени господствуетъ надъ событіями, такъ какъ онъ видитъ, насколько въ нихъ грубости, фальшиваго блеска, отсутствія внутренняго значенія. Въ его роли -- поступать красиво и говорить красивыя рѣчи, явиться къ королю и храбро требовать удовлетворенія за убійство отца; вскочить въ могилу сестры и выразить свое горе въ театральной рѣчи. Гамлетъ находитъ сходство своего положенія съ положеніемъ Лаэрта! Каждый изъ нихъ потерялъ отца насильственною смертью, и Лаэртъ не откладываетъ своего мщенія. Но у Шекспира контрастъ между Гамлетомъ и Лаэртомъ неблагопріятенъ для послѣдняго. Молодой щеголь не останавливается въ своемъ дѣйствіи ни предъ тяжелою мыслію, ни предъ колебаніемъ совѣсти. Онъ охотно соглашается на планъ короля относительно убійства и добавляетъ къ этому еще свою подлость -- ядъ на остріе своей рапиры. Лаэртъ не изучалъ философіи въ Виттенбергѣ {Шекспиръ напоминалъ о Лютерѣ, думаетъ Гервинусъ. Онъ думалъ о Джіордано Бруно, говоритъ Чишвицъ. Университетъ Виттенбергскій былъ знаменитъ. Джіордано Бруно называлъ его Аѳинами Германіи.}. Школою для Лаэрта служила столица Франціи, которая "такъ дорога для обычнаго, чувственнаго человѣка". Изъ разговора Полонія съ его слугою Рейнальдомъ мы можемъ заключить, что вынесъ оттуда Лаэртъ.
Гамлетъ любитъ Офелію -- маленькую сестру Лаэрта. Что такое Офелія? Можетъ ли она способствовать избавленію Гамлета отъ его печальной жизни, неотвязчиваго размышленія, отъ его слабости и меланхоліи? Джульетта избавила Ромео отъ грезъ эгоистическаго, самонаблюдающаго чувства, и ввела въ реальный міръ горя и радости. Что можетъ сдѣлать Офелія? Ничего. Это -- нѣжное, хрупкое сердечко, которое могло бы развить свои небольшія достоинства въ какомъ-либо красивомъ цвѣтничкѣ жизни. Гамлетъ впадаетъ въ слишкомъ обычную ошибку, предполагая, что человѣкъ почерпаетъ покой и отдохновеніе отъ присутствія слабой, нѣжной и привязчивой натуры, и что самая неспособность такой натуры раздѣлить заботы, которыми занято чье-либо сердце и мозгъ, служитъ для него источникомъ освѣженія и успокоенія. Это, дѣйствительно, бываетъ иной разъ, что насъ трогаетъ патетическое значеніе слабодушной веселости, чуждой великихъ міровыхъ интересовъ и печалей. Но Гамлету нужна была въ самомъ дѣлѣ сильная натура. Если онъ находилъ какое-либо утѣшеніе въ жизни, это утѣшеніе принесъ ему "не датчанинъ, а древній римлянинъ" -- его другъ Гораціо. Если бы Гамлетъ нашелъ существо, которое, кромѣ твердости и пассивной энергіи Гораціо, обладало бы еще пылкостью и энтузіазмомъ, то меланхолія Гамлета разсѣялась бы; онъ былъ бы вознесенъ въ свѣтлую и прочную область благихъ фактовъ, и тогда онъ не колебался бы на своемъ пути.
При данныхъ обстоятельствахъ, Гамлета скоро узналъ, и это сильно раздражило его, что Офелія неспособна ни быть предметомъ сильнаго чувства, ни въ себѣ развить, подобное чувство. Любящіе обмѣниваются кое-какими подарками, но душевнаго общенія между ними нѣтъ, и Гамлетъ въ раздраженіи совершенно вѣрно говоритъ: "Я никогда и ничего вамъ не далъ" {Кронбергъ переводитъ: "не дарилъ", но если Гамлетъ, дѣйствительно, подразумѣваетъ духовное общеніе, какъ предполагаетъ, повидимому, Даудевъ, то это выраженіе неудобно. Прим. перев. }. Гамлетъ сознавалъ, что никакое сильное чувство не сдерживаетъ отъ распространенія своей мысли о слабости матери на всѣхъ женщинъ. "Слабость,-- твое имя: женщина!" {Кронбергъ совершенно неточно передаетъ "Frailty" словомъ "ничтожество". Главное представленіе, которое должно быть здѣсь косвенно вызвано, есть непрочность чувства. Прим. перев.}. Будь на мѣстѣ Офеліи болѣе возвышенная натура, подобныя слова были бы отрицаніемъ его самого глубокаго убѣжденія. Пусть читатель сравнитъ подчиняющую энергію чувства, воображенія и воли Джульетты съ робостью и неувѣренностью въ себѣ Офеліи, съ ея безсильной нѣжностью и кротостью ея сердца, съ ея покорностью предъ всѣми ея законными опекунами и наставниками. Джульетта оставляетъ отца, мать, кормилицу и остается одинока съ могуществомъ своей любви, она всегда употребляетъ самое искреннее слово, всегда совѣтуетъ самый смѣлый поступокъ. И въ его позднѣйшихъ драмахъ замѣтно, какъ Шекспиръ доволенъ и какъ онъ любитъ останавливаться на проявленіяхъ мужества настоящей любви. Дездемона --
Смиренная, и робкая дѣвица,
Краснѣвшая отъ собственныхъ движеній,
(Д. I, сц. 3).
стоя рядомъ съ Отелло, смѣло отвѣчаетъ раздраженному отцу, дожу и венеціанскимъ вельможамъ. Имогена изъ-за Постума, въ состояніи направить на короля удары своего презрительнаго негодованія, и, какъ ни тонки и отдѣланы эти удары, они достаточно мѣтки, чтобы король ихъ почувствовалъ при всемъ своемъ гнѣвѣ. Но Офелія слѣдуетъ приличіямъ и робка, она лишена сердечной иниціативы, лишена воображенія, выбираетъ слова съ дѣвической осмотрительностью: "Онъ признавался мнѣ въ склонности своей". Полоній спрашиваетъ: "Что-жь ты повѣрила его признанью?-- "Не знаю, право, что и думать мнѣ". (Д. I, сц. 3). Можетъ быть, ея отецъ и братъ правы, что "клятвы" Гамлета, на которыя она, бѣдная дѣвочка, положилась, суть лишь "свистки для перепелокъ". Въ помѣшательствѣ она высказываетъ то впечатлѣніе, какое произвели на нее слова Полонія и Лаэрта и которое она до тѣхъ поръ скрывала: она "все говоритъ, что слышно, какъ дуренъ свѣтъ". Джульетта разрѣшила свои сомнѣнія, не совѣтуясь со старымъ Капулетти или съ кормилицей, но идя прямо къ полному познанію сердца Ромео и возбуждая въ этомъ сердцѣ страсть, которая, по чистотѣ, уступала только ея страсти. Когда отецъ учитъ Офелію не довѣрять человѣку, котораго она любитъ, удаляться отъ него, не принимать его писемъ, она ограничивается выраженіемъ своей кроткой, мелкой покорности: "Я повинуюсь".
