Слова «Швейцарская марка», последовавшие столь быстро за упоминанием экономки о Швейцарии, взволновали м-ра Уайльдинга до такой степени, что его новый компаньон никак не мог сделать вид, будто он не замечает этого волнения.
— Уайльдинг, — спросил он поспешно и даже вдруг остановился и поглядел вокруг себя, как будто стараясь найти видимую причину подобного состояния духа своего компаньона, — в чем дело?
— Мой добрый Джордж Вендэль, — ответил виноторговец, подавая ему руку с таким молящим взглядом, как если бы он нуждался в помощи для того, чтобы перебраться через какое-то препятствие, а не для того, чтобы приветствовать или оказать радушный прием, — мой добрый Джордж Вендэль, дело в том, что я никогда уже не буду самим собой. Невозможно, чтобы я был в состоянии когда-либо стать снова самим собой. Потому что, на самом деле, я — не я.
Новый компаньон, красивый смуглолицый юноша, приблизительно такого же возраста, с быстрым решительным взглядом и порывистыми манерами, произнес с вполне естественным удивлением:
— Вы не вы?
— Не тот, за кого я сам себя принимал, — сказал Уайльдинг.
— Но, скажите, ради Бога, за кого же вы себя принимали, что теперь уже вы не тот?
Это выражение было произнесено с такой веселой откровенностью, которая вызвала бы на доверие и более скрытного человека.
— Я могу задать вам этот вопрос, который теперь вполне уместен, так как мы компаньоны.
— Вот опять! — воскликнул Уайльдинг, откидываясь на спинку кресла и растерянно глядя на собеседника. — Компанионы! Я не имел права вступать в это дело. Оно никогда не предназначалось для меня. Моя мать никогда не предполагала, что оно станет моим. Я хочу сказать, его мать предполагала, что оно станет его… если только я что-нибудь понимаю… или если я кто-нибудь.
— Ничего, ничего, — стал успокаивать его компанион после минутного молчания, подчиняя его себе и внушая ему то спокойное доверие, которое всегда испытывает слабая натура по отношении к сильной, честно желающей оказать этой слабой свою помощь. — Какая бы ошибка ни произошла, я твердо уверен, что она произошла не по вашей вине. Я не за тем служил здесь вместе с вами в этой конторе три года при старой фирме, чтобы сомневаться в вас, Уайльдинг. Ведь мы оба и тогда уже достаточно знали друг друга. Позвольте для начала нашей совместной деятельности оказать вам услугу; может быть, мне удастся исправить ошибку, какова бы она ни была. Имеет ли это письмо что-нибудь общее с ней?
— Ах, — произнес Уайдьдинг, прикладывая свою руку к виску. — Опять это! Моя голова!
— Взглянув на него вторично, я вижу, что письмо еще не распечатано; так что не очень возможно, чтобы оно могло быть в связи с тем, что случилось, — сказал Вендэль с ободряющим спокойствием. — Оно адресовано вам или нам?
— Нам, — сказал Уайльдинг.
— А что, если я его вскрою и прочту вслух, чтобы покончить с ним?
— Благодарю, благодарю вас.
— Это всего только письмо от фирмы наших поставщиков шампанского, от торгового дома в Невшателе. «Дорогой сэр! Мы получили ваше письмо от 28 числа прошедшего месяца, извещавшее нас о том, что вы приняли в компаньоны мистера Вендэля; мы просим в ответ на него принять уверение в наших поздравлениях. Позвольте нам воспользоваться случаем, чтобы особенно рекомендовать г. Жюля Обенрейцера». Чорт знает что?…
— Чорт знает что?…
Уайльдинг взглянул на него с внезапным опасением и воскликнул:
— А?!
— Чорт знает, что за имя, — ответил небрежно его компанион: — Обенрейцер… да… «особенно рекомендовать вам г. Жюля Обенрейцера, Сого-сквэр, Лондон (северная сторона), с этого времени вполне аккредитованного в качестве нашего агента, который уже имел честь познакомиться с вашим компаньоном мистером Вендэлем на его (т. е. г-на Обенрейцера) родине, в Швейцарии». Ну, несомненно! Фу, ты, о чем это я думал! Я припоминаю теперь… когда он путешествовал со своей племянницей.
— Со своей?… — Вендэль так произнес последнее слово, что Уайльдинг не расслышал его.
— Когда он путешествовал со своей племянницей. Племянница Обенрейцера, — отчетливо, даже с излишним усердием проговорил Вендэль. — Обенрейцера племянница. Я повстречался с ними во время своего первого турнэ по Швейцарии, постранствовал немного с ними и потерял их из виду на два года; снова встретился с ними во время своего предпоследнего турнэ там же и потерял их с тех пор снова. Обенрейцер. Племянница Обенрейцера. Ну, несомненно! В сущности вполне возможное имя. «Г. Обенрейцер пользуется полным нашим доверием, и мы не сомневаемся, что вы оцените его по достоинству». Подписано все, как следует, торговым домом «Дефренье и К о ». Очень хорошо. Я беру на себя обязанность повидаться теперь же с г. Обенрейцером и устроить с ним все, что нужно. Таким образом с швейцарской почтовой маркой покончено. Ну, а теперь, мой дорогой Уайльдинг, скажите мне, что я могу для вас сделать, и я найду средство исполнить это.
