Обе трагедии были изданы Дюммлером в Берлине в 1823 году с теми стихотворениями, которые были названы «Лирическим интермеццо», потому что они были напечатаны как интермеццо между двумя драмами. В письме к издателю Гейне характеризовал «Лирическое интермеццо», как «крепкий цикл юмористических писем в народном духе, образцы которых были напечатаны в журналах и своей оригинальностью вызвали много интереса, похвал и горького порицания».
По своему глубокому интимному тону, по тематике — все та же утраченная любовь — эта книга стихов мало чем отличалась от предыдущей, изданной два года назад Маурером.
Неразделенная любовь — эта «старая история, которая остается вечно новой» — была подана здесь в прежней романтической форме. Здесь чувствовалось влияние и натур-философии Шеллинга, когда поэт в своем яростном индивидуализме заставлял всю природу соболезновать своему горю. От любовной муки немы фиалки и бледны розы, и веет могильной сенью, заставляющей вспоминать «Гимны и ночи» Новалиса.
В смысле размеров отдельных пьес «Лирического интермеццо» Гейне следует за поздними романтиками, Вильгельмом Мюллером и Эйхендорфом, давая мастерские однострофные, двух- и трехстрофные лирические фрагменты, написанные в свободных по заполнению такта размерах немецкой народной песни.
Гейне сам признавал влияние, оказанное на него Мюллером, и мужественно констатировал это в письме к Мюллеру. Но, использовав романтическую форму своих предшественников, Гейне сумел дать необычайно много оригинального, своего. Здесь обнаруживается значительно полнее, чем в первой книге стихов, ирония Гейне, характерная для антиромантического изображения действительности.
Да, но и романтики тоже нередко пользовались приемом иронии. Однако ирония Гейне весьма отлична от старой романтической иронии. Она другой социальной категории. Романтическая ирония была свидетельством неприспособленности немецких романтиков к действительности, она именно была приправой к «феодальному вину, добытому из погребов замков и монастырей».
Ирония Гейне — противоядие от романтического пафоса, столь несвойственного эпохе безвременья, отсутствия героев и героизма. Поэтому Гейне строит все внутреннее движение лирической эмоции на противопоставлении, на контрастном переломе настроения, на так называемой « иронической pointe », «обливающей холодным душем сентиментальность, романтико-лирическую грусть».
Своим письмом напрасно
Ты хочешь напугать,
Ты пишешь длинно ужасно,
Что нам пора порвать.
Страниц двенадцать, странно!
И почерк так красив!
И тут следует ироническая концовка, «pointe».
Не пишут так пространно,
Отставку дать решив.
«Лирическому интермеццо» необычайно свойственны переломы стиля и языка. Поэт для достижения своих эффектов пользуется нарочитыми прозаизмами, перебивающими поэтичность речи.
В смысле тематическом сборник стихов развертывает перед читателем историю любви поэта — от первой встречи «в прекраснейшем месяце мае» и вплоть до мрачной сцены самоубийства, конечно, целиком вымышленного. Нет более бесплодного и филистерского занятия, чем устанавливать по этим стихам степень автобиографичности и подлинности переживания Гейне.
Для нас важно одно: история любви Гарри к Амалии сыграла роль в тематическом оформлении его первых лирических стихотворений, но эта роль вовсе не была главнейшей и всепоглощающей. Динамика лирической эмоции Гейне вела его за круг чистой романтики, он рано хотел говорить «трезвым, зрелым языком политического борца».
Прошло немного лет со дня его первых поэтических опытов, но он уже внутренне сильно окреп, он решил преодолеть муки, чисто романтические, вызванные былыми душевными переживаниями, и это преодоление он выразил в заключительном стихотворении «Лирического интермеццо»:
Былые злые песни
Про темную судьбу
Давайте похороним
В большом-большом гробу.
И кое-что намерен
Еще в тот гроб сложить,
Так бочки гейдельбергской
Он больше должен быть.
Давайте колесницу —
Тот гроб везти на ней,
И так, чтоб майнцкого моста
Была она длинней…
………………….
К чему такой огромный
Мне гроб? Теперь скажу!
Туда свою любовь я
И боль свою сложу.
Сочувственный прием «Лирического интермеццо» в наиболее культурных литературных кругах, конечно, обрадовал Гейне, но оценка была дана слишком поверхностная, потому что современники Гейне увидели в нем талантливого романтика, не лишенного оригинальности — и только.
