Среда, 1 октября. — К брату.
Слух об отъезде маркиза распространяется здесь кем бы ты думал? Нашей прислугой. Вот уже два года, как ей сшиты ливреи, и эти ливреи стало теперь уже стыдно носить, до того они истрепались. В запасе есть другие, но маркиз не дает их в виду своего отъезда. Эту тайну открыл наш портной. Впрочем, и сам маркиз открыто приготовляется к отъезду: запретил делать запасы, укладывает гардероб, рассказывает всем, что ждет писем, и проч. Будучи очень скрытным по натуре, не принимает теперь никаких предосторожностей против лакеев, которые хвастаются, что могут читать его письма, пока он с ними разговаривает. Данетуан хвастался в кухне даже тем, что он знает наши шифры. Придется мне с ним поговорить, когда будет решено мое дело и бразды правления попадут в мои руки.
Был парадный куртаг по поводу дня рождения великого князя. Я много танцовал, а ужинать отправился к Головиным. Они потерпели большие убытки от наводнения. Так как Каменно-островская дача великого князя очень недалеко от них, то с Каменного острова приходили к ним, от имени его высочества, какие-то люди требовать лесных материалов, унесенных будто бы водою. Между тем великий князь предупредил Головина, что если такие требования появятся, так чтобы он никому ничего не давал, для избежания мошенничества. Это очень хорошо с его стороны, так как частные люди, даже вельможи, нисколько не стесняются присваивать себе чужие вещи, унесенные водою.
Мы много разговаривали с Головиными, которых я очень люблю; они милые люди. Старший, граф Степан, с первого взгляда не внушает симпатии, но выигрывает при ближайшем знакомстве. Он недостаточно внимателен к своей внешности — недостаток, свойственный людям небрежным и лишенным такта. Следует заметить, мой друг, что такие люди всегда, с первого взгляда, кажутся несимпатичными деликатному человеку, которого неприятно поражают маленькие их недостатки, за которыми, однакож, скрываются крупные достоинства. Можно быть прекрасным человеком и не обладая деликатностью; но деликатность делает людей любезными и составляет главную прелесть общения, особенно в женщинах.
Четверг, 2. — К брату.
Я обещал Потемкину, племяннику князя, дать прочитать Вертера; любопытно знать, к какому заключению он придет. Потемкин претендует на большой ум; сегодня я послал ему книгу при своем письме. Посмотрим, каков будет ответ.
Часть вечера провел у Щербатова, с которым вел очень курьезный разговор. Русские обладают особенностью безгранично хулить свою родину.
Ужинал у Бемеров, где узнал о прибытии корабля капитана Босса; Гарри сам прибежал сообщить мне это известие.
Пятница, 3. — К брату.
Сегодня при дворе большое торжество, мой друг. Празднуется годовщина коронации Екатерины II, а стало быть и годовщина смерти Петра III. Все, значит, зависит от положения, занимаемого актером на мировой сцене. Воровство, измена, убийство могут считаться и преступлениями и великими государственными подвигами, смотря по обстоятельствам. Простой убийца становится великим человеком, если убийство надело корону на его голову; в первом случае его проклинают, а во втором — ему поклоняются. Порок и добродетель очень часто являются понятиями относительными.
Состоялось несколько новых назначений. Фаворит Зорич сделан поручиком кавалергардов, что дает ему чин генерал-майора армии. Младшие Щербатовы назначены сенаторами; Зиновьев и молодой Голицин — камер-юнкерами. Последний обязан этим приезду своего дяди, Шувалова. Но что произвело большое впечатление, так это дарование ленты ордена Св. Екатерины княгине Орловой. Статс-дамы, из коих она младшая, очень этим огорчены, как и следовало ожидать, в виду мелочности, зависти и жадности, царствующих при дворе.
Суббота, 4. — К брату.
Вчера я был приглашен на политический обед к гр. Остерману. Были только посланники, поверенные в делах и простые иностранцы; секретарей не пригласили, за исключением меня, вероятно в качестве простого иностранца. Я явился немножко поздно, вместе с гр. Брюлем и молодым Потоцким, которые приехали одновременно. Нас уже ждали, и Остерман справлялся у маркиза приеду ли я, получил ли я приглашение, почему не прислал отказа и проч. Сольмс заметил, что это невежество, что я все-таки должен бы был хоть поблагодарить за приглашение, и проч., вообще он нападал на меня с заметной аффектацией. Маркиз после сообщил мне все это и прибавил, что напрасно я явился вместе с Потоцким, очень легкомысленным человеком; а между тем мы с ним только случайно съехались. Вот как легко и охотно на меня набрасываются. Я смеюсь над этим, конечно, но боюсь, как бы такое неприязненное ко мне отношение не повредило мне, когда останусь здесь поверенным в делах.