Более чем с готовностью и признательностью за такое облегчение бремени, честный виноторговец пожал руку компаньону и, начав свой рассказ прежде всего с того, что патетически назвал себя самозванцем, рассказал ему обо всем.
— Без сомнения, вы посылали за Бинтрем по поводу этого дела, когда я вошел? — спросил его компаньон, после некоторого размышления.
— Да, по поводу него.
— Он опытный человек и с головой на плечах; мне очень хочется узнать его мнение. Хотя с моей стороны дерзко и смело высказывать свое мнение раньше, чем я узнаю все дело, но я не в состоянии не высказать своих мыслей. По правде сказать, я не вижу всего вами сказанного в том свете, в каком видите его вы. Я не вижу, чтобы ваше положение было таково, как это вам кажется. Что касается того, что вы самозванец, то это милейший Уайльдинг, чистейший абсурд, так как никто не может стать самозванцем, не принимая сознательно участия в обмане. Ясно, что вы никогда и не были им. Что же касается вашего обогащения на счет той дамы, которая считала вас за своего сына и которую вы были вынуждены считать своей матерью, на основании ее же собственного заявления, то, посудите сами, не произошло ли все это вследствие личных отношений между вами обоими. Вы постепенно все больше привязывались к ней, а она постепенно все более привязывалась к вам. И это вам, лично вам, как я понимаю данный случай, она завещала все эти мирские блага; и это от нее, от нее лично, вы получили их.
— Она предполагала, — возразил Уайльдинг, качая головой, — что у меня были естественные права на нее, которых у меня не было.
— Я должен согласиться, — ответил его компаньон, — что тут вы правы. Но если бы она за шесть месяцев до своей смерти сделала то же самое открытие, которое сделали вы, то разве вы думаете, что от этого из вашей памяти изгладились бы те годы, которые вы провели вместе и та нежность, которую каждый из вас питал к другому, узнавая его все лучше и лучше?
— Что бы я ни думал, — сказал Уайльдинг, просто, но мужественно относясь к голому факту, — это не сможет изменить истины, как не сможет и свалить неба на землю. Истина же заключается в том, что я владею тем, что было предназначено для другого.
— Быть может, он умер, — возразил Вендэль.
— Быть может, он жив, — сказал Уайльдипг. — А если он жив, то не ограбил ли я его — ненамеренно, я согласен с вами, что ненамеренно, — но все же разве я не ограбил его довольно таки чувствительно? Разве я не похитил у него всего того счастливого времени, которым я наслаждался вместо него? Разве я не похитил у него той неизъяснимой радости, которая преисполнила мою душу, когда эта дорогая женщина, — он указал на портрет, — сказала мне, что она моя мать? Разве я не похитил у него всех тех забот, которые она расточала мне? Разве я не похитил у него даже того сыновнего долга и того благоговения, которое я так долго питал по отношению к ней? Поэтому-то я и спрашиваю себя самого и вас, Джордж Вендэль: «Где он? Что с ним сталось?»
— Кто может сказать это?
— Я должен постараться найти того, кто может сказать это. Я должен приняться за поиски. Я никогда не должен отказываться от продолжения поисков. Я буду жить на проценты со своей доли — мне нужно было бы сказать: с его доли — в этом деле, и буду откладывать для него все остальное. Когда я отыщу его, то, может быть, обращусь к его великодушию; но я передам ему все имущество. Передам все, клянусь в этом, так как я любил и почитал ее, — сказал Уайльдинг, почтительно целуя свою руку по направлению к портрету и потом закрыв ею свои глаза. — Так как я любил и почитал ее и имею бесчисленное множество причин быть ей признательным.
И тут он снова разрыдался.
Его компаньон поднялся с кресла, которое он занимал, и встал около Уайльдинга, положив ему нежно руку на плечо.
