«Когда я прохожу по улицам, красивые женщины оборачиваются: мои закрытые глаза — правый глаз открыт только на одну восьмую — мои впалые щеки, моя фантастическая борода, моя шаткая походка, — все это придает мне вид умирающего, все это замечательно обволакивает меня. Я уверяю вас, что в эти моменты я имею исключительный успех как кандидат в смертники».
Так писал Гейне весной 1847 года своей приятельнице Каролине Жобер.
Друзья Гейне, посещавшие его в Париже, свидетельствовали о том, что болезнь усилилась. Он горько жаловался, что из-за паралича губ он «не чувствует ничего», целуя свою Матильду.
Если боли несколько смягчались, Гейне был оживлен и жизнерадостен. Он любил, чтобы вокруг него было много людей. В трех маленьких комнатах на улице Фобур Пуассоньер, на третьем этаже, собирались «приближенные» Гейне, этого «короля в изгнании». Из этих приближенных мы уже знаем некоторых — «рыцаря индустрии» Фердинанда Фридлянда, чьей красивой жене, сестре Лассаля, уделял большое внимание Гейне.
Из других «придворных» Гейне выделяется «маленький Вейль», бульварный журналист, переводивший статьи Гейне на французский язык. Немецкие литераторы — Людвиг Виль, Генрих Зейферт, Калиш, Карпелес и другие, занимавшиеся корреспондированием в германские газеты.
Болезнь вырывала Гейне из круга французских писателей. Его иногда посещали Теофиль Готье и чаще — несчастный поэт-романтик Жерар де Нерваль, трагически окончивший свои дни: в припадке безумия он повесился на уличном фонаре.
Еще зимой 1839 года Гейне познакомился с Жорж-Санд и поддерживал с ней дружеские отношения в течение ряда годов. Она присылала Гейне ласковые записочки, называя его «милым кузеном».
Но теперь, когда Жорж-Санд уединилась от света и жила в идиллической любви с Шопеном, дружеские отношения между ней и Гейне оборвались.
Гейне высоко ценил Бальзака и, лежа в «матрацной могиле», любил вспоминать о том, как он гулял со знаменитым романистом по саду Тюильри.
Немецкий писатель Альфред Мейснер, познакомившийся с Гейне в феврале 1847 года и друживший с ним до последних дней его жизни, оставил нам много ценнейших воспоминаний о последних годах жизни Гейне.
Между прочим, Мейснер рассказывает о встрече с Гейне на банкете фурьеристов.
«Ежегодно, 7 апреля, в годовщину смерти Фурье, его почитатели собирались в большом зале ресторана Валентино. В этот вечер внешний вид зала преображался. Там, где обычно справлял свои оргии канкан, там за столами, украшенными цветами, сидело несколько сотен мужчин и женщин — верующих в утопическое переустройство мира по заветам Фурье».
Мейснер замечает, что никогда еще манифестация социализма не проходила так торжественно, как на этом банкете. Ведь это происходило незадолго до революции 1848 года, и над праздничными столами собравшихся уже носилось ее веяние.
«Среди гостей были и дети в белых праздничных платьях, украшенные венками и цветами, как бы в предчувствии того царства мира и благоденствия, за которое должны бороться их отцы. Бюст Фурье из белого мрамора стоял посреди зала на сером цоколе. Звуки оркестра наполняли зал. Произносились тосты — за „гений Фурье, за мирное объединение всех народов, всего человечества“. Немецкие фурьеристы приветствовали „братский народ по эту сторону Рейна, который свободнее всех других наций в религиозных убеждениях, прогрессивнее в своем развитии“».
Здесь был и Гейне. Он пришел почтить память Фурье, учение которого оказало влияние на его миросозерцание. Он преклонялся перед стойкостью Фурье, который голодал и безропотно переносил свою нищету, но не был в состоянии спокойно переносить бедствия своих собратьев. Гейне припоминал, как он нередко видел Фурье в сером истертом сюртуке. Последний быстро проходил мимо решетки Пале-Рояля с тяжело нагруженными карманами, потому что он был вынужден лично ходить в погреб за вином и к булочнику за хлебом. Гейне рассказывает, что он однажды спросил у своего приятеля, как это может случиться, что такие люди, такие благодетели человечества, голодают во Франции. На это друг саркастически ответил: «Конечно, это не делает чести прославленной стране интеллигенции и, без сомнения, не могло бы случиться у нас в Германии: правительство тотчас бы взяло людей с таким образом мыслей под свое особое покровительство и отвело бы им на всю жизнь даровую квартиру и стол».
