Колька словъ заключительныхъ о характерѣ
Антонія Добрянского.
Одинъ мудрецъ Франціи, говорячи разъ o характерахъ людей въ загалѣ, сказалъ тіи достопамятныи слова: "Слогъ -- то есть самъ человѣкъ ". И по-правдѣ то въ самомъ слозѣ нашомъ, т. е. въ способѣ нашого говоренья или писанья найвыдатнѣйше заявляется нашъ характеръ, наше цѣле внутренне существо, которое властиво надываемъ человѣкомъ. Розсмотрюючи ведля того правила характеръ нашого о. Антонія, мы прежде всего примѣчаемъ, що слогъ его бесѣды чи письма былъ то слогъ праведного человѣка, который по образцу евангельскои заповѣди всегда говоритъ и пише коротко "такъ" или "нѣтъ", и держачися самого лишь предмета, o якомъ есть бесѣда, не запускается въ широкіи толки или закруты, якіи до рѣчи не належатъ.
Примѣры такого праведного способа бесѣды короткимъ, a рѣчь точно поясняющимъ слогомъ найде всякій читатель предлежащого нашого дѣльця въ тыхъ именно мѣстцяхъ, где слова о. Антонія вполнѣ и буквально суть наведены. Читатели наши затѣмъ самы розсудятъ: чи можно въ такъ немногихъ словахъ лучше и больше высказати мысли, якъ то умѣлъ высказовати Антоній Добрянскій.
Для показанья честноты и привѣтливости eгo характера наведу изъ власного пожитья моего съ нимъ на примѣръ хотя ось-тую згадку:
Подъ осень 1855 г. я прибылъ на мѣстце уступившого изъ учительскои посады о. Іосифа Левицкого преподавати русскій и польскій языкъ на гимназіи въ Перемышли, и очевидно, знаючи Антонія Добрянского только изъ славныхъ дѣлъ его на Руси, я усильно бажалъ сдѣлати съ нимъ и особистое знакомство. A хотя онъ за той часъ бывалъ часто y дѣтей своихъ въ Перемышли, и хотя мы оба бывали неразъ y o. Іустина Желеховского, но понеже онъ бывалъ ту лише за дня, a я вечеромъ, то случай до такового взаимно пожаданного познакомленья якось долго намъ не надавался; -- ажь въ мѣсяци цвѣтни 1856 г. онъ самъ явился съ первымъ посѣщеніемъ въ моей скромной комнатѣ на Подзамчу, представляясь коротко тыми словами: "Попъ русскій изъ Валявы -- поздравляю друга Руси Богдана и прошу приняти мене своимъ другомъ!" -- Восхищенъ такимъ щиродушнымъ привѣтствіемъ и видомъ мужа, которого изъ-давна я усердно желалъ дознати, уже отъ тои первои встрѣчи заключилъ я съ нимъ искреннюю пріязнь, яка соединяе мене съ безсмертнымъ духомъ его и до нынѣ. Помню живо, що тогда-же въ теченіи розговора згадалъ я o его двохъ сынахъ, Михаилѣ и Иванѣ, моихъ ученикахъ изъ 8 и 6 гимназіальнои клясы, похваляя ихъ отличное поведеніе и прилѣжность въ наукахъ; на що онъ заявилъ менѣ съ природнымъ своимъ добросердіемъ: "Отже власне также въ справѣ тыхъ моихъ сыновъ прійшолъ я до васъ съ великою просьбою: они до того часу отличны были въ наукахъ, a щобы и на дальще такими же остали, прошу васъ, держѣтъ ихъ остро при испытахъ и клясификуйте безпощадно, щобы они знали, що наука приходится не легко и не зъ ласки учителя, но отъ власного тяженького труда. Ещежь тымъ больше прошу o тое васъ, Богдане, который учите ихъ русского языка и русскои словесности -- предметовъ, для каждого русина конечно потребныхъ и необходимыхъ".
Еще пригадую собѣ изъ тои первои встрѣчи нашои, що говорили мы и o современной русской литературѣ, которои средоточіемъ былъ тогда вѣденьскій " Вѣстникъ " со своими маленькими газетками-прилогами " Домовою Школкою " и " Сборникомъ ". Мы выражали собѣ взаимно наше утѣшеніе, що оба мы, не знаючись и не порозумѣваючись съ собою, писали до тыхъ-же газетокъ-прилогъ "Вѣстника" статейки съ подписомъ однои буквы "Д" (т. е. Добрянскій, Дѣдицкій), именно онъ поученія норовственныи и религійныи, a я статейки изъ наукъ словесныхъ и гдеякіи маленькіи пѣсеньки. Съ правдивымъ удивленіемъ зачулъ я тогда отъ моего нового друга, що онъ не только зналъ подробно содержаніе моихъ статеекъ, писаныхъ прозою, но умѣлъ навести навѣть гдеякіи изъ пѣсней моихъ, передъ колька лѣтами напечатанныхъ. Очевидно, я со стыдомъ стоялъ передъ нимъ, не бывши въ станѣ въ подобный способъ довести ему, що также плоды его ума на столько докладно менѣ извѣстны. По завязанью того милого знакомства я за моего двохлѣтного побыта въ Перемышли уже часто сходился съ о. Антоніемъ то y o. Желеховского, то въ околицѣ Перемышля въ товаришествахъ, a колька разы и въ его домѣ въ Валявѣ, та въ оныхъ близшихъ дружескихъ сношеніяхъ познавалъ я чимъ-разъ больше его не только яко найлучшого мужа и отца родины, но вразъ-же яко человѣка на-скрозь честного, привѣтливого и при томъ надзвычайно скромного.
