Во все продолженіе страшной сцены, достигшей теперь своего крайняго предѣла, только одинъ человѣкъ терпѣлъ въ тюрьмѣ такую тоску и муку душевную, какой не выносилъ еще никто, даже изъ приговоренныхъ къ смерти.
Когда мятежники собрались передъ тюрьмою, крикъ и шумъ разбудили убійцу отъ сна,-- если подобный сонъ можетъ назваться этимъ вожделѣннымъ именемъ. Онъ вскочилъ съ кровати, заслышавъ эти звуки.
Послѣ короткой паузы, шумъ раздался снова, прислушавшись внимательнѣе, онъ догадался, наконецъ, что темница, осаждена неистовою толпою. Виновная совѣсть тотчасъ представила ему этихъ людей, вооружившихся противъ него, и онъ боялся, что, найдя его между арестантами, они растерзаютъ его.
Убѣдившись въ этой мысли, онъ во всемъ видѣлъ только ея подтвержденіе и оправданіе. Его преступленіе, обстоятельства, въ какихъ онъ совершилъ его, долгота протекшаго съ тѣхъ поръ времени, и наконецъ, несмотря ни на что, наставшее обличеніе, дѣлали его какъ бы видимымъ предметомъ гнѣва Всемогущаго. Среди всѣхъ преступленій и пороковъ, составляющихъ язву столичнаго народонаселенія, стоялъ онъ одинъ, ознаменованный и отличенный своимъ злодѣяніемъ, какъ Люциферъ между дьяволами. Прочіе арестанты были цѣлое войско, гдѣ одинъ могъ защищать и прикрывать другого,-- такая же масса, какъ и та, что стояла снаружи. Онъ былъ одинъ противъ всей этой соединенной толпы -- покинутый, погибшій; отъ него сами заключенники въ тюрьмѣ пятились съ ужасомъ.
Немудрено, что мятежники слышали объ его арестѣ и пришли нарочно, чтобъ вытащить его на открытую улицу и умертвить; можетъ быть также, это были буйные люди, которые, выполняя давнишній планъ, хотѣли опустошить тюрьму; но ни въ какомъ случаѣ не надѣялся онъ на пощаду. Каждый крикъ, который поднимали они, каждый отголосокъ ихъ шума былъ для него ударомъ въ сердце. Пока длилась осада, онъ становился все отчаяннѣе и безумнѣе въ своемъ страхѣ, силился вырвать желѣзные прутья отъ камина, потому что они мѣшали ему влѣзть туда, громко кликалъ сторожей, чтобъ они собрались около его кельи и спасли отъ ярости черни, или бросили его въ какую-нибудь подземную тюрьму, гдѣ бы онъ могъ скрыться.
Но никто не приходилъ, никто не отвѣчалъ. Изъ опасенія привлечь крикомъ вниманіе осаждавшихъ, онъ умолкъ. Вдругъ сквозь рѣшетчатое окно увидѣлъ онъ чуждый отблескъ на стѣнахъ и на мостовой двора, сначала слабый и колеблющійся, какъ будто нѣсколько темничныхъ сторожей съ факелами ходили взадъ и впередъ по кровлѣ тюрьмы, но потомъ дѣлавшійся ярче и ярче; горящія головни падали на дворъ, сыпали огонь по землѣ и мрачно догорали по угламъ и закоулкамъ. Одна попала подъ деревянную скамейку и зажгла ее; отъ другой занялся кровельный жолобъ. Спустя нѣсколько времени, медленный, густой дождь горящихъ обломковъ съ верхней части зданія, которая уже почти была объята пламенемъ, началъ падать передъ его дверью. Вспомнивъ, что она отворялась наружу, онъ зналъ, что каждая искра, которая упадала на кучу и теряла при этомъ свою яркую жизнь, содѣйствовала къ тому, чтобъ погрести его заживо. Однакожъ, онъ боялся еще разъ поднять голосъ, чтобъ толпа не вломилась и сама или отъ другихъ арестантовъ не провѣдала, въ какой каморкѣ сидитъ онъ. Такимъ образомъ страшился онъ какъ находившихся въ тюрьмѣ, такъ и бывшихъ снаружи, боялся молчать и кричать, сидѣть на свѣтѣ и впотьмахъ, быть взяту и покинуту; такъ мучился и терзался онъ, и ничто, когда либо сдѣланное однимъ человѣкомъ съ другимъ въ ужасныхъ прихотяхъ власти и жестокости, не можетъ сравниться съ этою произвольною казнію. Но вотъ упали ворота. Вотъ ринулись мятежники въ тюрьму, крича подъ сводами коридоровъ; разбили желѣзныя двери, отдѣлявшія одинъ дворъ отъ другого, стучались въ двери всѣхъ келій, срывали запоры, замки и рѣшетки, ломали притолоки, чтобъ достать оттуда людей, старались силою протащить ихъ сквозь отверстія и окошки, гдѣ едва могъ пролѣзть ребенокъ, выли и кричали безъ отдыху и бѣгали по огню и пламени, будто окованные мѣдью. За ноги и за руки, даже и за волосы вытаскивали они арестантовъ. Одни бросались на освобожденныхъ, когда тѣ шли къ воротамъ, и старались распилить ихъ цѣпи; другіе плясали съ ними въ бѣшеномъ восторгѣ, рвали на нихъ платья и готовы, казалось, были растерзать ихъ самихъ въ куски. Нѣсколько человѣкъ пронеслись по двору, на который убійца бросалъ боязливые взгляды изъ своего темнаго окна, и волокли за собою по землѣ арестанта, съ котораго, въ своемъ безумномъ жару, содрали почти платье, такъ что онъ окровавленный, обезпамятѣвшій лежалъ на рукахъ ихъ. Тамъ бѣгали взадъ и впередъ человѣкъ двадцать преступниковъ, которые заблудились въ поворотахъ и запутанныхъ переходахъ замка; отъ шума и огня они были до того внѣ себя, что не знали; куда обратиться или что начать, и все еще попрежнему громко вопили о помощи. Одинъ изголодавшійся бѣднякъ, котораго воровство заключалось въ какомъ-нибудь кускѣ хлѣба или кускѣ мяса изъ мясной лавки, прокрадывался тутъ босой. Медленно удалялся онъ,-- удалялся, потому что горѣла тюрьма, послѣдній пріютъ его, а не потому, чтобъ шелъ въ другой пріютъ или къ пріятелямъ, въ старыя знакомыя мѣста, или чтобъ для него существовала другая свобода, кромѣ свободы умереть съ голода. Такъ шла толпа разбойниковъ, провожаемая своими пріятелями между чернью, которые обвертывали имъ оковы карманными платками и сѣномъ, закутывали ихъ плащами и кафтанами и прикладывали имъ ко рту бутылки, потому что не успѣли снять съ нихъ поручни. Все это, и Богъ вѣсть что еще, происходило середь шума, суматохи и смятенія, какихъ и во снѣ не привидится.
Онъ все еще смотрѣлъ изъ окна, какъ толпа людей съ факелами, лѣстницами, топорами и тому подобнымъ оружіемъ нахлынула на дворъ и, стучась къ нему въ дверь, спрашивала, не сидитъ ли тутъ кто изъ заключенныхъ. Увидѣвъ ихъ, онъ отошелъ отъ окна въ самый дальній уголъ кельи; но хоть и не отвѣчалъ имъ ничего, однакожъ, они разслышали, что тутъ есть кто-то, ибо тотчасъ подставили лѣстницы и стали выламывать рѣшетку окна; мало этого: они начали даже выбивать заступами камни изъ стѣны.
Какъ скоро сдѣлали они въ окнѣ отверстіе, достаточное для того, чтобъ просунуть въ него человѣческую голову, одинъ изъ нихъ влѣзъ туда съ факеломъ и сталъ обглядывать всю каморку. Убійца слѣдилъ за взоромъ этого человѣка до тѣхъ поръ, пока тотъ устремился на него и спросилъ, зачѣмъ онъ не откликнулся; но арестантъ и теперь не далъ никакого отвѣта.
При общемъ изумленіи и замѣшательствѣ, они уже привыкли къ этому; не говоря ни слова, они расширили проломъ такъ, чтобъ сдѣлать его достаточнымъ для человѣческаго тѣла, и потомъ одинъ за другимъ набились въ. келью. Они взяли преступника, поднесли къ окну и передали стоявшимъ на лѣстницѣ, которые спустились съ нимъ на дворъ. Потомъ вылѣзли по одиночкѣ и прочіе, велѣли ему не мѣшкая бѣжать, потому что дорога скоро загородится, и поспѣшили освобождать другихъ.
