Вторник, 5 марта. — К брату.
Опять пропуск в моей корреспонденции — не писал с прошлого вторника, с 27 февраля. На другой день я ужинал у Петра Чернышова, где говорили о г-же Мусиной-Пушкиной, жене русского посла в Англии, только что выдержавшей операцию рака. Делал некий Тоди, и очень удачно. Удивительно храбрая дама. Она скрыла день операции от мужа, от друзей, от всех, кто интересуется ее здоровьем. Пока все идет хорошо, но окончательные результаты выяснятся только через шесть недель. Маркиз, мать которого умерла от этой болезни, говорит, что в возрасте г-жи Пушкиной всего можно бояться; по его словам, хорошо еще то, что у нее не было детей, но плохо то, что ей уже 37 лет. Рак у нее сделался два года тому назад, от толчка, полученного при лондонском дворе.
Все четверги, пятницы и субботы я ужинал у Бемер. Разговаривали о слухах про наши спектакли. Русские нас жестоко осуждают и Альбертина, вторая дочь Бемер, предостерегала меня насчет этих сплетен, которым я, однакож, никакой важности не придаю. Они доказывают только зависть и безсильную злобу русских; но все-таки я решился бы отказаться от игры, чтобы не давать пищи этим милым качествам, если бы не боялся казаться побежденным. Я буду продолжать играть, но постараюсь быть индифферентным к тому, что про меня говорят. Пюнсегюр, очень горячо к этому отнесшийся, так же, как гр. Андрей, удивляются моему хладнокровию, а я им сказал, что нахожу приятным сыграть что-нибудь мимоходом, но не хочу смотреть на игру, как на серьезное занятие. Ответ мой только увеличил их удивление, что и заставило меня объясниться с гр. Андреем, которому я сказал, что знаю сплетни, возникшие по этому поводу, и презираю их; что я никогда ни к кому не подслуживался; что Чернышов, уверяющий, будто бы мы уговаривали его дать спектакль, ошибается, так как у нас есть занятия и развлечения более интересные; что я, наконец, за себя, отказываюсь от участия в его спектаклях. Тем более, что он любит лесть, прибавил я. «Это правда, отвечал гр. Андрей, сам он всю жизнь был льстецом, а теперь желает, чтобы ему льстили». «Может быть, сказал я, но ему придется узнать, что есть люди никому не льстящие, и что я из их числа».
Боюсь, милый друг, как бы это откровенное объяснение не охладило ко мне гр. Андрея. Пусть оно будет пробой, которой я подвергаю его дружбу и образ мыслей. Надеюсь, что он выдержит эту пробу; слишком уважаю его, чтобы думать противное, к тому же он кажется понял мои доводы и оправдал их.
Сюда прибыли посол императора кн. Лобкович и гр. Браницкий, великий гетман польский. Последний привез с собою гр. Потоцкого[63], который кажется очень образованным и любезным.
В воскресенье утром был выход при дворе, а вечером, вместо куртага, то есть бала или концерта, состоялась игра в карты, так как по причине поста другие развлечения не допускаются. Императрица находилась не в галлерее, а в той зале, где происходит целование руки. В этот день я ужинал у Ивана Чернышова, а на другой день у гр. Петра.
Забыл тебе сказать, что в среду был в ложе, управляемой генералом Мелиссино; он слывет за человека, обладающего высшими знаниями.
Шевалье Козимо Мари доставил мне следующие сведения о Барнаульских копях в Сибири:
«Барнаульские, серебряные и золотые прииски находятся на Змеиной горе. Чтобы добыть 1200 пудов чистого золота или серебра, нужно употребить миллион пудов руды. Жила идет диагонально, на глубине 120 аршин. Число рабочих на приисках доходит до 40 000; на расплату с ними идет медь, добываемая из руды. Для этой цели там устроен монетный двор, чеканящий ежегодно на 300 000 медной монеты, из коей 200 000 идут на уплату рабочим, а остальные 100 000, так же, как все золото и серебро, поступают в пользу казны. Но куда деваются эти металлы, ни в Петербурге, ни в Барнауле никто не знает».