Зато было слишком много мучительных сомнений и разочарований, да и жизненные дела складывались не слишком удачно.
Книги Гейне не встретили достойной оценки в семейном кругу поэта. По его собственному признанию, мать хотя и прочла трагедии и песни, но особенного вкуса к ним не почувствовала, сестра едва соглашалась терпеть поэтические опыты Гарри, младшие братья, Максимилиан и Густав, не поняли его произведений, а отец совсем их не читал.
Гарри посвятил свою вторую книгу дяде, Соломону Гейне, который со своей самонадеянной настойчивостью повторял, что «если бы парень чему-нибудь научился, то ему не нужно было бы писать книги».
Не из простого желания задобрить богатого дядю посвятил ему Гейне свою книгу. В письме к другу Вольвиллю он пишет, что Соломон Гейне, «один из тех людей, которых я больше всего уважаю; он благороден и обладает врожденной силой. Ты знаешь, что последнее для меня превыше всего».
Гарри казалось как-раз в этот период, что его своеобразная дружба-вражда с дядей вступает в новую фазу. Во всяком случае, Соломой Гейне только за несколько месяцев до выхода «Лирического интермеццо» отдал распоряжение берлинскому банкиру Леонарду Линке выплачивать племяннику ежегодно, в течение трех лет, пятьсот талеров.
Переменой в настроении Соломона Гейне Гарри был обязан своему покровителю, профессору Губицу. Последний, воспользовавшись пребыванием Соломона Гейне в Берлине, отправился к нему и сумел убедить его, что его племянник — в высшей степени одаренная поэтическая натура, которую нельзя мерить обыкновенным масштабом и с непрактичностью которой надо примириться.
Соломон Гейне сделал слабую попытку отбиться от вмешательства постороннего человека в его отношения с Гарри, но сдался, и, обратившись к банкиру Линке, сказал: «Этот господин утверждает, что может пропасть великий гений, и я хотел бы в это верить». И тут же он сделал распоряжение о выплате ежегодной стипендии Гейне.
Однако Гарри немало тяготила денежная зависимость от дяди, далеко не устраивавшая его в материальном отношении, так как денег нехватало. На поддержку из дома рассчитывать было нечего.
Еще весной 1820 года Самсон Гейне совершенно разорился в Дюссельдорфе, распродал имущество и переселился в Ольдеслое, в юго-восточной Голштинии. В Ольдеслое семья прожила короткое время и весной 1822 года переселилась в Люнебург, где и жила при финансовой поддержке Соломона Гейне.
При таких условиях Гарри пришлось подумать о возобновлении занятий по юриспруденции, сильно запущенных вследствие увлечения литературой.
Именно там, в Люнебурге, в тишине маленького города, решил уединиться Гарри летом 1823 года, чтобы серьезно подготовиться к продолжению университетского учения.
В эту пору в Гарри развилась необычайная раздражительность, — он буквально начал страдать манией преследования. Ему казалось, что враги всюду готовят ему козни, особенно когда он получил известия, что в Брауншвейге поставили его «Альманзора» и трагедия провалилась. Гейне, вероятно без достаточных оснований, приписал свой провал интригам его бывшего товарища Кехи. Попросту, трагедия провалилась потому, что она была несценичной, а ее антикатолическая тенденция озлобила ханжеских и лицемерных писак, поднявших против Гейне травлю. Они обвинили автора трагедия в дерзком отношении к традиционным вопросам религии и морали.
«Меня раздражают и оскорбляют, — пишет Гейне в одном из своих писем, — я очень зол на пошлую шваль, старающуюся обратить в свою пользу дело, которому я уже до сих пор принес столько великих жертв и за которое я до конца моей жизни не перестану проливать кровь моего мозга».
Он мечтает оставить Германию и переселиться куда-нибудь подальше, «получить в Сарматии профессорскую кафедру» или уехать во Францию, «очаг дипломатии», чтобы «пробить себе путь к дипломатической службе».
В полном уединении живет Гарри в Люнебурге, не встречаясь ни с кем из людей, гуляя по тенистым аллеям сада, слушая птичьи песни, живя воспоминаниями, тоже невеселыми и навевающими грусть. Головные боли обостряются, но, отчаянно борясь с ними, преодолевая свое отвращение к параграфам законов, он погружается в изучение римского права, и, наконец, в июле того же года отправляется на несколько дней в Гамбург, чтобы повидаться с дядей и умилостивить сердце старого банкира.
