Отец мой скрывается в городе. -- Великодушие г. Герио. -- Молодой де-Преси схвачен и расстрелян вместе с графом Клермон-Тонерр. -- Обыски в домах. -- Бегство отца в Вез.
После того как город был взять, каждый очутился как-то изолированный, словно выделенным из этой массы людей, еще так недавно проникнутых одним духом, когда в течение нескольких месяцев все чувствовали себя членами единой общины, когда все сердца бились любовью к ней и желанием ей служить; когда все интересы сливались в одно, и каждый не колеблясь жертвовал своей жизнью и имуществом, чтобы возвратить своей несчастной родине самые драгоценные блага -- мир и благоразумную свободу. [61]
Отец мой, как и все остальные, был предоставлен самому себе во он вместе с другими рассчитывал на никоторую отсрочку; между тем раздававшиеся в наших ушах слова: "Город взят!" навели на всех ужас как бы неожиданной новости; все пали духом, объятые страхом перед близкой опасностью и не имея никаких средства избежать ее. Задуманные прежде планы вдруг показались в эту минуту неудовлетворительными, или невозможными для исполнены:. Отец оставил в гостинице, откуда мы выехали накануне, кое-какие вещи, которые он доверил хозяину, но вспомнил тут же, что между этими вещами находились важные бумага, которые ему необходимо было взять как можно скорее, и так как ему самому нельзя было показываться, а тетушка ходила пешком с большим трудом, то было решено, что за этими бумагами отправлюсь я в сопровождении горничной. Может показаться удивительным, что в такую минуту могли выпустить меня из дому, и я сама объясняю это только важностью этих бумага, которые отец желал сохранить при себе.
Правда, расстояние было очень небольшое, и к тому же надеялись, что я успею вернуться до вступления неприятельского войска в город.
Я поспешила исполнить данное мне поручение и возвратилась благополучие. Но я уже видела по дороге множество народа и на углу одной улицы меня остановила какой-то толстяк, красный как рак, очень веселый и очень пьяный; он схватил меня за локоть с восклицанием: "Боже мой, что за крошечная рука! Как ты худа! Бедная малютка, ты верно очень сильно голодала во время осады; ты верно не получала даже своей порции овса ( Picotin d'avoine, очень маленькая мера овса, выдавалась во время осады нa человека. Вместе с этим немного масла для приправы этого овса, или уже сухих плодов... -- Примеч. автора.). Что за руки! Я никогда не видывал таких худых рук!" Я находилась в очень неприятном положении. Как ни старалась я выдернуть свою маленькую руку, это мне никак не удавалось -- он держал ее крепко. На его возгласы народ столпился вокруг нас, все смеялись; сделавшись вдруг предметом любопытных и насмешливых взоров, я сильно страдала. Наконец, когда мой толстяк поднял свои руки к небу, выражая тем жалость к моей худобе, я воспользовалась этим, чтоб убежать, и думаю, что он не старался удержать меня, предполагая, вероятно, что я шла обедать. А я между тем бежала изо всех сил, издали все еще слыша его восклицания: "Боже мой, какая крошечная ручка!".
Когда я вернулась, арсенал быль уже занят. Сюда прибыло уже несколько пушек. Только что возвратившийся г. Леже обнимал свою жену; в эту минуту Бельшан, секретарь г. Герио,[62] слезал с лошади. Оба они были тотчас призваны на совет, каким образом вывести моего отца из затруднительного положения. Совет Бельшана взял верх. "Нужно -- говорил он -- пользоваться всеобщим смятением; в настоящую минуту народ входит и выходит из города толпами; воспользуемся этим немедленно; прикрепите этот значок на свою шляпу, садитесь на мою лошадь; я пойду рядом с вами и буду говорить за вас; нас пропустят; я прямо проведу вас в главную квартиру; там вас никто не знает, да вдобавок, кому придет в голову, что неприятель может явиться туда для того, чтоб лучше укрыться? едем; если вы дождетесь, что порядок восстановится, тогда будет уже невозможно вывести вас из города.
