Ожидание разбойников.-- Мой отец назначен начальником национальной гвардии в Мулене.-- Отъезд братьев за границу. -- Арест Ноальи. -- Отец спасает его. -- Ненависть народа. -- Общественная смута растет. -- Отец подает в отставку.
Эта революция открылась для меня пресловутым днем разбойников (journee des brigands). Я была так мала, что не могла попять значения его, а могла лишь, если смею так выразиться, наслаждаться шумом и движением. В беспорядок есть своего рода разнообразие, которое нравится детям. Разразился он неожиданно. Отовсюду появлялись одновременно вестовщики, сообщавшее, что к городу приближаются шайки разбойников: они уже близко, их видели, они идут, нужно вооружаться для защиты ( эта паника была до того общая, что со всех сторон стали стекаться многочисленные толпы крестьян, вооруженных косами, вилами, с тем, чтоб идти против разбойников, и просивших указать, где они. -- Прим. автора ). Жители собираются на площади, назначают офицеров, чтобы вести граждан против разбойников,--вот и национальная гвардия готова. Требуют начальника и выбирают моего отца. Он в это время, прохаживался по Корсо (главной улице); его окружают, провозглашают полковником. Он отказывается; но с другой стороны стоять на своем, убеждают его, и после некоторого колебания отец мой сдается. Тетушка моя была этим недовольна. Я помню, что она уговаривала отца отказаться от такой опасной чести; но было уже поздно. Она не могла удержаться от слезь, когда увидела, что отца, при возвращении домой, сопровождает огромная толпа и что у его двери поставлен почетный карауль. Он вернулся домой, но с этой минуты не принадлежал уже более себе; когда он сделался общественным деятелем, интересы детей, семьи, отступили на второй план; все было отложено, -- теперь не было и речи ни о поездке в Париж, ни о прежних планах; мы остались на месте.
Наш город Мулен быль в смятении, как и все другие города Франции, в которых, под влиянием панического страха, поднимались народные массы против этих невидимых разбойников, бывших не более как призраком, измышленным для того, чтобы вооружить народ. Те, которые таким образом пустили в ход эту страшную силу, скоро не были в состоянии умерить ее движение и сами погибли под ее гнетом. Революция развивалась и росла с ужасающей быстротой. С самого начала ко всем ее радостям всегда примешивался ужас. Но могла ли она произвести что-либо иное, будучи сама порождением смут и раздора?
Отец мой всецело предался своим новым обязанностям. Федерация отправила его в Париж (на празднество годовщины взятия [12] Бастилии, 14 июля 1791 г.) во главе депутации от нового департамента Аллье; он вернулся оттуда в отчаянии. Он льстил себя надеждой, что в этот знаменитый день присяги на Марсовом поле король станет во главе депутаций и пойдет на Национальное Собрание, чтобы распустить его. "Такое поведение", говорил отец, "спасло бы Францию и короля, не умевшего воспользоваться энтузиазмом, который он еще внушал тогда". Вскоре после того начались самые страшные смуты; народу внушали разные опасения с намерением взбунтовать его; обвинения против скупщиков хлеба усиливались; распространяли тревожные слухи о голоде, причиняемом, как говорили, зло намерением врагов народа, и этот народ, всему веривший, стал везде видеть врагов.
Некий Ноальи, богатый хлеботорговец, живший в Друатюрье, был схвачен и связан жителями местечка Ляпалис, возглашавшими, что он аристократ, кровопийца (affameur)... Его отвели в Мулен, чтобы отдать на жертву черни, наученной заранее, что ей делать, и тайно подстрекаемой на самые страшные буйства. Отец мой тотчас поставил на ноги отряд войска, вышел на встречу Ноальи и, под предлогом, что берет его под личный надзор, посадил его к себе в карету; но тот оставался в ней не долго; скоро лошади были отпряжены, колеса переломаны. Отец выскакивает из кареты, обращается к раздраженной толпе, уверяет ее, что он вовсе не желает, чтобы Ноальи от них ушел, но что он хочет сам отвезти его в тюрьму именно для того, чтобы предать его в руки правосудия и подвергнуть всей строгости законов. Ухватив несчастного за воротник, отец сам идет среди этих исступленных, едва ограждаемый окружавшим его конвоем, каждую минуту рискуя погибнуть вместе с несчастным пленником, которого он, наконец, имел счастье доставить невредим им на место, испытавши в продолжение длинного пути все ужасы смерти. Он удвоил тюремную стражу, а толпа, в надежде, что в другой раз эта жертва не уйдет от нее, разошлась. Дело это потом затянулось; время дало умам успокоиться и забыть этого несчастного Ноальи, который был тайно выпущен и ночью скрылся. Впоследствии было опубликовано, что не было никакого основания к судебному преследованию, так как все, в чем его обвиняли, было вымышлено. Но народ не простил моему отцу того, что был им обмануть, и с этих пор расположено, которым отец прежде пользовался, перешло в непримиримую ненависть; не будучи в состоянии противиться народу, ни быть полезным, он подал в отставку. Мой детский возраст помешал мне запомнить подробности политическая переворота этой эпохи, которые были выше моего понимания; но я отлично помню, что твердость моего отца наделала ему много сильных врагов. Его усилия поддержать мир и бороться против безурядицы, порождаемой анархическими идеями, которые [13] были распространяемы среди народа,--эти-то усилия и навлекли на него грозу. Как скоро он был лишен должности, ничто не могло более предохранять его от насилия; все, что только клевета в состоянии изобрести нелепого, все было пущено в ход против него; он стал жертвой того добра, которое осмелился сделать, и самая черная неблагодарность была ему за то наградой.
