X.

Этическое учение графа Толстого

Сделав характеристику графа Толстого, как художника, мы считаем необходимым, для полноты нашего очерка, сказать несколько слов и об этическом его учении.

В сфере духовной жизни -- не только у нас в России, но и во всей Европе -- граф Толстой является в настоящее время бесспорно самою крупною личностью. Как никто другой, он привлекает к себе мысль и внимание современного человека: он возбудил целое умственное движение среди нашего общества, он имеет уже учеников и последователей. И, как мы уже заметили выше, интерес к личности нашего писателя основывается, главным образом, не на художественных его созданиях, которые до сих пор еще недостаточно поняты, но на содержании высказанных им в последнее время нравственных идей.

Немало внимания уделила гр. Толстому и наша периодическая печать. И нужно сказать, что большинство ее органов отнеслось к идеям нашего автора отрицательно. Но, несмотря на целый ряд этих отрицательных критик, вопрос о достоинстве и правде учения графа Толстого все же остается открытым; все эти критики лишь поверхностно касаются своего предмета, ограничиваются только разбором отдельных, произвольно вырванных и подчас действительно парадоксальных, мнений автора" и ни одна из них даже не потрудилась представить рассматриваемое учение во всем его целом, ни одна не направила своего анализа на его основную идею, на его отличительную сущность.

Что же такое граф Толстой? Какую идею развил он в своем учении? В чем сущность этого учения? Вот вопрос, на который необходимо ответить ясно и определенно, прежде чем подвергать оценке то или другое из его положений или говорить о значении всего его миросозерцания. Двенадцатая часть сочинений графа Толстого, присоединяясь к известному уже содержанию его прежних произведений, главным образом его "Исповеди", представляет уже достаточный материал для определения основных начал его учения. Вот эти-то основы мы и постараемся уяснить в настоящей главе.

Учение графа Толстого обнимает не какой-либо специальный вопрос знания, но содержит в себе вопрос человеческой жизни в его непосредственном, практическом значении; его можно сравнивать не с методическими исследованиями современной науки, даже не с попытками философии, стремящейся к объяснению мира, но скорее всего с учениями таких моралистов древности, как Будда или Сократ, которые прямо говорили человеку, как должно ему жить на земле Учение графа Толстого, это -- полное раскрытие его внутренней жизни, это -- действительно "исповедь", но исповедь сердца, которому суждено было пережить и перестрадать великими и общими сомнениями и вопросами нашего времени.

В области своей нравственной жизни человек сознает себя существом свободным: он может жить и так, и иначе, может направить свою жизнь к той или другой цели, может брать от жизни те или другие ее дары. Но для того, чтобы быть спокойным и счастливым, чтобы не испытывать мук и сомнений, человек необходимо должен быть убежден, что избранный им в жизни путь есть путь наилучший.

Л.Н. Толстой, идя обычным путем людей нашего культурного общества, не был спокоен и счастлив. Обладая всем тем, что могло бы служить венцом желаний интеллигентного человека, он испытывал неотступную тревогу глубоких сомнений. Эта тревога в нем происходила от того, что в той жизни, которую он вел среди своего общества, и в том миросозерцании, которое он воспринял от своего времени, затерялись смысл и цель человеческой жизни. А сознание этой цели и этого смысла необходимо для человека. Напряженно и мучительно стал он доискиваться этого смысла.

Жизнь, как явление мира, логически необходимо представляется нам с неизбежными моментами ее возникновении и прекращения -- рождения и смерти. Какой же смысл может иметь эта конечная человеческая жизнь? Какой смысл ее не уничтожается неизбежностью смерти? Этот вековечный вопрос человечества встал и перед графом Толстым. Где искать ответа на него? В положительной науке? Но она только объясняет явления, дает ответы только на вопрос: почему существует то или другое, а не на вопрос: -- зачем. Она могла бы, да и то лишь достигнув неопределенно высокой ступени развития, -- она могла бы сказать, что жизнь человеческая явилась благодаря таким-то и таким-то сочетаниям частиц, таким-то и таким-то условиям, что она должна прекратиться благодаря таким-то и таким-то законам этих сочетаний, но за разрешение вопроса о смысле жизни она не берется и взяться не может, так как при исследовании природы совершенно устраняет вопросы о цели и абсолютном смысле явлений.