Время не терпело. Отец поехал. Как сжалось у нас сердце, когда он удалился! Он ехал с тем, чтобы укрыться среди наших врагов. Мы начинали испытывать особого рода мучительную тревогу, которая с этой минуты преследовала нас постоянно -- страх за дорогое нам существо. Пропустят ли его? Не будет ли он узнан? Примут ли его? -- Его пропустили, мы получили известие о его прибыли на место; после этого мы немедленно оставили арсенал и переехали на свою первую квартиру, на площади Старой Таможни.
Отважный поступок моего отца конечно подвергал опасности и его самого, и того, к кому он отправился, но раздумывать было некогда. Через несколько дней, сколько именно -- не помню, отец снова вернулся к нам. Главную квартиру переносили в город. Не зная, куда даваться, не имя знакомых, отцу не оставалось ничего другого, как вступить в город вместе с офицерами, которые, видя его ежедневно за столом своего начальника, не могли подозревать, чтобы враг дерзнул садиться рядом с ними и таким образом укрываться среди них.
Здесь я считаю долгом выразить живейшую благодарность великодушию г. Герио, этого доброго и благодетельного человека, которого в то время обвиняли в слабости многие лица, не могшие и сравниться с ним ни по мужеству, ни но душевным качествам ( кто не жил в те времена, не может вообразить себе ожесточения, с каким крайние (ultras) преследовали тех, которые противились вошедшей в моду эмиграции; это доводило до того, что у них отнимали право считаться честным человеком, упуская из виду, что удаление всех порядочных людей оставляло свободное поприще для людей другого рода. -- Примеч. автора ).
"Он не захотел эмигрировать!" восклицали со всех сторон приверженцы эмиграции; но, оставаясь в своей стране, он принимал положение еще более затруднительное. Кто же может сравнить бедствия эмигрантов с теми, какие породил террор, царствовавший над Францией? Он остался с тем, чтоб оберегать жену и дочь, и старался по возможности примирить свой долг воина с обязанностями мужа и отца. Попавши на этот опасный [63] путь, приходилось следовать по нем далее, или погибнуть; малейшая неосторожность могла повести его на эшафот, а вместе с ним и два столь дорогих ему существа. Принужденный силой обстоятельств иметь дело с людьми, чьи взгляды он не мог разделять и чьи принципы возмущали его благородную душу, он должен был много перестрадать! В награду за такие жертвы ему удалось многим спасти жизнь. Мне приятно отдать справедливую дань истине и говорить обо всем, что он для нас сделал. Благодарность наша будет вечная, -- она должна быть вечной относительно всех тех, которые, рискуя своим положением, спокойствием и -- сказать ли? -- даже своей репутацией, стояли так близко к нашим притеснителям, потому что только этой дорогой ценой и могли снасти своих сограждан. Когда г. де-Герио открыто сажал у себя за столом неприятельского офицера, без сомнения первый доносчик мог его погубить, и однако он имел эту, достойную удивления, смелость. Он давал служебные поручения, снабжал мундиром, готов был все сделать, чтобы спасти человека от смерти. Перед такой отвагой остановились бы многие, пользовавшиеся репутацией неустрашимых. В первые дни по взятии города, тетушка моя отправилась со мной к Дюбуа-Крансе, который был в отдаленном родстве с моей матерью. Это обстоятельство или, скорее, случай доставил мне доступ к нему. Этот Дюбуа-Ерапсё сказал: "Для меня нет родных". Я представила ему записку, содержания которой уже не помню теперь, но в которой, вероятно, просила его покровительства. Что меня более всего поразило при этом посещении -- это он сам. Он показался мне очень высокого роста; его черные волосы были коротко острижены a la Titus. Он брился и перед ним держали великолепный серебряный таз. "Вот как -- подумала я -- эти господа представители народа присваивают себе в собственность серебро, которое отбирают у наших родителей. Уверяли, будто его