— Вальтер, я знал вас и раньше за прямого человека с чистой совестью и хорошим сердцем. Я очень счастлив, что на мою долю выпал жребий идти в жизни бок о бок с таким достойным доверия человеком. Я благодарю судьбу за это. Пользуйтесь мною, как своей правой рукой, и рассчитывайте на меня до гроба. Не думайте обо мне ничего дурного, если я скажу вам, что сейчас мною овладело наисильнейшим образом какое-то смутное чувство, которое, хотите, вы можете назвать даже безрассудным. Я чувствую гораздо больше сожаления к этой даме и к вам, потому что вы не остались в своих предполагаемых отношениях, чем могу чувствовать к тому неизвестному человеку (если он вообще стал человеком) только из-за того, что он был невольно лишен своего положения. Вы хорошо сделали, послав за м-ром Бинтреем. То, что я думаю, будет составлять только часть его совета, я знаю, но это составляет весь мой. Не делайте ни одного опрометчивого шага в этом серьезном деле. Тайна должна сохраняться среди нас с величайшей осмотрительностью, потому что стоит только легкомысленно отнестись к ней, как тотчас же возникнут мошеннические притязания. Все это вдохновит целую кучу плутов и вызовет поток ложных свидетельств и козней. Мне пока ничего не остается прибавить вам больше, Вальтер, кроме лишь напоминания вам о том, что вы продали мне часть в своем деле именно для того, чтобы освободить себя от большей работы, чем вы можете вынести при вашем теперешнем состоянии здоровья; а я купил эту часть именно для того, чтобы работать, и хочу приступить к делу.
С этими словами Джордж Вендэль, пожав на прощанье плечо своего компаньона, что было наилучшим выражением тех чувств, которыми они были преисполнены, направился немедленно в контору, а оттуда прямо по адресу г. Жюля Обенрейца.
Когда он повернул в Сого-сквэр и направил свои шаги по направлению к его северной стороне, на его смуглом от загара лице выступила густая краска. Точно такую же краску мог бы заметить Уайльдинг, если бы он был лучшим наблюдателем или был бы меньше занят своим горем, когда его компаньон читал вслух одно место в письме их швейцарского корреспондента, которое он прочел не так ясно, как все остальное письмо.
Уже издавна довольно курьезная колония горцев помещается в Сого, в этом маленьком плоском лондонском квартале. Швейцарцы-часовщики, швейцарцы-чеканщики по серебру, швейцарцы-ювелиры, швейцарцы-импортеры швейцарских музыкальных ящиков и всевозможных швейцарских игрушек тесно жмутся здесь друг к другу. Швейцарцы-профессора музыки, живописи и языков; швейцарские ремесленники на постоянных местах; швейцарские курьеры и другие швейцарские слуги, хронически находящиеся без места; искусные швейцарские прачки и крахмальщицы тонкого белья; швейцарцы обоего пола, существующие на какие-то таинственные средства; швейцарцы почтенные и швейцарцы непочтенные; швейцарцы, достойные всякого доверия, и швейцарцы, не заслуживающие ни малейшего доверия; все эти различные представители Швейцарии стягиваются к одному центру в квартале Сого. Жалкие швейцарские харчевни, кофейни и меблированные комнаты; швейцарские напитки и кушанья; швейцарские службы по воскресеньям и швейцарские школы в будни — все это можно здесь встретить. Даже чистокровные английский таверны ведут нечто вроде не совсем английской торговли, выставляя в своих окнах швейцарские возбуждающие напитки и большую часть ночей года скрывая за своими стопками швейцарские схватки из-за вражды и любви.
Когда новый компаньон фирмы Уайльдинг и К о позвонил у двери, на которой красовалась медная доска, носящая топорную надпись «Обенрейцеръ» — у внутренней двери зажиточного дома, в котором нижний этаж был посвящен торговле швейцарскими часами, — он сразу попал в домашнюю швейцарскую обстановку. В той комнате, куда он был проведен, высилась вместо камина белая изразцовая печь для зимнего времени; непокрытый пол был выложен опрятным паркетом; комната выглядела бедной, но очень тщательно вычищенной. И маленький четырехугольный ковер перед софой, и бархатная доска на печке, на которой стояли огромные часы и вазы с искусственными цветами, — все это согласовалось с тем общим тоном, который делал эту комнату похожей на молочную, приспособленную для жилья каким-нибудь парижанином по вынесении из нее всех хозяйственных предметов.
Искусственная вода падала с мельничного колеса под часами. Посетитель не простоял и минуты перед ними, как вдруг г. Обенрейцер заставил его вздрогнуть, проговорив у его уха на очень хорошем английском языке с очень легким проглатыванием слов:
— Как поживаете? Очень рад!
— Извините, пожалуйста. Я не слыхал, как вы вошли.
— Какие пустяки! Садитесь, пожалуйста. — Отпустив обе руки своего визитера, которые он слегка сжимал у локтей, в виде приветствия, г. Обенрейцер также сел, заметив с улыбкой: — Как ваше здоровье? Очень рад! — и снова коснулся его локтей.
— Я не знаю, — сказал Вендэль, после обмена приветствий, — может быть, вы уже слышали обо мне от вашего Торгового Дома в Невшателе?
— О, да!
— В связи с Уайльдингом и К о?
— О, конечно!
— Поэтому вам не кажется странным, что я являюсь к вам здесь, в Лондоне, в качестве одного из компаньонов фирмы Уайльдинг и К о, чтобы засвидетельствовать почтение нашей фирмы?
