Мѣсто, гдѣ родился Оливеръ, и что случилось при его рожденіи.
Между многими публичными зданіями одного извѣстнаго города, объ имени котораго разныя причины заставляютъ меня умалчивать, и который, однакожь, я не хочу называть никакимъ вымышленнымъ именемъ, стоялъ Домъ Призрѣнія Бѣдныхъ. Въ этомъ домѣ родился -- не буду называть ни дня, ни числа, потому-что это нисколько не занимательно для читателя,-- родился слабый смертный, котораго имя написано въ заглавіи моего романа. Долгое время послѣ того, какъ онъ введенъ былъ въ этотъ міръ заботъ и горестей приходскимъ медикомъ, не знали еще, нужно ли будетъ давать ребенку какое-нибудь имя, и будетъ ли онъ живъ; однакожь, подумавъ, подождавъ, дали имя, и ребенокъ остался живъ; въ противномъ случаѣ, вѣроятно, эти записки никогда не явились бы въ свѣтъ; а еслибъ и явились, то развѣ не болѣе, какъ на двухъ страничкахъ, которыя за то представляли бы образцовую біографію, какой не бывало въ литературахъ всѣхъ возможныхъ вѣковъ и народовъ. Хоть я вовсе не держусь того мнѣнія, что родиться въ домѣ призрѣнія -- величайшее благо для всякаго существа, однакожь замѣчу, что для Оливера Твиста это обстоятельство точно было счастіемъ. Какъ бы то ни было, но Оливеру сначала очень-трудно было дышать, хотя привычка и сдѣлала это необходимостью для нашего существованія. Нѣсколько времени онъ лежалъ безъ движенія на шерстяной постелѣ, въ борьбѣ между жизнью и смертью; перевѣсъ, казалось, былъ на сторонѣ послѣдней. Еслибъ, въ-теченіе этого краткаго періода, Оливеръ былъ окруженъ попечительными бабушками, заботливыми тетушками, опытными нянюшками да глубокомысленными докторами, то нѣтъ никакого сомнѣнія, что онъ неизбѣжно отправился бы на тотъ свѣтъ. Но какъ, къ-счастію, при немъ никого не было, кромѣ бѣдной старухи, которая почти ничего не видала отъ частаго употребленія пива, да приходскаго медика, который лечилъ "по контракту", то Оливеръ и природа восторжествовали: послѣ нѣкоторой борьбы, Оливеръ вздохнулъ, чихнулъ и закричалъ такъ громко, какъ только можетъ закричать ребенокъ, жившій на свѣтѣ три съ половиною минуты.
Когда Оливеръ подалъ первый знакъ своего существованія, ветхое одѣяло, покрывавшее желѣзную кровать, зашевелилось; блѣдное лицо молодой женщины съ усиліемъ приподнялось съ подушки и слабый, дрожащій голосъ произнесъ слова: "дайте мнѣ взглянуть на него -- и умереть..."
Медикъ сидѣлъ лицомъ къ огню, стараясь какъ-нибудь согрѣть руки; но когда молодая женщина заговорила, онъ всталъ, подошелъ къ ея изголовью и сказалъ съ кротостью, которой, по-видимому, нельзя было отъ него ожидать:
-- О, вамъ еще не нужно говорить о смерти!
-- Нѣтъ, нѣтъ! сохрани ее Господи"! сказала кормилица, проворно пряча въ карманъ бутылку изъ зеленаго стекла, содержаніе которой она съ видимымъ удовольствіемъ потягивала въ углу.-- Сохрани ее Господи! еслибъ она пожила на свѣтѣ съ-моё, сударь, да имѣла бы тринадцать человѣкъ дѣтей, изъ которыхъ всѣ померли бы, кромѣ двоихъ, да пробыла бы здѣсь въ домѣ со мною, то не говорила бы этого... Подумаешь, право, что значитъ быть матерью. Ну, на, смотри; вотъ твое дитя!
Казалось, эта утѣшительная мысль произвела свое дѣйствіе. Больная опустила голову и протянула руки къ ребенку.
Медикъ передалъ его въ руки матери. Она страстно прильнула холодными, побѣлѣвшими устами къ головкѣ дитяти, провела руками по своему лицу, дико взглянула вокругъ, вздрогнула, упала навзничь -- и умерла. Ей грѣли грудь, руки, виски; но кровь уже навсегда застыла. Говорили о надеждѣ и утѣшеніи: все это давно уже было для нея муждо.
-- Все кончено, мистриссъ Тингомми! сказалъ наконецъ медикъ.
-- Ахъ, бѣдняжечка! сказала кормилица, поднимая пробку отъ зеленой бутылки, которую она уронила на подушку, принимая дитя.-- Бѣдняжечка!
-- Ты, кормилица, не присылай за мной, если ребенокъ будетъ кричать, сказалъ медикъ, натягивая перчатки.-- Онъ вѣрно будетъ безпокойный. Ты въ такомъ случаѣ дай ему немного каши. Медикъ надѣлъ шляпу, и, остановись у изголовья умершей, прибавилъ:-- Она была очень недурна собой; откуда она пришла?
-- Ее принесли сюда прошлою ночью, отвѣчала старуха,-- дозорные. Оли подняли ее съ улицы; должно-быть, она издалека пришла, потому-что башмаки были у нея всѣ изношены въ лохмотья; но откуда шла она и куда, никто не знаетъ.
Медикъ наклонился къ тѣлу и поднялъ лѣвую руку умершей.-- Старая пѣсня! сказалъ онъ, качая головою: -- обручальнаго кольца нѣтъ. Прощайте! доброй ночи!
И джентльменъ ушелъ обѣдать; а кормилица, приложившись еще разъ къ зеленой бутылкѣ, сѣла на низенькую скамейку къ огню и начала одѣвать ребенка"
Превосходное доказательство того, какъ много значитъ платье, представлялъ собою Оливеръ Твистъ. Завернутый въ пеленки, которыя служили ему единственною одеждою, онъ могъ быть дитятею вельможи или нищаго; незнакомцу трудно было бы опредѣлить его положеніе въ обществѣ. Но теперь" когда его обернули выбойчатымъ одѣяломъ, пожелтѣвшимъ отъ времени, теперь онъ былъ уже приходскій мальчикъ, сирота Дома Призрѣнія,-- бѣднякъ, полумертвый, одинокій страдалецъ, брошенный въ міръ, всѣмъ чуждый и никѣмъ не оплаканный.
Оливеръ громко кричалъ. Еслибъ онъ могъ понимать, что былъ сиротою, оставленнымъ на попеченіе приходскихъ властей, онъ, можетъ-быть, сталъ бы кричать еще громче )