настоящая жена находилась в Шампаньи, где она жила маленькой пенсией. Прелестная женщина, которую он здесь выдавал за свою жену, приняла нас очень любезно. Мы присели в ожидании, когда кончится туалет Дюбуа-Крансё. По окончания его, он подошел ко мне, и вот его слова: "Кто ты?" -- Тетушка объяснила ему и мое родство, и предмет моей просьбы. "Ты совсем еще дитя", сказал он мне, "но ты имеешь вид аристократки; знаешь ли ты, что я привожу в трепет всех аристократов?", -- Нельзя было отвечать на эту тщеславную выходку, или злую шутку, которая, впрочем, не привела меня в трепет. Он прочел прошение, ответил, что не имеет здесь более власти, так как Конвент отзывает его назад. Мы удалились, но совсем не так, как пришли сюда; по крайней мере, я чувствовала себя глубоко униженной тем, что должна была явиться просительницей к такому лицу. В душе я обвиняла тетушку в слабости за то, что она обратилась с просьбой к [64] человеку, который внушил мне одно презрение. Бесплодность этого обращения по-видимому подтверждала мой взгляд. А между тем, чего не сделаешь, чтобы спасти тех, кто нам дорог. Последующая жизнь научила меня как милостыни просить защиты и покровительства у людей гораздо ниже Дюбуа-Крансё!
Отец мой жил с нами в совершенном уединении, укрываясь от всех взоров. Граф де-Клермон-Тонерр был настрелян на площади Белькур, спустя несколько дней по вступлении осаждавшего войска в город. Рассказывали, будто, переодетым крестьянином, он выбрался за город и уже совсем было спасся от преследования врагов; он укрылся на ночь в риге, где также приютились на ночлег несколько волонтеров; измученный и усталый, он скоро заснул и, громко говоря во сне, выдал себя; его тотчас арестовали, привели в Лион, где скоро с ним покончили. Казнь его, за которой быстро последовало несколько других, показала нам, чего можно было ожидать со стороны наших новых повелителей, и распространился ужас среди всех тех, кто скрывался в город. Казненные все до одного умерли с мужеством, и как никогда из уст в уста переходил рассказ о деяниях мучеников, так теперь люди, преданные погибшим, в сумерки шепотом, рассказывали друг другу о славной смерти этих героев. Племянник коменданта де-Преси занимал между ними видное место. Находясь во 2-м лионском отряде, который при выступлении был окружен и изрублен неприятелем, он попал в число пленных, приведенных в город и брошенных в тюрьму. Так как он не имел никакого внешнего знака отличия, который выделял бы его из общей толпы, и был неизвестен своим гонителям, то его уже готовы были выпустить на свободу под вымышленным именем, им присвоенным, -- когда его выдал секретарь его дяди, в надежде спасти собственную жизнь взамен той, которую предал. Юный де-Преси был немедленно приговорен к смерти и тотчас же отведен на площадь Белькур, чтобы быть расстрелянным. Он не допустил завязать себе глаза и упал со словами: "Да здравствует король!" Предатель гад его получил награду, достойную предателя., -- только смерть его была бесславная.
В течение нескольких дней число арестов быстро увеличилось, а за арестами следовали казни. Те, которые еще оставались в городе, равно как и те, которых нужда присудила вернуться в него, ежедневно ожидали и себе подобной же участи. Но как бежать? Кому довериться? Наконец, куда направиться? В то время, как отец задавал тебе эти вопросы, не находя на них никакого ответа и полагая свои надежды на завтрашний день, к нам среди ночи неожиданно явились из нашего участка с обыском. Избежать его не было никакой возможности. Лучше всего в этом случае было иметь спокойный вид. Отец оставался в своей постели, [65] стараясь казаться беспечным, хотя в душе был далеко не спокоен. Бумаги его все пересмотрели с самым тщательным вниманием; но его не арестовали. Я должна даже прибавить, что со стороны нашей секции не последовало никакого притеснения; поражавшие нас удары всегда шли из более высоких сфер.