Немало уже было говорено об эмиграции, как в хорошем, так и в дурном отношении, поэтому я ограничусь лишь одним кратким замечанием.
Теперь, когда много лет отделяют нас от этой эпохи брожения, когда страсти, двигавшие тогда людьми, исчезли вместе с ними, когда известно, что успех не увенчал усилий эмигрантов и не вознаградил их за принесенные ими жертвы, справедливо ли осуждать с такой строгостью одушевление, с которым многие из Французов устремились по следам наших принцев? Все, что было доблестного и верного королю, считало это исполнением своего долга. Это движение было непосредственно и внезапно. Старые воины, мирные люди, отцы семейств, отозвались на этот великодушный призыв и не колеблясь покидали радости семейного очага, меняя их на трудную и полную превратностей жизнь рядового солдата. Иные страсти занимают настоящее поколение и оно не хочет понять чувств другой эпохи. А следующие за ними поколения отнесутся таким же образом к нам.
Трудно было устоять против господствующего настроения, а это настроение опиралось на чувство чести и--сказать ли прямо--скоро превратилось в принудительную моду и стало властвовать над умами с полной нетерпимостью; надо было эмигрировать, или потерять уважение в глазах общества. Я отлично помню возбуждение в среде знакомых нам семейств, тайные собрания и переговоры, поспешность, с какой сообщались известия из-за Рейна. "Когда вы уезжаете?" спрашивали друг друга. "Вы приедете слишком поздно, спешите. Они вернутся без вас. Ведь это так не надолго!" Словно какая-то горячка чести заставляла кровь кипеть в жилах. Те, которые противились, униженные в глазах дворянства, были, так сказать, отвержены из его среды. Другие, которые еще колебались, преследуемые насмешками и страхом быть смешными и полагая, что найдут покой только в Кобленце, спешили туда ради этого. Женщины, слишком часто склонные усваивать себе крайности той парии, к которой пристают, безжалостно подзадоривали людей с нерешительным характером. Последние отовсюду получали ночные колпаки, куклы, веретена; эти таинственные посылки сопровождались анонимными письмами, исполненными самой язвительной иронии. Наконец все, что только может вызвать энергию и снова пробудить у мужчин разных возрастов любовь к славе,-- все было искусно пущено в ход для того, чтобы их подвинуть [14] из Франции, а таинственность, необходимая в этом деле, придавала еще более прелести этому рыцарскому предприятию. Офицеры полка Руаяль и Гюен эмигрировали; мой старший брать последовал за ними, и меньшой отправился вскоре после них с одним из моих родственников.
Отъезд моих братьев скоро сделался известен и это было вменено в вину моему отцу. Тетушка моя, видя до какой степени против него были озлоблены, настоятельно убеждала его удалиться из Мулена; она предвидела, что ненависть, какую питали к нему, приведет рано или поздно к насильственным мерам, которых он сделается жертвой. Но она не могла его убедить. Может быть, он не успел собраться, или же, презирая нелепые клеветы, он не считал их опасными для себя.
Уже за последнее время его службы, в городе ходили самые смешные обвинения против него; невозможно было бы поварить, что они могли производить на кого-нибудь впечатление, если бы не известно было, что толпа невежественнее и легковернее самих детей.
Так, например, рассказывали, будто по приказанию моего отца была подведена мина под собором, чтобы его взорвать во время полуночной службы. Мы все отправились туда для опровержения этой клеветы. Другую мину, как говорили, предполагалось взорвать на улице Берси во время народного празднества, устроенного по случаю не знаю какого важного события; пушки, спрятанные тут же по близости за густыми аллеями сада, принадлежавшего г. де-Гомену, должны были в то же время, как произойдете взрыв, стрелять в растерянную толпу и довершить ее гибель; наконец, дом моего отца быль наполнен ящиками с оружием и железными крючьями, чтобы зацеплять и вешать патриотов на деревьях городского сада.