A що до тои скромности, которая чей и была найотличнѣйшимъ свойствомъ его характера, то скажу изъ власного досвѣда, що оная скромность о. Антонія являлась вовсе не якобы искусно прибранна или вынужденна, но яко самому доброму сердцю eгo природна. Она то и найбольше плѣняла всѣхъ на каждой съ нимъ встрѣчи. Якъ бо и великіи посѣдалъ онъ знанія, якъ и высокихъ достигнулъ почестей, но все же въ пожитью съ людьми всякого вѣка, всякого степени образованья и сословія, оказовался онъ майже меньше якъ другимъ ровный, и то не въ номинальномъ, a въ правдивомъ своеи скромности смыслѣ. И подъ тымъ взглядомъ записую я тутъ откровенно, що за жизни моеи зналъ я лично немало мужей высоко образованныхъ и ученыхъ, якъ на пр. Коляра, Миклосича, Паляцкого, Зубрицкого, Петрушевича, Головацкого, и що y всѣхъ нихъ примѣтилъ я одно и тое-же самое великое свойство истинно-просвѣщенного человѣка, свойство скромности; но ни въ одномъ изъ нихъ тая скромность характера не казалася менѣ такъ цѣлкомъ природною, до души прилягающою, якъ именно въ о. Антоніи Добрянскомъ. Одинъ онъ, Добрянскій, достойный подъ многими взглядами стояти на ровнѣ съ выше-помянутыми мужами славянскои науки и заслуженнои славы, былъ всегда и всюда той добродушный русско-сельскій попъ, которого изъ первого виду всякій встрѣчный человѣкъ уважалъ своимъ другомъ-батькомъ чи братомъ сердечнымъ.
Тое свойство природнои скромности объявлялось не только во внѣшномъ его виду и товаришескомъ обхоженью, но и во всѣхъ его письмахъ, якъ тому найблизшимъ доказомъ служитъ на примѣръ письмо eгo до мене, при конци ceгo дѣльца наведенное, въ которомъ о. Антоній по внушенію тои же скромности менѣ -- o 17 лѣтъ молодшому отъ него товаришу-литерату - дае право и молитъ мене въ его "автобіографiи все исправити, перемѣнити, укоротити или доложити, що по моему мнѣнію буде угодно".
Що-до чувственного настроенія своего o. Антоній былъ меньше склонный до веселости, a бывалъ больше задумчивый и пріймалъ смутны и впечатлѣнія глубоко до сердця. Такъ на пр. кончину епископа Снѣгурского, якъ потомъ митрополита Яхимовича онъ принужденъ былъ отболѣти на ложи недуги. A послѣ 1863 г.-- якъ то, добре помню -- коли бывало я съ нимъ встрѣчался за eгo пріѣздомъ на русско-народныи собранія во Львовѣ, въ теченіи розговора o дѣлахъ народности нашои дотычащихъ, неразъ чулъ я изъ устъ его жалостно добивающійся воскликъ: "Гей, не ма Яхимовича, нашого Яхимовича!" --
Послѣ такого восклика онъ въ дальшой бесѣдѣ сновь ободрялся и оживлялъ себе и друзей своихъ вѣрою и надѣями въ лучшую колись будучность Руси.
Унылость его мысли или смутокъ его сердця, дознанный изъ якого-будь поводу, уступали без-слѣдно въ той хвилѣ, коли приходилось ему проповѣдовати передъ народомъ. Тогда онъ цѣлый одушевлялся якобы духомъ съ выше, ставалъ тымъ смѣлымъ, громко-голосящимъ проповѣдникомъ, що святую правду и благое слово изъ небеси вѣститъ душамъ, скрѣпляя и ободряя ихъ на ходу отъ туземнои до безсмертнои жизни.
Онъ же и окончивши той ходъ жизненный съ честію и славою, наслаждается днесь безсмертіемъ -- и память eгo y насъ отъ рода въ родъ!
Жолковъ, въ маю 1881.