— Нисколько. Что я всегда говорил, когда мы путешествовали по горам? Мы называем их огромными; но мир так мал. Так мал мир, что один человек не может держаться в стороне от других. Так мало людей в мире, что они постоянно наталкиваются и сталкиваются друг с другом. Мир так ничтожно мал, что один человек не может отделаться от другого. Это не значит, — он снова дотронулся до локтей Вендэля с заискивающей улыбкой, — что кто-нибудь хотел бы отделаться от вас.
— Я надеюсь, что нет, monsieur Обенрейцер.
— Пожалуйста, называйте меня в своей стране мистером. Я сам называю себя так, потому что я люблю вашу страну. Если бы я мог быть англичанином! Но я уже рожден на свет! А вы? Происходя из такой хорошей семьи, вы все же снизошли к занятию торговлей? Но погодите. Вина? Это считается в Англии торговлей и профессией? А не изящным искусством?
— Мистер Обенрейцер, — возразил Вендэль, немного приведенный в замешательство, — я был еще глупым юнцом, едва совершеннолетним, когда впервые имел удовольствие путешествовать с вами, и когда вы, я и мадемуазель ваша племянница… она здорова?
— Благодарю вас. Здорова.
— …делили вместе маленькие опасности ледников. Если я и хвастался-таки своей семьей из мальчишеского тщеславия, то, надеюсь, я поступал так просто, чтобы отрекомендовать себя, правда, довольно своеобразно. Это вышло очень слабо и оказалось манерой очень дурного тона; но, быть может, вы знаете нашу английскую пословицу: «Век живи, век учись!»
— Вы очень близко принимаете это к сердцу, — возразил швейцарец. — Но, чорт возьми! Ведь в конце концов ваша семья была действительно хорошего рода.
В смехе Джорджа Вендэля слегка прозвучала нотка досады, когда он продолжал:
— Ну, вот! А я был чрезвычайно привязан к своим родителям, и в то время, когда мы впервые путешествовали вместе с вами, мистер Обенрейцер, я был в первом порыве радости, вступив во владение тем, что мне оставили мои отец и мать. Поэтому я надеюсь, что в конце концов во всем этом могло быть больше юношеской откровенности и сердечной простоты, чем хвастовства.
— Все это было лишь откровенностью и сердечной простотой! Ни малейшего хвастовства! — воскликнул Обенрейцер. — Вы слишком строго осуждаете себя. Вы судите себя, даю вам слово как если бы вы были вашим правительством! Но кроме того, всему дал толчок я. Я помню, как вечером в лодке, плывшей по озеру, среди отражений гор и долин, скал и сосновых лесов, которые были моими самыми ранними воспоминаниями, я начал рассказывать о картине своего несчастного детства. О нашей бедной лачуге у водопада, который моя мать показывала путешественникам; о коровьем сарае, в котором я ночевал вместе с коровой; о своем идиоте единоутробном брате, который всегда сидел у дверей или ковылял вниз к дороге за подаянием; о своей единоутробной сестре, сидевшей всегда за прялкой, положив свой громадный зоб на большой камень; о том, как я был маленьким, умиравшим с голода оборванцем двух или трех лет, когда они были уже мужчиной и женщиной и угощали меня колотушками, так как я был единственным ребенком от второго брака моего отца, если это был вообще брак. Что же тут мудреного, если вы стали сравнивать свои воспоминания с моими и сказали: «Мы почти одинакового возраста; в это самое время я сидел на коленях у матери, в карете своего отца, катаясь по богатым английским улицам; меня окружала всякая роскошь и всякая нечистая бедность была далеко от меня. Таковы мои самые ранние воспоминания по сравнению с вашими!»
М-р Обенрейцер был смуглым молодым черноволосым человеком, на загорелом лице которого никогда не показывался румянец. Когда краска показалась бы на щеках другого, на его щеках появлялось едва различимое биение, как если бы там был скрыт механизм, служащий для поднятия горячей крови, но механизм совсем сухой. Он был сильного и вполне пропорционального сложения и имел красивые черты лица. Многие заметили бы, что некоторое изменение в его наружности заставило бы их чувствовать себя с ним менее стесненно, но они не смогли бы определить точнее, какое понадобилось бы для этого произвести изменение. Если бы его губы могли сделаться более толстыми, а его шея более тонкой, то они нашли бы, что этот недостаток исправлен.
Но величайшей особенностью Обенрейцера было то, что какая-то пелена, которой трудно подыскать название, застилала его глаза — по-видимому, повинуясь его собственной воле, и непроницаемо скрывала не только в них, зеркале души, но и вообще во всем его лице всякое иное выражение, кроме внимания. Из этого ни в коем случае не следует, что его внимание было всецело приковано к тому лицу, с кем он говорил или даже всецело поглощено окружающими его звуками или предметами. Скорее это было многозначительное наблюдение за всеми своими мыслями и за теми, какие он знал в головах других.
В этой фразе разговора пелена застлала глаза м-ра Обенрейцера.