Въ этой сценѣ есть и комическій элементъ, но онъ не очень подчеркнутъ. Шекспиръ, "хитрый Шекспиръ, плутъ" (der Shakspere, der Schalk), {F. Th. Yischer, въ Jahrbuch der Deutschen Shakespeare-Gresellschaft T. II, стр. 149.} видимо, смѣется, но сдерживаетъ свой смѣхъ. Лаэртъ прочелъ наставленіе Офеліи, и она въ свою очередь рѣшается дать ему, по праву сестры, небольшой совѣтъ. Лаэртъ вдругъ вспоминаетъ, "что ему пора уже быть на кораблѣ: "я промедлилъ слишкомъ долго". Офелія "придала разговору ненужный и неприличный оборотъ.... такъ какъ противоестественно для сестры читать наставленія брату" {С. E. Moberly. Rugby edition of "Hamlet", p. 21.}. Но въ это время появляется почтенный камергеръ. Лаэртъ, котораго считали ушедшимъ, застигнутъ врасплохъ. Одно средство избавиться отъ неизбѣжнаго выговора, это -- стать на колѣни и просить вторичнаго благословенія. Ничего не значитъ, что это все уже было продѣлано раньше? Посадите старика на его конька, вызовите его на высказываніе мудрыхъ изреченій и онъ пойдетъ болтать:
Благословите дважды,
И благость дважды на меня сойдетъ.
Судьба опять свела насъ на прощанье.
(Д. I, сц. 3).
Наставленія Полонія -- это сборъ цитатъ изъ романа "Эвфуэсъ" Лили {M-r W. L. Rushton, въ Shakespeare's Euphuism, pp. 44--47 (London. 1871), сопоставляетъ рядомъ наставленія Полонія и Эвфуэса. Полоній. Не говори, что мыслишь. Эвфуэсъ. Не будь болтливъ. Полоній. Не марай руки, со всякимъ встрѣчнымъ заключая братство. Эвфуэсъ. Не всякій, кому ты подашь руку, соединенъ съ тобою дружбой; Полоній. Остерегись, чтобы не попасться въ ссору. Эвфуэсъ. Не ссорься за всякій пустякъ. Полоній. Всѣхъ слушай, но ре всѣмъ говори. Эвфуэсъ. Лучше слушать, что говорятъ, чѣмъ говорить то, что думаешь". И Полоній и Эвфуэсъ высказываютъ свое наставленіе, какъ "эти немногія правила" (these of precepts).}. Это наставленіе получаетъ значеніе для пьесы не столько но его содержанію, сколько по его пріему поучительныхъ изреченій. Мудрость Полонія -- это мелкая мудрость свѣтскаго благоразумія. Онъ мастеръ узнать истину окольными путями, "обходами за скрытымъ переулкомъ, проселками". Онъ изучилъ поверхностную повѣсть жизни. Истинной мудрости къ немъ нѣтъ и проблеска. Шекспиръ хочетъ показать въ этой рѣчи лишь одно: что мудрость этого рода, которую встрѣчаемъ у Полонія, состоитъ изъ ряда поучительныхъ правилъ; вся она можетъ служить только образцомъ для прописей. Это значитъ, что его мудрость не вытекаетъ изъ богатой или глубокой натуры, но изъ небольшого запаса, долгаго и поверхностнаго опыта. Таково значеніе пріема поучительныхъ изреченій. И совершенно правильно Шекспиръ влагаетъ въ уста Полонія благородныя слова:
Будь вѣренъ самому себѣ,
И, слѣдственно, какъ дважды два четыре,
Не передъ кѣмъ не будешь ты фальшивъ.
(Д. I, сц. 3).
Да, Полоній среди своей прописной морали помѣстилъ и великую истину, но и это выходитъ у него какимъ-то жесткимъ, безжизненнымъ мудрствованіемъ, какъ и все остальное: "одѣвайся пышно, не занимай и не давай взаймы; будь вѣренъ самому себѣ" {Сравните и поставьте рядомъ съ совѣтомъ Полонія слова Графини Бертрану при разставаніи ("Конецъ всему дѣлу вѣнецъ". Д. I, сц. 1). Замѣтьте, какъ рѣчь Графини начинается и оканчивается страстными материнскими порывами страха гордости, заключающими между собою немногія нравственныя наставленія, которыя она усиливается дать сыну.}.
Но чтобы вполнѣ оцѣнить и вкусить нравственность камергера, мы должны наблюдать его въ первой сценѣ втораго дѣйствія. Рейнальдо отправляется шпіономъ слѣдить за тѣмъ же сыномъ, котораго такъ нѣжно благословилъ отецъ. Полоній не ожидаетъ идеальной нравственности отъ своего сына. Естественно, что Лаэртъ будетъ кутить въ Парижѣ. Если онъ возвратится блестящимъ молодымъ дворяниномъ, искуснымъ наѣздникомъ, ловкимъ фехтовальщикомъ, способнымъ играть на лютнѣ, Полоній сохранитъ безъ всякаго неудовольствія на душѣ то, что онъ узналъ о "проказахъ и шалостяхъ сына" {Послѣднія слова Полонія, обращенныя къ Рейнальдо: "Да музыку, чтобы онъ, Лаэртъ, не покидалъ". Объ этихъ словахъ Фишеръ пишетъ: "Эти немногія слова заключаютъ ключъ ко всему остальному: пусть сынъ предается игрѣ, пьянству, дракѣ, ругательствамъ, ссорамъ, пусть ходитъ въ веселые дома "vidilicet Bordelle", лишь бы онъ не оставлялъ музыки. Истинно-дворянское воспитаніе! "Die realistische Shakespeare-Kritik und Hamlet", von F. Th. Vischer въ "Jahrbuch der Deutschen Shakespeare-Gesellschaft", т. II, стр. 149.}.
Въ это время Гамлетъ среди своего безплоднаго утомленія жизнью, получаетъ толчокъ, но толчокъ не радостный. Духъ его отца является людямъ. Съ Гораціо и Марцеломъ, Гамлетъ ждетъ ночью на площадкѣ появленія тѣни. Имъ слышны звуки шумнаго пира Клавдія. Гамлетъ увлекается рядомъ размышленій, вызванныхъ привычками датчанъ напиваться; то, что окружаетъ его, для него исчезло, онъ забылъ цѣль своего прихода, онъ погрузился въ собственныя мысли. Тѣнь появляется прежде, чѣмъ Гамлетъ замѣчаетъ это; Гораціо приходится прервать его размышленія и обратить его вниманіе на привидѣніе. Едва Гамлетъ слышитъ слово "Убійство", произнесенное отцомъ, какъ онъ уже готовится "летѣть къ мести" -- въ мысляхъ --
На крыльяхъ,
Какъ мысль любви, какъ вдохновенье быстрыхъ.