Ужинал у Бемер. Шарлотта была очаровательна; хотя она и не совсем здорова, но природная веселость берет у нее верх над болезнью. Мы пели; за столом я сидел рядом с нею и дружески разговаривал. После ужина, зашла речь о гадании; я заявил, что буду гадать вместе с принцем Ангальтом и гр. Брюлем; она спросила, зачем такая компания и разве я не собираюсь гадать для себя отдельно; я ответил, что непременно буду. Затем я предложил погадать на ее счет, она согласилась, но не решилась задать вопроса, боясь, что «это будет слишком ясно». Затем мы немножко полюбезничали. Я сидел рядом с нею, держал ее руку в своих и мы обменялись нежными взглядами, но Шарлотта, не желая, должно быть, выказать своей чувствительности, вдруг встала. Я последовал за нею и мы стали разговаривая ходить по комнате, причем я узнал, что в свите принца Генриха прусского есть один офицер, который в нее влюблен, но которого она не любит, и что скорое его прибытие очень ее беспокоит. В следующий раз постараюсь это выяснить, но думаю, что Шарлотта питает ко мне дружбу; по крайней мере очень бы желал этого. Желал бы, пожалуй, и большего, мой друг, потому, что в этой молодой особе все меня привлекает.
Среда, 6. — К брату.
Опять любовь, мой друг, опять интересные объяснения и с другой особою! Что ты скажешь? Не думай, однако, что я хочу похвастаться победами, а прежде выслушай. Пообедав у гр. Панина я отправился к великому князю, куда был приглашен на детский спектакль. Играли Alzire и l'Jndiscret, что мне не понравилось, так как совсем не подходит к детскому возрасту. После спектакля был ужин. Я сидел рядом с княжной Трубецкой, которую хвалил в своих к тебе письмах, находя, что она похожа на твою жену. Мы с ней все время проговорили. Эта молодая особа очень интересна, у нее живой, восприимчивый ум. Говорили мы о характерах; она, мне кажется, обладает характером чувствительным, и деликатным, но до сих пор развивала больше свой ум, чем сердце. Не знаю, что она думает о чувствах, но думаю, что остерегается их. Тем не менее она заметила, что я за ней ухаживаю, и, кажется, не особенно этим недовольна. Между прочим она мне сказала: «Думаю, что вы меня не любите, потому что заставляете очень много говорить, и я уверена, что нас уже осуждают». Ты не удивишься, милый друг, если узнаешь, что вечер показался мне очаровательным. Но я уже вижу, как ты считаешь мои измены. Подожди, мой друг, не осуждай так поспешно. Шарлотта внушает мне любовь, интерес и желания; кроме того, она похожа на избранницу. Княжна Трубецкая похожа на твою жену и напоминает мне ее; она очень умна, обладает нежными глазками и красивым личиком. Ну, что ты теперь скажешь? Я люблю все, что достойно любви.
Четверг, 7. — К брату.
Мы с Комбсом превосходно пообедали у Рэмбера. Толстая Бильо меня потешала; но, надо признаться все-таки, что она умная женщина. Они недовольны Лессепсом и вполне основательно: это упрямый, ограниченный человек, которым командует жена. Говорили мы о Бэнаре Дюпли. Он приехал в Петербург из Пруссии с различными проектами.
Пятница, 8. — К брату.
Мне передали очень удачную остроту нашего военного министра, гр. Сен-Жермена; не знаю только, верно ли, это тебе лучше знать. Однажды, во время ужина с его величеством, королева стала, будто бы, бросать хлебными шариками в короля. Последний, обратившись к военному министру, спросил у него, что бы он сделал, если бы в него стали стрелять ядрами. «Я заклепал бы пушку», — отвечал Сен-Жермен.
Знавал ли ты, мой друг, гр. Ранцау[64], который написал оригинальные мемуары и который сам стоит того, чтобы на него взглянуть? Я его разыскиваю; говорят, что он здесь.
В 4 часа у меня были принц Ангальт и граф Брюль; я нарочно вернулся от Панина, чтобы вместе с ними отправиться к аббату Паскини, где мы много говорили о герметических науках.
Суббота, 9. — К брату.
