Отец мой в тюрьме. -- Он помещен в секретном отделении. -- Допрос. -- Его жизнь в опасности. -- Преследование. -- Арестованный крестьянин. -- Обнаружена невиновность одного осужденного. -- Благородное поведение Конни-де-ля-Фе, председателя суда. -- Отец мой ему обязан свободой и жизнью.
Отец обнял нас и отправился в тюрьму один; это было вечером. Слуга его, который не мог бы прислуживать ему, оставаясь на свободе, добровольно подвергся заключению. Этот честный человек и верный слуга назывался Брюньон. Огорчение моей тетки было тем сильнее, что она понимала всю опасность, угрожавшую отцу. В продолжение пяти дней его продержали в одиночном заключении и в это время он заболел воспалением легких; нам было отказано в разрешении пригласить к нему доктора, или оказать помощь, необходимую в его положении. В этой же тюрьме содержались Робен и Фор, привлеченные по тому же делу. Фор прежде служил в полку Руаяль-Гюен, куда вступил простегать солдатом, и достиг высшего из унтер-офицерских чинов. Покинувши службу, он воспользовался полученным им порядочным образованием, чтобы сделаться школьным учителем. Я не знаю вовсе, каким образом он был скомпрометирован но обвинению, возведенному на моего отца.
Едва разнеслось известие о заключении моего отца в тюрьму, как все общество бросилось к тетушке, чтобы выразить ей свое участие по случаю столь печального события. В особенности женщины, у которых сострадание сильнее обнаруживается и которые менее мужчин способны склоняться пред слепым страхом,--женщины всеми способами заявляли о своем сочувствии. Тетушка моя, конечно сильно тронутая этими доказательствами расположения, пользовалась ими, чтобы увеличить число сторонников своего брата и [17] принять деятельные миры для противодействия его врагам. Враги эти были многочисленны. Живостью и пылкостью своего нрава отец нажил себе много недоброжелателей. Они желали погубить его и всеми средствами добивались этой цели. Нужно было много благоразумия, чтобы предупредить или отвратить их козни.
После нескольких дней одиночного заключения, отцу было объявлено, что он будет отведен для допроса в церковь францисканцев и что пойдет туда в цепях, между Фором и Робеном. Церковь эта была очень далеко от тюрьмы; нужно было пройти значительную часть города, чтобы добраться до нее. Тетушка моя в совершенном отчаянии объясняла, что брать ее, постигнутый серьезной болезнью, в течение пяти дней не вставал с постели, что он, вероятно, не в состоянии даже держаться на ногах, а тем менее пройти пешком такой длинный путь. После многих просьб она добилась наконец, что было разрешено его нести вслед за его товарищами в беде. Отец мой тут встал в первый раз со дня заключения его в тюрьму; он до тех пор не принимал никакой пищи; от слабости он не мог сделать шага, ни держаться на ногах, и принужден быль сесть. Тюремщик дал ему теплого вина, потом кое-как дотащил его до носилок, на которых должны были доставить его к францисканцам; не будучи в состоянии одеться, он отправился в халате. Вид человека совсем больного не тронул однако никого из этой уступленной толпы, которая, увидя моего отца, разразилась самыми ужасными ругательствами; гнев придал отцу силу, когда он услышал крики этого народа, так ожесточенно жаждавшего его гибели. "Долой с носилок! Пусть идет пешком!" Отец предупредил насилие,--он сам встал и пошел. Шествие было очень бурное. Когда достигли, наконец, францисканского монастыря, -- церковь, которая служила залой для правосудия того времени, была наполнена бешеной толпой, требовавшей своей жертве.
Женщины, новая порода тигров, хотели упиться его кровью, и несколько раз в течение допроса стража должна была в них прицеливаться, чтоб сдержать их. Допрос был публичный; к великому счастью, болезнь почти лишила отца голоса; его резкие и исполненные горечи ответы, подсказываемые гневом, могли бы погубить его, если бы присутствовавшее их расслышали. Но отец говорил очень тихо, а шум был ужасный вокруг него. Секретарь, как мы узнали позднее, записывая его ответы, придать им более благоприятный оборот. Некоторые из судей были за моего отца, другие были против него, или давали повод сомневаться, посмеют ли они вступиться за невинного.