(Д. I, сц. 5).
Онъ измѣнитъ весь свой умственный строй, забудетъ искусство и философію, забудетъ все, исключая воспоминанія объ убитомъ отцѣ. И когда тѣнь исчезаетъ, онъ вытаскиваетъ не мечъ, а записную книжку {W. Oehlmann, Jahrbuch der Deutschen Shakespeare-Gesellshaft, T. III. стр. 211.}. Въ нее, по крайней мѣрѣ, онъ можетъ занести черное на бѣломъ, что улыбающійся Клавдій -- злодѣй, можетъ закрѣпить фактъ, внѣ возможности сомнѣнія или колебанія, потому что субъективныя впечатлѣнія, какъ хорошо сознаетъ Гамлетъ, не удерживаются съ тою несомнѣнностью, какая, повидимому, отличаетъ ихъ въ исключительный моментъ возбужденія. Съ этихъ поръ онъ будетъ помнить только о тѣни, и, чтобы вполнѣ увѣрить себя въ этомъ, онъ записываетъ прощальныя слова отца: "Прощай, прощай и помни обо мнѣ!" Онъ, такимъ образомъ, какъ будто завязываетъ узелокъ на своемъ платкѣ {Hobler, Aufsätze über Shakespeare (Bern, 1865), стр. 138.}. Онъ сознаетъ, что не созданъ для дѣйствія, что фактъ у него постоянно стремится ускользнуть и замѣниться идеей И онъ рѣшается остерегаться этого въ настоящемъ случаѣ.
Въ этотъ моментъ возбужденія чувства Гамлету является внезапно мысль принять на себя шутовское настроеніе. Что за цѣль при этомъ у Гамлета? Онъ находитъ, что невольно его поведеніе становится страннымъ, непонятнымъ.
Онъ освободился "отъ собственнаго сознанія подавляющихъ и сверхъестественныхъ элементовъ порывистымъ переходомъ къ смѣшному, чѣмъ-то въ родѣ дерзкой хитрости, граничащей съ горячечнымъ бредомъ". Его мысль борется, чтобы "принять свое обычное теченіе и подавить страшные формы и звуки, захватившіе власть надъ нею" {Первая цитата переведена изъ S. Т. Coleridge, вторая изъ опыта Hartley Coleridge, "On the Characters of Hamlet, Essays and Marginalia", vol. I, pp. 151--171. Писатель, предшествовавшій С. T. Кольриджу, хорошо сказалъ: "Гамлетъ вполнѣ сознавалъ, какими странными для другихъ должны казаться его невольныя неприличія; онъ понималъ, что не можетъ сдержать ихъ; онъ зналъ, что окруженъ шпіонами и справедливо опасался, что его подозрѣнія или намѣренія могутъ быть открыты. Какъ же предотвратить эти результаты? Прикидываясь помѣшаннымъ, чѣмъ онъ частью и быль.", Richardson's Essays on Shakespeare's Dramatic Characters (1786), p. 163.}.
Онъ прикидывается безумнымъ, чтобы скрыть дѣйствительное разстройство своей мысли. Его излишнее возбужденіе можетъ выдать его; но если будетъ рѣшено, что онъ помѣшанъ, то эти припадки излишняго возбужденія не будутъ подвергнуты ни наблюденію, ни изслѣдованію.
Въ эту минуту Гамлетъ чувствуетъ непосредственную потребность успокоить себя, уединиться, въ уединеніи овладѣть собою и ясно понять, насколько измѣнился порядокъ вещей. При блескѣ двора его преслѣдуютъ любопытные, подозрительные взгляды; онъ слишкомъ выставленъ "на солнце".
Но быть на виду у всѣхъ и въ то же время скрыться; быть понятнымъ для себя и загадочнымъ для другихъ; быть рядомъ со всѣми, но быть самому недоступнымъ ни для кого, это -- было бы завидное положеніе! Безуміе обладаетъ превосходными льготами, привилегіями. Огражденный преимуществомъ оставаться непонятнымъ, онъ можетъ доставить себѣ удовольствіе,-- вполнѣ высказывать свои мысли и вставлять въ разговоръ другихъ людей слова, закрытыя маскою, которую и ему приходится надѣть на себя -- слова, облеченныя формой шутовской притчи, мрачныя изреченія, высказывающія истину полъ покровомъ тайны.
Гамлетъ не прикидывается помѣшаннымъ для того, чтобы скрыть какой - либо планъ мщенія. У него нѣтъ никакого плана. По отношенію къ его способности дѣйствовать это кажущееся помѣшательство есть для него несчастіе. Вмѣсто того, чтобы помогать ему совершить что-либо, оно является одною изъ причинъ, задерживающихъ его дѣятельность. Потому что теперь вмѣсто того, чтобы навязать міру свою волю и принудить его подчиниться ей Гамлетъ можетъ наслаждаться наблюденіемъ и критикою.-- наблюденіемъ и критикою себя и другихъ. Онъ можетъ понимать и насмѣхаться, между тѣмъ какъ ему слѣдовало бы серьезно приняться за дѣло. И вотъ онъ высказывается, благодаря тому, что его не понимаютъ. Онъ не имѣетъ въ виду произвести какое-либо дѣйствіе своею рѣчью, кромѣ того случая, когда онъ обращается къ совѣсти Гертруды. Его слова не суть дѣла. Онъ произноситъ ихъ, давая себѣ волю для того только, чтобы побаловать свои умственныя или художественныя наклонности, или чтобы удовлетворить свой временный припадокъ меланхоліи, раздраженія или презрѣнія. Онъ смущаетъ Полонія своими насмѣшками, не ведущими ни къ какой цѣли, но доставляющими Гамлету горькое удовольствіе тѣмъ, что они тонки и умны. Онъ обращается со странною откровенностью къ своимъ придворнымъ пріятелямъ, которые потому, что они заняты мыслями о свѣтскихъ успѣхахъ и свѣтскомъ честолюбіи, понимаютъ его слова какъ разъ на выворотъ, и сущность тайны остается вполнѣ недоступною ихъ слабымъ умамъ. Когда онъ описываетъ имъ свое меланхолическое настроеніе, онъ въ дѣйствительности говоритъ самъ съ собою наединѣ. Ничего нѣтъ легче, какъ сбить ихъ съ толку. "Острое слово спитъ въ ушахъ глупца" (Д. IV, сц. 1). Остроуміемъ своего передразниванія и своихъ насмѣшекъ Гамлетъ какъ бы вознаграждаетъ себя за свое бездѣйствіе; эта умственная гибкость, эта подвижность льститъ его самосознанію, и онъ только изрѣдка принужденъ замѣтить, какъ замерла его воля.
