Четверг, 1 февраля. — К брату.
Сегодня утром у меня был шевалье де-Сэрест, живущий у князя Трубецкого. Это тоже француз, которых здесь развелось столько же, сколько насекомых в жарких странах. Затем пришли итальянцы, Мочениго и Козимо Мари. Причем я с грустью узнал, что последний тотчас же уезжает. Впрочем мы еще успеем потолковать до его отъезда.
К обеду явился барон Нолькен; он рассказывал о простоте шведского двора, особенно в деревне — все имеют право садиться при короле и королеве. Вообще простота, введенная теперешним королем, равно как и его личный характер, делает, должно быть, жизнь очень приятной.
Сойдя к себе, я был очень удивлен появлением Порталиса. Мои московские связи с ним, его романтические приключения, в которых и я участвовал, слухи, которые здесь о нем ходят, все это делало мое положение затруднительным и я нашел средство от него избавиться. Я дал понять Порталису, что он напрасно приехал в Петербург и что я попросил бы его не приезжать, если бы не было уже поздно. Он понял меня с первого слова и заявил, что готов уехать и сделает это завтра же, оставив мне сто рублей для уплаты некоему Роже-де-Фревилю, особенно дурно о нем отзывающемуся. Я, признаюсь, не ожидал такого счастливого исхода, выгодного для меня и для него, так как дела его пойдут от этого лучше. Кроме того, благодаря такой решительности, я стал относится к нему с большим уважением, так как она всегда служит доказательством сильного характера. Он рассказывал, что в Москве ходят слухи об удалении Потемкина и возвращении Григория Орлова.
Суббота, 3. — К брату.
Говорят, что Бецкий[57] жалуется на Фальконэ за то, что тот обтесал знаменитый камень, предназначенный для пьедестала статуи Петра I. А дело в том, что этот громадный монолит, по прибытии в Петербург, оказался длиною в двадцать футов и притом по форме не соответствовал идее Фальконэ. В натуральном виде он не мог служить статуе пьедесталом, не убивая ее своей величиною. Кроме того вершину его следовало превратить в наклонную плоскость, а на ней, еще до перевозки, говорят будто бы от удара молнии, образовалась косая трещина. Фальконэ воспользовался этой трещиной для того, чтобы образовать наклонную плоскость, и снятый с вершины кусок притесал к задней части камня, кончавшегося некрасивой впадиной. Все это и подало повод клеветать на Фальконэ, говоря, что он уменьшил камень назло Бецкому. Вот как клевещут, особенно в этой стране! Я хотел разъяснить это дело, в чем и успел, по крайней мере, перед шевалье де-Ласкарисом[58], который добыл камень и которому, стало быть, принадлежит вся честь, а вовсе не Бецкому. Да Ласкарис и не был в претензии на Фальконэ, с которым он в большой дружбе. Я с ним говорил; он напротив того негодует на злобу и несправедливость, заедающие здесь иностранные таланты, без которых русские не могут обойтись, но к которым они относятся с ненавистью, по причине своей зависти и мелочности. Фальконэ должен рассказать мне все радости Бецкого, который, не смотря на созданные им учреждения, на свою спесь, все-таки ничтожный человек.
Воскресенье, 4. — Маркизе Брэан.
Нет, сударыня, что бы вы ни говорили, я не влюблен. Ну, конечно, я не претендую на полный индифферентизм к красоте и грации, точно так же, как не желаю казаться равнодушным к впечатлению, которое сам произвожу на лица, мне нравящиеся. Но, я вас спрашиваю, разве этого достаточно, чтобы считать меня влюбленным? Это просто некоторого рода кокетство по отношению к вышеупомянутым лицам. Как женщина, вы меня понимаете, конечно и прекрасно знаете, что такое позволительное кокетство, общее нам с прекрасным полом, очень еще далеко от любви. Таковы чувства, сударыня, которые я испытываю к Шарлотте Бемер и Наталье Нарышкиной (я ее буду называть просто Натальей, если придется говорить о ней с вами). В моих отношениях к последней, есть, пожалуй, нечто более пикантное, зависящее от самолюбия, но Шарлотта внушает мне чувство более глубокое, более нежное и более похожее на дружбу. Но есть ведь и другое чувство, хотя более определенное, но и труднее определимое; это чувство также мне знакомо, я его забыть не могу… Это чувство я питаю к вашей сестре, к избраннице, и его я храню в глубине души моей.