Искать ли ответа в умозрительной философии? Но последняя, по словам графа Толстого, только ставит этот вопрос, а не отвечает на него. Всякий ответ ее есть, в сущности, только усложненный вопрос и не может быть ничем иным, так как все свои построения философия выводит из разума, а для человеческого разума недоступна связь конечного с бесконечным.

Вопрос оставался нерешенным, жизнь продолжала казаться лишенною смысла, а жить без смысла жизни было невозможно. Но как же живут и жили люди? В отношении к поднятому графом Толстым вопросу все люди разделяются на две категории. Для одних, для людей того времени и того общества, где жил гр. Толстой, смысл их жизни был потерян, так же как и для него; для других -- для огромной массы живущего и прежде жившего человечества, жизнь имела ясный, вполне определенный смысл. Люди первой категории жили четырьмя различными исходами из своего положения. Одни из них вовсе не знали вопроса: не сознавая смысла своей жизни, они вовсе не думали о нем и не искали его, а жили себе изо дня в день своими органическими потребностями и целями. Но это, может быть, и счастливое неведение людей немыслящих -- невозможно, конечно, для того, в ком уже пробудилась деятельность сознания: нельзя отказаться от того, что знаешь. Второй исход -- это исход эпикуреизма. Сознавая бессмысленность своей жизни, люди ищут забвения в наслаждениях, в мимолетных радостях, ищут спасения в непрерывном опьянении жизнью. Но и этот исход доступен не всем: он обусловливается известною тупостью воображения. Все же не страдающие этим недостатком легко могут представить себе, что какая-нибудь случайность, каких тысячи в жизни, может отнять возможность наслаждения и дать вместо них необходимость страдания, что того-и-гляди придет нищета или болезнь и оставит беспомощного эпикурейца одного перед вставшим вопросом жизни. Третий исход -- исход последовательности и силы. Люди, страдающие от отсутствия смысла в их жизни, уничтожают эту жизнь, кончают самоубийством. Но и на это способны не все, и многие, образующие четвертую группу, страдая в бесплодных поисках смысла своей жизни, так и остаются жить со своими страданиями и исканиями. Но это уже вовсе и не выход из положения, представляющегося невыносимым, а, напротив, бессилие выйти из него.

Таким образом, жизнь культурного общества не давала никаких указаний и надежд на разрешение вопроса. Тогда граф Толстой вышел из тесного круга этого общества и обратился к народу, к человечеству в его совокупности, в его прошлом и настоящем. И перед ним обнаружился во всей ясности и несомненности тот факт, что сравнительно только немногие люди, только отдельные единицы не знают смысла своей жизни, масса же человечества от начала своего исторического существования и до наших дней всегда сознавала определенный смысл жизни, всегда имела ответ на вопрос о назначении человека. Этот смысл открывала человечеству и хранила для него религия, неизменная спутница его исторической жизни. И человек принял откровения и заветы религии, принял не потому, чтобы она доказала ему их разумность, но потому, что он верил в них.

И так, вера -- вот что дает знание смысла жизни, вот в чем ответ на вечный вопрос человечества, вот что могло бы прекратить муку поднявшихся сомнений. "Вера есть сила жизни. Если человек живет, то он во что-нибудь да верит. Если бы он не верил, что для чего-нибудь надо жить, то он бы и не жил. Если он не видит, не понимает, что конечное есть призрак, он верит в конечное; если он понимает призрачность конечного, он должен верить в бесконечное. Без веры нельзя жить..." говорит граф Толстой.