Все это казалось дѣломъ одной минуты. Шатаясь, побрелъ онъ, и насилу могъ повѣрить случившемуся съ нимъ, какъ дворъ опять наполнился, и толпа людей выскочила съ Бэрнеби. Минуту спустя, или лучше, въ то же мгновеніе, перетолкнули ихъ съ сыномъ изъ рукъ въ руки сквозь густую толпу на улицу, и онъ увидѣлъ позади себя огненный столбъ, который, какъ ему сказали, былъ Ньюгетъ.
Съ первой минуты, какъ мятежники переступили за порогъ тюрьмы, они разсыпались по ней и пустились по всѣмъ скважинамъ, отверстіямъ и проходамъ, какъ будто были коротко и подробно знакомы съ ея внутренностью, какъ будто знали наизусть весь планъ зданія. Этимъ знакомствомъ съ мѣстностью, безъ сомнѣнія, обязаны они были палачу, который стоялъ въ коридорѣ, указывая каждому дорогу, и который существенно способствовалъ необыкновенной быстротѣ, съ какою совершено было освобожденіе преступниковъ.
Но служитель закона сберегъ важную часть своего знанія мѣстности нарочно для себя. Отдавъ объясненія касательно всѣхъ прочихъ частей зданія и занявъ сволочь работою съ одного конца до другого, вынулъ онъ связку ключей изъ какого-то шкафа въ стѣнѣ, и пустился потаеннымъ ходомъ близъ капеллы (она примыкала къ дому смотрителя и стояла въ огнѣ) къ кельямъ приговоренныхъ къ смерти: это былъ рядъ тѣсныхъ, крѣпкихъ и мрачныхъ комнатокъ, который тянулся по низкой галлереѣ и съ того края, гдѣ онъ вошелъ, укрѣпленъ былъ твердыми желѣзными воротами, а съ другого двойною дверью и прочною рѣшеткой. Дважды заперевъ двери и удостовѣрившись, что другой входъ также надежно припертъ, онъ сѣлъ на скамейку въ галлереѣ и пососалъ набалдашникъ своей палки съ выраженіемъ чрезвычайнаго спокойствія, пріятности и величайшаго довольства самимь собою.
Эта спокойная манера наслаждаться, въ то время, какъ тюрьма пылала, и такое страшное смятеніе раздирало воздухъ, была бы уже сама по себѣ очень примѣчательна въ немъ, еслибы онъ находился внѣ зданія. Но здѣсь, въ настоящемъ средоточіи дома, гдѣ вопли и моленія четырехъ осужденныхъ преступниковъ раздавались у него въ ушахъ, и руки ихъ, просунутыя сквозь рѣшетки келій, съ отчаянною просьбою простирались передъ его глазами, здѣсь это было особенно поразительно. Въ самомъ дѣлѣ, кажется, и Денни почиталъ это за не совсѣмъ обыкновенное явленіе и веселился имъ, потому что, сдвинувъ свою шляпу на бокъ, какъ дѣлаютъ многіе, когда бываютъ въ веселомъ расположеніи духа, посасывалъ набалдашникъ палки съ еще большимъ удовольствіемъ и усмѣхался, будто приговаривая: "Молодецъ ты, Денни, забавникъ, лихой малый, Денни. Вотъ такъ характеръ".
Такъ сидѣлъ онъ нѣсколько минутъ, между тѣмъ какъ четверо заключенныхъ, навѣрное, слыша, что кто-то вошелъ въ галлерею, но не зная кто именно, начали умолять такъ жалобно, какъ только можно представить себѣ мольбы несчастныхъ грѣшниковъ въ столь бѣдственномъ положеніи; они просили его ради милосердія Божія выпустить ихъ, и клялись съ величайшимъ жаромъ, а можетъ быть и съ нѣкоторою правдивостью, на ту минуту, что когда ихъ спасутъ, они исправятъ свой образъ жизни, и никогда, никогда впередъ не станутъ грѣшитъ передъ Богомъ и людьми, поведутъ жизнь воздержную, и горько оплачутъ свои преступленія. Страшная энергія, съ какою они говорили, побудила бы каждаго добраго и прямодушнаго (еслибъ подобный человѣкъ зашелъ какъ-нибудь въ это плачевное мѣсто) выпустить ихъ и предоставить свободный ходъ всякому другому наказанію, спасти отъ этой послѣдней ужасной и приводящей въ содроганіе казни, которая никогда не исправляла ни одного человѣка наклоннаго съ злу, а ожесточала тысячи вполовину готовыхъ исправиться.