Невозможно, конечно, придумать ничего бессмысленнее этих слухов. Не знаю, кто брал на себя труд их сочинять; знаю только одно, что это жестокое дитя, называемое народом, входило во вкус этих нелепых басен, само запугивало себя ими и хотело во что бы то ни стало мстить. Мало-помалу эти глупые выдумки, переходя из уст в уста, приобретали от этого самого все более силы и убедительности. Доверие, которым так долго пользовался мой отец, было подорвано, и народ, который никогда не размышляет ни о чем, но живо ощущает радость и злобу, с жадностью бросился на эти небылицы, не задавая себе вопроса, правдоподобны ли они. Таким образом, отец мой незаметно сделался предметом ненависти народа и причиной его страхов.
В это время общего брожения я в первый раз приобщалась в страстной четверг 1792 года, в церкви Cecтep Креста. Я была еще слишком колода для этого, но аббат Рипу, мой духовник, бывший также духовником моей матери, уговорил мою тетку не [15] откладывать этого далее. "Ей всего 11 лет", сказал он, "и вам кажется, что она недостаточно зрела для того, чтобы быть допущенной к св. причастью: но будем надеться, что обучение, которое ей дано, достаточно для настоящей минуты; несчастье дополнит остальное. Приближаются тяжелые дни; ей нужно приобщиться святых тайн, это дает людям силу; скоро, может быть, я уже не буду в состоянии призывать к алтарю для вкушения от тела Христова; скоро пастырь и овцы его будут рассеяны, храмы осквернены, или пусты; великие бедствия разразятся над нами!" И в самом деле, уже много церквей, в которых служили священники, не принявшие присяги, было закрыто. В некоторых церквах они еще продолжали тайно служить обедню на рассвете. Г. де-Лятур, наш епископ, отказавшийся дать присягу, уехал в Рим. Его место занял какой-то самозванец: этот новый епископ во время служения при алтаре надевал вместо митры красную шапку. Множество духовных обратились в бегство; все эти обстоятельства слишком очевидно подкрепляли совет аббата Рипу; отец и тетушка согласились исполнить его желание. Я приобщалась рано утром на заре и совершенно одна. Многие из моих подруг, которые должны были вместе со мною приобщаться, были принуждены принять такие же предосторожности, боясь навлечь на свои семьи недоброжелательство. Очень скоро после этого все церкви были закрыты, исключая тех, в которых служили священники, принявшие присягу.
Около этого времени разные обстоятельства, случайно совпавшие, увеличили подозрения против моего отца, или, выражаясь точно, были употреблены его врагами на то, чтобы выставить его виновным. Некий Г..., потерявший большое состояние в неудачных спекуляциях, придумал новую несчастную аферу: выписать из Нормандии лошадей, с тем, чтобы перепродавать их с барышом. Отец мой, еще будучи командиром национальной гвардии, предложил образовать эскадрон из зажиточных граждан юрода для содействия общественному спокойствию, как средство сдержать нарушителей порядка. Много лиц из лучших семейств записались было в этот эскадрон, который никогда не был сформирован на деле. Но проект этот сделался известен и им воспользовались против отца, когда впоследствии арестовали человека, который вез деньги его сыновьям. Человека этого звали Робен; он долго быль у нас в услужении. Его схватили и привели назад в Мулен. Я до сих пор не знаю, был ли тут с его стороны умысел и он действовал по недоброжелательному наущению, или же он только случайно попал в беду. Все эти отдельные факты были сопоставлены для улики против отца. Лошади Г... были приготовлены, как говорили, для этого нового эскадрона аристократов, тайною целью которых было уничтожение свободы. А Робен, отправленный в армию герцога Конде, вез будто бы туда проекта [16] контрреволюции, и проч. Отцу было трудно устоять против стольких обвинений. В начале июня 1792 года был издан приказ арестовать его, но еще по какому-то остатку уважения, которое впрочем не долго сохранялось, его пощадили и не отвели в тюрьму, а объявили, чтоб он сам туда отправился. Он получил этот приказ со сдержанной яростью. "Меня в тюрьму?" повторял он, прохаживаясь большими шагами, "меня, покрытого славными ранами! Меня, который никогда не сидел под арестом! В тюрьму!" Тюрьма тогда еще не била облагорожена и освящена, как впоследствии; тогда лишь начинались тяжкие испытания, которые должны были нравственно обновить Францию; бесчестье, связанное с этой мрачной обителью, в то время еще внушало отвращение.