Но хорошо тому, кто вырос в вере и не утратил ее; "блажен, кто верует". А как быть сыну нашего времени, признавшему единственным критерием истины разум и потому отвергшему знание веры, как предрассудок человечества? Поможет ли ему убеждение, что смысл жизни открывается только верою? Ведь разумом принять этот смысл невозможно, так как он основан вовсе не на разуме и с ним несоизмерим; принять же его вопреки разуму тоже невозможно: насильно нельзя заставить себя веровать.

Положение неверующего не изменилось и по-прежнему оставалось безнадежным. "Понимание смысла жизни дается верою. Я не верую и не могу уверовать в то, что представляется моему уму неразумным" -- дальше, казалось, идти было некуда, и многие кончали отчаянием на этом умозаключении. Но граф Толстой не остановился на нем и упорно продолжал свои искания, пока перед ним не открылась, наконец, какая-то новая дорога, повидимому обещающая привести к цели. Руководящею нитью, выведшею его на эту дорогу, была мысль, что содержание человеческого духа не исчерпывается деятельностью разума, что сознательная жизнь человека имеет своим источником не один только разум, но и другие способности души.

Знание веры не есть знание разума; следовательно, оно основывается не на разуме и приобретается не с его помощью, а воспитывается самою жизнью, путем влияния ее на какие-то другие элементы человеческой природы. Но так как существуют и неверующие люди, то очевидно, что для того, чтобы влияние жизни приводило к вере, самая жизнь должна иметь определенные качества. Чтобы понять смысл жизни и увидеть в ней благо, надо прежде всего, чтобы твоя собственная жизнь была не бессмысленна и зла, надо пережить благо жизни, прикоснуться к нему всем существом своим, и тогда только разум сумеет назвать это пережитое настроение. Словом -- все дело в качествах самой жизни.

Граф Толстой стал всматриваться в свою жизнь, -- "и тут", говорит он, "я понял, что заблуждался не от того, что неправильно мыслил, а от того, что дурно жил. Я признавал жизнь бессмыслицей и злом, и моя жизнь была действительно бессмысленна и зла". А между тем это была обычная жизнь нашего культурного общества. Сравнивая ее с жизнью той массы человечества, которая верит в смысл жизни и в ее благо, граф Толстой увидел два совершенно различные склада жизни, при чем все различие это устанавливалось тем фактом, что наше образованное общество освободило себя от общечеловеческой обязанности труда. В то время, как человек рабочей массы, исполняя закон природы, в поте лица добывал хлеб свой, человек культурной среды мог жить или совсем не трудясь, или с одним подобием труда. По непонятному суеверию, по какой-то странной слепоте, эта свобода от труда, эта возможность пользоваться трудом других сделалась между людьми предметом страстных желаний, признавалась главным условием счастья. В действительности же она породила только жестокую несправедливость и излишние, ненужные страдания. С точки зрения общественной, она привела к тому, что на каждого неработающего должны были работать другие, вследствие чего труд их вырос до несоразмерности с их силами, сделался для них тяжким бременем, разрушающим их здоровье, поглотил все их время, низведя их на степень работающих машин, -- словом, эта привилегия жить без труда привела человеческие общества к тому положению, из которого возник социальный или рабочий вопрос во всем его ужасном значении. С точки зрения личной -- она привела к тому, что человек, освободивший себя от обязательного труда и стремящийся к удовлетворению своих все разрастающихся похотей, нарушил закон жизни, закон человеческого счастья, за что и казнится неизбежною потерею смысла жизни и вечным внутренним недовольством.

На чем же, однако, держится этот порядок жизни, заставляющий одних страдать от избытка труда, других -- от его недостатка? Если в душе каждого он находит себе опору в том роковом заблуждении, что счастье -- в богатстве, освобождающем человека от обязанности трудиться, то чем оправдывается он в общественном мнении, в сознании права и справедливости, на котором в конце-концов основывается всякий общественный порядок?

