В феврале 1847 года Карл Гейне приехал в Париж. Между ним и Генрихом состоялось примирение.
Карл Гейне обязался выплачивать пенсию на старых основаниях, а взамен Гейне дал письменное обязательство никогда не помещать в печати ни одной строки, могущей показаться хоть чем-нибудь оскорбительной для семейства Карла Гейне и родственников, его жены, парижских банкиров Фульдов.
Материальное положение Гейне видимо улучшилось, зато литература понесла огромные потери: Гейне обязался уничтожить почти готовых четыре тома «Мемуаров», над которыми он уже работал в течение семи лет.
Так миллионер обезопасил себя от ядовитого пера Гейне. Из крупнейшего автобиографического труда Гейне до нас дошел лишь небольшой отрывок, описывающий дни детства.
Но примирение пришло поздно. Организм был расшатан, и конфликт с родней безусловно сыграл пагубнейшее влияние на здоровье Гейне. Друг поэта Генрих Лаубе утверждал, что «сотни боев в литературе и политике не причинили ни малейшего вреда этому грозному воину, но единственный удар, нанесенный семьей, разбил его».
Так писал Лаубе, потрясенный внешним видом Гейне, высохшим, как скелет, обросшим седой бородой, потому что нервная раздражительность не позволяла ему бриться, с сухими, в беспорядке спадавшими на лоб волосами, с судорожно двигавшимися губами, с напряженно поднятой вверх головой, так как зрачок правого, единственного уцелевшего глаза мог видеть только сквозь узкую открытую щель между веками.
Из всей своей семьи только с матерью и сестрой он поддерживал нежные отношения. Оба его брата, Густав и Максимилиан, были пустыми, тщеславными филистерами; один из них был на службе у австрийского, другой — у русского деспотизма. С ними поэт имел очень мало общего.
В январе 1848 года Гейне уже с трудом передвигался по улицам.
Он посетил в последний раз свою приятельницу Каролину Жобер, вернулся домой в фиакре, а по лестнице его втащил слуга на спине. Едва он свалился на диван, как начались страшные боли и конвульсии, которые удалось успокоить только при помощи морфия. Все чаще приходилось прибегать к действию наркотиков, и однажды Гейне обронил замечательную фразу, что между опием и религией нет существенной разницы.
Через несколько дней после этого визита к Жобер Гейне был помещен в лечебницу его друга, доктора Фотрие. Матильда вместе с неразлучной подругой Паулиной последовала за ним.
Единственною заботой Гейне было желание скрыть от матери несчастье, приключившееся с ним. В письмах к Кампе он просит не сообщать ничего о случившемся ни матери, ни сестре. Тело его разбито, но голова здорова, свежа, полна остроумия.
Февральская революция застает его в больнице.
«Какое несчастье, — вздыхает Гейне, — переживать такие революции в моем состоянии! Я должен был бы выздороветь или умереть».
В мае 1848 года Гейне в последний раз вышел на улицу. «С большим трудом доплелся я до Лувра и почти упал без чувств, когда добрался до того благородного зала, где стоит на своем пьедестале благословенная богиня красоты, милейшая Венера Милосская. Я долго лежал у ее ног и плакал так бурно, что даже камень мог бы сжалиться надо мной. И богиня смотрела с состраданием вниз, но в то же время безучастно, словно она хотела сказать: „Разве ты не видишь, что у меня нет рук, и, значит, я не могу тебе помочь“».
После этого раза уже не суждено было ему больше выходить на улицу, Матильда по настоянию врачей увезла Гейне в Пасси. Он жил там на маленькой вилле, лежал на матраце, постеленном в саду, среди цветов и деревьев.
Громы революции проносились над Францией и Германией. Полуослепший, парализованный поэт, правда, при первой вспышке народного восстания почувствовал, как холод пробежал по спине и стал колоть руки, словно булавками.
Но это волнующее настроение сменилось пессимизмом, соединенным с апатией. «Я ничего не скажу о современных событиях; это всеобщая анархия, мировой ералаш, очевидное безумие бога. Старика придется посадить за решетку, если так будет продолжаться».