Во время этого ужасного допроса нас окружали многие из знакомых тетушки и нам часто доставляли из суда известия то успокоительные, то снова тревожные. Носильщики, которые[18] должны были доставить отца в суд, рассказывая о пережитом ими страхи, сообщили его и нам; представляя себе живо ярость этой безумной толпы, мы едва осмеливались надеяться снова увидеть дорогое нам лицо, бывшее предметом всех наших заботь. Один из наших родственников, присутствовавший при этой дикой сцене, замешанный в толпе, вернулся, наконец, сообщить нам, что отец мой, подвергавшийся самой крайней опасности, только что возвратился и тюрьму. Все наши желания в эту минуту сводились к тому, чтоб он был возвращен в темницу. Как только тетушка моя получила разрешение повидаться с ним после допроса, мы тотчас отправились к нему. Мы нашли его сидящим у камина в сильном ознобе, происходившем скорее от гнева, чем от лихорадки, и совершенно подавленными терзавшими его ощущениями. Невозможно описать этого первого свидания; радость при виде нас пролила некоторое утешение в его душу. Он был нам возвращен! Но среди этого невыразимого счастья, мы все чувствовали над собой острие меча, который мог еще поразить нас каждую минуту, и гибель отца была может быть лишь отсрочена!..
Мы застали у него аббата Папона; желая успокоить раздраженного отца, он усердно обращал его внимание на утешения, которые дает релит. Этот благочестивый священник был сам узником, приговоренным на год заключения за то, что принял и распространял в публике папское послание. Впоследствии он поплатился за это жизнью. Так как оппозиционные (т. е. не согласившиеся дать присягу в верности новому церковному уложению, установленному Национальным Собранием без согласия папы) священники были посажены в тюрьму раньше, чем истек срок его заключения, то он попал в число этого опального класса и умер в тюрьме, прежде чем водворилось боле умеренное правительство.
Я не должна забыть здесь отдать справедливость добродетели тюремного смотрителя, который назывался Брюссель. Его доброта и гуманность никогда не изменяли ему; он облегчал, насколько мог, участь доверенных ему узников: все они находили в нем сострадательное сердце, верного и преданного друга. Имя такого тюремщика должно перейти к потомству. Глаза его наполнились слезами, когда он ввел нас к отцу, у которого была просторная и чистая комната. Окно с железной решеткой выходило на открытое поле. Но для того, чтобы достигнуть до этой комнаты, нужно было долго идти узкими и темными коридорами, в которых воздух был заражен зловонием от госпиталя, переполненного больными.
В эти первые дня нам предоставили свободу видеть нашего дорогого узника во всякое время и даже обедать с ним. Он предложил свой обед аббату Папону, который помещался в [19] маленьком уголке, отгороженном в этой же комнате. Фор также приходил разделять их трапезу. Все наши знакомые приходили навещать отца; страх не успел еще парализовать добрые чувства и каждый спешил выказать отцу живейшее участие. Если бы стены этой комнаты постоянно не напоминали блуждавшим но ним взорам, что это тюрьма, то можно было бы подумать, что находишься в блестящем салоне. Дамы города Мулена находили своего рода славу в публичном заявлении своего уважения к жертве несправедливости.
Однако отец мой не мог выносить своей судьбы; он с горечью раздумывал о неблагодарности народа и о зверских замыслах, в которых его обвиняли; он резко выражал свое раздражение и заставлял нас трепетать от страха каждый раз, как муниципальные чиновники приходили спрашивать его, хорошо ли ему и не имеет ли он каких либо жалоб. "Я жалуюсь лишь на то, то я здесь!" отвечал он разгневанным голосом. Всякий день тот же самый вопрос вызывал такой же ответь и причинял нам те же опасения. Отец мой, прохаживаясь большими шагами по комнате, не удостаивал даже взгляда муниципалов, которые всякий раз уходили более прежнего недовольные.
Доказательства участия, так гласно заявляемого отцу, не замедлили внушить недовольство, и скоро не только посещения посторонних были запрещены, но самый доступ в тюрьму был разрешен только по одному лицу на каждый день. Я отправлялась туда обыкновенно в 7 часов утра. Часовые, которые часто сменялись, большей частью забывали, что я вошла. Было ли то по недостатку памяти, или по их доброму расположению, но тетушка моя, являвшаяся около 12 часов, всегда допускалась ими без затруднения. Мы обедали вместе и уходили из тюрьмы очень поздно. Не могу выразить грустного чувства, какое я испытывала при возвращении в наш одинокий и запустелый дом, где не было слышно другого звука, кроме криков и жалоб моей сестры. Одиллия не могла принимать участия в нашем положении, каково бы оно ни было; ее собственное состоите не могло измениться; ей жизнь давала о себе знать лишь одними страданиями и отсутствие рассудка лишало ее сознания как ее собственного, так и нашего несчастия.