Сегодня, сударыня, я вновь нашел друга, оставленного мною в Москве; он сегодня приехал. Это — принц Ангальт. Я нарисую вам его портрет, так как привык искать соотношения между внешним видом и душою лиц, которых люблю; физиономии, по моему, вовсе не случайны. Ангальту 34 года; он среднего роста, но хорошо сложен, очень ловок, обладает благородной, военной осанкой и головою, похожей на голову принца Конде. Лицом он не красив, но лучше всякого красавца, потому что лицо его очень выразительно. Привычка жить в свете сделала его искусным болтуном с женщинами. С вами, сударыня, он был бы более глубок, чем блестящ. В мужской среде он говорит о политике и военном деле, составляющем ремесло, которым он вполне владеет. Такая универсальность делает его годным для всякого общества и всем он нравится. Изучая его характер, я нашел в нем более философского настроения, чем ожидал встретить, более естественности, чем светский человек может сохранить, что и заставляет меня думать о нем, как о человеке, обладающем мужским величием души при впечатлительности и чувствительности нежной женщины.
Я забыл, сударыня, что должен еще дать вам отчет о моем времяпрепровождении. Сегодня я обедал у гр. Потемкина; он нам показывал картинную галерею Императрицы, в которой много картин, но они плохо расположены. Галерея слишком узка, так что не хватает места для того, чтобы хорошо видеть, затем свет идет не сверху, не так, как в Кассельской галерее, а через обыкновенные окна. Между прочим, я нашел там Грезовского Паралитика; он выцвел, потерял весь эффект и теперь ничего не стоит. Затем нам показали Эрмитаж; это маленькие интимные апартаменты Ее Величества, в которых, во время ее там пребывания, царствуют полнейшая простота и свобода — всякий садится, где хочет; правила свободного поведения написаны даже на особой доске, при входе в Эрмитаж, но они носят такой авторитетный характер, что поневоле должны стеснять свободу. Впрочем, вы знаете, сударыня, что действительность вообще часто замаскировывается иллюзиями. На камине, в одной из комнат Эрмитажа, я с удовольствием увидал мраморный бюст Дидро работы м-ель Колло, ученицы Фальконэ; он очень похож и хорошо выполнен. Рядом с Эрмитажем имеется зимний сад. После осмотра, мы слушали концерт, в котором участвовал знаменитый Ноллэ, приглашенный сюда за 400 р. в год. Игра этого виртуоза удивительна, но он не трогает, и это уж не в моем вкусе.
Для того, чтобы отдохнуть от величия, я отправился вечером к Бемер, где видел г-жу Зиновьеву, у которой мы должны быть в следующий четверг. Была там также некая фон-Визина (von Viesen), молодая женщина, муж которой, по-видимому, очень образован.
Понедельник, 5. — К брату.
Сегодня утром, мой друг, я водил к Фальконэ кавалера Казимо Мари. Статуя ему очень понравилась, а суждением итальянца пренебрегать нельзя. Увидав голову лошади Марка Аврелия, слепок которой стоит в мастерской Фальконэ, тот же итальянец осуждал это произведение искусства, которое столько людей восторженно хвалят. На этот счет я в сущности согласен с Фальконэ, когда у него хватает смелости критиковать античную скульптуру[59]; мне хотелось бы только исправить его насмешливый тон, не подходящий к данному случаю.
Были мы на большом званом обеде у гр. Сольмса; видели там двух поляков, приехавших со Штакельбергом, русским послом в Польше, которого недавно сделали графом Римской Империи (Saint-Empire). Один из этих поляков, граф Пшездецкий (Pizedtziecki) — очень достойный молодой человек, а другой граф Унрух (Unruch) — кавалер русского ордена Св. Анны 1-й степени, что уже ясно показывает его образ мыслей. Был еще какой-то камергер, имени которого я не знаю. Сам Штакельберг очень любезен; он обладает светскими манерами и, не смотря на свой малый рост и толстоту, весьма презентабелен.