Сегодня утром, мой друг, я был с визитом у г-ж ***, о которых писал тебе недавно. Застал одну дочь, матери не было дома. Играли на клавесине, пели дуэты, разговаривали. Тон здешних девиц совсем не такой, как у нас во Франции; здесь говорят откровенно, и мне заявили, что желают выйти замуж за богатого старика, который бы умер поскорее и оставил жену свободною. А перед этим расхваливали французов и говорили, что очень их любят. Вообще, прямая атака, но я сделал вид, что не понимаю. Пришла мать и стала хвалить свою дочь. Впрочем, это очень добрая женщина; она глупа и слабохарактерна, но ведь и доброта чего-нибудь стоит, мой друг, особенно здесь, где она встречается так редко. Кроме того, дочь, по-видимому, получила хорошее воспитание, особенно по отношению к талантам: она хорошо играет на клавесине, поет и говорит по-итальянски, знает английский язык и любит литературу.
Четыре или пять месяцев тому назад, я говорил тебе о гр. Браницком, великом гетмане польском, который пробыл в Москве только три недели после нашего приезда. Я тебе отозвался о нем, как о человеке, преданном удовольствиям, и сказал, кажется, что он, благодаря неловкой, по обыкновению, рекомендации маркиза, принял меня очень холодно. Теперь он живет здесь уже дней пятнадцать и я у него был. По приему видно, что он переменил мнение обо мне, и я тем более был польщен, что русские, по его словам, наговорили ему про меня много хорошего. Можешь судить, как мне это было приятно. От него я отправился к г-же Нелединской, которая при ближайшем знакомстве много выигрывает. И физически и нравственно премилая женщина.
Воскресенье, 10. — К м-ль де-Брессоль.
Я здесь со многими познакомился. Сегодня меня представили кн. Щербатову[65], у которого я и обедал. Князь, кабинетный человек, литератор, пишет историю России. Он очень образован и, по всей вероятности, философ; поговорить с ним весьма интересно. Оба они, с женою, люди слабого здоровья; жена едва успела оправиться от целого ряда родов. Это не делает дом их веселым; но с ними живет замужняя дочь, г-жа Спиридова (Spiritof), которая согревает семью своим присутствием. Пообедав у них, я отправился в Смольный монастырь — учебное заведение для девиц, вроде нашего Сен-Сирского, с той только разницей, что здесь помимо аристократического отделения есть и буржуазное. Первое разделяется на классы, отличающиеся цветом платья: коричневые, синия, серые и белые — самые старшие. Каждый цвет носится по три года, так что девочки живут в монастыре 12 лет. В торжественные дни, они танцуют друг с другом, а публика смотрит из-за баллюстрады, не мешающей, однакож, разговаривать с ними. Только в это время и можно их видеть, даже родителям. Ничего еще не могу сказать вам о воспитании, которое они получают: сам хорошенько не знаю.
Ужинал у кн. Голициной, где развлекался разговором с м-ль Матюшкиной, знаменитой красавицей. Вы, мой друг, такая скромная, такая сдержанная, удивились бы, услыхав, как бойко русские девицы говорят о любви, кокетстве, любовниках и проч., точно модные парижские дамы. Разговор наш продолжался часа два и очень меня заинтересовал. Матюшкина весела, любезна, красива и ей всего 20 лет! Она претендует на чувствительность, а я ей доказывал, что она всего только кокетка, лишенная чувства, и что будет такою еще десять лет.
Понедельник, 11 и вторник, 12. — К брату.
Маркиз говорил мне о вновь здесь возникающем старом проекте выделывать коньяк из астраханских вин. Это лишило бы Францию экспорта в 150,000 анкерков коньяка, которые она высылает сюда ежегодно. Но против проекта нельзя спорить, он вполне основателен. По этому поводу, маркиз сегодня шифровал депешу вместе с Комбсом. Уже не в первый раз от меня делают тайны.