Но справедливо было сказано, что только тотъ, кто, чувствуетъ въ себѣ силу Гамлета, могъ бы рѣшиться говорить о слабости Гамлета. Надо допустить въ немъ силу, когда онъ, не смотря на всѣ внѣшнія и внутреннія затрудненія, все-таки остается вѣренъ своему страшной; долгу, хотя упускаетъ его временно изъ виду, но затѣмъ опять возвращается къ нему и наконецъ совершаетъ егс. Онъ не лишенъ способности совершить энергичный поступокъ, если только ему не представится случая задуматься надъ фактомъ до того, что этотъ фактъ улетучится въ идею. Онъ первый всходитъ на судно пирата; онъ закалываетъ Полонія сквозь коверъ; онъ мгновенно подмѣняетъ запечатанный указъ и посылаетъ своихъ товарищей на казнь въ Англію; наконецъ, онъ совершаетъ казнь надъ королемъ. Но всѣ его поступки внезапны и отрывочны; они не составляютъ части одного послѣдовательнаго и связнаго цѣлаго. Его способность сильно возбуждаться истощаетъ его. Мы можемъ быть увѣрены, что послѣ встрѣчи съ тѣнью послѣдовалъ припадокъ безсильнаго отчаянія, и его начало обозначено словами:
Распалась связь временъ!
Зачѣмъ же я связать ее рожденъ!
(Д. 1, сп. 5).
Послѣ убійства Полонія, онъ плачетъ; послѣ борьбы съ Лаэртомъ въ могилѣ Офеліи, имъ овладѣваетъ уныніе:
Припадокъ бѣшенный имъ овладѣлъ,
Мгновеніе -- и онъ, какъ голубица,
Родивъ на свѣтъ дѣтей золотоперыхъ,
Опуститъ крылья на покой.
(Д. V, сц. 1).
Онъ не въ состояніи сдерживать свои чувства. Они быстро утомляются подобно собакѣ, которая, то перегоняетъ своего господина, то отстаетъ отъ него, но не можетъ бѣжать ровно {Это сравненіе Hebler'а.}.
Въ ту минуту, какъ Полоній отпускаетъ Рейнальдо, Офелія вбѣгаетъ къ отцу (Д. II, сц. 1). "Ахъ, батюшка, я страшно испугалась". Таковъ жалкій, неумѣлый отзывъ Офеліи, когда Гамлетъ хотѣлъ, молча, довѣрить ей свое горе. Его письма не были приняты; ее видѣть онъ не могъ; Гамлетъ рѣшаетъ, что онъ ее увидитъ и услышитъ ея голосъ. Онъ идетъ къ ней сильно взволнованный: его одежда въ безпорядкѣ, что теперь съ нимъ случается часто и составляетъ часть его "превращенія". Ему совсѣмъ не до того, чтобы заниматься частностями своего туалета. Онъ находитъ Офелію за шитьемъ въ ея комнатѣ. Онъ останавливается; онъ не въ состояніи произнести слова; онъ хватаетъ ея руку, смотритъ ей въ лицо, стараясь открыть въ ней что-нибудь доброе или сильное, что нибудь, способное дать ему тѣнь надежды на то, что не совсѣмъ еще раздѣлила ихъ пропасть, которая становится все шире между ними. Онъ старается въ ея глазахъ заново изучить ея душу. И онъ читаетъ въ ея глазахъ выраженіе испуга Всего жальче здѣсь то, что Офелія совершенно безупречна. Она поражена, растерялась, испугана, ей хочется поскорѣе убѣжать и стать подъ покровительство отца. Не удивительно, что Гамлетъ не въ состояніи сказать ни слова! Не удивительно, когда его жестъ выражаетъ, что его горестныя опасенія вполнѣ оправдались; онъ съ полной безнадежностью видитъ, что не найдетъ въ ней ничего. Вздохъ вырывается изъ глубины его души. Онъ чувствуетъ, что все кончено. Онъ знаетъ, какъ странно и непонятно будетъ для нея звучать его голосъ. И такъ какъ Гамлетъ не можетъ ничего чувствовать, не обобщая этого чувства, то онъ признаетъ типомъ великаго міроваго горя эту неспособность сердца отвѣчать на призывъ сердца.
Полоній получаетъ отъ кроткой Офеліи письмо Гамлета. Она не колеблется выдать тайну его слабости и меланхоліи, довѣренную ей. Самое странное письмо то, которое кажется наиболѣе безпорядочнымъ, доставлено, съ согласія Офеліи, королю для прочтенія его громко. Какой смыслъ итого письма? Должно ли было оно служить нѣкотораго рода провѣркою? Хотѣлъ ли Гамлетъ увѣриться: смутится ли Офелія внѣшнею странностью письма, или пойметъ то горе и ту любовь, которыя скрыты подъ этой внѣшней формой? "Кто имѣетъ уши слышать, пусть слышитъ",-- Гамлетъ дѣйствуетъ всегда въ силу этого правила. Пусть слабыя души и глупые умы видятъ въ его поступкахъ загадку и неприличіе.
Принцъ входитъ, читая. Полоній обращается къ нему, считая Гамлета совсѣмъ помѣшаннымъ. Иронія Гамлета заключается здѣсь въ томъ, что онъ усваиваетъ и преувеличиваетъ понятія Полонія: "Вы заключили вашу дочь; вы не допустили до нея моихъ писемъ и не позволили мнѣ видѣть ее; о какой вы мудрый старикъ! Вѣдь добродѣтель женщины самая непрочная вещь въ мірѣ, и всякій мужчина развратитель этой добродѣтели. Если даже самое величественное и оживляющее существо въ мірѣ, солнце, зарождаетъ червей въ падали, то, конечно, можно подозрѣвать и принца Гамлета! Береги же свою дочь: будь внимателенъ, дружокъ!" Потомъ, еще прямѣе, Гамлетъ сатирически отзывается о старикахъ, о ихъ слабыхъ ногахъ и ихъ недостаткѣ остроумія. Полоній уходитъ, сбитый съ толку, и появляются два новые преслѣдователя.