Мистеръ Денни, выросшій и воспитанный въ добрыхъ старыхъ понятіяхъ, давно уже выполнявшій добрые старые законы, по доброму старому распорядку, одинъ или два раза каждыя шесть недѣль, слушалъ эти плачевныя просьбы довольно философски. Но какъ повтореніе ихъ мѣшало его пріятнымъ мыслямъ, то онъ постучалъ палкою въ одну изъ дверей и воскликнулъ:
-- Эй, перестанете ли вы тамъ шумѣть.
Они всѣ въ одинъ голосъ вскричали, что послѣ завтра должны быть повѣшаны, и снова умоляли его о помощи.
-- Помощь. На что?-- сказалъ мистеръ Денни, стукнувъ палкою по рукѣ, которая тянулась къ нему ближе другихъ.
-- Чтобъ спасти насъ!-- вскричали они.
-- О, такъ въ самомъ дѣлѣ,-- сказалъ мистеръ Денни, моргнувъ на стѣну, за неимѣніемъ пріятеля, который могъ бы позабавиться его шуткою:-- вамъ приходится отправляться? А, братцы?
-- Если насъ не выпустятъ сегодня ночью,-- воскликнулъ одинъ изъ нихъ,-- мы пропавшіе люди.
-- А вотъ, что я тебѣ скажу,-- степенно замѣтилъ палачъ:-- боюсь пріятель, что ты не въ настоящемъ расположеніи духа, какого требуетъ твое положеніе. Васъ не выпустятъ. И не думайте объ этомъ... Уймитесь. Удивляюсь, какъ вамъ самихъ себя не. стыдно, клянусь честью.
Эту отповѣдь сопровождалъ онъ тѣмъ, что обшибъ палкою одну руку за другою и потомъ опять покойно усѣлся на свое мѣсто.
-- У васъ былъ законъ и судъ,-- сказалъ онъ, положивъ ногу да ногу и поднявъ кверху брови:-- нарочно для васъ даны законы, нарочно для васъ выстроена прекрасная тюрьма; нарочно для васъ держатъ попа и конституціоннаго служителя, и телѣги нарочно держатъ для васъ -- а вы все еще не довольны. Замолчишь ли ты, сэръ, въ крайней каморкѣ?
Тяжелый вздохъ былъ единственнымъ отвѣтомъ.
-- Право,-- сказалъ мистеръ Дени, полушутя, полуукоризненно:-- между вами нѣтъ ни одного мужчины. Мнѣ начинаетъ казаться, что я на той сторонѣ у женщинъ; впрочемъ, я видалъ многихъ женщинъ, которыя умирали такъ бодро, что это просто дѣлаетъ честь ихъ полу... Ты, во второмъ нумерѣ, не скрипи такъ зубами. Такой дряни,-- сказалъ палачъ, постучавъ палкою въ дверь:-- я еще никогда здѣсь не видывалъ. Стыдно вамъ. Вы срамите полицейскихъ.
Тутъ остановился на минуту мистеръ Денни послушать, не скажетъ ли который-нибудь изъ нихъ чего-нибудь въ оправданіе, потомъ какимъ-то льстивымъ тономъ продолжалъ:
-- Ну, слушайте жъ, вы четверо. Я пришелъ сюда посмотрѣть за вами и поглядѣть, чтобъ вы не сгорѣли, вмѣсто чего-нибудь другого. Крикотня вамъ ни на что не пригодится, потому что тѣ, которые ворвались, не найдутъ васъ: вы только охрипните,-- это жаль будетъ. Что касается до рѣчей, я всегда говорю: "пожалуйста, поскорѣе съ ними". Ужъ таково мое правило. Поскорѣе съ ними. Я слыхалъ,-- сказалъ онъ, снявъ шляпу, чтобъ вынуть носовой платокъ и утереть себѣ лицо, послѣ чего опять ее нахлобучилъ больше прежняго на ухо:-- я слыхалъ краснорѣчіе, тамъ, на доскахъ -- вы знаете, про какія доски говорю я -- и слыхалъ, какъ рѣчи кончались голосомъ звонкимъ, какъ колокольчикъ и пріятнымъ, какъ комедія. Вотъ это дѣло! Что, по моему мнѣнію, всего важнѣе при этомъ случаѣ, такъ это настоящее расположеніе духа. Коли только у насъ есть настоящее расположеніе духа, то мы можемъ отправить это дѣло совершенію пріятно, общественно, дружески, славно. Дѣлайте, что хотите, но... особенно говорю тебѣ, въ послѣдней каморкѣ, никогда не надо рюмить. Мнѣ ужъ легче видѣть, что который-нибудь изъ васъ усердно раздираетъ себѣ платье прежде, чѣмъ оно поступитъ ко мнѣ, нежели слышать, что онъ рюмитъ, хоть я и тутъ терплю убытокъ. Это лучшее расположеніе духа, право.