Ужинали мы у гр. Чернышовой и слушали очень интересные анекдоты о Петре Великом. Этот монарх больше всего любил морское дело. Адмиралтейство было любимым его местопребыванием и складочным магазином всего, чем он интересовался; туда он посылал все свои покупки и там искал всего, что ему было нужно. Там он присудил к смертной казни адмирала Крейца. Генерал-адмиралом был Апраксин, а сам царь носил титул простого адмирала. Этим титулом подписал он и приговор Крейца. В тех случаях, когда Петр не хотел выступать в роли монарха, он подписывался «Петр Михайлов» (Michaelitz). Когда под приговором Крейцу подписался весь совет, а в том числе и адмирал Петр Михайлов, то царь (кн. Иван рассказывал это со слезами на глазах) взял вновь перо и написал: «Знаю вину Крейца, но прощаю ему. Петр». Эта простота, соединенная с добротою, восхитительны, мой друг, и служат признаком великой души. По даровании помилования, произошел очень интересный и оригинальный спор. Во время суда Петр занимал в совете место Крейца; а когда последний явился, то, поблагодарив монарха за помилование, стал требовать своего места и возбудил против Петра обвинение в незаконном его занятии. Император стал защищаться, говоря, что приговоренный к смерти лишается чинов и места. Начался суд по всем правилам; Петр выиграл дело, а затем, восстановив Крейца во всех его чинах и должностях, занял место ниже его. Этим царь дал пример субординации, за поддержанием которой строго следил. Он первый ввел в русской армии дисциплину, которая привилась так, как трудно было ожидать от русского человека. Вот, например, черта, которою я восхищался бы и в одном из наших старых капралов. В адмиралтействе есть дверь, через которую может входить только один генерал-адмирал, для чего к ней и приставлен часовой. Между тем Петр, как я тебе говорил, был простым адмиралом и, следовательно, не имел права проходить через эту дверь. Раз, ночью, императору сообщили, что жена его родила мальчика; он спешит к ней и, для скорости, хочет пройти через запрещенную дверь. Часовой не пускает, не смотря на то, что знает царя в лицо. Тогда Петр говорит ему: «Друг мой, ты меня знаешь, я не стал бы настаивать в других случаях, но теперь императрица родила сына и я хочу его видеть». «Вы правы, государь, — отвечал часовой, — пусть меня завтра повесят, все равно, входите!»
Среда, 13. — К брату.
Вечером, мой друг, я убедился в чувстве Шарлотты ко мне и хочу теперь им похвастаться. Она так искренно поцеловала мою записку, что я пришел в восторг. Мы долго говорили и я могу быть доволен. Пришлось признаться Альбертине, которая отнеслась к этому признанию дружелюбно. Не знаю, что будет дальше, но я совсем решился.
Четверг, 14. — К брату.
Жизнь моя продолжает быть очень бурной. Обедал у испанского негоцианта Кронца (Cronz), где надо мной шутили по поводу Нормандеца и его ко мне ревности, которой я был невинною причиной. Ты знаешь, мой друг, что я бываю очень весел, когда ловко себя чувствую. Так было и у Нелединской. Она увлеклась моей веселостью, но тут же присутствовали двое в нее влюбленных; один — счастливый, гр. Андрей Разумовский, а другой — несчастный, наш Пюнсегюр; они занимались музыкой, но видели наши шалости, и надулись, что отозвалось и на репетиции. Нелединская вдруг стала печальна; я приписал это плохому ее здоровью и, для того, чтобы развеселить, продолжал дурачиться, смешил, целовал ей руки и проч. Да еще вдобавок, сказал на ухо гр. Андрею, с которым мы очень близки и который постоянно ее расхваливает, что теперь я вполне с ним согласен. Этим я думал доставить ему удовольствие. Репетиция прошла плохо; я потом поехал ужинать к Бемер, а вечером узнал от Комбса и Дюгэ, что между гр. Андреем и Нелединской произошло бурное объяснение; что несчастная женщина плакала; что все поспешили уехать, между прочим и Пюнсегюр… Представь себе, мой друг, мое удивление!
Пятница, 15 и суббота, 16. — К маркизе Брэан.
Вчера я получил о вас сведения, сударыня. Брат, с которым я переписываюсь так же, как и с отцом, сообщил мне, что избранница удивлена моим молчанием.
Я обещал писать вам, сударыня, обо всем, что касается интересов моего сердца. Я должен, поэтому, сказать, что подчинился склонности, которая, может быть, серьезно поссорит меня с Нормандецом, секретарем испанского посольства, влюбленный в ту же молодую особу и введшем меня в их дом. Это та немка, о которой я вам писал. Я имел счастие понравиться также отцу и матери. О, госпожи француженки! Не во гневе вам сказать: не умеете вы любить искренно! Это, может быть, не особенно галантно по отношению к вам, сударыня, но мы оба знаем, как относиться друг к другу в этих случаях.