Среда, 7. — К брату.
Я полон энтузиазма и почтения, мой милый друг! Знаешь ли ты, что я видел, к чему прикасался? К шпаге Петра I! Я видел восковое изображение этого героя, этого великого человека, управлявшего дикарями. Как бы он был удивлен, найдя, что они, за семьдесят три года, так мало подвинулись вперед! Изображение Петра Великого находится в Петербургской Академии Наук, которую он построил. Царь представлен сидящим в том самом кресле, в котором давал аудиенции, и в своей обычной позе — высоко подняв голову, руки на подлокотниках кресла, а на лице выражается величие и энергия, свойственные монарху и гениальному человеку. Изображение, как я уже говорил, вылеплено из воска и моделировано по его трупу. На нем надет парик, сделанный из собственных волос Петра, и голубой, градетуровый, шитый серебром костюм — единственный парадный костюм, который он когда-либо носил, вышитый фрейлинами его двора. Поверх костюма — серебряный пояс; ноги — в красных чулках и в таких грубых башмаках, что наши слуги, в праздник, их бы не надели. Мне показывали будничные его шерстяные чулки, заштопанные на пятках. Я видел также матросский костюм, который Петр носил в голландских корабельных мастерских; и я пожалел Россию за то, что великий ее государь был более властителем, чем философом, и не постарался создать нацию прежде, чем сделать ее цветущею; но в те времена вся Европа заботилась больше о величии, чем о философии; он разделял ошибки своего века: царствование Людовика XIV ослепило и обмануло его.
Я вхожу в такие подробности, милый друг, потому, что считаю важной всякую мелочь, напоминающую и великом человеке. Пойдем далее. В этой Академии, которую я сегодня утром осматривал вместе с Козимо Мари, много различных зал. Мы начали с библиотеки, немножко низковатой. В ней 40 000 томов, из которых 14 600 отняты у кн. Радзивила[60] в Польше. Нам показывали первую книгу, напечатанную в Москве в 1562 году. Печатали сами русские; шрифт их довольно чист и краска хороша, но прекрасная, плотная бумага выписана из Англии, как мне говорили. Нам показывали также первую историческую летопись России, написанную одним киевским монахом в конце десятого столетия. В ней встречаются сделанные пером разноцветные виньетки, по красоте рисунка удивительные для того времени, когда искусство было в упадке даже в Италии. Кажется, Жерар, из Министерства Иностранных Дел, перевел ее на немецкий язык. Автором этой летописи, написанной должно быть по-славянски, был монах, по имени Нестор.
Обедал я с маркизом, и заметил, что Пюнсегюр с ним в ладах. Они о чем-то потихоньку разговаривали. Я этой интимности не завидую и она меня не беспокоит, так как разговоры таких лиц не могут быть особенно интересными. Но это все-таки прибавляет маленькую черточку к изображению характера маркиза; он меня уважает, даже, пожалуй, боится, так как, передавая другим, никогда не выбирает меня в свои поверенные. Да и в самом деле, какое доверие может существовать между двумя лицами, до такой степени отличающимися друг от друга по характеру, вкусам и чувствам? Мы с тобой более сходимся, милый друг, и на этом основана наша дружба, которая умрет только вместе со мною.
Четверг, 8. — К брату.
Принц Ангальт, о котором я тебе говорил, мой друг, дал мне следующее доказательство своего доверия.
Я уже тебе говорил о его московской любовной истории. Его очень интересовала молодая Плещеева, но он ей не открывал своих чувств и полагает, что они ей неизвестны. Между тем подруга этой девицы влюбилась в принца и, подозревая его любовь к Плещеевой, сделалась задумчива и печальна. Ангальта об этом предупредили и он стал обращаться с нею дружески, конечно, больше из сострадания, чем по чувству. Но любовь сильна; девица подумала, что принц ее любит и молчит только из скромности. Между тем ему пришлось уехать, что вызвало с ее стороны нервные припадки. М-ель Плещеева говорила с принцем о своей подруге, упрекала его в обмане, в старании зажечь в ее сердце бесплодную страсть. Принц не сказал ей настоящей правды и уехал из Москвы в убеждении, что Плещеева не только не разделяет его чувств, но даже считает его легкомысленным и фальшивым человеком, играющим женщинами. Он боится потерять даже ее дружбу. Между тем княжна Дашкова, которая любит Ангальта, стала ревновать, что еще увеличило недоразумение. Эта путаница довольно забавна, но действующим лицам от того не легче. Я был очарован доверием, которое оказал мне принц в данном случае. Затем мы потолковали о масонстве, причем он мне сообщил главное слово (mot principal). Во всей Германии только три ложи, поочередно поставляющие гроссмейстеров.
