Прежняя спокойная жизнь в Ревеле при Екатерине -- переменилась. Все с любопытством жаждали узнать о том, что делалось в С.-Петербурге; каждое письмо из столицы переходило из рук в руки; каждый приезжий из Петербурга подробно распрашивался, страх сильно начинал овладевать всеми. Немного обра-довало однакоже, милостивое повеление императора об освобождении всех без изъятия содержащихся в тюрьмах и Ревельских башнях. Обязанностию поставляю разсказать об одном неизвестном узнике, котораго мы и прежде часто видели, с длин-ною бородою, стоящаго у окна за железной решеткой, над воро-тами, называемыми Штранд-форте. Об нем известно было только то, что он привезен был в начале царствования Екатерины ІІ-й; но кто он, и за что заключен, никто, ни комендант, ни губернатор, не знали. Вслед за ним присланы были сундуки с богатым платьем, бельем, серебряною посудой и на содержание 10 т. р. деньгами. Всего этого давно уже не было, и сам узник вероятно не видал своего богатства. Когда прибыло по-веление освободить узников, то все знаменитости Ревеля пошли с своею свитою по крепостной стене к башне, где содержался неизвестный узник. Комнаты его очищены были плац-майором, но не взирая на куренье, которое носилось облаками по темному жилищу, все еще был какой-то смрадный удушливый запах, который крайне был отвратителен. В первой комнате стояли у дверей двое часовых и еще два солдата, вероятно для посылок, или удвоения караула, ибо при них был и унтер-офицер. Мы вошли в другую довольно большую комнату, где в самом отдаленном углу на соломе лежал человек лицом к стене, в белом балахоне и покрытый в ногах нагольным тулупом. Подле этого ложа стоял кувшин, на котором ле-жал ломоть ржанаго хлеба...
-- "Встаньте, сказал комендант, императрица Екатерина ІІ-я, Божиею волею, скончалась, и на прародительский престол взошел император Павел. Он дарует вам прощение и свободу".
Узник молчал и не трогался с места; комендант продолжал: "Государь, по неограниченному своему милосердию"....
-- "Милосердию?" вскричал заключенный, приподнимаясь. "Видимое тобою здесь -- милосердие?" -- Он встал. Мы увидели перед собою исхудавшаго, бледнаго, сединами покрытаго человека; улыбка его выражала презрение, он страшен был, как тень, возставшая из гроба.
-- "Успокойтесь, сказал мой адмирал, да подкрепит вас Бог......
-- "Бог? Бог? подхватил узник. -- у тебя есть Бог, и он позволяет заточить невиннаго человека и держать его слишком 30 лет, как скотину в хлеве! О, подлые рабы".
Комендант, желая обратить его внимание на другой предмет, спросил: "позвольте узнать имя ваше?"
-- "Спроси у той, которая лежит теперь мертвая в гробу, а я посажен ею живой в этот гроб; разве ты не знаешь, тюремщик мой, имени моего? А!... Вон! Я мира вашего не знаю; куда я пойду? Эти стены -- друзья мои, я с ними не разстанусь. Вон!"...
Последния слова прокричал он дико и громко. Глаза его ужасно сверкали; лицо было страшно; мы думали, что он с ума сошел. Комендант сказал что-то на ухо плац-майору, и все вышли испуганные из комнаты. После узнали мы, что ему дали кровать, кое-какую мебель, все жители посылали ему кое-что, словом, все старались облегчить участь его. На третий день посетил его плац-майор и нашел на постеле умершим. Вероятно, неожиданность, перемена воздуха, пища, явившаяся забота о будущем: все потрясло дух его, и он пал под бременем страданий. Удивительно, что, не взирая на все вопросы, никому не сказал имени своего. В архивах разрыли все и нашли только...... та-кого-то числа привезен....... и велено посадить в башню. Даже год и месяц не означены. Как-бы то ни было, он, по край-ней мере, провел последние часы жизни в сообществе с людь-ми, от которых столько лет был отчужден, видел себя против прежняго в каком-то довольстве, обрадован был соучастием. Но кто он был, за что так строго наказан и с некотораго рода отличием -- покрыто неизвестностию. Что он принадлежал к какому-либо знатному роду, в том нет сомнения, ибо, в противном случае, поступили-бы с ним, кажется, иначе. Судя по выговору, он должен бы быть иностранец, выучивший порядочно русский разговорный язык.
Из замечательных лиц, содержащихся в Ревеле, был еще князь Кантемир, кавалер орденов св. Георгия и св. Владимира 4-й степени; он по освобождении немедленно отправился в Москву.