От 17 по 20. — К ней же.
Я только что ушел от моей немочки, сударыня, и очень о ней беспокоюсь. Ей пускали кровь и она лежит в постели. Сестра ее, наша общая поверенная, провела меня к ней, а тем временем в соседней комнате капитан Эйлер, сын знаменитого геометра[66], разливался в речах и вздохах по поводу своих неудач в любви. Бедная больная была хороша, как ангел; я пробыл у ее кровати с четверть часа и закончил свой визит поцелуем. Что за прекрасная штука — поцелуй!
Кстати, по поводу любовных историй: есть здесь молодая девушка, графиня Матюшкина, очень хорошенькая и обладающая романтическими наклонностями. Она вообразила себе, что любит некоего Кошелева (Cochelof), отчаянного фата, и я намерен побороть в ней эту склонность. Вот уже два раза мы, за ужином, вели с ней разговоры о самых нежных чувствах. Я открыто критиковал ее избранника, и мы расстались с виду поссорившись, но она должна была признаться, что и сама думает то же. Как вы думаете, сударыня, не имел ли я права начать такую кампанию? Теперь всякие лиги и крестовые походы не в моде, но если бы они возобновились, то я начал бы поход против людей индифферентных и, главным образом, против фатов вроде Кошелева.
Четверг, 21. — К брату.
Сегодня я имел совещание с неким Пиктэ, долгое время состоявшим при кн. Орлове. Это — человек, не пользующийся хорошей репутацией, но очень образованный. Теперь он работает над мемуаром относительно вывоза украинских табаков во Францию — проект, провалившийся при Елизавете, благодаря стараниям ее фаворита Шувалова, из личных его видов.
Вместе с двумя поляками, которые оба скоро уезжают, я был сегодня в Академии Наук. А затем, после буржуазно-веселого обеда у французского консула, отправился было к кн. Трубецкой, которая меня накануне пригласила, но не застал дома — какие-то семейные дела заставили ее уехать.
Ты не знаешь, мой друг, что у меня вчера вышла ссора из-за этой молодой особы. Мы репетировали две пьесы у Чернышовых, затем ужинали, все шло очень весело. За ужином я сидел рядом с княжной и очень за ней ухаживал, что видимо нравилось. Мало-помалу Чернышова стала пристально смотреть на нас и шептаться с маркизом, сидевшим около нее и тоже глаз с меня не спускавшим. «Нас осуждают», — сказала мне княжна в полголоса; и действительно, к концу ужина гр. Иван стал видимо придираться к ней. Это нас обоих очень рассердило и я ушел из этого дома очень недовольный хозяином и хозяйкой. Первый — низкий, фальшивый и тщеславный человек, а последняя — дура, осуждающая любовные интриги и цинически отдающаяся своему лакею, как все говорят. Это меня окончательно оттолкнуло от дома, в котором я и прежде очень скучал. Вежливость русских состоит в том, что они надоедают поклонами, пошлыми комплиментами, обедами и проч., а настоящей тонкой деликатностью, составляющей всю прелесть общения, они не обладают.
Пятница, 22. — К брату.
Приятные дни редко повторяются, мой друг, в нашем обществе. Только что почувствуешь себя удовлетворенным, как уже приходится бояться за будущее. Пять или шесть недель я провожу здесь время очень весело; думал, что и сегодня весь день будет занят, как вдруг получаю ужасное известие: М-м де-Верак умерла в Копенгагене 27 февраля, в 11 часов утра. Можешь судить, милый друг, о моем удивлении и горе. Жаль бедного маркиза де-Верак, и я сильно боюсь за него. Какое тяжелое положение! Не знаю, что он будет делать; с нетерпением жду известий; при его впечатлительности нельзя не бояться.
Прощай! Забыл тебе сказать, что гр. Потемкин получил вчера датский орден Слона. Говорят, его хотят сделать князем священной Римской Империи. Забавно, что богомольная Императрица Австрийская награждает фаворитов далеко не богомольной Императрицы Всероссийской.