Вскоре после этого к нам поместили на постой двух артиллерийских солдат, которые находя помещение удобным, поставили в нашей большой кухне, где они и спали, котел на 15 человек своих товарищей, приходивших обедать вместе с ними. Наши два солдата вначале были очень угрюмы и беспокойны, так как находились среди мятежников; малейшая вещь внушала им подозрение, точно как будто кто намеревался покуситься на их жизнь. Затем, видя, что аристократы оказывались порядочными людьми, они приручились и сделались более общительны; чтобы доказать это на деле, они пригласили к себе на обед нашу горничную Канта и слугу Сен-Жана. Последние отвечали на эту любезность в свою очередь приглашением. Сен-Жан, желая достойным образом поподчивать гостей, принес бутылку отличного вина, которое вперед очень расхваливал; он всем налил полные стаканы. Один из приглашенных, рассчитывая на хорошее вино, быстро выпивает свой стакан и вдруг вскрикивает: "Я отравлен!" Это был самый бойкий из двух солдат. Другой, бывший посмирнее, тщетно старался успокоить товарища. "Меня ведь предупреждали -- повторял тот, -- что аристократы хотят нас отравить". Между тем Сен-Жан сам пробует этот злосчастный напиток: то был довольно крепкий уксус. Умный малый проглатывает сам большой стакан мнимого яда, рассыпается в извинениях за ошибку и сейчас же приносить настоящую бутылку, которая скоро восстановляет между ними согласие.
Со времени прибытая в дом этих двух солдат, отец мой тщательно укрывался от их взоров, выходя из своей комнаты лишь в те часы, когда их не было дома. Как-то случилось однако, что, несмотря на наш зоркий надзор, отец встретился со старшим из двух солдат, с которым он заговорил просто, как будто ему нечего было опасаться. После этого несколько дней прошло довольно мирно, когда раз вечером, в ту минуту, как наша служанка уходила из тетушкиной комнаты, чтобы лечь спать, -- ей послышался легкий стук в дверь; она прислушивается -- ее кто-то зовет тихим, но взволнованным голосом. Она отперла дверь -- это была служанка нашей соседки. "Поскорее разбудите вашего барина, к вам идут, чтоб его арестовать; нельзя терять ни одной минуты. Внизу кто-то постучался; я выглянула в окошко; их там много; они спросили, не здесь ли он живет; я им указала на другую дверь ( в доме, где мы жили, было две двери с одним и тем же номером. -- Прим. автора ); [66] но вот они уже возвращаются". Отца будят; он вскакивает с постели, бросается вон из комнаты, перебегаете чрез площадку лестницы; дверь г-жи де-Сулинье в одно мгновение захлопнулась за ним; раздаются голоса: "Он бежит, запирают какую-то дверь!" И в самом деле, отца отделяла от них только одна дверь. Они бросаются на Канта, которая вышла к ним на встречу со светильником в руке. "Где он? Здесь сейчас отворяли дверь кто-то ходил!" -- Да видь нужно же было ходить, чтоб отпереть дверь; кажется, во втором этажи вы стучали два раза? -- "Нам ужасно долго не отпирали; во всяком случае мы его найдем, потому что мы знаем, что он здесь!" Действительно, они шли наверняка. Сен-Жан, человек неосторожный и болтливый, встретился перед этим со своими земляками из Мулена, пришедшими сюда с революционной парижской армией, чтобы вместе с ней опустошить Лион, который тогда называли в наказание за его возмущение Свободной коммуной (Commune affranchie) ( Конвент постановил после взятия Лиона разрушить все лучшие здания в нем и вычеркнуть, его название из списка городов Франции. -- Прим. переводчика.). Когда его стали раскрашивать про отца, Сен-Жан, у которого по обыкновению чесался язык, тут же все разболтал и сказал, где отец живет. Эта страшная ночь никогда не изгладится из моей памяти. Коротки промежуток времени между словами; "Спасайтесь!" и входом комиссаров не оставил ни минуты на размышление. Я лежала на громадной кровати вместе с тетушкой. Кровать отца стояла на другом конце комнаты; мне следовало бы тотчас броситься на нее; этим мы избежали бы тысячи противоречив, очень опасных для нас. Но ни одна из нас не подумала об этом. Мы наскоро попрятали вещи отца под себя, да и то едва успели. Они уже стояли перед нами. "Где же он? Где он?" восклицают разом несколько нетерпеливых голосов. -- Кто? -- "Жиро дез-Ешероль". -- Он уехал. -- "Где его комната?" -- Здесь. -- "Где он спит?" -- На этой кровати. -- "Почему его постель измята?" -- В его отсутствие на ней спит моя горничная, сказала тетушка; я боюсь оставаться одной. -- "Это все очень хорошо сказано, но мы ничему не верим". И, поставив часовых у нашей двери, они продолжали свои поиски в других комнатах.
