В 1793 году, в декабре, я принять был в службу прапорщиком и определен переводчиком в штат вице-адмирала Спиридова. Здесь останавливаюсь я, и только о тех моментах писать буду, которые имели влияние на будущую судьбу мою.
Сперва опишу молодаго прапорщика, который, с малыми оттен-ками, по мере лет и опытности, остался неизменен в характере своем. Я всегда был здоровья слабаго, темперамента пылкаго, воображения пламеннаго. В безделицах суетлив, в важных случаях холоден, покоен. Страстно всегда любил науки и никогда не переставал учиться. В душе всегда был христианином, однако же не покорялся слепо многим обычаям, но всегда был жарким антагонистом противников религии. Любил новое свое отечество Россию, чтил государыню высоко, всем людям без изъятия желал добра, но всякое добро, мною сделанное, обра-щалось мне во вред, может быть от того, что каждый поступок мой был с примесью тщеславия и себялюбия. Был обходителен, не всегда скромен, делил последнее с ближним, редко с кем ужиться мог, надоедал часто и семейству своему, и (бывало) увижу только малейшее неблагородство, вспыхну, вы-хожу из себя. Подобный характер сделал из меня какое-то существо, противоречащее всем и самому себе. С начальниками, кроме адмирала Спиридова, был вечно в ссоре. Только что увижу темную сторону, человек, как-бы он высоко не стоял, мне огадится, и я в подобных случаях не умел даже в пределах должнаго приличия оставаться. Величайшее мое искуство было всегда быть без денег и казаться богатым. Отчего? Петля на шее, подавляю свое горе, не сообщаю никому, что нет ни гроша, но только появилась копейка -- обед или вечеринка, а потом сажаю всех и себя на Антониевскую пищу до появления новой копейки. Никогда не был так здоров, бодр духом и свеж умом, как в несчастиях, в преследованиях всякаго рода, и проч. Так что приятели мои, в числе которых был и Николай Алексеевич Полевой, желали мне бед, утверждая, что только в подобных случаях виден дух мой. В мирном положении я скучен, недоволен собою и другими, в свалке
с судьбою все хорошо. Врагов своих любил, почитая их лучшими своими приятелями, стражею у ворот моей добродетели, ибо исправлял себя, видя свои недостатки. Величайшая вина моя состояла в том, что я до поздних лет не вникал в жизнь, принимал каждаго человека за таковаго-же прямодушнаго, каков был сам, и шел вперед, основываясь на правоте своей, без оглядки. Искренно верил добру и нигде не подозревал зла. Предпочитал честь, даже страдание, за истину святую, всем благам мира. За обиженных, невинных, стоял я грудью, но защищая их слишком не скромно, пятнал гг. утеснителей, великих земли сей. Эти недостатки изолировали меня от прочих людей, навлекли кучу врагов, подвергли ужаснейшей клевете; но не могли поколебать железной воли моей. Я любил женщин до обожания и не смею о них умолчать. Они слишком великую роль играют в жизни моей до самых поз-дних лет. Находясь с-молоду на земле рыцарской, был я рыцарем и трубадуром, а женщины возвышали дух мой. В то время, оне поистине были нашими образовательницами; рекомендация их чтилась высоко. Как принят он в обществе дам? был столь-же важный вопрос, как ныне -- богат-ли он? Дамы получали эти вежливости, возжигали в душе стремление перещеголять других людей не чинами, не скоплением неправедных богатств, а возвышенностию духа. Увидим: соответствовал-ли молодой прапорщик урокам своих милых наставниц?
Начальник мой был сын того славнаго адмирала Спи-ридова, который сжег турецкий флот под Чесмой. Огор-ченный предпочтением, оказанным графу Алексею Григорьеви-чу Орлову наименованием его графом Чесменским, недовольствуясь собственным сознанием великаго дела, дерзнул он по-вергнуть к стопам Великой Екатерины сделанную ему обиду и про-сился в отставку. Сим проступком руководило чувство благород-ное, но он был не скромен и не великодушен. Императри-ца не могла переменить раз уже сделаннаго, тем более, что граф Орлов, знал-ли морское дело, или нет, однако был назначен главным начальником флота, а у нас обыкновенно люди награждаются не по знанию, не по достоинству, а по назначению и старшинству. Императрица оскорбилась этим поступком и по желанию отставила его от службы. Спиридов умер томимый честолюбием, в Москве, с убеждением, что поступил как должно благородному человеку.