После обеда был у кн. Голицина, где происходила репетиция; мне дали роль графа д'Ольбан. Много разговаривал с графиней Матюшкиной (Matouchkin) и княжной Трубецкой, которая очаровательна. Под видом дружбы, они терпеть не могут друг друга. Воображаю, как это будет забавно. Часть вечера пробыл у Зивновьевой, а ужинал у Бемер.
Пятница, 9. — К Маркизе де-Брэан.
Как я предвидел, сударыня, доверие барона Нолькена имело своекорыстную подкладку, он не составляет исключения из общего правила. Нолькен влюблен и нуждается в поверенном, которому мог бы открыть свою душу. Предмет его страсти — особа лет семнадцати, не более; ее здесь нет, но он рассчитывает на ней жениться. Вчера он с восторгом объявил мне, что уверился теперь в ее любви. Желаю ему быть счастливым, потому что он очень хороший человек. Только я его всегда считал слабым, а это может помешать счастью.
Обедал самым буржуазным образом у м-м Пти. Вечером был на придворном спектакле; давали Нанину, по-русски. Я все время проговорил с княжной Трубецкой, очень любезной, молоденькой и хорошенькой особой. Так как я ни в кого здесь не влюблен и не желаю влюбиться, то ищу интрижек; они забавляют сердце и таким образом удовлетворяют часть его потребностей.
Суббота, 10. — К брату.
Сегодня я, мой друг, в другой раз был в Академии Наук. Нам показывали медали и монеты. Последних особенно много. Между ними много арабских. Видели медаль, выбитую в Париже, в честь Петра I, когда он был на монетном дворе. Видели много медалей с изображением патриархов. Есть превосходные антики, найденные в татарских гробницах, в северной части Сибири, между Камой и Самарой. После этих редкостей нам показали превосходный кубок, подаренный жене Петра I датской королевой, сделанный из чистого золота и украшенный дорогими каменьями, резными камнями и прекрасными антиками. Осматривали также коллекцию естественной истории — мраморы, камни и руды сибирские. Есть там кусок серебряной руды из Норвегии, подаренный Петру I. Этот кусок так хорош, что из него прямо штамповали монету, не переплавляя — до того чист металл.
Окончили мы свой осмотр глобусом одиннадцати футов в диаметре. Внутри он пуст, и в этой пустоте может поместиться до двенадцати человек. Мы все входили и нас вращали, подражая движению земли.
Вечером, или лучше сказать, после обеда, я был у Бемер и у голландского резидента (Сюарта). Затем был ужин у маркиза и репетиция двух пьес, которые пойдут на его домашнем театре, в присутствии великого князя. По этому поводу вышла история. Маркиз пригласил к ужину всех дам как актрис, так и прочих, мужчин же только тех, которые в пьесе участия не принимали, для того чтобы они приехали только на ужин, на репетицию же не попали. Между тем мужчины-актеры оказались приглашенными только на репетицию, а об ужине в их билетах упомянуть позабыли. Эта неловкость не помешала, конечно, большинству актеров остаться ужинать, но двое из них, Кошелев и Мятлев, обиделись и уехали. Графиня Матюшкина тоже не была, потому что мать ее не пустила, боясь сближения с Кошелевым, в которого, говорят, молодая графиня страстно влюблена. Их роли были прочтены другими и репетиция все-таки состоялась. Затем очень весело поужинали. Я ухаживал за княжной Трубецкой, хорошенькой, любезной и очень разговорчивой.