Они дошли до каморки, где жила наша служанка Канта; ее постель не была измята, но была приготовлена, и одеяло откинуто, как обыкновенно делается перед тем, как ложиться. "Кто здесь помещается?" -- Я, отвечала она. -- "Зачем эта постель приготовлена сегодня?" Она привела какую то причину, которой они не удовольствовались и возвратились назад, в злобе все повторяя: "мы его найдем". Они оставили нас под надзором часовых,[67] поставленных не только у двери нашей спальни, но и во всех других комнатах нашей квартиры; потом удалились с тем, чтобы продолжать поиски по всему дому. Одному Богу известно состояние души моей, когда мы услышали, что они стучатся к г-же Сулинье; мы не знали в ее квартира ни одного уголка, где можно было бы спрятаться. Нам уже представлялось, что они возвращаются, влача вслед за собой отца. Нами овладела невыразимая тоска, от которой застывала кровь в жилах и самая жизнь как бы приостанавливалась на время. Как бесконечно долго и томительно было это ожидание! Но они возвратились без отца; о Боже! Ты видел нашу благодарность.
Они были вне себя от этой неудачи, и гнев их обрушился на Канта и на жалкого Сен-Жана, который сильно раскаивался в своей болтовне. Комиссары решили, что оба слуги отправятся на ночь в тюрьму. Бедные Канта и Сен-Жан, захватив с собой ночные колпаки, готовы уже были идти, как вдруг комиссары вспомнили о двух солдатах, которых они видели спокойно спящими; они приостановились, чтоб отобрать показания у этих храбрых защитников отечества. Тот, который не видал ни разу моего отца, поклялся честью истого республиканца, что с тех пор, как живет в этом доме, он не видал ни одного мужчины, кроме гражданина Мариньи (т. е. Сен-Жана, которого не осмеливались более так называть). Товарищ его смолчал и подписался под этим показанием. Одно его слово могло погубить нас. "Будьте благодарны этим добрым республиканцам, "сказали комиссары нашим слугам; "можете оставаться здесь до нового распоряжения". С этим они ушли, а наши слуги были в восторге от такого решения.
Мы пролежали до самого утра неподвижно, боясь произнести слово, так как не знали, до какой степени за нами следят. Едва показался свет настолько, что можно было различать предметы, как явилась горничная г-жи Сулинье за платьем отца; а когда наши солдаты ушли из дому, отец вернулся к нам. Он провел ночь в маленьком чуланчике, который заставили шкафом и по какому-то неслыханному счастью, среди глубокой ночной тьмы комиссары не заметили этого чуланчика, выходившего во двор. Отец слышал, как они близ него стучали и громко говорили, и был уверен, что его отыщут. Ночь показалась ему очень длинной и холодной: он был совсем без платья (а это происходило в конце октября 1793 года).