Вопрос этот заставляет графа Толстого обратиться к миросозерцанию современных обществ, миросозерцанию, сформировавшемуся под влиянием науки и искусства.

"На опытной, позитивной науке теперь зиждется оправдание всех людей, освободивших себя от труда", говорит граф Толстой. "По определению этой науки, человечество или общества человеческия суть организмы, готовые или еще образующиеся и подчиняющиеся всем законам эволюции организмов. Один из главных законов этих есть разделение отправлений между частицами организмов. Если одни люди живут в изобилии, а другие в нужде, то это происходит не по воле Бога, не потому, что государство есть форма проявления личности, а потому, что в обществах, как в организмах, происходит, необходимое для жизни целого, разделение труда: одни люди исполняют в обществах мускульную работу, другие -- мозговую". Согласно этому воззрению позитивной науки, существующие в человеческих обществах различия положений и занятий есть необходимое последствие органической природы этих обществ, есть закон жизни, который изменить невозможно и против которого возмущаться бессмысленно.

Это вероучение нашего времени, с его основным принципом органического развития общества, граф Толстой признает совершенно бездоказательным и вполне произвольным. Логика и очевидность действительности против него, и если оно в настоящее время овладело умами образованных людей, то это единственно потому, что оно несет в себе оправдание человеческих слабостей. Теория эта клонится к тому, "чтобы то разделение деятельности, которое существует в человеческих обществах, признать органическим, т.е. необходимым, а потому рассматривать то несправедливое положение, в котором находимся мы, уволившие себя от труда люди, не с точки зрения разумности и справедливости, а только как несомненный факт, подтверждающий общий закон... Как же не принять такую прекрасную теорию! -- Стоит только рассматривать человеческое общество, как предмет наблюдения, и можно утешать себя мыслью, что моя деятельность, какая бы она ни была, есть функциональная деятельность организма человечества, и потому и речи даже не может быть о том, справедливо ли то, что я пользуясь трудами других, -- делаю только то, что мне приятно, как не может быть и речи о том справедливо ли разделение труда между мозговой клеткой и мускульной. To же было и с предшествующими учениями, господствовавшими в свое время над миром, -- с философией Гегеля, с экономической теорией Мальтуса: и они господствовали не в силу принадлежащей им истины, но лишь в силу того, что предлагали оправдание человеческой несправедливости".

Но, отрицая разумность, необходимость и справедливость существующего в современных обществах распределения занятий, граф Толстой не возражает против самого принципа разделения труда, Разделение труда должно быть в человеческих обществах, но из этого не следует, что оно должно быть именно таким, как оно есть. Принцип разделения труда требует, чтобы между членами общества были распределены все необходимые для его существования функции, чтобы каждый был занят каким-нибудь полезным трудом и за это получал от других нужные ему продукты их труда. Но такого положения, когда человек производит пред меты ни для кого ненужные, и требует, чтобы его за это кормили, -- такого положения нельзя оправдать принципом разделения труда, так как это уже будет не разделение, но захват чужого труда. А между тем, по словам графа Толстого, в действительности существует именно такое положение.

Выставив это общее начало, граф Толстой не занимается исследованием полезности каждой из существующих в обществе человеческих деятельностей; он останавливается на первом разделении труда -- на умственный и физический -- и рассматривает только духовную деятельность современного человека, выражающуюся в занятиях науками и искусствами. "Мы мозг народа. Он кормит нас, а мы его взялись учить. Только во имя этого мы освободили себя от труда. Чему же мы научили и чему учим его?" спрашивает граф Толстой.