Воскресенье, 11. — К брату.
Утром были при дворе. Я там видел нового фаворита, кабинет-секретаря Завадовского[61]. Он красивее Потемкина, а самым существенным обладает в высшей степени (le plus essential il le possede eminemment). Фавор его, однакоже, не решен окончательно. Правда, таланты его были уже испытаны в Москве, но Потемкин, который, говорят, гораздо лучше распоряжается временем, все еще в силе. Не дальше как сегодня, Ее Величество с ним перемигивалась (a fait des mines d'intelligence), а что еще важнее — он получил командование полком. Завадовский, стало быть, только игрушка. Забыл тебе сказать, что сегодня утром я был очень удивлен визитом г. Сэреста, мужа гувернантки кн. Трубецкой. Он мне наговорил множество комплиментов от имени этой молодой особы, как она хорошо провела время за ужином, как я был весел и любезен с нею и проч. Затем он прибавил, что я могу видеться с нею у его жены и что это будет очень приятно. Я тоже так думаю и не замедлю воспользоваться предложением.
Среда, 14. — К брату.
Вместо ужина с танцами, как предполагалось, завтра у нас будет настоящий бал, даже с фрейлинами, что уж из ряда вон, так как маркиз не имеет жены; но Императрица сказала, что он не ребенок и что она с удовольствием позволит своим фрейлинам потанцовать у него.
Сегодня утром был прием у великого князя по поводу орденского праздника св. Анны. Народу было немного. Маркиз ограничился тем, что послал меня. А тем временем с Пюнсегюром случилась история; экипаж его заехал в какое-то запретное место; лакея взяли на гауптвахту; Пюнсегюр вышел, нашумел и даже стал драться. В конце концов он дал денег и дальнейших последствий история не имела.
Обедал у французского консула и проскучал ужасно. Кроме его жены, никого не было. Не зная о чем с ней говорить, я стал расспрашивать о Гамбурге, где она прежде жила, и узнал, что это очень хороший город, что там двадцать тысяч жителей и общество чисто-купеческое, а французский консул получает тридцать тысяч франков и проч. Вечер провел у Бемер, где передразнивал Комбса. Когда мы приехали, там был Нормандец, который ушел через три четверти часа. При этом я заметил, что Шарлотта при нем была очень сдержанна, а потом развеселилась. Это доказывает, что его щадят. Она мне подарила портрет или изображение Императрицы, сделанное из фарфора, в роде медальона.
Четверг, 15. — К жене брата.
Сегодня утром мы с принцем Ангальтом ездили по городу. Он говорит, что Императрица дала Елизавете Романовне Воронцовой[62], бывшей любовнице Петра III, 45 000 р. для уплаты долгов, очень любезно попрекнув последнюю за то, что она, будучи в нужде, не обратилась прямо к ней. Даже выкупила за 15 000 ее заложенные бриллианты. А в то же время Екатерина отказалась дать двести душ ее сестре, Екатерине Романовне, княгине Дашковой, которой была обязана короною. У нас в посольстве был бал. Двадцать семь танцующих барышень, а кроме того их матери. Все прошло прекрасно и я очень веселился. Ухаживал за кн. Трубецкой, самой хорошенькой и любезной из здешних девиц. Я был удивлен, дорогая сестра, ее сходством с вами. Я танцовал почти только с ней одной, а во время ужина стоял за ее стулом и забавлял разговорами. На балу, фрейлина Наталья Нарышкина, в которую я — должен вам признаться — был несколько влюблен, заметила мое ухаживанье за Трубецкою, и это меня очень поразило. Во время танцев она меня выбирала, за ужином просила подавать то то, то другое, но эти маленькие отступления не задерживали меня надолго и я возвращался к Трубецкой, так как был бы очень рад завязать с ней интрижку, что, по-видимому, не невозможно. Не сердитесь, я ведь не влюблен и потому мне позволительно быть непостоянным.