— Целью моего настоящего визита, — сказал Вендэль, — является, едва ли мне нужно упоминать об этом, уверение вас в дружеских отношениях к вам со стороны Уайльдинга и К о, в открытии нами вам кредита и в нашем желании быть вам полезными. Мы надеемся оказать вам в самом кратчайшем времени свое гостеприимство. Дела у нас еще не совсем вошли в свою колею, так как мой компаньон м-р Уайльдинг реорганизует домашнюю часть нашего учреждения и отвлечен пока некоторыми частными делами. Вы, я думаю, не знаете м-ра Уайльдинга?
М-р Обенрейцер не знал его.
— Вы должны поскорее сойтись. Он будет рад познакомиться с вами, и мне кажется, что я могу предсказать, что и вы будете рады познакомиться с ним. Вы, я полагаю, не очень давно устроились в Лондоне, м-р Обенрейцер?
— Я только теперь принял на себя это агентство.
— Mademoiselle ваша племянница… еще… не замужем?
— Не замужем.
Джордж Вендэль посмотрел по сторонам, как будто выискивая каких-нибудь ее признаков.
— Она была в Лондоне?
— Она живет в Лондоне.
— Когда и где я мог бы иметь честь напомнить ей о себе?
М-р Обенрейцер стряхнул со своих глаз пелену и, прикоснувшись, как раньше, к локтям своего посетителя, сказал весело:
— Пойдемте наверх.
Немного смущенный, благодаря неожиданности, с которой, наконец, выпала на его долю та встреча, которой он так искал, Джордж Вендэль последовал за Обенрейцером наверх. В комнате, расположенной над той, которую он только что покинул — в комнате тоже с швейцарской обстановкой — сидела около одного из трех окон молодая особа, работая над пяльцами; другая особа, постарше, сидела, обернувшись лицом прямо к белой изразцовой печке (хотя стояло лето и печь не топилась) и чистила перчатки. У молодой особы было необыкновенное количество прекрасных светлых волос, которые очень мило обрамляло ее белый лоб, немного более выпуклый, чем у других среднего английского типа; и, следовательно, ее лицо было чуть — или, скажем, немного — круглее, чем лицо у среднего английского тина, да и вся фигура ее была несколько округлее, чем у средней английской девятнадцатилетней девушки. Ее спокойная поза не скрывала замечательной грации ее тела и свободы движений, а удивительная чистота и свежесть цвета ее лица с ямочками на щеках и ее светлые серые глаза, казалось, распространяли благоухание горного воздуха. Хотя общий фасон ее платья был английский, но все же Швейцария проглядывала в причудливом корсаже, который она носила, и скрывалась в художественной вышивке ее красных чулок и в маленьких башмаках с серебряными пряжками. Что же касается пожилой особы, сидевшей, расставив ноги, на нижнем медном карнизе печки, с целой кучей перчаток на коленях и чистившей одну из них, натянув ее на левую руку, то это было настоящее олицетворение Швейцарии, но только в другом роде, начиная с ширины ее подушкообразной спины и тяжести ее почтенных ног (если только можно так сказать) и кончая ее черной бархатной ленточкой, туго обвязанной вокруг шеи, чтобы помешать начинающемуся расположению к зобу или, еще выше, кончая ее большими золотыми серьгами цвета меди, или, еще выше, кончая ее наколкой из черного газа, натянутого на проволоку.
— Мисс Маргарита, — сказал Обенрейцер молодой особе, — припоминаете ли вы этого джентльмена?
— Я думаю, — отвечала она, поднявшись со своего стула, удивленная и чуть-чуть смущенная, — что это м-р Вендэль?
— Я думаю, что это он, — сказал сухо Обенреицер. — Позвольте представить, м-р Вендэль: мадам Дор.
Пожилая особа у печки с перчаткой, натянутой на левую руку, что делало ее похожей на вывеску — знак перчаточника, слегка приподнялась, слегка взглянула через свое широкое плечо и грузно шлепнулась в кресло, продолжая снова тереть.
— Мадам Дор, — сказал Обенрейцер с улыбкой, — так любезна, что охраняет меня от пятен и прорех. Мадам Дор потакает моей слабости быть всегда опрятным и посвящает свое время на удаление пятен и жира.
Мадам Дор с простертой в воздухе перчаткой внимательно разглядывала ладонь, но, открыв в этот момент липкое пятно на платье м-ра Обенрейцера, стала с усердием тереть его. Джордж Вендэль сел около пялец, пожав сперва прекрасную правую руку, которую его приход оторвал от работы, и взглянув на золотой крест, видневшийся из-за корсажа, с некоторой долей благоговения пилигрима, который достиг, наконец, раки святого. Обенрейцер стоял посреди комнаты, заложив большие пальцы рук в жилетные кармашки, и его глаза снова стали заволакиваться пеленой.
— Он говорил внизу, мисс Обенрейцер, — заметил Вендэль, — что мир такое небольшое место, где один человек не может ускользнуть от другого. Я находил его для себя слишком уж обширным с тех пор, как видел вас в последний раз.