Въ романѣ Гете "Вильгельмъ Мейстеръ" Вильгельмъ, приспособляя Гамлета къ нѣмецкой сценѣ, измѣняетъ пьесу въ нѣкоторыхъ частностяхъ. Антрепренеръ, Серло, совѣтуетъ относительно ролей Розенкранца и Гильденштерна "слить эти роли въ одну?" "Избави меня Боже -- восклицаетъ Вильгельмъ -- отъ такихъ сокращеній, которыя нарушаютъ сразу и смыслъ и силу впечатлѣнія! Невозможно представить однимъ лицомъ ту роль, которую занимаютъ и играютъ двѣ личности. Въ подобныхъ мелочахъ проявляется величіе Шекспира. Какъ можетъ одно лицо выразить ихъ мягкое выступанье, ихъ пошлыя улыбки и поклоны, ихъ поддакиванье, подлащиванье, льстивость, ихъ услужливое проворство, ихъ собачье вилянье хвостомъ, ихъ годность на все и безсодержательность во всемъ, ихъ легальную подлость, ихъ бездарность? Ихъ бы слѣдовало вывести, по крайней мѣрѣ, цѣлою дюжиною, если бы это можно было сдѣлать, потому что они составляютъ нѣчто, только дѣйствуя въ обществѣ: они именно составляютъ общество и Шекспиръ поступилъ и скромно, и умно, выведя на сцену только двухъ такихъ представителей общества" {Wilhelm's Meistens Lehrjahre; Fünftes Buch, fünftes Capitel.}. Но то, что Гете такъ хорошо высказалъ, "плутъ" Шекспиръ, можетъ быть, намекнулъ въ обращеніи короля и королевы къ этимъ двумъ придворнымъ:
Пароль. Благодаримъ васъ, Розенкранцъ и добрый Гильденштернъ.
Королева. Благодаримъ васъ Гильденштернъ и добрый Розенкранцъ.
(Д. II, сц. 2).
Они совершенно тожественны. Несвязанные дружбою, даже не способные къ истинному, человѣчному товариществу, они всегда вмѣстѣ, и также тожественно улыбаясь и кланяясь, отправляются на свою гибель въ Англію. Въ этомъ концѣ исторіи двухъ придворныхъ скрывается печальная иронія. "Они были пріятные люди и жили любезно для другихъ", по вкусу двора Клавдія, и "даже смерть ихъ не разлучила".
Въ первой сценѣ третьяго дѣйствія Офелія выставлена приманкою, чтобы выказать предъ отцомъ и предъ королемъ сумасшествіе любимаго ею человѣка. Ее увѣряютъ, что это поможетъ его выздоровленію; она покорна и не разспрашиваетъ ни о чемъ своихъ наставниковъ. Ей даютъ молитвенникъ { Полоній (давая ей книгу) говоритъ:
Вотъ книга, дочь.
Читай для вида, этимъ ты прикроешь
Уединеніе.-- Насъ должно порицать
За то, что мы -- случается чистенько --
Святымъ лицомъ и маскою смиренной
И чорта проведемъ.
(Д. III, сц. 1).
Гамлетъ, видя что она молится, восклицаетъ:
О нимфа! помяни
Мои грѣхи въ твоей святой молитвѣ.
(Д. III, сц. 1).}. Гамлетъ входитъ, размышляя о самоубійствѣ, о разнообразныхъ бѣдствіяхъ міра и о своей слабости. Онъ видитъ молящуюся Офелію, такую милую, такъ похожую на ребенка, такую невинную. Въ эту минуту она ему кажется чѣмъ-то лучшимъ и болѣе прекраснымъ, чѣмъ женщины, чѣмъ-то священнымъ, "далеко выше области его горя" и онъ невольно восклицаетъ:
О нимфа! помяни
Мои грѣхи въ твоей святой молитвѣ.
(Д. III, сц. 1).
Но Офелія плохо играетъ свою роль. Обратите вниманіе на ея рѣчь {Въ оригиналѣ риѳмованную, что и указываетъ Дауденъ въ текстѣ. Прим. перев. }, кончающуюся небольшимъ формальнымъ изреченіемъ (которое имѣетъ видъ, что оно подготовлено заранѣе):
Для сердца благороднаго не дорогъ
Подарокъ отъ того, кто насъ не любитъ.
И тутъ же она вынимаетъ подарки принца. Какъ могъ Гамлетъ, такой проницательный, не разглядѣть обмана? Онъ только-что изобличилъ Розенкранца и Гильденштерна. и его подозрительность возбуждена. Такъ какъ на минуту онъ былъ тронутъ и воодушевленъ невинностью и благочестіемъ Офеліи, то онъ теперь такъ же сильно раздраженъ.
Одна изъ главныхъ характерныхъ чертъ натуры Гамлета, это -- желанье искренности, правды въ словахъ и поступкахъ, отвращеніе ко всему ложному, неестественному и преувеличенному. {Ложному, какъ поступки Розенкранца и Гильденшгерна; неестественному, какъ манеры Озрика; преувеличенному, какъ театральная рѣчь Лаэрта на могилѣ Офеліи.} Офелія присоединилась къ другимъ; она -- обманщица, шпіонъ; она неспособна быть правдивой, честной, неспособна любить. Ужъ не хотѣли ли они наблюдать припадокъ его помѣшательства? Онъ покажетъ имъ такой припадокъ съ избыткомъ. Съ чѣмъ-то въ родѣ дикой горячности, скрывающей подъ собою лишь горькое страданіе, онъ нападаетъ на обманъ Офеліи: "А-а! Ты честная дѣвушка?" Онъ жестокъ съ ней, какъ идеалистъ, который не можетъ точно взвѣсить, какое впечатлѣніе произведутъ его слова на слушателя, но которому необходимо высказаться. И опять Гамлетъ съ горечью выступаетъ, какъ бы оправдывая правила и поступки Полонія, въ отношеніи Гамлета и Офеліи: "Ты была удалена отъ опаснаго соблазнителя молодыхъ дѣвушекъ, принца Гамлета; ты любишь предаваться молитвѣ въ уединеніи. Очень умно и справедливо! Я именно таковъ, какимъ представлялъ меня твой отецъ, и даже хуже: я гордъ, я мстителенъ, честолюбивъ (все, чѣмъ Гамлетъ никогда не былъ). Однако, есть на свѣтѣ нѣчто, называемое клеветой; можетъ случиться, что она когда-нибудь коснется и тебя. Ты такъ прекрасна и въ то же время слаба, такъ благочестива на видъ и въ то же время такъ неискренна въ дѣйствіяхъ; думаешь ли ты, что мы, мужчины, опасны для женской добродѣтели. Я тоже слышалъ кое-что о васъ, женщинахъ: храните же вашу драгоцѣнную добродѣтель, если можете, и бросьте насъ мужчинъ, чудовищъ. Иди въ монастырь!" Чтобы дополнить поразительное впечатлѣніе этого припадка, который желали видѣть его преслѣдователи, онъ еще направляетъ одинъ ударъ на камергера и одинъ на короля:
Гамлетъ. Гдѣ твой отецъ?
Офелія. (Пуская послушно въ ходъ ложь) Дома, принцъ.
Гамлетъ. Замкни же за нимъ дверь, чтобы онъ
Игралъ шута только у себя дома. Прощай.