Суббота, 23. — К брату.
Сегодня перебывало множество народа, что мне ужасно надоело и привело меня в дурное расположение духа, так как я еще недостаточно дипломат, чтобы постоянно носить маску. Между прочим, заходил Козимо Мари; он мне сообщил, что Рибас произведен в майоры кадетского корпуса, что дает ему чин подполковника армии. Что ж — он стоит того. Ездил поздравлять и обедал у него. Видел там молодого человека, о котором как-то писал тебе и которого считают сыном Императрицы. О воспитании его сильно заботятся; мне показывали его учебные тетради; он изучает языки, геометрию, историю, музыку, естественную историю. Характер его, чересчур живой и впечатлительный, стал сдержаннее под влиянием Рибаса. Вероятно, мы увидим этого молодого человека во Франции, так как путешествие входит в план его воспитания. Он может выйти превосходным человеком; теперь ему 13 лет и он носит фамилию графа Бобринского.
После обеда сделал несколько скучных визитов, между прочим, к Чернышовой. Дочь ее будет очень умна. Этот ребенок вознаграждает меня за скуку, наводимую матерью.
День мой кончился у Бемер; я имею счастье, мой друг, быть любимым по-немецки, то есть искренно и без кривляний. Шарлотта очень чувствительна и покорить ее душу — завидная участь. Она мне говорила о портрете одного пруссака, которого она никогда не любила, но за которого должна была выйти замуж. Приезд его сюда, в свите принца Генриха, должен будет решить это дело, но Шарлотта не хочет, чтобы это изменило нашу взаимную привязанность.
Воскресенье, 24. — К брату.
Несколько дней тому назад я вмешался в одно дело, касающееся Фальконэ. Ты, может быть, слышал о неудачной отливке статуи. Он сваливает ответственность за это на Помеля, литейщика, помогавшего ему отливать, а Помель написал записку, обвиняющую Фальконэ. Так как я — друг последнего, то маркиз поручил мне разобрать дело. Выслушав обе стороны, я взял с Помеля обещание не печатать его записки, а Фальконэ с своей стороны, не предупредив меня, обращался к Императрице, которая приказала цензору не пропускать такого рода памфлетов. Я остался этим поступком недоволен, так как не вижу в нем прямоты, которою Фальконэ хвастается. Я даже сказал ему это в лицо. Цель моего вмешательства состояла в том, чтобы уговорить Фальконэ выдать Помелю авансом 15 000 ливров из 80 000, которые ему обещаны, хотя это и было бы особой милостью, так как Фальконэ обязался платить только по окончании работы. Я провел это утро у него, и он мне доказал, что ничего не может сделать, потому что Бецкий, в ответе на его письмо по этому поводу (я видел письмо), весьма скаредно сообщает, что плата может быть выдана только после удачного окончания отливки. Да кроме того и сам Фальконэ слишком недоволен Помелем, чтобы делать ему снисхождение, если бы даже и мог. Я думаю, что Помель действительно виновен, но и Фальконэ нельзя слишком верить, потому что он очень себялюбив и прямолинеен.
Обедал у гр. Потемкина. Говорят, что акции его падают, что Завадовский все более и более входит в фавор, так как ему покровительствуют Орловы, кредит которых очень велик. Уверяют, что кн. Григорий отделывает свой здешний дом. Это плохо вяжется с намерением его путешествовать.
После обеда я был в кадетском корпусе на ассамблее, почти такой же, как в Смольном монастыре.
Вторник, 26. — К брату.
Ужинал у Бемер. Шарлотта говорила, что вчера Пюнсегюр играл у них на арфе и пробовал ухаживать за нею. Она смеется над этим и обещает рассказывать мне обо всем, что между ними произойдет; тогда мы посмеемся вместе. Не вообрази, мой друг, что этот новый соперник меня беспокоит; его можно только пожалеть. Я теперь совершенно уверен, мой милый, что меня любят искренно. Прощай.
PS. Говорят, что кн. Орлов получил от Императрицы, в виде подарка на свои именины, 10 000 империалов, то есть 100 000 р. Это возбуждает ропот среди людей, которым она должна.