Действительно, Соломон Гейне на этот раз очень дружелюбно принял племянника, и эта любезность даже несколько обезоружила Гарри, который сам рекомендует себя как «отнюдь не деликатного, нежного юношу, который краснеет, прося деньги»……
Как бы там ни было, Соломон Гейне напомнил Гарри, что он должен думать о практической деятельности, если хочет и в дальнейшем пользоваться благосклонностью богатого дяди.
«Магия места» оказала сильное влияние на Гарри: он вспомнил с прежней силой те страдания, которые выпали на его долю в Гамбурге, едва увидел облик домов и улиц, каждый камень которых кричал о былых страданиях:
На дальнем горизонте,
Как сумеречный обман,
Закатный город и башни
Плывут в вечерний туман.
Играет влажный ветер
На серой быстрине,
Траурно блещут весла
Гребца на моем челне.
В последний раз проглянуло
Над морем солнце в крови,
И я узнал то место —
Могилу моей любви.
По отдельным намекам, разбросанным в письмах Гейне, можно судить о том, что «из старой глупости выросла новая»: Гарри увлекся младшей сестрой Амалии, Терезой, у которой «есть с любимою сходство, особенно если смеется она: вот эти же очи лишили меня покоя и сна».
Возможно, что это так и было, возможно что любовь к Терезе уже литературная фикция, персифилирование (самопародирование) своей прежней страсти к Амалии. Для дальнейшего развития творчества Гейне это не существенно, и поэтому не станем останавливаться на этом эпизоде.
Гарри снова возвращается в Люнебург, «резиденцию скуки». Ему удается преодолеть свои настроения, нервы его как-будто даже крепнут, он усиленно готовится к выпускному экзамену.
В январе 1824 года мы находим студента Гарри Гейне снова в Геттингене. Он живет на Красной улице, у вдовы Брандиссен. «Ученый хлев» показался ему на сей раз не краше, чем четыре года назад.
Он много читает и, вопреки обыкновению, пьет много пива, потому что ему здесь тоскливо. Берлин ему кажется уже блаженным городом, «где занимаются живыми людьми, тогда как в Геттингене мертвецами».
По части любовных развлечений Гарри, по-видимому, тоже не зевает, хотя в письмах к своим друзьям он только намекает на эти обстоятельства, ловко маскируя их. «Любовь тоже мучает меня. Это уже не прежняя однобокая любовь к одной, единственной: я больше не монотеист в любви, но так же как я склоняюсь к двойной кружке пива, склоняюсь я и к двойной любви. Я люблю Венеру Медицейскую, стоящую здесь в библиотеке, и красивую кухарку гофрата Бауера. Ах, и обоих я люблю несчастливо!..»
Для развлечения он принимает участие в студенческих дуэлях, но уже на этот раз в качестве секунданта или зрителя. В конце-концов, лучше же заниматься этим, чем перебирать грязное белье молодых и старых доцентов «Георгии-Августы»!
Сюда доходит до Гейне известие о смерти Байрона, и оно производит на него сильное впечатление. Байрон казался ему товарищем, единственным поэтом, с которым он чувствовал себя близким. «С Шекспиром я не могу так уютно обходиться; я чувствую с ним слишком хорошо, что я ему не равный; он всемогущий министр, а я только надворный советник, и мне кажется, что он в любой момент может меня уволить».
Гейне занимается юриспруденцией и одновременно литературой. Неудачи с трагедиями не заставили его отказаться от дальнейших драматургических планов. Он мечтает написать новую пятиактную трагедию, разрабатывает ее план. Это должна быть пьеса из венецианской жизни, и снова теснятся в его фантазии воспоминания детства: он хочет изобразить в виде итальянских женщин дюссельдорфскую колдунью Гехенку и ее племянницу Иозефу, дочь палача.
Еще более дерзкие планы зреют в люнебургской тиши и потом в Геттингене. Он хочет написать своего «Фауста» — не для того, чтобы соперничать с Гете — нет, нет, но каждый человек, по его мнению, должен написать Фауста.