Старый слуга, по имени Саапа, оставил нас тотчас после ареста моего отца. Зараженный новыми идеями, он смотрел на нас как на чудовищ и, чтоб избежать заразы аристократизма, он покинул наш дом и даже перестал кланяться нам при встрече. Пресловутая свобода того времени для многих состояла только в том, что давала право быть неблагодарным или жестоким. История этого Саапа, называвшегося также Петром, довольно странная. Он был сын Венецианского дворянина, который, вследствие неравного брака, заключенного против желания родителей, был[20] принужден искать убежища во Франции, где он и поселился в провинции Ниверне. По прошествии нескольких лет, в надежде на примирение с родственниками, он отправился на родину, оставивши двух сыновей своих людям, которых он считал вполне достойными доверия, и вручил им при этом довольно значительную сумму денег с тем, чтобы дать детям образование, соответствующее их званию. Но эти лица употребили во зло вверенный им залог: они присвоили себе деньги, а мальчиков заставили пасти поросят. Умерли ли родители, или же брак их был расторгнут, только дети более не слышали о них и остались в положении слуг. Оба они поступили в солдаты. Петр совершил свой первый поход под начальством моего деда. Бабка моя, узнавши историю Петра, рассмотрела и другим дала на просмотр его бумаги и предложила ему похлопотать о восстановлении его прав. А так как она была знатоком в таких делах, то можно предположить, что его притязания были основательны. Но холопство принизило дух этих двух братьев; и тот и другой предпочли жить и умереть слугами, чем заводить процесс, который только нарушил бы их покой и исход которого им, может быть, казался сомнительным. Неблагодарный Саапа умер в госпитале. Этот человек находился в нашем доме около 50 лет; все мы к нему относились со вниманием, на которое имеет право старый слуга, сделавшийся, почти членом семьи; к тому же его дворянское происхождение мешало смотреть на него, как на обыкновенного слугу. Его неблагодарность крайне огорчила нас.
Я испытала в это время сильное горе--отдаление лучшей моей подруги; не то, чтобы я обвиняла ее в охлаждении ко мне, но я была оскорблена поведением ее родителей, которые из страха, скомпрометировать себя запретили ей видеться со мной: дверь ее осталась для меня закрытой. До какой степени я чувствовала себя оскорбленной! Это была первая рана, нанесенная моему сердцу. Отец моей подруги, часто посещавший мою тетушку в счастливые дни ее жизни, употреблял все старания, чтобы избегать ее, как только на нас обрушилась беда. Его дочь Юлия должна была последовать его примеру. Новое подтверждение истины, известной всем людям, но всегда новой, потому что все об ней забывают: в несчастии бывает мало друзей.
Имелось в виду перевести моего отца в Орлеан ( Национальное Собрание учредило особый верховный суд по политическим преступлениям--Haute Cour Nationals, который должен бы" заседать Орлеане, и потому самые важные лица, преданная суду по политическим делам, как напр., министр Делесеар, д'Абанкур, герц. Бриссак и др. были отправлены туда. -- Прим. переводчика ), где уже было собрано множество заключенных, занимавших прежде видное [21] положение, которые позднее были переведены в Версаль и перерезаны там в королевской оранжерее. Тетушка моя, предчувствуя их судьбу, употребила в дело все, для того чтобы отца судили в Мулене, надеясь, что участие, которое сохраняли еще к нему некоторые из судей и из жителей города, послужить в его пользу. Насколько я могу припомнить, взгляды моей тетушки были большею частью верны, а ее предусмотрительность замечательна; она редко ошибалась в своих суждениях о тогдашних событиях. У этой светской женщины, остроумной и известной своими тонкими и колкими шутками, в это время развился замечательный характер и, отбросив суетные достоинства, которыми так дорожит свет, она предстала перед всеми в своем истинном душевном величии. Мы были уже многим ей обязаны. Ее преданность семье была безгранична, как и ее великодушие. Впоследствии мы жили исключительно на счет ее благодеяний; мы пользовались не только ее доходами, но и деньгами, вырученными ею за одно имение, которое она не колеблясь продала, чтобы поддерживать нас.