Обращаясь прежде всего к прикладной науке, к технике, изобретения которой непосредственно входят в практическую жизнь, он замечает, что все успехи ее "по особенной несчастной случайности, признаваемой и людьми науки, до сих пор не улучшили, а скорее ухудшили положение большинства, т.е. рабочего". Стоит припомнить, например, изобретение машин, лишившее работника самостоятельности и приведшее его в зависимость от фабриканта и т.п. Если же какое-нибудь усовершенствование жизни, открытое наукой, и бывает иногда полезно народу, то это -- чистая случайность в деятельности наших ученых, наступившая лишь потому, что народу не запрещается пользоваться изобретениями науки, но не потому, чтобы люди науки стремились в своих занятиях к благу народа, чтобы они желали быть ему полезными. Наши техники, механики, врачи, педагоги желают и умеют служить только обеспеченному культурному классу. Их знания и приемы не приспособлены к условиям трудовой народной жизни и они ничего почти не сделали для удовлетворения ее нуждам.

"Мы выдумали", пишет автор, "телеграфы, телефоны, фонографы; а в жизни, в труде народном, что мы подвинули? Пересчитали два миллиона букашек! А приручили ли хотя одно животное со времен библейских, когда уже наши животные давно были приручены? А лось, олень, куропатка, тетерев, рябчик -- все остаются дикими. Ботаники нашли и клеточку, и в клеточках-то протоплазму, и в протоплазме еще что-то и в той штучке еще что-то..., а со времен египетской древности и еврейской, когда уже была выведена пшеница и чечевица, до нашего времени не прибавилось для пищи народа ни одного растения, кроме картофеля, и то приобретенного не наукой. Выдумали торпеды, приборы для акциза и т.п., а прялка, ткацкий станок бабий, соха, топорище, цеп, грабли, ушат, журавец -- все такие же, как были при Рюрике и т.д.". То же самое можно сказать и про современных художников и поэтов. И они служат интересам и потребностям только небольшого кружка образованных людей. Они пишут картины и слишком дорогия для народа, и недоступные ему по сюжету. Музыкальные произведения наших композиторов рассчитаны на образованную публику и совершенно непонятны народу. Поэты также творят не для народа, и смысл их произведений по-прежнему темен для него. И забытый своею интеллигенциею народ уже привык искать удовлетворения своим духовным потребностям мимо ее и на ее глазах становится жертвою спекуляций разных полуграмотных издателей и авторов. При таком значении для народа деятельности людей науки и искусства, имеют ли они право жить на счет труда этого народа?

Но наука и искусство призваны служить не одним только утилитарным целям практической жизни. Главное и высшее их назначение -- удовлетворять духовным потребностям человека. Может быть, современная наука сделала многое в этом отношении? В настоящее время человечество владеет известною суммою знаний, накопленных в течении его многовекового исторического существования. Но вся эта масса знаний, по мнению гр. Толстого, не есть еще наука в строгом смысле слова. Знания эти касаются множества самых разнообразных предметов и человек потерялся бы в этом беспорядочном множестве, если бы при изучении их у него не было руководящей нити, если бы нельзя было расположить эти знания по степени их относительной важности для человека. Необходимо, следовательно, знать, какие из них первой, какие меньшей важности. "И это-то, руководящее всеми другими знаниями, знание люди всегда называли наукою в тесном смысле". Важнейшим же вопросом во всем человеческом знании всегда был вопрос о том, в чем назначение и потому истинное благо каждого человека и всех людей. Попытки ответить на этот вопрос и составляют человеческую науку. Такова, говорит гр. Толстой, была наука Конфуция, Будды, Сократа, Магомета и других; такою наука была всегда и только из этой науки определялось значение всех других знаний человечества. Существование такой науки всегда признавалось необходимым, так как предметов наук бесчисленное количество в точном смысле этого слова, и без знания того, в чем назначение и благо всех людей, нет возможности выбора в этом бесконечном количестве предметов и потому без этого знания все остальные знания становятся бесполезным и ненужным материалом, самая же деятельность ученых -- праздной забавой. Если взглянем теперь с этой точки зрения на современную науку, то увидим, что она отвергла знание о назначении человека и, взяв своим девизом изучение фактов и явлений мира, оставила ученого без плана и без компаса перед бесконечностью этих явлений. И это-то отрицание самой сущности науки, отрицание, при котором немыслима никакая наука, называют теперь положительною наукой!