На банкете провозглашались тосты за возрождение Польши, раздавленной русским самодержавием, за окончание войн на земле, за «постепенную эмансипацию женщин».
Упиваясь гуманными и неясными лозунгами, последователи Фурье были растроганы до слез. Они бросались друг другу в объятия, клялись посвятить свою жизнь пропаганде идей учителя.
После окончания банкета Мейснер вышел с Гейне на улицу Сент-Оноре, освещенную газовыми рожками.
Генрих Гейне.
Карандашный рисунок неизвестного художника, относящийся а концу 1857 года. Хранится в Дюссельдорфской художественной галлерее.
Там толпились отдельные группы. Приземистый человек с круглым веселым лицом в синих очках стоял у выхода. Гейне обратил внимание Мейснера на него.
— Вы тоже были там? — спросил кто-то незнакомца в синих очках.
— Нет, — ответил тот коротко, — я только проходил мимо и остановился, увидев сборище. Ах, это вечная песня всех сектантов! Хвала Иисусу Христу, который спас нас от грехов, хвала Сен-Симону, благодаря которому мы поняли суть жизни, хвала Фурье, который нам открыл социальные законы! Чепуха! Когда наконец кто-нибудь воскликнет: «Хвала и слава здравому человеческому рассудку, который никому не поклоняется!»
Человек в синих очках пожал плечами и медленно удалился.
Мейснер спросил у Гейне, кто этот человек. Гейне объяснил, что это — Прудон, «разрушительный принцип в образе философа, пользующийся к тому же изобразительностью поэта. Виктор Гюго оказывается слабым по сравнению с силой его антитез, и Александр Дюма мог бы у него позаимствовать живость его фантазии. Его произведения или, говоря полицейским языком, его прокламации читаются, как романы! Они ходят во Франции по рукам, и никто не обращает внимания на то, что при перелистывании страниц выпадают драконовы зубы, которые однажды прекрасно взойдут из земли и дадут благословенную жатву».
Мейснер отмечает, что при этом Гейне улыбнулся, но это не была невинная улыбка, которою Гейне сопровождал в кругу своих друзей свои остроты, — это была разрушительная улыбка, та самая, которая облечена в слово в «Атте Тролле», «Зимней сказке» и политической лирике.
Не только в сенсимонистах, фурьеристах и Прудоне видел Гейне подготовителей грядущего социального переворота. Он ценил как «новых учителей церкви» — Луи Блана и Пьера Леру.[10]
Конечно, предлагаемые Луи Бланом и Леру средства перестройки мира в корне своем мелкобуржуазны и реакционны. Луи Блан, впоследствии предатель рабочего движения в эпоху революции 1848 года, выдвигал проект выпуска большого национального займа для создания «общественных мастерских».
Леру видел спасение в мирном проведении «религии солидарности».
Эти учения играли огромную роль для пролетариата своего времени, потому что они прежде всего с удивительной проницательностью раскрывали противоречия капиталистического общества. Маркс и Энгельс в «Коммунистическом манифесте» указывали, что утопические социалисты дали много плодотворных идей научному социализму. Но утопический и мелкобуржуазный социализм стремился устранить социалистические бедствия мирным путем, стараясь притупить борьбу классов.
Гейне уважал идеи борцов за «улучшение морального и материального состояния низших классов». Но он понимал, что «докторами революции явятся не они, эти мечтатели, строящие мост на двух подпорках — одна из материалистического гранита прошлого столетия, другая — из мечтательного лунного света будущего». И он чувствовал, что победа коммунизма обеспечена еще и потому, что враг, с которым коммунизм борется, не имеет никаких нравственных устоев. «Нынешнее общество защищается только в смысле простой необходимости, без веры в свое право, даже без самоуважения, совершенно так, как защищалось то старое общество, гнилые балки которого обрушились, когда пришло время».