Между тѣмъ, какъ палачъ говорилъ имъ въ такомъ смыслѣ, шумъ нѣсколько унялся, ибо мятежники отводили арестантовъ въ судейскую палату, которая, хоть и была въ связи съ тюрьмою, однакожъ, лежала внѣ ея главныхъ стѣнъ, и толпа должна была провожать ихъ оттуда на улицы. Но когда мистеръ Денни достигъ этого мѣста своей рѣчи, гулъ голосовъ, раздавшійся со двора, показалъ, что чернь возвращается; вскорѣ затѣмъ сильный стукъ по рѣшеткѣ внизу свидѣтельствовалъ, что она начала, наконецъ, осаждать эти, такъ называемыя, кельи.
Напрасно бѣгалъ палачъ отъ двери къ двери и закрывалъ одно за другимъ отнерстія рѣшетки, въ тщетныхъ покушеніяхъ заглушить крики четырехъ несчастныхъ грѣшниковъ; напрасно билъ онъ ихъ палкою по протянутымъ рукамъ или грозилъ новыми и медленными мученіями при отправленіи своей должности: зданіе оглашалось ихъ воплемъ. Какъ это обстоятельство, такъ и мысль, что ужъ въ тюрьмѣ оставались только послѣдніе четверо, столько воспламенила осаждающихъ, что они въ невѣроятно скорое время разломали крѣпкую рѣшетку внизу, которой прутья были въ два квадратные дюйма толщиною, вышибли обѣ другія двери, будто простыя деревянныя перегородки, и появились уже на одномъ концѣ галлереи, отдѣленные отъ келій только одной или двумя рѣшетками.
-- Вотъ тебѣ на!-- воскликнулъ Гогъ, который первый заглянулъ въ темный коридоръ.-- Денни ужъ впереди. Браво, старикъ! Скорѣе же отворяй тутъ, не то насъ задушитъ дымъ на обратной дорогѣ.
-- Такъ ступай же лучше сейчасъ,-- сказалъ Денпи.-- Чего тебѣ здѣсь надо?
-- Чего мнѣ надо?-- спросилъ Гогъ.-- Этихъ четырехъ человѣкъ.
-- Четырехъ дьяволовъ!-- вскричалъ палачъ.-- Развѣ ты не знаешь, что они берегутся къ четвергу на висѣлицу. Развѣ ты не имѣешь никакого уваженія къ закону, къ конституціи? Никакого? Оставь этихъ четырехъ человѣкъ.
-- Что теперь за шутки!-- воскликнулъ Гогъ.-- Слышишь, какъ они кричатъ? Вырви эти прутья между дверью и поломъ и впусти насъ.
-- Братъ,-- сказалъ палачъ тихимъ голосомъ, наклонясь подъ тѣмъ предлогомъ, что будто исполняетъ требованіе Гога, но смотря только ему въ лицо:-- неужто ты не можешь оставить мнѣ этихъ четырехъ человѣкъ, если мнѣ пришла такая прихоть? Дѣлай, что хочешь, бери все, что хочешь,-- все отдаю тебѣ; но оставь же и мнѣ мою добычу. Я хочу этихъ четырехъ человѣкъ, говорю тебѣ.
-- Выдерни прутья или посторонись,-- отвѣчалъ Гогъ.
-- Ты можешь воротить толпу, если захочешь, ты это очень хорошо знаешь, братъ,-- сказалъ палачъ медленно.-- Ну, такъ ты хочешь сюда, хочешь?
-- Да.
-- Ты не хочешь оставить мнѣ этихъ людей? Ты не имѣешь никакого уваженія ни къ чему -- а?-- сказалъ палачъ, отступивъ къ двери, черезъ которую вошелъ, и бросивъ на него ненавистный взглядъ.-- Ты хочешь сюда, хочешь?
-- Говорю тебѣ -- да, да! Какого же чорта тебѣ еще нужно? Куда ты идешь?