Не лучше и положение искусства. Без истинной науки не может быть, по мнению графа Толстого, и искусства, так как оно есть ничто иное, как выражение знания о назначении и благе человека. С того же времени, как затерялось это знание, невозможным сделалось и существование искусства, которое и превратилось у нас в ремесло, доставляющее людям приятные ощущения, и вместе с тем утратило всякое право возвышаться над хореграфическим, кулинарным, косметическим и т.п. искусствами.

Свой трактат о назначении науки и искусства граф Толстой заканчивает следующими словами "Пора опомниться и оглянуться на себя. Ведь мы ничто иное, как книжники и фарисеи, севшие на седалище Моисея и взявшие ключи от царства небесного, и сами не входящие и других не впускающие. Ведь мы -- жрецы науки и искусства -- самые дрянные обманщики, имеющие на наше положение гораздо меньше прав, чем самые хитрые и развратные жрецы. Ведь для привилегированного положения нашего у нас нет никакого оправдания. Жрецы имели право на свое положение -- они говорили, что учат людей жизни и спасению. Мы же стали на их место и не учим людей жизни, даже признаем, что учиться этому не надо, а учим своих детей тому же нашему талмуду -- греческой и латинской грамматике, для того, чтобы и они могли продолжать ту же жизнь паразитов, какую мы ведем" (ч. ХII, стр. 328).

Но что же нам делать? На этот, неизбежно возникающий из всего учения, вопрос граф Толстой дает следующие три ответа.

Во-первых: не лгать ни перед людьми, ни перед собою, не бояться истины, куда-бы она ни привела нас.

Все значение этого ответа будет понятно нам только тогда, если мы представим себе, как трудно привилегированному человеку применять, во всей их чистоте, требования своего разума и совести; как трудно разойтись во имя их со всеми окружающими и остаться одному; как трудно, словом, расстаться с привычною ложью жизни. А всего этого требует правило: не лгать перед собой.

Во-вторых: отречься от сознания своей правоты, своих преимуществ, особенностей перед другими людьми, и признать себя виноватым.

Только отречение от сознания себя существом особенным, имеющим право на особенное между людьми положение и призванным к какой-то исключительно-полезной деятельности, являющейся главным источником нравственных страданий человека, -- только такое отречение может привести его к исполнению того вечного и несомненного закона жизни, требование которого составляет содержание третьего ответа графа Толстого: -- "трудом всего существа своего, не стыдясь никакого труда, бороться с природою, для поддержания жизни своей и других людей".

Труд обязателен для человека, как закон жизни, как условие его счастья. Человек должен выпустить заряд энергии, принимаемый им в виде пищи, должен работать физическим, мускульным трудом. Исполняя этот общий закон природы, из под действия которого человек не может безнаказанно выйти, он может получить полное удовлетворение своих потребностей: работая на себя, он удовлетворяет физиологической стороне своей природы, работая для других людей -- удовлетворяет своей духовной потребности. Вот путь, который, по мнению графа Толстого, может вывести человека из опутавшей его лжи и дать ему радостную и счастливую жизнь.

Предложенное графом Толстым разрешение вопроса: что делать? -- имеет не одно только личное значение. Это в то же время и разрешение вопроса экономического и социального, который, по мнению нашего автора, есть в сущности вопрос крыловского ларчика. Его надо просто открыть. И он действительно открывается естественным стремлением человека к его собственному счастью, к его нравственному успокоению, раз только он поймет, что его счастье в исполнении закона жизни, повелевающего ему трудиться для себя и других.

Очерк своего идеала общественной жизни граф Толстой дает в сказке об Иване дураке и его двух братьях, показывая нам царство, где все люди работают, где война невозможна, за отсутствием сопротивления, где деньги служат только игрушкою детей и где не пускают за стол никого без трудовых мозолей на руках.

Таковы главные основания, остов учения графа Толстого.