(Д. III, сц. 1).
Это для Полонія, а для короля онъ подчеркиваетъ слѣдующую угрозу: "Я говорю -- у насъ не будетъ больше браковъ, которые уже женились пусть живутъ всѣ, кронѣ одного; остальные останутся тѣмъ, что они теперь. Иди въ монастырь!" (Д. III, сц. 1).
Гамлетъ убѣгаетъ съ торжествующимъ и въ то же время съ горькимъ сознаніемъ, что онъ измѣнилъ положеніе въ свою пользу противъ своихъ враговъ. Офелія остается, чтобы плакать. Во время перерывовъ жестокой рѣчи Гамлета, она произносила свои жалобныя, маленькія воззванія къ небу: "Милосердый Боже, помоги ему". "Исцѣлите его, силы небесныя!" (Д. III сц. 1). Когда онъ внезапно уходитъ, горе бѣдной дѣвушки высказывается громко. Въ ея причитаніяхъ, разстройство "высокаго духа" Гамлета какъ-то смѣшивается съ тѣмъ обстоятельствомъ, что его одежда утратила свое изящество. Тотъ, кто былъ "зеркаломъ моды" {А. И. Кронбергъ, въ своемъ переводѣ, оставилъ въ сторонѣ слова, "glass of fashion", и тѣмъ самымъ устранилъ ноту, на которую Дауденъ особенно обращаетъ вниманіе читателя. Не подчеркнуты и характеристическія слова: The observed of all observers. Прим. перев. }, обращалъ на себя всеобщее вниманіе, былъ "предметомъ наблюденія всѣхъ наблюдателей", теперь -- безнадежный сумасшедшій. Она не чувствуетъ никакого раздраженія противъ любимаго человѣка. Она -- "ничтожнѣйшая". {Собственно: most deject and wretched, что выражаетъ иной оттѣнокъ, но это здѣсь не особенно важно. Прим. перев.} Безполезная нѣжность и горе -- вотъ все содержаніе ея аффекта. Ея печаль не болѣе глубока, какъ ея душа.
Гамлетъ теперь привязывается еще больше къ Гораціо. Этотъ другъ и товарищъ оказывается единственною цѣнною личностью въ этой испорченной Даніи. Гамлетъ высказываетъ трогательную преданность Гораціо при встрѣчѣ съ нимъ послѣ объясненія съ Офеліей; преданность, которая отражаетъ въ себѣ благодарность за успокоеніе, за убѣжище, встрѣчаемое Гамлетомъ въ его другѣ, послѣ того какъ онъ имѣлъ доказательство ограниченности и недостатка прямоты въ любимой женщинѣ. Душевное спокойствіе Гораціо, ровность его характера является для Гамлета какъ бы твердой почвой послѣ волненія и бурь его собственнаго сердца. Принцъ оправдывается съ обыкновенной тонкостью въ томъ, будто онъ льститъ Гораціо. Это не лесть: что можетъ онъ ожидать отъ такого бѣднаго человѣка? Это -- искреннее удовольствіе доставляемое ему здоровымъ энергическимъ, постояннымъ характеромъ Гораціо. Тѣмъ не менѣе Шекспиръ все время даетъ намъ чувствовать, что именно Гамлетъ представляетъ болѣе цивилизованную личность, при всѣхъ его разнообразныхъ слабостяхъ, при отсутствіи въ немъ гармоніи между порывами аффекта и разсужденіемъ. Гораціо же созданъ, чтобы быть ему товарищемъ и считать своимъ высшимъ долгомъ -- помогать ему.
Здѣсь нѣтъ монаха Лоренцо. Ему католики -- граждане Вероны разсказывали свое горе и находили у него совѣтъ и утѣшеніе. Гамлетъ врядъ ли такой человѣкъ, который ищетъ мудрости и помощи у священника. Пусть они прежде разрѣшатъ его сомнѣнія о душѣ, о безсмертіи, о Богѣ. Но Шекспиръ позаботился показать намъ, какова религія въ этомъ испорченномъ обществѣ Даніи, гдѣ все требуетъ обновленія Церковь неохотно посылаетъ своего представителя на похороны Офеліи. Священникъ высказываетъ все, что только можетъ внушить по этому случаю жестокая, формалистическая, по самой сущности безчеловѣчная догматика. Сумасшедшая дѣвушка погибла, жертвою внезапнаго случая и потому
Прахъ и камни,
А не молитвы христіанъ должны бы
Ее въ могилу провожать
(Д. V, сц. 1).
Таковы священныя слова правды, мира и утѣшенія, которыя религія говоритъ страждущимъ сердцамъ!
Мы осквернили бы святую службу,
Пропѣвъ ей реквіемъ, какъ всѣмъ, почившимъ въ мирѣ.
(Д. V, сц. 1).
Такова религія, которая помогаетъ Клавдію входить въ сдѣлку съ его совѣстью, и дѣлаетъ Гамлета безцѣльнымъ искателемъ истины. Въ Даніи лучше имѣть дѣло съ актерами, чѣмъ со священниками! {Н. А. Werner. Jahrbuch der Deutschen Shakespeare. Gesellshaft. T. V, стр. 56.}
Передъ началомъ представленія (Д. III, сц. 2). Гамлетъ отказывается занять мѣсто около своей матери, онъ хочетъ сѣсть такъ, чтобы имѣть возможность наблюдать за королемъ. Онъ въ настоящую минуту весь преданъ дѣлу; всѣ нервы его въ напряженіи. Офелія теперь для него -- ничто. Если онъ обращается къ ней, то только для того, чтобы нѣсколько успокоить напряженныя волненія собственнаго сердца, чтобы сократить время томительнаго ожиданія. Его слова въ этомъ случаѣ будутъ въ нѣкоторой степени отраженіемъ внѣшней горечи, облекающей его душу; всего вѣроятнѣе, это будетъ горькая шутка. Гамлетъ находитъ ѣдкое удовольствіе въ томъ, что приводитъ въ замѣшательство и недоумѣніе Полонія, Розенкранца и Гильденштерна. Теперь ему нравится смущать Офелію, говоря ей двусмысленныя неприличія. Это, какъ будто электрическія искры, которыя сверкаютъ и трещатъ въ то время, какъ токъ пробѣгаетъ свой путь. Подлѣ Офеліи, которая уважаетъ приличія, какъ будто они составляли самую нравственность, Гамлетъ чувствуетъ желаніе быть непозволительно неприличнымъ. Офелія понимаетъ его слова и рѣшается сдѣлать ему маленькое замѣчаніе: "Нехорошо, принцъ, нехорошо. Я лучше буду слушать пьесу". (Д. III, сц. 2). Но Гамлетъ продолжаетъ свое преслѣдованіе. Однако все это -- поверхностныя явленія, какъ забава игрушкою, когда роковыя событія приближаются. Гамлетъ всею страстью сосредоточенъ на наблюденіи за королемъ {О вставкѣ "двѣнадцати или шестнадцати строчекъ", сдѣланной Гамлетомъ въ представленіе, см. пренія, въ которыхъ участвовали проф. Силей (Selley) Малессонъ (Malleson) и другіе въ "New Shak. Trans. 1874"}.