Тогда малейшее предпочтение, оказанное другому не за истинныя заслуги, а по фавёру, заставляло обиженнаго немедленно подать в отставку. Благородное это упрямство ценилось высоко в царствование Великой Екатерины, и даже в первый год восшествия на престол Павла. Впоследствии времени этот и всякий роint d'hоnnеur исчез почти навсегда, или по крайней мере сделался очень редок.
Начальник мой, Алексей Григорьевич Спиридов, был человек, одаренный всеми доблестями мирнаго гражданина. -- Образован, скромен, безкорыстен, готовый на услугу, на добро, был отличный сын, муж, отец, и до такой степени дорожил честью, что едва ли она ему не дороже была самой жизни. Безкорыстие его доходило до того, что проживая в казенном доме на так называемом шведском рынке, он, при умножении семейства, находя квартиру свою слишком тесною, вздумал вос-пользоваться пустым местом, выходящим на самый рынок. Он им воспользовался, отстроил три комнаты на собственный счет, и даже отапливал их собственными дровами, чтобы не быть казне в тягость. При входе в военную гавань, отделенную от купеческой, и пройдя мимо караульнаго дома, усмотрел он, что лежавшие накануне кирпичи, глина, известка и проч. исчезли. Начальник мой, обратясь к караульному офи-церу, спросил: "куда употреблены материалы, которые я вчера здесь видел?" Офицер, немного смешавшись, отвечал: "я отпустил их капитану XX, который строится". -- "А это была соб-ственность ваша?" -- Офицер молчал. "Я уверен -- продолжал мой начальник -- что капитан XX не успел вам возвратить взятаго. Завтра я буду здесь и найду верно все материалы спол-на, но вы видите, как мало можно полагаться на исправность приятелей. В другой раз, не советую вам располагать тем, что вы беречь, а не раздавать обязаны". Этот вежливый и де-ликатный выговор был в то время ужаснее ныняшняго аре-ста, который считали посрамлением мундира, и заслуживший оный должен был, по настоянию товарищей, неминуемо выходить в отставку.
Служба моя была легка; что поручал мне адмирал, то исполнялось по возможности со всем рвением молодых лет. Остальное время, имея, по кредиту начальника, вход во все лучшие дома в Ревеле, я танцовал, влюблялся и вообще il dоlce fаr niеntе было девизом моим. Карты не были тогда в таком сильном употреблении, как ныне: это была принадлежность стариков, пожилых дам и людей в высших чинах. Молодому офицеру играть в карты было также предосудитель-но, как посещать беседы не аристократическия, или выпить в компании лишнее. И то, и другое затворяло вход в лучшее общество. Но жизнь в большом кругу требовала больших издержек; я задолжал. Адмирал, узнав это, призвал меня к себе. "Брать в долг и не платить есть утонченное воров-ство -- сказал он; поезжайте в Москву к вашей матушке, по-винитесь и просите милости". В те времена отпуски были лег-ки, зависели единственно от начальника. Я получил курьерскую подорожную; адмирал снабдил меня письмами к мате-ри своей, к дяде, к братьям, и я отправился чрез Псков для поспешнаго приезда на родину, которую еще порядочно не знал. Сборы небогатаго офицера не хлопотливы: чемодан, без малаго в полтора аршина длины и аршин ширины, белье, шля-па, в лубочном коробе, были главными предметами укладки, старый мундир на плечах офицера, по новее в чемодане и шпага на боку, овчинный тулуп, покрытый толстым сукном, не отягощали перекладных саней и не обременяли лошадей. Но как дорога была довольно продолжительна и скучна, и ничего замечательнаго не случилось, то я приступаю к своему разсказу.