— Значит, вы так далеко уезжали? — спросила она.
— Не так далеко, потому что я только ежегодно ездил в Швейцарию; но я мог желать — и, конечно, я очень часто желал, — чтобы маленький мир не представлял таких случаев к долгим разлукам, как это бывает. Если бы мир был поменьше, я мог бы найти своих товарищей по путешествию скорее, не правда ли?
Хорошенькая Маргарита покраснела и очень быстро взглянула по направлению к мадам Дор.
— В конце концов вы нас нашли, м-р Вендэль. Может быть, вы нас снова потеряете.
— Я уверен, что нет. Любопытное совпадение, которое помогло мне найти вас, позволяет мне надеяться, что этого не будет.
— Какое это совпадение, сэр, пожалуйста?
Милая небольшая национальная особенность в этом обороте речи и в произношении сделала эти слова обворожительными, — подумал Джордж Вендэль, и в то же время он снова заметил мгновенный взгляд, брошенный на мадам Дор. Казалось, им посылалось предостережение, хотя этот взгляд был быстр, как молния; поэтому Вендэль стал с этого момента незаметно наблюдать за мадам Дор.
— Случилось так, что я сделался компаньоном в одном торговом доме в Лондоне, которому м-р Обенрейцер был как раз сегодня особенно рекомендован и тоже одним торговым домом в Швейцарии, с которым (так сложились обстоятельства) мы оба связаны деловыми интересами. Он не рассказывал вам об этом?
— Ах, нет! — воскликнул м-р Обенрейцер, вступая в разговор уже без пелены на глазах. — Я не рассказывал об этом мисс Маргарите. Мир так мал и так монотонен, что сюрприз бывает очень ценен в нем, таком маленьком и пошлом. Все обстояло так, как он вам рассказывает, мисс Маргарита. Он, отпрыск такой хорошей фамилии и так благородно воспитанный, снизошел до торговли. До торговли! Подобно, нам, бедным крестьянам, поднявшимся из нищеты!
По ее прекрасному челу проползло облачко, и она опустила свои глаза вниз.
— Но, ведь это хорошо для торговли! — продолжал с энтузиазмом Обенрейцер. — Это облагораживает торговлю. Все счастье торговли, ее низменность, заключается в том, что всякий человек низкого происхождения — например, мы, бедные крестьяне, — может приняться за торговлю и подыматься при помощи ее. Вот посмотрите, мой дорогой Вендэль, — он заговорил с большой выразительностью, — отец мисс Маргариты, мой старший единоутробный брат, который был бы больше, чем вдвое старше вас или меня, будь он жив, ушел без сапог, почти без лохмотьев из этого нашего злополучного горного прохода… скитался, скитался, достиг того, что его стали кормить вместе с мулами и собаками в каком-то трактире в большой долине, очень далеко от нас, — сделался там мальчиком, потом стал конюхом, стал половым, стал поваром, стал хозяином. Сделавшись хозяином, он взял меня к себе (не мог же он взять своего идиота-попрошайку брата или свою сестру — чудовище за прялкой?) и поместил в ученики к известному часовщику, своему соседу и приятелю. Его жена умирает, когда родилась мисс Маргарита. Какова же была его воля и каковы были его последние слова, с которыми он обратился ко мне, умирая? А она была в том возрасте, когда делаются женщиной, оставаясь еще девочкой. Он сказал: «Все оставляю Маргарите, кроме такой-то суммы в год для тебя. Ты молод, но я назначаю тебя ее опекуном, так как ты по происхождению из самого темного и бедного крестьянства, и я сам происхожу из него, и из него же происходила и ее мать; все мы были простыми крестьянами, и ты помни это». Все это совершенно верно и по отношению к большей части моих земляков, торгующих теперь в этом вашем Лондоне, в квартале Сого. Все это бывшие крестьяне; швейцарские крестьяне, низкого происхождения, трудившиеся над тяжелой и грязной работой. Поэтому как хорошо и ценно для торговли, — здесь его пыл иссяк, и он заговорил шутливо ликующим тоном, коснувшись снова молодого виноторговца и слегка пожимая его локти, — что ее возвышают джентльмэны.
— Я не думаю так, — сказала Маргарита с загоревшимися щеками и отведя взор от посетителя, что было почти вызовом. — Я думаю, что ее точно также возвышаем и мы, крестьяне.
— Фи, мисс Маргарита, — сказал Обенрейцер. — Вы говорите в гордой Англии.
— Я говорю гордо и серьезно, — отвечала она, снова спокойно принимаясь за свою работу, — и я дочь не английского, а швейцарского крестьянина.
В ее словах прозвучало желание переменить тему разговора, против чего Вендэль не мог возражать. Он только серьезно сказал:
— Я самым усердным образом соглашаюсь с вами, мисс Обенрейцер, и я уже высказывал свое мнение в вашем доме, как это может подтвердить м-р Обенрейцер, — который, однако, отнюдь не подтвердил этого.