Четверг, 28. — Маркизе Брэан.
Я уже, кажется, говорил вам, сударыня, что самыми порядочными людьми в здешнем обществе, как и повсюду, являются негоцианты. Они ведут более правильную и приятную жизнь, что отзывается на их страстях и нравах. Я сегодня обедал у м-м Шуэ, жены одного испанца и лучшей из жен в свете. Был там некий Круц, приехавший за покупкой разных товаров для Кадикса. Ужасно люблю эту буржуазную среду и с большим удовольствием бываю в ней от времени до времени. От них я отправился к моим итальянцам, к Паскини. Застал только одного живописца, который называет себя кавалером, а на самом деле сын фермера гр. Сакромозо. Мы говорили о философском камне и кабалистике. Аббат даст мне, может быть, потерянные рукописи касательно этих вопросов.
Открытие, сделанное мною в этот вечер, дает вам понятие о моей наблюдательности: женщины стоят положительно выше мужчин. Они гораздо развитее, способнее к восприятию чувства, к деликатности, ко всем оттенкам и тонкостям отношений, соблазняющим сердце и приятным для ума. Многие из здешних женщин навели меня на это открытие. К ним принадлежат, например: княжна Трубецкая, девица 18 лет; г-жа Зиновьева, жена русского посланника в Испании; гр. Шувалова; г-жа Загряжская, сестра Андрея Разумовского; г-жа Нелединская, очаровательная женщина, и проч. У последней я ужинал сегодня. Но самой любезной из всех является первая.
Пятница, 29. — К брату.
Сегодня — день курьера, мой друг, но депеш никаких нет; в делах наступило затишье. Говорят, возник вопрос о легализации постоянного совета в Польше. Этим займется предстоящая Диэта.
Ходил пешком обедать в кадетский корпус. Сверх мундира на мне было надето лишь пальто из мольтона (molleton), а между тем у нас теперь около 12 мороза. Идя пешком через Неву, я ее измерил шагами; оказалось 330 моих шагов, а уверяли, что ширина реки в этом месте равняется 151 сажени.
После обеда, я, вместе с Козимо Мари, был у одного итальянца, майора Бертольяти, хорошего рисовальщика по гражданской и военной архитектуре. Это весьма галантный человек, прекрасно воспитывающий своих детей. У него их двое, девочка и мальчик 12–13 лет. Они хорошо говорят и пишут по-французски, по-итальянски, по-немецки и по-русски; последний язык они предпочитают. Эта маленькая семья очень интересна. День кончился очень приятно для меня: я ужинал у княгини Щербатовой, с ее дочерью, г-жей Спиридовой, молоденькой и хорошенькой. Но у меня была мигрень, все испортившая.
Суббота, 30. — К брату.
Сегодня утром, мой друг, у меня был Пиктэ, бывший женевский адвокат и уроженец Женевы. Это человек, обладающий довольно неприятной внешностью — гигантским ростом и резкими, отталкивающими чертами лица. Он живет здесь уже лет 15 и состоял при кн. Григорие Орлове, во дни его фавора. Это дало ему возможность хорошо узнать ту страну, в администрации которой он работал, а кроме того сделало его свидетелем замечательных происшествий. Говоря о смерти Петра III, он уверял меня, что Императрица ее не желала и узнала о ней только тогда, когда все уже было кончено. Это — единственное преступление, лежащее на совести Григория Орлова, да и то было необходимым, прибавил Пиктэ, так как иначе и Екатерина и Орловы погибли бы. Он думает, между прочим, что последняя болезнь Орлова (с месяц тому назад), которую приписывают параличу, на самом деле зависела от отравы.
И он не один так думает; подозревают Потемкина. В этой стране принято отделываться таким образом от неприятных людей. Говорят, что жена Панина была отравлена так же, как первая жена гр. Строганова (Александра Сергеевича, президента академии художеств) и м-ель Воронцова, в смерти которой обвиняют кн. Трубецкого. Граф Строганов любит свою падчерицу, фрейлину, и женился на ней по смерти матери (?).