Это -- ночь торжества Гамлета. Виновность короля обнаружена; Гамлетъ отдѣлываетъ одного за другимъ своихъ мучителей; онъ чувствуетъ избытокъ энергіи; онъ столкнулся, съ каждымъ отдѣльно и совладалъ съ каждымъ. Но Гамлетъ всегда ходилъ точно по льду, нельзя никогда вполнѣ довѣриться его способности самообладанія. Успѣхъ его попытки увѣриться въ виновности Клавдія сопровождается тѣмъ же необыкновенно возбужденнымъ настроеніемъ духа, какъ и встрѣча съ тѣнью отца; опять онъ кажется необыкновенно и бѣшено веселъ; опять его слова дики и безтолковы {О словахъ: "А very, very pajook", "Гамл." (Д. III, сц. 2) см., статью о Шекспирѣ въ Edinburgh Review, October 1872, pp. 861, 862.}. Тогда онъ чувствовалъ потребность успокоить себя и выразилъ эту потребность своими, нѣсколько странными словами: "А бѣдный Гамлетъ -- онъ пойдетъ молиться" (Д. 1, сц. 5). Точно также теперь онъ зоветъ музыкантовъ: "Ха-ха-ха. Музыку! эй, флейтщики" (Д. IV, сц. 2). Но его преслѣдуютъ неудержимые Розенкранцъ и Гильденштернъ. Съ ними теперь Гамлетъ то строго и повелительно вѣжливъ, то загадоченъ, то ирониченъ. Подъ конецъ, когда онъ начинаетъ объяснять имъ свое сравненіе себя съ флейтой, онъ становится грозно прямъ и откровененъ. Придворные молчатъ; у нихъ не хватаетъ духу даже солгать. И, покончивъ съ ними, Гамлетъ обращается къ Полонію. Онъ начинаетъ наступательную войну со своими врагами. Гамлетъ вызываетъ стараго камергера на обнаруженіе его глупости и Гамлетъ способствуетъ тому, чтобы Полоній сталъ достоинъ презрѣнія. Затѣмъ Гамлетъ спѣшитъ въ комнату своей матери {О монологѣ, произнесенномъ въ присутствіи молящагося Клавдія, Ричардсонъ сказалъ то, Кольриджъ повторилъ другими словами: "Я осмѣливаюсь утверждать, что это не настоящія чувства Гамлета". Замѣтьте, что тѣнь является именно въ тотъ моментъ, когда Гамлетъ всего сильнѣе ругаетъ Клавдія. Гамлетъ сейчасъ же чувствуетъ, что онъ ослабляетъ свой аффектъ словами и пренебрегаетъ дѣломъ. Настроеніе, только что крайне горячее, вдругъ какъ будто становится ледянымъ, и температура страсти Гамлета внезапно понижается, чтобы опять возвыситься постепенно.}. У него накопились слова, которыя ему необходимо высказать. Ему надо сдѣлать великій опытъ освобожденія человѣческой души изъ узъ испорченности. Убійство Полонія кажется ему ничтожнымъ случаемъ, совершившимся попутно; онъ забываетъ объ этомъ убійствѣ до тѣхъ поръ, пока истощилъ всѣ силы на то, чтобы поддержать слабую душу матери и вдохнуть въ нее энергію, мужество и постоянство. Лишь тогда когда истощеніе послѣдовало за напряженіемъ, онъ поддается слезамъ.
На разсвѣтѣ слѣдующаго дня Гамлета отправляютъ въ Англію. Съ этихъ поръ до конца онъ дѣйствуетъ, хотя и не послѣдовательно, не по обдуманному плану, но, по-крайней мѣрѣ, энергично. Онъ полюбилъ дѣятельность; но эта дѣятельность внезапна, судорожна, отрывочна. Онъ еще болѣе, чѣмъ прежде, предоставляетъ все случайности и не думаетъ сочинять какой-либо цѣлесообразный планъ дѣйствія. Смерть Полонія была случайна и Гамлетъ признаетъ или силится признать въ этомъ (такъ какъ это случилось помимо его воли) волю неба.
Тебя, старикъ,
Тебя мнѣ жаль! Судьбѣ угодно было,
Чтобъ я тобой, а ты былъ мной наказанъ;
Она меня бичемъ твоимъ избрала.
(Д. III, сц. 4).
Предъ отъѣздомъ въ Англію, Гамлетъ столь же рѣшительно соглашается на необходимость отъѣзда, вѣря, можетъ быть, или стараясь вѣрить, что онъ самъ и его судьба въ рукахъ Божьихъ:
Гам. Что? въ Англію?
Лор. Да, Гамлетъ.
Гам. Хорошо.
Лор. Да, точно такъ, когда бы могъ ты видѣть
Мои намѣренья.
Гам. Я вижу херувима,
Который видитъ ихъ.
(Д. IV, сц. 3).
Это значитъ: все въ рукахъ Божьихъ. И въ другой разъ, когда онъ размышляетъ о томъ, что, дѣйствуя по внезапному побужденію, совершенно невольно (такъ какъ дѣло было совершено прежде, чѣмъ онъ понялъ, что онъ дѣлаетъ), онъ послалъ на смерть своихъ двухъ товарищей, Гамлетъ отыскиваетъ божественный промыслъ въ этомъ событіи:
Насъ иногда спасаетъ безразсудство,
А планъ обдуманный не удается.
Есть божество, ведущее насъ къ цѣли,
Какой бы путь ни избирали мы.
Гораціо. Да, это вѣрно.
(Дѣйст. V, сц. 2).
Еще разъ, когда Гораціо проситъ принца уступить тѣмъ тайнымъ предчувствіямъ, которыя волнуютъ его передъ фехтованіемъ съ Лаэртомъ, Гамлетъ отстраняетъ совѣтъ друга, говоря: "Я смѣюсь надъ предчувствіями: и воробей не погибнетъ безъ воли Провидѣнія. Не послѣ, такъ теперь; не теперь, такъ послѣ; и если не теперь, такъ когда-нибудь придется же. Быть готовымъ -- вотъ все" (Д. V, сц. 2).