Теперь Вендэль заметил нечто в широкой спине мадам Дор, так как глаза у него были быстрые и он время от времени зорко следил за этой дамой. В том, как она чистила перчатки, было порядочно-таки мимической выразительности. Чистка производилась очень медленно, когда он говорил с Маргаритой, или совершенно прекращалась, словно она прислушивалась. Когда Обенрейцер закончил свою речь о крестьянах, мадам Дор стала тереть, что есть силы, словно она аплодировала. Один или два раза, когда перчатка (которую она все время держала перед собой немного выше лица) переворачивалась в воздухе или когда один палец был опущен вниз, а другой поднят кверху, он даже думал, не установлено ли тут какого-нибудь телеграфного сообщения с Обенрейцером: его спина ни разу не поворачивалась к мадам Дор, хотя, казалось, он совершенно не обращает на нее внимания.
Вендэль также заметил, что в том, как Маргарита переменила тему разговора, дважды направленного к тому, чтобы выставит его в дурном свете, проскользнуло гневное раздражение на своего опекуна, раздражение, которое она попыталась скрыть: она как будто хотела разразиться гневом против Обенрейцера, но побоялась. Он также заметил — хотя это было не так уж важно — что Обенрейцер ни разу не подходил к ней ближе того расстояния, которое он установил с самого начала, — как будто бы между ними были резко проведены границы. Ни разу он не говорил о ней без приставки «мисс», хотя всякий раз произносил ее с легчайшим оттенком насмешки в голосе. И теперь Вендэлю в первый раз пришло в голову, что то странное в этом человеке, что он никогда раньше не мог определить, можно было определить, как какую-то тонкую струю насмешки, которая ускользала от оценки. Он убедился, что Маргарита была в некотором роде пленницей и не могла располагать своей свободной волей, и хотя она и противопоставляла ее силой своего характера соединенной воле этих двух лиц, но тем не менее ее характер был неспособен освободить ее. Убедиться в этом — значило почувствовать себя расположенным полюбить ее более, чем он когда-нибудь любил. Короче сказать, он отчаянно влюбился в нее и решил безусловно не упускать из рук того случая, который, наконец, представился ему.
Поэтому, пока он только упомянул о том удовольствии, которое будут скоро иметь Уайльдинг и К о, обратившись с просьбой к мисс Обенрейцер почтить своим присутствием их учреждение — любопытный старый дом, хотя, впрочем, дом холостяков — и не продлил своего визита долее обычного. Спускаясь вниз в сопровождении хозяина, он увидал контору Обенрейцера позади сеней и нескольких оборванных людей в иностранных одеждах, которые были тут и которых Обенрейцер заставил посторониться, чтобы они дали пройти, сказав им несколько слов на их языке.
— Земляки, — объяснил он, дожидаясь Вендэля у дверей. — Бедные соотечественники. Благодарные и чувствующие привязанность, как собаки! Прощайте. До новой встречи. Так рад!
Еще два легких прикосновения к его локтям, и он на улице.
Нежная Маргарита за своими пяльцами и широкая спина мадам Дор за своим телеграфом витали перед ним до Угла Увечных. Когда он пришел туда, Уайльдинг совещался наедине с Бинтреем. Двери погреба были случайно открыты; Вендэль зажег свечу, прикрепленную к расщепу палки, и спустился вниз, чтобы пройтись по погребу. Грациозная Маргарита витала перед ним неизменно, но широкая спина мадам Дор осталась за дверями.
Погреба были очень обширны и очень стары. В них был какой-то каменный склеп еще с тех пор, когда прошедшее не было прошедшим; некоторые говорили, что это остатки монашеской трапезной, иные — часовни; другие — языческого храма. Все это было теперь одинаково правдоподобно. Пусть всякий, кто хочет, делает, что ему нравится, из раскрошившейся колонны и разрушившейся арки или тому подобного. Седое время сделало то, что ему хотелось, и было совершенно равнодушно к противоречию.
Спертый воздух, запах плесени и громовой грохот над головой на улицах — все это выходило из рамок повседневной жизни и довольно хорошо согласовалось с образом хорошенькой Маргариты, защищающей себя от тех двоих. Так Вендэль продолжал свой путь, пока не увидал, при одном из поворотов в погребах, света от такой же свечи, какую нес сам.
— О! Вы здесь? Это вы, Джоэ?
— Разве не следовало бы скорее спросить: «О, вы здесь, это вы, мастер Джордж?» Потому что мое дело быть здесь, но не ваше.
— Не ворчите, Джоэ.
— О, я не ворчу, — возразил погребщик. — Если кто и ворчит, то это то, что я принимаю через поры, а не я. Постарайтесь, чтобы что-нибудь не начало ворчать в вас, мастер Джордж. Побудьте здесь подольше, чтобы испарения начали действовать, и они окажут на вас свое влияние.