Должен вам сказать, что здесь есть одна семнадцатилетняя особа, которая от всей души желает мне добра. Об имени ее я умолчу, но не хочу делать тайны из благосклонности, которую она мне оказывает. Между нами говоря, благосклонность эта не заключает в себе ничего пикантного, потому что особа некрасива. Между тем, я не упускаю случая ухаживать за нею. Нравиться женщинам очень полезно. Ухаживанье за одною привлекает к вам сердца многих. Это правило не в вашем вкусе, дорогая сестра, но я еще раз повторяю, что не влюблен!
Пятница, 16. — К брату.
На балу мы не очень устали, милый друг, так как танцы кончилась в час. У фельдмаршала Голицина была репетиция. Я там обедал рядом с тем семнадцатилетним божеством, о котором писал твоей жене, и уж конечно не потерял времени! Она меня пригласила к себе и я думаю, что дело скоро будет сделано. После обеда репетировали «Нанину»; вышло плоховато, а между тем хотят играть в понедельник.
Ужинал у гр. Чернышовой; за ужином муж ее говорил о величественном виде Императрицы, когда она надевает парадный костюм; это по поводу портрета, который теперь пишет Ролэн. Говорят, что осенью, во время аудиенции турецкому послу, на платье Императрицы, помимо драгоценных камней, было 4,200 крупных жемчужин прекрасной воды. Чернышов говорил также о дворе Петра Великого и о знаменитом Лефорте, который, по его мнению, только тем и отличился, что познакомил царя с неким Циммерманом, булочником, кажется, который когда-то работал на голландских верфях, где, между прочим, построил маленькое парусное судно, посланное затем в Петербург и валявшееся на чердаке. Циммерман его исправил, или выстроил другое по той же модели. Сначала это суденышко было испробовано на Измайловском озере, в нескольких верстах от Москвы, а потом переведено в Ростов, куда Петр отправлялся под предлогом богомолья, так как тогда приходилось тратить три недели на поездку, которая теперь совершается в пять дней.
Это суденышко сохраняется в особом доме; для того, чтобы его видеть, надо из уважения оставлять в прихожей шпаги, шляпы и палки. Оно помещается в жестяном ящике; а когда, при разных торжествах, его спускают на воду, то в нем едет сама Императрица, а гребут только первенствующие в государстве лица. Эта помпа и этот национальный энтузиазм, проявляемый в делах, интересующих всю нацию, мне очень нравится, милый друг; но как все-таки эта нация далека от того возвышенного и благородного энтузиазма, который мы видели во Франции, и которому удивляемся в Англии!
Гр. Иван Чернышов рассказывал, по поводу воскового изображения Петра I, стоящего в Академии, что кадеты, по собственному почину, спасли эту драгоценность от пожара, вынеся ее на лед Невы и окружив плотной цепью.
Суббота, 17. — К брату.
Сегодня я превосходно пообедал у Рэмбера. Он живет здесь уже около двадцати лет и содержит один из самых крупных, французских, торговых домов. Я кажется говорил тебе о нем. Он не простой негоциант, а философ, политик и поклонник литературы; из этого описания ты можешь видеть, что Рэмбер не ханжа. Он давно уже живет с женщиной, которая прежде была его любовницей, а теперь осталась его другом. Прежде ее звали Бильо, а теперь зовут м-м Бувильон. Когда-то она была очень хороша, а теперь это очень веселая дама, хорошая хозяйка и прекрасно знает город, то есть, где что можно найти и проч. От них я заехал к шев. де-Сэрест, с его хорошенькой женой. Он меня представил кн. Трубецкому, который принял меня в халате и ночном колпаке. Это добрый малый, не интриган, не гордец, не придворный, не кабинетный человек и не светский; живет для того, чтобы жить, и больше ничего. Уже по наружности видно, что он такое; толстый, с большим брюхом и самой обыденной физиономией; по простоте одежды, по маленькой косичке, падающей на широкую спину, его сзади можно принять за небогатого нормандского помещика; а когда он повернется лицом, то по голубой ленте ордена св. Андрея вы увидите, что это — русский вельможа. Приходится пожелать, чтобы и все другие вельможи на него походили, так как он — прямой, честный и благородный человек.
Вторник, 27. — К брату.