Допускаетъ ли Шекспиръ тотъ способъ объясненія событій, къ которому пришелъ Гамлетъ? Нѣтъ, Провидѣніе, въ которое вѣрилъ Шекспиръ, есть тотъ нравственный порядокъ, который заключаетъ въ себѣ высшее проявленіе человѣческаго предвѣдѣнія, человѣческой энергіи и рѣшимости. Склонность Гамлета свести до минимума участіе сознательной воли и предвидѣнія человѣка въ расположеніи событій и расширить сферу вліянія силъ, дѣйствующихъ помимо воли человѣка, имѣетъ значеніе какъ драматическій пріемъ, а не какъ богословскій догматъ. Елена ("Конецъ всему дѣлу вѣнецъ"), ясно представляющая себѣ, что она рѣшилась сдѣлать, и исполняющая не болѣе и не менѣе того, на что она рѣшилась, исповѣдуетъ совсѣмъ другое ученье:
Мы часто небесамъ приписываемъ то,
Что, кромѣ насъ самихъ, не создаетъ никто,
Намъ волю полную судьба предоставляетъ
И наши замыслы тогда лишь разрушаетъ,
Когда лѣниво мы ведемъ дѣла.
(Д. I, сц. 1).
Гораціо, вѣрующій въ "божество, ведущее насъ къ цѣли", обѣщая объяснить событія, освобождаетъ насъ отъ трансцендентальнаго оптимизма Гамлета и возстановляетъ чисто человѣческій взглядъ на вещи:
Велите же, чтобъ мертвыхъ положили
На катафалкъ въ виду всего народа;
А мнѣ незнающимъ позвольте разсказать,
Какъ все произошло; то будетъ повѣсть
Кровавыхъ, неестественныхъ убійствъ,
Суда случайнаго, нечаянныхъ кончинъ
И козней, павшихъ на главу злодѣевъ.
Всю истину хочу я вамъ открыть.
(Д. V, сц. 2).
Прибытіе Фортинбраса тоже способствуетъ возстановленію практическаго положительнаго пониманія вещей. Не обладая ни однимъ изъ рѣдкихъ качествъ Датскаго принца, онъ превосходитъ его въ простомъ умѣньи обходиться съ обычными фактами. Шекспиръ знаетъ, что успѣхъ этихъ людей, созданныхъ для ограниченныхъ, опредѣленныхъ, положительныхъ цѣлей, нисколько не дѣлаетъ постыднымъ неудачу натуръ болѣе исключитительныхъ, которыя болѣе смущаются предъ задачами жизни и для которыхъ испытанія міра становятся строже и чувствительнѣе. У Шекспира "тріумфальные звуки" встрѣчаютъ не только тѣхъ, кто имѣлъ успѣхъ, но также "побѣжденныхъ и убитыхъ".
Излѣчился ли окончательно Гамлетъ отъ своей болѣзни воли? Шекспиръ оставилъ отвѣтъ на этотъ вопросъ сомнительнымъ. Недостававшую связь между намѣреніемъ и поступкомъ, вѣроятно, могло пополнить лишь совершеніе какого-нибудь послѣдняго подвига. Послѣднія минуты жизни Гамлета хорошо прожиты, и по энергіи, по предвѣдѣнію, это -- благороднѣйшія минуты въ его жизни; онъ вырываетъ кубокъ съ ядомъ изъ рукъ Гораціо и спасаетъ друга; онъ подаетъ, умирая, голосъ за Фортинбраса и спасаетъ свою страну. "Конецъ -- молчаніе":
О, еслибъ время я имѣлъ,-- но смерть --
Сержантъ проворный, вдругъ берегъ подъ стражу,--
Я разсказалъ бы вамъ..
(Д. V, сц. 2).
Но онъ не разсказалъ ничего. Не будемъ торопиться говорить, что мы "поняли теперь все, что служило препятствіемъ" Гамлету, что мы "разгадали самую суть его тайны".
Одно мы знаемъ: что человѣкъ, написавшій "Гамлета", понималъ вполнѣ недугъ Гамлета. И зная, на основаніи многочисленныхъ доказательствъ, что энергическая воля Шекспира давала его знанію форму совершеннаго факта,-- мы можемъ быть увѣрены, что, когда Гамлетъ былъ оконченъ, Шекспиръ достигъ высшей ступени въ своемъ упражненіи въ самообладаніи, и что онъ не только созрѣлъ, какъ авторъ, но и, какъ человѣкъ, достигъ періода полной зрѣлости {Потребовалось бы много мѣста, чтобы упомянуть хотя бы лучшую долю громадной литературы о Гамлетѣ. Я полагаю, что мое изслѣдованіе пьесы, главнымъ образомъ, зависѣло отъ статьи: Н. А. Werner въ Jahrbuch, der Deutschen Shakespeare-Gesellschaft, т. V и отъ лекціи моего друга J. Todhunter, читанной предъ Шекспировскомъ обществомъ Дублинскаго университета. Психіатры тщательно изучали состояніе ума Гамлета, именно Ray, Kellogg, Conolly, Maudsley, Bucknill. Они единодушно считаютъ нужнымъ подвергнуть его разумному медицинскому лѣченію; но они встрѣчаютъ болѣе трудностей, чѣмъ Полоній, при опредѣленіи сумасшествія: ... "въ чемъ иномъ и состоитъ безумство, когда не въ томъ, что человѣкъ безуменъ?" (Д. II, сц. 2).
Критики почти по-ровну дѣлятся при оцѣнкѣ Офеліи. Flathe относится черезъ-чуръ непріязненно къ семейству Полонія. Ruskin (Sesame and Lilies) можетъ быть упомянуть въ числѣ англійскихъ писателей, какъ составившій себѣ неблагопріятное мнѣніе объ Офеліи; и противъ авторитета M-rs Jameson, какъ женщины, мы можемъ выставить авторитетъ женщины-писательницы въ Jahrbuch der Deutschen Shakespeare Gesellschaft, т. II, стр. 16--36. Fischer рыцарски защищаетъ Офелію. Hehler присоединяется къ нему. Изученіе Гамлета Benno Tschischwitz учено и остроумно. Н. von Friesen'а "Briefe über Shakespeare's, Hamlet" содержатъ больше, чѣмъ обѣщаетъ заглавіе, и представляютъ въ дѣйствительности изученіе всего развитія Шекспира. Sir Edward Stratchey, въ "Shakespeare's Hamlet", 1848, совершенно иначе изъясняетъ произведеніе, чѣмъ это было изъяснено въ этой главѣ. См. особенно то, что онъ называетъ "окончательнымъ открытіемъ Гамлета" ("Hamlet's final discovery", pp. 91--93).
Werder, въ "Vorlesungen über Shakespeare's Hamlet" 1875, поддерживаетъ съ замѣчательною силою мнѣніе, что Гамлетъ не былъ слабохарактернымъ человѣкомъ. "А Study of Hamlet" Фрэнка Маршалля (Marshall) если и не такъ блестяще, но, мнѣ кажется, основательнѣе. Наконецъ слѣдуетъ упомянуть великолѣпное изданіе пьесы Furness'а Variorum въ двухъ томахъ, 1877.}.