Его текущее занятие состояло в том, что он совал голову в лари, делая какие-то измерения и умственные вычисления, и заносил все это в записную книжку, сделанную как будто из кожи носорога и словно составлявшую часть самого Джоэ Лэдля.
— Они окажут на вас свое влияние, — начал он снова, положив деревянную рейку, которой он производил измерения поперек двух бочек; тут он занес свое последнее вычисление в книжку и выпрямил спину, — верьте им! Итак, вы уже совершенно вошли в дело, мастер Джордж?
— Совершенно. Я надеюсь, вы не встречаете к этому препятствий, Джоэ?
— Я не встречаю, Бог с вами. Но испарения встречают то препятствие, что вы слишком молоды. Вы оба слишком молоды.
— Мы будем уменьшать это препятствие день за днем, Джоэ.
— Ах, мастер Джордж; но я буду день за днем увеличивать то препятствие, что я слишком стар и поэтому не буду в состоянии увидеть в вас большого улучшения.
Этот удачный ответ так понравился Джоэ Лэдлю, что он крякнул от удовольствия, повторил его снова и крякнул вторично, после второго издания «большого улучшения».
— Но вот уж совсем не до смеха, мастер Джордж, — снова начал он, еще раз выпрямляя свою спину, — что молодой мастер Уайльдинг пришел и переменил счастье. Обратите внимание на мои слова. Он переменил счастье, и оно уйдет от него. Не даром провел я всю жизнь здесь внизу. По тем признакам, которые я замечаю здесь внизу, я знаю, когда идет дождь, когда, он перестает, когда ветрено, когда стоит тихая погода. Точно также хорошо я знаю по тем признакам, которые вижу здесь внизу, когда счастье изменяется.
— А эти наросты на сводах имеют что-нибудь общее с вашими предсказаниями? — спросил Вендэль, поднимая свою свечу к мрачным лохматым наростам темных грибов, свешивавшихся со сводов самым неприятным и отталкивающим образом. — Мы славимся этими наростами в наших погребах, не так ли?
— Это верно, мастер Джордж, — отвесил Джоэ Лэдд, делая один-два шага в сторону, — но если вы позволите мне дать вам совет, то, пожалуйста, оставьте их в покое.
Подняв рейку, все еще до сих пор лежавшую поперек двух бочек, и тихонько трогая ею вялый нарост, Вендэль спросил: почему же?
— Почему? Не столько потому, что они происходят от бочек с вином и могут предоставить вам возможность судить о том, что за вещество принимает в себя погребщик, прогуливаясь здесь всю свою жизнь, и даже не столько потому, что в этом периоде их роста в них водятся черви, которых вы можете сшибить на себя, — отвечал Джоэ Лэдд, все еще держась в стороне, — сколько по другой причине, мастер Джордж.
— По какой другой причине?
— (Я не стал бы продолжать трогать его, будь я на вашем месте, сэр). Я расскажу вам, если вы отойдете отсюда. Прежде всего посмотрите на его цвет, мастер Джордж.
— Я и смотрю.
— Уже посмотрели, сэр. Теперь, пойдемте отсюда.
Он пошел со своей свечей к выходу, и Вендэль последовал за ним, неся свою. Догнав его и возвращаясь вместе с ним назад, Вендэль взглянул на него, когда они проходили под сводами и сказал:
— Что же, Джоэ? Цвет…
— Не похож ли он на запекшуюся кровь, мастер Джордж?
— Ну, положим, довольно похож.
— Мне кажется больше, чем похож, — пробормотал Джоэ Лэдль, важно покачивая головой.
— Ну, ладно! Скажем, что он похож; скажем, что он очень похож. Что же дальше?
— Мастер Джордж, говорят…
— Кто говорит?
— Как я могу знать, кто? — возразил погребщик, по-видимому, очень раздраженный нелепостью вопроса. — Все! Те, которые довольно-таки хорошо говорят обо всем, вы знаете это. Как я могу знать, кто такие говорят, если вы сами этого не знаете?
— Правильно. Продолжайте.
— Говорят, что тот человек, которому как-нибудь упадет прямо на грудь кусок такого темного нароста, будет наверняка и несомненно убит.
Когда Вендэль остановился со смехом, чтобы заглянуть погребщику в глаза, которые тот устремил на свою свечу, медленно произнося эти слова, то внезапно он почувствовал удар, нанесенный ему в грудь сильной рукой. Мгновенно проследив глазами движение, нанесшей ему удар, руки — руки его спутника — он увидел, что она сбила с его груди обрывок или комок гриба, еще летевший на землю.
На мгновение он повернулся к погребщику почти с таким же испуганным взглядом, с каким тот обернулся к нему. Но в следующую минуту они увидели дневной свет у подножия лестницы, ведущей из погреба, и прежде, чем весело взбежать вверх по ступеням, Вендэль задул свою свечу и вместе с нею свое суеверие.