Вечером 21-го, у кн. Голицина давали комедию. Я из любезности играл графа д'Ольбана. В числе зрителей присутствовал великий князь с женой. Нет ничего милее этой пары. Великий князь сказал мне, что надеется на мой переход в его труппу. Я бы не прочь, пожалуй, но думаю, что Императрица, у которой нужно просить позволения, не разрешит. Гр. Андрей предупредил меня об этом и сказал, что их высочествам будет очень досадно, если дело не состоится.
В пятницу был бал. Я много раз танцовал с княжной Трубецкой, разговаривал и почти весь вечер провел с нею. Меня считают влюбленным, а я нахожу ее очень милой, живой и пикантной; особенно хорош у нее звук голоса, а также нежный взгляд.
Прошлое воскресенье при дворе был маскарад, на котором я также очень долго пробыл с нею, а при разъезде уступил ей свою карету, почему должен был оставаться до самого конца бала, и вышедши последним вместе с дежурным офицером, с которым, к счастью, знаком. Это был Измайлов. Он меня провел на гауптвахту, тут же, во дворце; она очень напоминала гауптвахты французской гвардии в Версали.
Забыл тебе сказать, что в четверг 22 мы с Пюнсегюром были приглашены к великому князю на спектакль, причем ужинали за одним столом с их высочествами. Играли «La coquette corrigee» и «L'Anglomanie». Тот же спектакль был повторен 24. В воскресенье 25, которое у русских является последним днем карнавала, мы присутствовали на маленьком празднике, который был дан Иваном Чернышовым для их высочеств. Наши декорации были перенесены на этот случай в дом Чернышова, где их поместили в темной комнате, отделенной от зала перегородкою, покрытой картинами. По данному сигналу, перегородка эта раздвинулась и открыла освещенную сцену. Давали «l'Esprit de contradiction», где я играл роль Тибодуа, и с большим успехом, против ожидания, так как ты знаешь, милый друг, что эта роль не из моего репертуара. Но я вспомнил, как ты ее играешь, и насмешил всех. На мне был надет один из костюмов маркиза, шитый золотом по старинному, большая подушка играла роль брюха и я стал неузнаваем; только по голосу и отличали. После пьесы мы дали пословицу Кармонтеля: «La rose rouge», где Пюнсегюр прекрасно сыграл живописца, а я — скупца, настолько же худого, насколько был толст в предыдущей пьесе. Их высочества наговорили мне много комплиментов. За пословицей последовали прехорошенькие куплеты, сочиненные Комбсом; они тоже имели большой успех и автор был представлен великой княгине, у которой целовал руку. Вообще премилый вышел праздник; их высочества были так милостивы, что всех очаровали.
Русский карнавал кончился, однакоже, только для русских, а иностранцы праздновали еще понедельник и вторник; для них был устроен публичный маскарад у Бертолотти; понятно, что и русские не воздержались от посещения этого маскарада, но они были в масках, во избежание штрафа в 20 рублей.
Князь Григорий Орлов уже восемь дней как приехал сюда. Это очень красивый мужчина. Императрица сохранила к нему дружбу. В качестве фаворита (бывшего), он носит, в петлице портрет Ее Величества, так же, как Потемкин и все те, которые пользовались этим титулом и исполняли функции, дающие на него право. Не нравится мне это публичное доказательство отношений, которые должны оставаться только подозреваемыми. На втором спектакле у великого князя, где были Императрица, Орлов и Потемкин вместе, я с большим любопытством наблюдал за ними. Очень это было пикантно для зрителей. Я заметил, что царствующий фаворит не обладает такой уверенностью, как тот, который уж перестал царствовать.
Ты, вероятно, воображаешь, мой друг, что люди, так много суетящиеся ради удовольствия, стремятся отдохнуть или по крайней мере попользоваться удовольствиями менее суетливыми. Ты жестоко ошибаешься. Тщеславие, всем здесь управляющее, заставляет, помимо суеты публичной, принимать на себя еще частную. У великого князя был спектакль, так надо, чтобы и у нас тоже он был. Я не знаю нации, более подражательной чем русская, и нигде не видал таких придворных, как при русском дворе. Граф Иван Чернышов намерен составить труппу и предложил мне в ней участвовать. О выполнении этих новых проектов я тебе дам отчет.