Мы встретились с радостным чувством людей, которые только что избегли смерти, но все еще страшатся ее. В самом деле, Дамоклов меч, висевший над нашими головами, мог поразить нас каждую минуту. Необходимо было решиться на что-нибудь; но это было очень трудно; большая часть наших знакомых были в [68] таком же положении, как и мы сами. Каждый боялся за себя, и к тому же каждый имел свои собственные дела. Мы были уверены, что за малейшими нашими поступками будут зорко наблюдать, что будут следить за каждым шагом тех, кто от нас выходит; неосмотрительность слуги, который чуть не погубил всех нас, не позволяла нам более доверяться ему ни в чем. Было решено, что все хлопоты и нужные переговоры о том, как устроить бегство отца, будут поручены мне, так как мой возраст и детский вид устраняли всякую мысль о том, чтобы мне могли доварить что-либо важное. Тетушка моя своим выходом из дому непременно привлекла бы внимание шпионов, которые бродили близ нашего дома большую часть дня.
Итак, я отправилась к г-же Турнуэр, той самой, которая раз являлась к нам среди ночи, чтоб предупредить отца о грозившей ему опасности. Дом ее находился у самых городских ворот на берегу Соны, близ Везского предместья. Это не был настоящий трактир, но и не простой питейный дом. Прежде они жили в довольстве, но за последнее время обеднели. Мы условились насчет всего, как устроить бегство отца; теперь все дело было в том, как бы провести его к ним; для этого оказалось нужным послать меня еще в другое место на противоположный конец Лиона, к некоему г. Клемансон, знакомому моего брата. Я застала только одну его жену, которая не имела никакого отношения к нашей семье, но, несмотря на это, приняла меня очень приветливо; я нашла в ней всю преданность старого друга; она не только согласилась дать мне для отца мундир своего мужа, но сказала, что сама придет к нам с одной верной приятельницей, чтобы выйти из нашего дома вместе с моим отцом; в обществе дам он должен был внушать менее подозрения, чем если б он вышел один. Одетый в мундир национального стража и ведя под руку своих двух покровительниц, он вышел из дому после обеда; выбирая самые уединенные улицы, они беспрепятственно достигли условленного места. Дом г-жи Турнуэр был полон народа. При появлении этого национального стража и двух дам, она стала рассыпаться перед ними в извинениях за шум и толпу. "Вам будет здесь неудобно", сказала она, -- "да тут и места больше нет. Эти гражданки, может быть, предпочтут более спокойное помещение; я поведу вас в павильон, который у нас в саду". Отец мой гордо прошел мимо этого шумного общества, спросив себе чего-то выпить. Затем обе дамы простились с ним и зашли известить нас об отце. Узнать, что он в безопасности, было для нас великой радостью; а между тем, что это была за безопасность? Он находился в трактире, наполненном именно такого рода людьми, которые могли его схватить, может быть, разорвать на части, если б только узнали его, или догадались, кто он; но уверенность, что его [69] нет более у нас в доме, окруженном шпионами, уже казалась нам спасением. Не знакомит ли это живо с тем временем, которое мы тогда переживали?
Теперь оставалось только выйти из города, минуя городские ворота, что и было исполнено с помощью маленькой лодочки ( эти маленькие лодочки, которыми покрыта Сона, в Лионе называют лопатками (beehes); гребцами их всегда служат женщины. -- Прим. автора ), которая без шума причалила к самой беседке и в которую отец спустился ночью; кругом царило глубочайшее молчание. Верная лодочница в несколько взмахов весел перевезла его и высадила на берег за городскими воротами. Он очутился в Везском предместье, где, все же благодаря заботам г-жи Турнуэр, был украдкой введен в опечатанную квартиру, где вернее всего можно было, по крайней мере в ту минуту, укрыться от всяких поисков. Краткость времени, которым она располагала, не позволила ей придумать что-нибудь лучшее и принять другие меры. Как я сказала выше, все в то время жили лишь последней минутой. Вам принадлежало только настоящее мгновение; рассчитывать на следующее -- было бы безумием.