Сегодня мне пришлось быть у гр. Панина, где мы встретились с Остерманом и я воспользовался случаем объясниться относительно вчерашнего обеда. Оба сановника выслушали мои объяснения весьма благосклонно. Подозреваю, что шум по этому поводу был поднят мелкими людишками, которые завидуют моему здесь положению, так как я здесь принят иначе чем они — танцую, например, на придворных балах, куда не только секретари посольств но и поверенные в делах не приглашаются почему-то. Я потому так думаю, мой друг, что Хюттель, по секрету, просил Шарлотту передать мне, чтобы я не танцовал при дворе; что русские смеются надо мною по этому поводу, и проч. Признаюсь — я не верю Хюттелю, не потому, чтобы русские не были способны на это, а потому что они смеются только над двумя крайностями: над хорошим — из зависти, и над дурным — по злобе, а я стою между тем и другим. Все эти мелкие сплетни нисколько мне не страшны и я делаю слишком много им чести, обращая на них внимание. В подобных случаях не следует ими стесняться.
Воскресенье, 5. — К брату.
Сегодня опять был на куртаге, мой друг, а оттуда поехал обедать к Лясси, где сидел между Львом Разумовским и шведским поверенным в делах, Ингельманом; мы много смеялись.
Отъезд маркиза стал известен всему городу. Кауниц спрашивал меня об этом, а я принужден был отвечать уклончиво, чего терпеть не могу.
Воскресенье, 12. — К брату.
Маркиз очень заинтересован ответом, который должен получить от нашего двора по вопросу об отпуске. Ты можешь себе представить что и я не мало заинтересован этим ответом, так как не обращаю внимания на интриги и другие сцены. Между тем я узнал, что жена Ивана Чернышева рассказала мужу об участии, которое я принимал в интриге ее с Порталисом. Эта недотрога (begueuie) не заметила услуги оказанной ей мною в данном случае, и восстановила против меня графа Чернышева, чем объясняется холодность, с которою меня там принимают. Пользуясь этой холодностью, маркиз всегда покровительствовавший Пюнсегюру — вероятно вследствие одинаковой ограниченности разума — склонил Чернышова хлопотать о назначении своего протеже поверенным в делах, на время своего отсутствия. Этот проект, о котором я ничего не знал, был разрушен отъездом Пюнсегюра, сильно здесь соскучившегося. С тех пор благоволение Чернышевых к Пюнсегюру исчезло, благодаря гадости или по меньшей мере неловкости, которую он сделал. При отъезде, графиня поручила ему передать некоей м-ль Мартэн, модистке, которой она задолжала 3000, различные меха, тысячи на полторы рублей; а Пюнсегюр захватил в свою пользу больше чем три четверти этих мехов, на что м-ель Мартэн жаловалась графине, и что очень повредило Пюнсегюру во мнении Чернышевых вообще.
Из того же источника я узнал, что маркиз отправил отсюда Порталиса и Ласкариса на свой счет; что он это тщательно от меня скрывал; и что он, наконец, повредил мне во мнении Чернышевых, сообщив им, что перестал принимать Ласкариса, тогда как принимал его до самого отъезда. Между тем я то гораздо раньше запер перед последним свою дверь, и не из-за Чернышовых, а потому что увидал насколько фальшиво он поступает. Мое поведение всегда было прямодушным и безупречным; но к сожалению, мне приходилось иметь дело с дюжинными, глупыми и бесхарактерными людьми, которые хитрили из страха к нерешительности. Уезжая, я говорил тебе, мой друг, что маркиз мне не нравится, и, что может быть, я из-за него сломаю себе шею; но если он меня погубит, то уж обмануть-то меня ему не удастся[165]. Это меня утешает. Да и Чернышовы уж переменили свое мнение обо мне и теперь принимают хорошо.
До нас дошли слухи, что Пюнсегюр живет в Париже, с Шампаньоло, в меблированных комнатах; что она поссорила его с родителями и быстро ведет к разорению. Так, по крайней мере, говорит бывший его лакей, вернувшийся сюда с Шуваловым[166], бывшим фаворитом Елисаветы, который теперь опять в большой силе при Дворе. Ты понимаешь, что этот слух разойдется по городу и не прибавит доброй славы любимцу маркиза, связавшемуся с женщиной, хорошо здесь известной, из-за которой маркиз прогнал даже Сэн-Поля.
У Императрицы, в Эрмитаже, играли на днях старую пьесу: Le Medecin par occasion. Там идет дело о влюбленных женщинах и, в одном месте, автор говорит: «Если женщина, в тридцать лет, влюбится — это еще ничего, но в шестьдесят!.. непростительно!» Императрица тотчас же встала и ушла, сказав: «Какая скучная пьеса!» Брошар — актер, произнесший вышеприведенную фразу, попал в глупое положение, так как занавес, тотчас же по уходе Императрицы, опустили. Из этого ты видишь, мой друг, насколько эта великая монархиня сделалась рабою своих вкусов, так как нельзя же назвать страстями теперешние ее капризы.[167]