Семейные подробности. -- Детство моего отца. -- Его женитьба. -- Тетка моя, сестра отца, поселяется вместе с нами.
Деда моего, капитана Пуатусского полка, было две преобладающих страсти: война и охота. Когда он приезжал в отпуск, тотчас же отправлялся рыскать по лесам, где проводил дни и ночи, воюя с волками и дикими кабанами. Он называл это "отдыхать". Такой образ жизни сильно расстроил его состояние.
По счастью, бабка моя, одаренная большим умом и сильной волей, исправляла сколько могла дела мужа, расстроенные его беспорядочным образом жизни. Ее благоразумие и рассудительность, соединенные с большой деятельностью, спасли семью от неизбежного разорения, и дед мой, который не хотел ничего знать, кроме своих удовольствий, довольный обстановкой, созданной вокруг него благодаря предусмотрительной экономии жены, спокойно наслаждался благосостоянием, которым вполне быль ей обязан.
Его единственному сыну едва минуло девять лет, когда он взял его с собою в армию. Он хотел рано приучить его к лишениям и суровой жизни лагеря; он тут обучил и образовал не только этого маленького воина, но еще присоединил к нему с десяток сверстников из его родни, которых также старался закалить. Этот маленький отряд, исполненный отваги, весело бросался на встречу опасности. Все они со временем вышли честными людьми и храбрыми воинами.
Я знала некоего г. де Сен-Леже, который не мог говорить о моем деде без восторга; он сам был из этой роты удалых детей. "Мы хорошо дрались", говаривал он мне; "наша отвага не знала никакой опасности. Ваш дед любил нас, как родных сыновей, но держал нас строго. Я ему обязан многим; вот видите ли, я ему обязан и за эту ногу. Она была раздроблена нулей, фельдшер уже готов был ее отнять--ведь там недолго [8] рассуждают. "Нет", сказал ваш дедушка, "я отвечаю за эту ногу".--И вот она цела по сию пору. Я очень сожалею, что упустила множество подробностей о своей семье, которые в свое время могла бы собрать. События революции вырвали меня из семьи раньше того возраста, когда пробуждается действительный интерес к происхождению семьи. С тех пор семейные бумаги были сожжены, имения конфискованы и проданы. Лишенная всяких средств и находясь в продолжение многих лет своей юности в постоянных треволнениях, я сохранила очень мало воспоминаний. Сожаление об этом заставило меня записать то, что сохранилось в моей памяти, и выдающиеся события того времени, для того чтобы мои племянники нашли в прошедшем какие-нибудь следы, которые могли бы служить им связью с предками, и чтобы продолжительные невзгоды их отца и их деда, умевших сдерживать свои желания, научили их довольствоваться своей судьбой. Даже и моя жизнь может представить им не один полезный урок: они увидят из нее, с какою благостью Господь руководил мною и охранял меня. Пусть сохранять они в своей памяти имена благодетельных людей, оказавших помощь их родным, и если им когда-нибудь случится встретить детей их или друзей, пусть они примут их любовно и воздадут им должную благодарность!
Легко понять, что воспитание моего отца сильно пострадало от этих преждевременных походов и что ребенку его возраста невозможно было при возвращении на зимние квартиры успешно приняться за учение; поэтому нужно гораздо более удивляться тому, что он знал, чем тому, чего не знал. При всем этом он нашел средство приобрести много познаний. Двенадцати лет он был ранен саблей в левую щеку и был взять в плен. Этот маленький офицерик был обменен и скоро вернулся домой, гордясь славным шрамом на лице, весьма заметным, так как он простирался полукругом от уха до самой верхней губы. Его военная карьера была вполне достойна такого начала; он получил семь ран и, будучи еще очень юным, был награжден крестом св. Людовика.
Около тридцати шести лет он женился на девице де-Торрад, сироте, жившей вдали от света при одном парижском монастыре. Ей было 26 лет; привычки у нее были скромные; уединение, где она посвящала свое время на образование своего ума, приучило ее к серьезному труду. Для своих друзей она была очаровательна, и отец мой нашел близ нее безмятежное и прочное счастье. Сестра моего отца отказалась от всех предлагаемых ей парий и не вышла замуж. По смерти бабушки она поселилась отдельно от нас и мать осталась одна с мужем, разделяя свое время между городом и деревнею и предпочитая последнюю. [9]
Проведши двадцать один год в уединении, она любила тишину; свет и общество не имели для нее никакой прелести. Рассеянная, молчаливая, неискусная в светских развлечениях, она не могла иметь успеха в обществе. Но редкие качества ее сердца и ума делали ее драгоценной для друзей. Ее благотворительность привязывала к ней сердца бедняков, а ее искреннее благочестие внушало каждому чувство глубокого уважения. Я не встретила ни одного лица из знавших ее, кто бы, говоря о ней, не выразил живейшего сочувствия. Она была рано разлучена с своей юной семьей. Мне было тогда всего только семь лет. Она оставила четырех детей: двух сыновей и двух дочерей. С умилением припоминаю я слезы, которые окружавшие проливали у ее гроба. Она была обожаема всеми крестьянами в Ешероле, каждый из них оплакивал ее, как родную мать; и это было заслужено. Прощанье ее со всеми было очень трогательно и, несмотря на мой возраст, произвело на меня такое впечатление, что время никогда не могло изгладить его. Она созвала нас всех вокруг своей кровати, благословила нас и дала нам благочестивые наставления; она поручила меня братьям, просила их оказывать покровительство и заботиться с любовью об Одиллии, моей старшей сестре, которая была лишена рассудка и подвержена постоянным страданиям. Она запретила много тратить на свои похороны, назначила деньги, которые пришлось бы употребить на них, на увеличение суммы, оставленной ею для раздачи нуждающимся, и велела одеть множество бедных.