Так удалось отцу вторично пробраться за грозную заставу; а дело было не легкое; иногда этого не могли добиться граждане, наиболее свободные в своих действиях. Были такие несчастные дни, когда решительно никого не пропускали; в иные дни, для того чтоб войти, приходилось подвергнуться строжайшему допросу, или даже представить свои документы в полной исправности. Рассказывали об одном человеке, который, как и мой отец, желал оставить город и, не имея паспорта, также задумал обойтись без него. Этот ловкий человек, никем не замеченный, дошел до Везских ворот и, остановившись посреди самого проезда, дождался, когда часовой, ходивший взад и вперед, повернулся к нему. "Гражданин, сказал он ему, "правда ли, что сегодня никого не выпускают из города?" -- Да, гражданин, таков приказ! "В таком случае, я не войду", продолжал тот, спокойно повернулся и ушел. Видя, что он без шляпы, часовой принял его за жителя предместья и оставил в покое.
Новая опасность ожидала моего отца в убежище, считавшемся таким верным. Ему было строжайшим образом запрещено ходить по комнате и вообще производить малейший шум, потому что в том месте, где наложены печати, нет более жизни. Он все пообещал, но не выдержал. Было выше его сил и природной живости выдержать себя в такой безусловной неподвижности. Старушка, жившая внизу под опечатанной квартирой, услышала шум, и боясь, не забрался ли туда вор, поспешила заявить, что в секвестрованном помещении кто-то живет. Это произвело великое [70] волнение. Тотчас бросились осматривать квартиру, но там никого не оказалось. По счастью, отец вовремя узнал про это и выбрался оттуда таким же способом, как попал туда.
Новое затруднение -- ничего не было приготовлено для его бегства. Что делать? Куда давать его? В этот день пропуск через городские ворота был свободный. Отец пользуется этим, чтобы снова войти в город, откуда его недавно с таким трудом выпроводили. Его провели в монастырь, превращенный во время осады в госпиталь ( старинная легенда гласила, что двое влюбленных бросились тут с утеса в Сону. Их родители, убитые горем, основали на месте этого трагического происшествия монастырь, который поэтому назывался обителью для успокоения душ "Двух влюбленным" -- "Des deux Amants". -- Примеч. автора.). Неприятель во все время осады направлял бомбы на городскую богадельню, от которой его отделяла только Рона, и это прекрасное здание, изрытое гранатами, не могло более служить приютом для страждущих. Пять раз оно загоралось; на нем был поднять черный флаг; посланы были парламентеры с просьбой пощадить убежище больных и умирающих. "Там скрываются раздушенные франты" ( Muscadins -- так называли якобинцы молодых людей из благородных семейств, порядочно одетых. -- Примеч. автора.) говорили им в ответ и продолжали пальбу. Тогда больных перенесли на руках на другой конец города, в "Обитель Двух Влюбленных", где они были в безопасности. Несколько женщин родили на улице во время перехода, иные тяжко больные испустили дыхание пока их несли. Что за страшные времена!
Отец мой скрывался здесь около трех дней; он благополучно вышел оттуда и отправился к г-же де-ля-Кост, которая не знала его вовсе, но тем не менее подвергала себя опасности ради него. Она жила в загородном доме, в некотором расстоянии от Лиона. Я никогда не видала ее и не знаю, что сталось с этой женщиной. Если эти строки попадутся когда-нибудь в руки ее близких, то они найдут здесь уверение, что память о ней никогда не изгладится в наших сердцах.
В это время у нас было сделано несколько общих обысков и несколько частных, касавшихся одних нас. Не имея никаких известий об отце, не ведая, что сталось с братом, мы жили в такой мучительной тревоге, которую ничто не могло облегчить. Окруженные шпионами, мы не имели никакой возможности разведать что-либо о их участи.