За исключением сего манифеста, все известия, приходящия из Петербурга, внушали более страх, нежели утешение, и адмирал мой, против обыкновения, сделался пасмурным. Это чре-звычайно безпокоило супругу его и она всячески домогалась узнать причину этой перемены. Долго он скрывал, наконец за чайным столом объявил при мне, что он предчувствует неизбежное несчастье. Он воспитывался вместе с великим князем, ныне императором Павлом І-м. Оба приготовлялись к морской службе, и оба влюбились в одну и ту же особу знатной фамилии, Адмирал мой, хотя росту не большаго, но был красивый, ловкий, образованный и приятный мужчина; мудрено ли, что имел право более нравиться, нежели великий князь, лишенный от природы сих преимуществ. Великий князь как-то узнал это, почел предательством со стороны товарища, соученика, и объявил ему: "я тебе этого никогда не прощу!"
-- Je le соnnais, прибавил адмирал, il est home а tenir раrоlе.
С этого дня жили мы в безпрерывном страхе, -- в ожидании чего-то неприятнаго в будущем. Быстрыя перемены во всех частях управления, особенно перемена мундиров, жестоко пора-зила нас, молодых офицеров, отчасти и старых. Вместо прекрасных, еще Петровых, мундиров, дали флоту темно-зеленые с белым стоячим воротником, и по ненавистному со времен Пе-тра ІІІ-го прусско-гольстинскому покрою. Тупей был отменен. Велено волосы стричь под гребенку, носить узенький волосяной или суконный галстук, длинную косу, и две насаленыя пукли торчали над ушами; шпагу приказано было носить не на боку, а
сзади. Наградили длинными лосинными перчатками, в роде древних рыцарских, и велели носить ботфорты. Трех-угольная низенькая шляпа довершала этот щегольской наряд. Фраки были запрещены военным под строжайшим штрафом, а круглая шляпа всем. В этих костюмах мы едва друг друга узна-вали; все походило на дневной маскарад, и никто не мог встре-тить другаго без смеха, а дамы хохотали, называя нас чуче-лами, monstres. Но привычка все уладила, и мы начали, не взирая на наряд, по прежнему танцевать и нравиться прекрасному полу.
Не понятно каким образом император Павел, умный, образованный, чувствительный, знавший ту ненависть, которую питали к мундирам отца его, решился, против общаго мнения, тотчас приступить к такой ничтожной перемене, которая поставила всех против него. Это ощутительнее было в гвар-дии. Уничтожение мундиров, введенных Петром Великим, ка-залось одним -- пренебрежением, другим -- преступлением. Обра-тить гвардейских офицеров из царедворцев в армейских солдат, ввесть строгую дисциплину, словом обратить все вверх дном значило презирать общим мнением и нарушить вдруг весь существующий порядок, освященный временем. Неужели, полагал он, что настало тогда время привесть в исполнение то, что не удалось его родителю, и когда? после блистательнаго и очаровательнаго века Екатерины! Следствием того было, что большая часть гвардейских офицеров вышла в отставку. Кем заменить их? Император перевел в гвардию Гатчинских своих офицеров, и пренебрегая прежними учреждениями Петра, теми же чинами, в которых они служили в неуважаемых тогда его морских баталионах. В этом поступке никто не хотел видеть необходимости, и еще менее великодушия в желании вознаградить тех, которые разделяли незавидную участь его в Гатчине. Все полагали, что это делается на зло Екате-рине. К несчастию, переведенные в гвардию офицеры, за исключением весьма малаго числа, были недостойны этой чести и не могли заменить утрату первых. Гатчинские баталионы не могли равняться даже с армиею, а еще менее с гвардиею, где служил цвет русскаго дворянства. Никто не завидовал тому, что император раздавал им щедрою рукою поместья, это была
награда за претерпенное ими в Гатчине; но в гвардии им быть не следовало, ибо в этом кругу Гатчинские офицеры не могли найтиться.
Предчувствия моего адмирала сбылись. Меня приказал к себе просить новый комендант Горбунцев будто на вечер. Он объявил мне, что прислан к нему фельдъегерь за моим адмиралом. Горбунцев, хотя Гатчинский, но был человек с чувством и отлично благородный. "Примите, сказал он мне, какия нибудь меры для успокоения вашего адмирала во время путешествия его в Петербург, которое, по приказанию, должно быть совершено в телеге, и объявите ему об этом несчастном случае". Я просил его убедительно самому съездить к адмиралу, ибо я не в силах буду ему даже об этом намек-нуть. "Хорошо, отвечал комендант, надо усыпить фельдъегеря, он приехал пьяный", и, призвав офицера, отдал ему какое-то приказание. Вместе с комендантом, сел я в карету и, с тяжелым сердцем, вошел я в тот мирный и счастливый дом, который должен вскоре обратиться в дом скорби и печали.