Планы остаются планами. Но Гейне в этот период читает материалы, необходимые ему для писания исторического романа «Бахарахский раввин». Он пишет этот роман, от которого сохранилась только первая глава. Она льется спокойно, в эпическом тоне, резко выделяющемся из всего того, что написал в прозе Гейне; тут видно непосредственное влияние Вальтер-Скотта. Здесь он отдает дань своим националистическим настроениям и с острой скорбью рисует угнетение евреев в эпоху средневековья.
Гейне очень болезненно воспринимал то промежуточное положение, в котором находились евреи его страны и его эпохи. Пока они отверженной кастой сидели за железными решетками гетто, среди них были цельные, крепкие натуры, отрицавшие весь христианский мир и с пафосом ветхозаветных пророков сжимавшие кулаки против своих угнетателей. Но после того как Наполеон, выметая феодальный сор, раскрыл ворота гетто и освободил его обитателей, вернувшихся в прежнее бесправие, — Гейне был представителем того поколения, которое уже не могло возвратиться к старым традициям и прежним обрядностям: «я уже не имею сил, — издевательски говорил Гейне, — есть мацу как следует».
И он тяжело переживал предстоящую необходимость перейти в христианство, без чего диплом доктора прав был бы клочком бумаги, не дающим возможности заняться практической деятельностью.
Но пока что Гарри заканчивал курс наук в Геттингене; на каникулы, чтобы дать окрепнуть своим нервам, он решил отправиться в путешествие по Гарцу и Тюрингии.
Стоял чудесный золотой сентябрь 1824 года, когда Гейне пешком исходил Эйслебен, Галле, Иену, Веймар, Эрфурт, Готту, Эйзенах и Кассель.
Это путешествие дало огромный материал для первого крупного прозаического произведения Гейне «Путевые картины».
Во время своего путешествия Гейне посетил в Веймаре Гете.
Дважды перед этим он посылал ему свои книги стихов и ни разу не получил на них никакого отклика. Второго октября 1824 года Гарри отправил Гете записку, в которой сообщал, что он явился в Веймар как пилигрим на поклонение. «Прошу ваше превосходительство доставить мне счастие постоять несколько минут перед вами. Не хочу обременять вас своим присутствием, желаю только поцеловать вашу руку и затем уйти».
Гейне потом очень бегло и неохотно рассказывал об этой встрече. Судя по тому, что он описал старика Гете, как гордого олимпийца, надо полагать, что он не был принят с большой благосклонностью.
«Его наружность была так же значительна, как слово, живущее в его произведениях, и фигура его была так же гармонична, светла, радостна, благородна, пропорциональна, и на нем, как на античной статуе, можно было изучать греческое искусство… На его губах иные находят сухие черты эгоизма, но и этот эгоизм свойствен вечным богам и даже отцу богов, великому Юпитеру. Право, когда я его посетил в Веймаре и стоял перед ним, то невольно смотрел в сторону, не увижу ли я подле него орла с молниями в клюве. Я даже собирался заговорить с ним по-гречески, но понял, что он говорит и по-немецки»…
Гейне пишет берлинскому другу Мозеру, что тот ничего не потерял от того, что Гейне не сообщил ему о своей встрече с Гете. Он сравнивает свою «жертвенную жизнь мечтателя, служащего идее» «с эгоистически уютной семидесятишестилетней жизнью господина фон-Гете». И он замечает: «Это еще большой вопрос, не живет ли порой мечтатель лучше и счастливее».
Брат Гейне, Максимилиан, описал впоследствии, якобы со слов Гарри, встречу его с Гете. Мы передаем рассказ этот как весьма характерный для встречи двух поэтов одной эпохи, но разных поколений и диаметрально противоположных мироощущений:
«Гете принял Гейне со свойственной ему грациозной снисходительностью. Разговор шел, если не буквально о погоде, то о самых обыденных вещах, даже о тополевой аллее между Иеной и Веймаром. Вдруг Гете обратился с вопросом к Гейне: — Чем вы занимаетесь теперь? — Фаустом, — ответил молодой поэт. Гете, у которого вторая часть „Фауста“ еще не выходила в свет, несколько поразился и спросил в резком тоне: — Других дел в Веймаре у вас нет, господин Гейне? Гейне ответил быстро: — Когда я переступлю порог вашего превосходительства, все мои дела в Веймаре кончатся. И с этими словами он удалился».