Для того чтобы сделать время, проводимое в тюрьме, менее скучным и длинным и с пользой употребить его, Фор давал мне уроки географии, математики и физики. Желая внести разнообразие в монотонные занятия, наполнявшие кои часы в этом печальном месте, он достал электрическую машинку, чтоб производить для меня различные опыты. Эти невинные забавы возбудили подозрение, или, лучше сказать, они послужили странным средством преследования, которым не замедлили воспользоваться, и скоро они были запрещены. Жара стояла ужасная; в продолжении 8 дней под ряд были сильные грозы; несколько раз молния падала в самом городе; некий Г..., доносчик на моего отца, быль убит молнией в то время, как скакал верхом по большой дороге; он был ревностный патриот. Его похоронили с большими почестями, особенно сотому, что он был врагом отца. Но откуда же столько несчастных случаев? Кто навлекал столько бед на город и на граждан?--Все мой отец, который, производя физические опыты, не имел другой цели, как направить молнию на Мулен и навлечь беду на его жителей. Такая басня была во вкусе народа; в ней было что-то чудесное и для него непостижимое. С этих пор в народе установилось убеждение, что ему грозить опасность; никто не думал о том, что отец мой, живший в башне, в самой возвышенной части города, более всех подвергался опасности от грозы; но за этот слух все ухватились с жаром, так как он подавал повод к новому притеснению. Электрическую машину у нас отняли. Всякого рода опыты и занятия были строжайше запрещены. Нищие, сидевшие под окном тюрьмы, обвиняли отца в том, будто он бросал им деньги сквозь решетку, чтобы склонить их исполнять его тайные поручения. Приходилось отказаться [22] и от подаяния милостыни бедным, и со страхом подходить к окну, чтобы подышать чистым воздухом. Кто не знает теперь, что такое пребывание в тюрьме и как в ней длится каждая минута? Более стесненный, чем когда-либо, отец мой с грустью считал каждый час, когда одно непредвиденное событие принесло с собой необычайную радость, светлую, бескорыстную, и я не могу отказаться от удовольствия озарить отрадным лучом эти печальный страницы.
Не припомню хорошенько, в каком именно селе нашего департамента найден был среди ночи крестьянин возле приходского священника, который оказался смертельно раненым. Священник успел только протянуть к нему свою слабеющую руку и умер, произнося его имя. В этом единственном слове заключался смертный приговор. Этот человек держал еще в руках окровавленный нож, платье его было все в крови; дело было ночью, священник сам его назвал; сколько улик соединилось против него! Его арестуют тотчас, делают допрос: он говорит, что пришел на помощь своему пастырю, что он боролся с убийцей, и утверждал, что он невинен.
Всякий, кто знал этого человека, сожалел о нем и верил его невинности. До этого он всем был известен своей честной жизнью. Но все обстоятельства обвиняли его; напрасно упорствовал он, отрицая справедливость обвинения. Чрезвычайно расположенный в пользу подсудимого всеми заявлениями о его добронравности, суд не решился приговорить его к смерти, но не посмел и оправдать его. Не даром правосудие изображается с завязанными глазами. Он был приговорен к 20 летнему заключению в кандалах. Двадцать лить! Этот несчастный предпочел бы смерть; он был отцом многочисленного семейства, и теперь позор сделался не только его собственным уделом, но и наследием, которое он оставлял своим детям. Он томился в тяжких страданиях и отчаянии, пораженный жестокой болезнью, которая до сих пор предохраняла его от тюрьмы, где он должен был медленно умирать в течение 20 лет. Он изнемог бы под бременем стольких страданий без попечения и человеколюбия тюремщика, без духовного утешения аббата Папона, и без хорошей, укрепляющей пищи, которую он получал со стола моего отца. Но вдруг настал день, которого я никогда в жизни не забуду: ему была возвращена честь и семья, он будет жить, он может жить, его невинность признана! Такое громадное счастье, столь неожиданное, было чуть не выше его сил. Риомский суд незадолго перед этим приговорил к смерти одного преступника, уличенного во многих злодеяниях. Перед самой казнью он объявил, что прежде чем умереть, хочет осчастливить одного человека; что в тюрьмах Мулена, находится один невинный, осужденный вместо него, и который [23] действительно прибежал, чтоб защитить своего священника в ту минуту, как он его убил. Какими словами передать блаженное чувство, охватившее наши сердца? Только сердцем и возможно это понять. Честный человек этот, который едва был в состоянии пережить потрясение от такого неожиданного счастья, вскоре выздоровел и вернулся домой, щедро наделенный дарами и благословениями всех.