Россия считает себя могущественной; у нее в десять раз больше земли, чем у нас, и считая только те земли, которые удобно обитаемы и годны к обработке, она может прокормить сто миллионов обывателей, а у ней их только семнадцать миллионов. Если бы этому народу рабов и невольников была дана свобода, если бы частная собственность в этой стране существовала и охранялась законами, если бы жители ее имели какие-нибудь понятия о торговле и промышленности, то она могла бы теперь же достичь того процветания и величия, которое ее ждет разве только в 2440 году. Пиктэ составляет мемории, которые могли бы очень его выдвинуть, если б Орлов был еще у власти и если бы идеи его были последовательнее. Пиктэ объехал и исследовал берега Волги, по которой ходят громадные барки, перевозящие соль, руды и проч. Эти барки снабжены многочисленным, а потому дорого стоящим экипажем[67]; но экипаж этот необходим, так как барки приходится часть пути тянуть канатом, что замедляет путь и увеличивает состав экипажа. Надо бы было, вдоль берегов реки, проложить дороги, идя по которым, барку могли бы тянуть быки или лошади. В то же время надо бы было расставить по берегам отряды войск, обезопасить перевозку от разбойников. Благодаря таким мерам, товары стали бы дешевле, или, лучше сказать, они продавались бы по ценам более низким, чем привозные из других стран — Швеции, Америки — а потому и спрос на них возрос бы. Но правительство не хочет обращать внимания на эти выгоды, и аббат Рейноль, во втором томе своей истории России, совершенно справедливо на него за это нападает: картина, им нарисованная, вполне верна.
Затем, милый друг, мы говорили о прибывании принца Генриха, за которым послано уже одиннадцать лошадей. Пиктэ думает, что королю прусскому понадобилась Померания; принц Генрих человек ловкий, посмотрим, что он получит.
Шел разговор о других предметах, например о гр. Сен-Жермене[68], которого Пиктэ знавал, и который многое рассказал ему о его семейных делах так же, как и маркизу Гуффье. Пиктэ считает его великим химиком, знающим секрет как придавать плохим бриллиантам потерянный ими блеск. Пиктэ знает это потому, что тесть его, ювелир Маньян, всегда откладывал бриллианты, лишенные блеска, для гр. Сен-Жермена.
Проговорив со мною больше двух часов, Пиктэ пригласил меня заходить к нему раза два в неделю и ушел. С удовольствием воспользуюсь приглашением; он человек интересный и поговорить с ним очень приятно.
Вечер мы с Комбсом провели у кн. Трубецкой, где было очень весело. Она говорит, что при первом удобном случае должна мне очень многое сообщить; думаю, что это касается наших с ней отношений, так как она очень мила и обладает чувствительным сердцем. Она мне призналась, что боится этой чувствительности, от которой пострадала года три назад. Но Шарлотта, Шарлотта всегда будет стоять у меня на первом месте; о ней-то вероятно и хочет говорить со мной Трубецкая. Будущие маскарады все решат и тебя, конечно, обо всем уведомлю.
Воскресенье, 31. — К брату.
Гр. Лясси сегодня откланялся Императрице. Он едет на воды лечиться; здешний климат ему вреден. Нормандец остается поверенным в делах.
Обедал сегодня у Сюарта, голландского резидента. Это человек достойный и опытный. Наши хорошенькие женщины находят его чересчур голландцем и они правы, но он над этим смеется, и еще более прав, конечно. Сюарт уж не молод, у него есть жена, которую он любит и которая за ним ухаживает. Стол у него очень хороший, хотя и без роскоши. Не будучи музыкантом, он любит слушать хорошую музыку и часто это себе позволяет, за деньги, конечно. Он не веселится, не жуирует по нашему, но ему этого и не нужно, он и так доволен. Я спросил его о Пиктэ; оказалось, что Сюарт считает его очень знающим и рекомендует мне почаще с ним видеться. «О нем дурно говорят — прибавил Сюарт — его бранят, но все ему подают руку и принимают». Дело в том, что он человек очень умный и знающий, поэтому его ценят и боятся.
Сюарт составил проект торговли по Черному морю и обещал дать мне его прочесть. Почтенный голландец сам, должно быть, сделал много заметок об этой стране и ссужает ими Пиктэ для его работы о России. Я тут тоже кое-чем попользуюсь.