-- Все равно, куда бы ни шелъ,-- отвѣчалъ палачъ, заглянувъ еще разъ въ желѣзную дверцу, которую онъ почти было заперъ за собою и держалъ полурастворенною.-- Подумай лучше, куда ты придешь... Но довольно.
Тутъ погрозилъ онъ съ насмѣшливою гримасой портретомъ на своей палкѣ Гогу (обыкновенная его улыбка могла бы назваться любезною въ сравненіи съ этою гримасой), скрылся и заперъ за собою дверь.
Гогъ не мѣшкалъ долѣе; подстрекаемый какъ нетерпѣніемъ черни, такъ и крикомъ осужденныхъ, онъ велѣлъ человѣку, за нимъ стоявшему, подойти, и тотъ началъ работать своимъ кузнечнымъ молотомъ такъ сильно, что послѣ нѣсколькихъ ударовъ желѣзо погнулось, переломилось и открыло свободный входъ.
Если упомянутые двое сыновей осужденнаго еще прежде одушевлены были неистовою ревностью, то теперь владѣли они львиною яростью и львиною силою. Закричавъ арестанту каждой клѣтки, чтобъ они отсторонились сколько можно назадъ, бунтовщики начали бить въ двери до тѣхъ поръ, пока отъ одной силы ихъ ударовъ соскочили петли и запоры. Но хотя при сыновьяхъ осужденнаго была слабѣйшая и хуже всѣхъ вооруженная толпа, хотя они начали работать послѣ всѣхъ, потому что напередъ остановились пошептать съ отцомъ сквозь рѣшетку, дверь его, однако, отворена была прежде другихъ и онъ вышелъ первый. Когда они стащили его въ галлерею, чтобы снять съ него оковы, онъ упалъ безчувственный, и въ этомъ состояніи, безъ всякихъ признаковъ жизни, былъ вынесенъ вонъ.
Освобожденіе этихъ четырехъ несчастныхъ, одичалыхъ, отуманенныхъ., выведенныхъ теперь на шумную улицу, которую воображали они видѣть не прежде, какъ при вступленіи въ свой послѣдній путь,-- послѣ нѣмого уединенія, гдѣ воздухъ былъ тяжелъ и удушливъ отъ спертаго дыханія нѣсколькихъ тысячъ человѣкъ, гдѣ улицы и дома представлялись выстроенными не изъ кирпичей, а изъ человѣческихъ лицъ,-- все это положило вѣнецъ на ужасы сцены. Впалые глаза и блѣдныя, тощія лица несчастныхъ; колеблющіяся ноги и простертыя руки, которыми они будто остерегались отъ паденія; неопредѣленный и блуждающій видъ, съ какимъ они жаждали воздуха и дыханія,-- все показывало, что это были четверо приговоренныхъ къ смерти. Не было надобности говорить: "вотъ этотъ человѣкъ обреченъ смерти"; эти слова широко и крупно были наклеймены, выжжены на ихъ лицахъ. Толпа съ трепетомъ отступала передъ ними, какъ будто они уже лежали на плахѣ и поднялись въ своихъ саванахъ; многіе содрогались, случайно задѣвъ за ихъ платье, будто дотронувшись до мертвеца.
По приказанію черни, въ городѣ эту ночь была большая иллюминація,-- всѣ дома освѣщены были сверху донизу, будто во время общественнаго торжества. Много лѣтъ спустя вспоминали еще старики, которые дѣтьми жили поблизости этой части города, какъ они внутри и внѣ домовъ видѣли все въ сильномъ блескѣ, и какъ они, полные боязни и страха, видѣли какое-то л_и_ц_о, прошедшее подъ окнами. Они позабыли все народное возмущеніе: только этотъ предметъ живо удержался въ ихъ памяти. Даже для неопытныхъ дѣтскихъ душъ, одинъ изъ этихъ осужденныхъ, быстро промелькнувшій, былъ такимъ поразительнымъ явленіемъ, что затемнилъ собою все возмущеніе и навсегда врѣзался въ ихъ памяти.
Когда эта послѣдняя работа была кончена, крикъ сдѣлался слабѣе: даже стукъ цѣпей, слышавшійся прежде отовсюду, теперь умолкъ; вссь шумъ потерялся въ хрипломъ, глухомъ, отдаленномъ ропотѣ; и, когда отхлынула толпа, угрюмая, дымящаяся куча развалинъ обозначила мѣсто, гдѣ еще недавно бунтъ шумѣлъ и ревѣлъ въ неистовствѣ.