-- "Доложите обо мне", сказал комендант. Я вошел в кабинет, и вероятно на лице моем выражалась скорбь, ибо адмирал, не дождавшись от меня ни слова, спросил: "что такое?" -- и слеза навернулась на глазах его. С трудом мог я выра-зить: "комендант Горбунцев здесь". -- Адмирал встал, про-шелся по комнате, остановился, вздохнул, и с этим вздохом как будто ободрился. "Попросите коменданта", сказал он мне обыкновенным ласковым тоном, "а сами подите к Екатерине Федоровне" (супруге его), "но не показывайте ни малейшаго вида, что вам что нибудь известно"!
Комендант вошел, а я пошел исполнить приказание ад-мирала. Адмиральша сидела окруженная детьми своими. -- "Что делает Алексей Григорьевич?", спросила она у меня. -- У него комендант. -- "Зачем он приехал?" спросила она с жаром. -- Не знаю-с.-- Страшное безпокойство обнаружилось на лице и движениях ея. Можно-ли скрыть что от женщины любящей! Сердце вещун. -- "Верно что нибудъ случилось?" при-бавила она. -- Кажется, ничего. Полагаю, комендант приехал с визитом. -- "Боже мой! какия времена! воскликнула она, каж-дую минуту ожидаешь беды".-- Я обрадовался, когда адми-
рал потребовал меня к себе. Горбунцова уже не было. -- "Мне нужно, сказал адмирал, приготовить Екатерину Федоровну, не уходите, я позову вас, когда нужно будет". По беготне, посылке в аптеку, я мог догадаться, что происходило на женской половине, но зная Екатерину Федоровну женщину прелест-ную, умную, с духом возвышенным, одаренную необыкновенною живостью характера, я убежден был, что первая минута будет для нея нестерпимо ужасна, во вторую, она явится герои-нею. Чрез час адмирал вышел. --"Слава Богу, сказал он мне, она успокоилась, подите к ней, помогите меня отправить". Адмиральша встретила меня сими словами "Voila encore line jolie page dans la vie de notre Empereur. Il faut faire venir Николашка", это был камердинер адмирала. Наскоро укладывали мы в чемоданы все нужное и даже прихотливое и отправили Николашку вперед на вольных, с тем, чтобы он на каждой станции выжидал адмирала, но с готовыми лошадьми, чтобы всегда находился впереди. Поздно вечером явился фельдъегерь. У нас все было готово, я велел подчивать фельдъегеря чаем с ромом, ужином, винами, и фельдъегерь, торопившийся немед-ленно ехать, уснул крепко. Но только и нужно было выиграть время, и мы сели ужинать. Адмирал с супругою кушали, как обыкновенно, и адмирал был так весел, что казалось едет роur unе раrtiе dе рlaisir. После ужина, адмирал упросил супругу свою лечь почивать, уверяя ее, что не прежде поедет как утром, ибо ему еще нужно кончить некоторыя дела. И в самом деле, долго работал он в кабинете, в полночь вышел он с письмами в руках. Подойдя ко мне, сказал: "вот все то, что я, в теперешнем положении, мог сделать для вас. Скажите, что вы видели меня спокойным и уверенным в справедливости моего монарха; это письмо, прибавил он, положу я в спальню моей жены, благословлю всех", и далее говорить не мог. Слышно было, как голос его перерывался, вскоре он простился, сказав с чувством: ,,я с ними простился, скажите жене, чтобы она надеялась на Бога и на справедливость царя, а я покоен в совести моей. Велите позвать фельдъегеря". Этого насилу могли добудиться. Когда он вошел, адмирал сказал ему: "Я готов". -- "Пора, наше высокопревосходительство, благодарю за угощение". Подали
адмиралу шубу, он обнял меня; я рыдал. "Раrtеz dеmаin, сказал он, роus Моsсоu еt tасhеz d'у trоuvеr du serviсе, lеs miеns vоus аidеrоnt. Аdiеu mоn сhеr!" -- Мы пошли с лестницы, люди все его тут ожидали и лобызали его руки. "Прощайте, друзья мои, берегите Екатерину Федоровну и детей; пустите, пустите, пора". Я посадил его в телегу. "Прощайте!" сказал он; но это "прощайте" -- выговорено было растерзанною душею. Мне предстояла дома та же драма; я женился по любви, на благородной девице, и у меня уже был сын. По утру разсказал я жене все, и не дал времени разчувствоваться. "Уклады-вайте скорее все нужное, сказал я жене, а я иду проститься с адмиральшей и отнести ей последнее прости от адмирала". Вечером, в 7 часов, сидел я уже в кибитке и чрез Псков, как мне приказано было, оставил Ревель навсегда и отправился в Москву.