В тюрьме еще сидело много крестьян, приговоренных к нескольким месяцам ареста за оскорбление сельского старосты и за то, что они выбросили из церкви его скамью. "Вишь ты", говорил молодой и красивый крестьянин, "они сожгли скамью нашего добрано господина, а сами хотят иметь свои скамьи. А я не хотел, чтобы старостиха (mairesse) чванилась в церкви, как барыня; может и постоять, как и мы!"
Не помню теперь, в каком именно соседнем городе один крестьянин был приговорен за подобного же рода проступок простоять несколько часов у позорного столба. Бедняга был в отчаянии, что будет выставлен пред всем населением, как негодный преступника Среди молодежи нашлись молодцы, которые, узнав о его горе, приняли в нем участие. Едва крестьянин показался у позорного столба, как послушные часы пробили 12,--час, когда должно было кончиться его наказание. Тогдашние судебные власти закрыли глаза на эту невинную проделку и крестьянин был уведен.
День, назначенный для суда над моим отцом, приближался, а вместе с ним и самые мучительный опасения; мы сомневались в справедливости этого суда. Все известия, которые тогда получались, были весьма тревожные; смятение умов было всеобщее. Франция, над которой висели грозовые тучи, таила в своих недрах людей, полных преступных замыслов, нетерпеливо ожидавших случая их осуществить. Все жили точно на вулкане. Мы проводили тревожные дни и бессонные ночи. В числе судей было несколько врагов отца, и услужливые люди, которые всегда находятся в таких случаях, дали ему знать, что несколько голосов будет за смертную казнь. Таким образом прошел второй месяц его заключения.
Это было в первых числах августа; мы сидели у отца в темнице, утомленные тяжелыми думами, и глядели, как заходило солнце или скорее, как угасал свет. Было уже довольно поздно и темно, когда к нам вошел тюремщик с бумагою в руках. Он шатался, плакал и, не будучи в состоянии ни говорить, ни держаться на ногах, присел. Неужели он принес смертный приговор? "Что случилось, г. Брюссель? Что это за бумага?" спросил отец.--"Вы свободны, сударь", проговорил наконец этот добряк, возвышая голос и едва находя слова от радостных слез; -- "вы свободны!" -- Отец мой сжал его в своих объятиях. Его первым[24] словом, после благодарности Богу, было выражение признательности смотрителю тюрьмы за его добрые попечения. Потом, простившись со своими товарищами, отец оставил тюрьму и вернулся домой.
Какое сладкое и вместе грустное воспоминание сохранилось у меня об этом возврате под родной кров, во мраке ночи и чуть не украдкой! На другой день, как только разнеслась весть об освобождении отца, все явились к нему с поздравлениями.
Мы были обязаны этим торжеством г. Конни де-ля-Фе, председателю суда; это был человек редких достоинств, всеми признанной честности, во всех отношениях достойный занимаемой им должности и пользовавшийся общим уважением. Этот неподкупный судья без страха возвысил свой красноречивый голос в пользу невинной жертвы, уже обреченной на заклание.
В своей заключительной речи он сумел тронуть все сердца и убедить все умы. В эту торжественную минуту как нарочно разразилась страшная гроза; он тотчас взывает к небу, как свидетелю своей любви к справедливости и своего усердия отстаивать ее; грозить небесным гневом сердцам, готовым изменить правде; насильно вырывает у этих слабых или развращенных людей жизнь и свободу того, чью гибель они замышляли. Отец был оправдан... Г. де-ля-Фе спас невинного. В наших сердцах сохранится вечная благодарность за его подвиг, за который один Бос может вознаградить его.
Как я изменилась за эти два месяца! Детство мое разом кончилось. Куда девались беспечные забавы, игривые мечты и веселый смех; возраста мой еще требовал их, но я уже не могла находить в них удовольствия; мой рассудок, преждевременно развитый, увлекал меня за пределы моих дётских сил. Мне не доставало известного равновесия и моя вера в будущее была поколеблена; несчастье настигло меня.