Чем более я впоследствии размышляла об этой потере, тем более стало мне понятно все ее значение. На какой произвол брошены дети, лишенный матери, не знающие заботь в предусмотрительности этого сердца, которое никогда не дремлет!
Я не знаю причины, почему мой отец не исполнил последней воли матери. Меня не отдали в монастырь, как она того желала. Может быть, он искал утешения своему горю в присутствии детей, которых она ему оставила. Сестра моего отца, взявшая на себя мое воспитание, вернулась жить с нами; мы покинули Ешероль и переехали в соседний город Мулен, потому что тетушка моя не любила деревни.
Марсиаль, мой старший брат, несмотря на то, что ему было всего только 13 лет, был уже кавалерийским офицером. Если вспомнить, что отец мой сам еще раньше поступил на службу, то станет понятно его желание видеть сына в эполетах в таком юном возрасте. Мой меньшой брат, Шамболь, был отправлен в военную школу в Меце; так как полк, в котором служил старший брат, вскоре быль переведен в самый Мулен, то он снова вернулся под отеческий кров, где оставалась и я с сестрой; болезненное состояние последней внушало нам большие опасения и не давало никакой надежды на выздоровление ее. [10]
Тетушка моя скоро привязалась ко мне горячо; ее чисто материнская нежность, казалось, росла с каждым днем. И теперь еще я не могу подумать без грусти об огорчении, которое ей причиняла, выражая желание поступить в монастырь; мне была известна последняя воля матери, и сердце мое, оскорбленное невниманием к этой воле, настоятельно требовало ее исполнения. Ни подарки, расточаемые мне, ни развлечения моего возраста, ни самые нужная заботы,--ничто не могло заставить меня забыть этого. Часто, конечно слишком часто, я просила ее исполнить этот завет моей матери. "Разве я тебе не та же мать?" говорила она мне. "Я не могу с тобою расстаться". Вид подруг, которых я навещала в монастырской приемной, пробуждал во мне снова желание поступить в монастырь и увеличивал мое сожаление; я завидовала их образованию и их успехам в искусствах. Прелестные розетки, приколотые у них на плечах, свидетельствуя о их успехах, растравляли мое горе. Пренебрегая тем, что было хорошего вокруг меня, я беспрерывно повторяла: "Отчего я не в монастыре! Только там я могу быть счастливой!"
Тетушка моя, любя общество, вывозила меня с собою, не смотря на мой детский возраст. Я и теперь еще с ужасом вспоминаю об этих длинных визитах, во время которых, сидя или стоя неподвижно и молчаливо, я для развлечения считала стекла в окнах, или цветы на вышитой мебели. Имея уже в своем распоряжении украшения моей матери, очень нарядная для своих лет, предупреждаемая во всех моих желаниях, до малейших прихотей, и часто видаясь с подругами, -- я все-таки не была счастлива. Озабоченная моею грустью, тетушка спрашивала меня с нежной лаской: "Что с тобой? Чего тебе недостает?" А я отвечала одно: Мне хотелось бы в монастырь! Этот ответ надрывал ей сердце. Я не сомневаюсь теперь, что это было единственной причиной, побудившей ее составить план переезда в Париж с тем, чтобы нанять квартиру при монастыре, где бы я могла, не разлучаясь с ней, разделять все занятия пансионерок. Надо знать ее любовь к свету и обществу, чтобы оценить по достоинству жертву, какую она хотела принести мне. Она нарушила бы все свои привычки, отрекшись от приятного общества и всех удобств независимого положения; она готова была подчиниться из любви ко мне монастырской жизни, со всей ел монотонностью: вот как она любила меня! Сколько раз с тех пор я упрекала себя за то, что огорчала ее своими постоянными жалобами! Шамболь в это время вернулся из Меца. Мы все уехали бы в Париж, если бы не революция, быстрые успехи которой заставили всех французов думать только о ней одной.[11]