I
Было летнее солнечное утро, тихое; в Новодевичьем монастыре благовестили к обедне.
К святым воротам монастыря подъехала щегольская карета с гербами, запряженная в четыре лошади, с двумя гайдуками в парадных ливреях; они быстро соскочили с запяток, отворили дверцу, и из нее выпорхнула богато одетая молоденькая, хорошенькая девушка.
Старушка-монахиня, сидевшая в святых воротах, встала и, низко поклонившись приехавшей, проговорила:
-- С миром взыди в обитель нашу.
-- Можно ли мне видеть царицу-матушку? -- спросила у монахини приехавшая девушка.
-- Пообождать тебе, госпожа милостивая, придется... государыня-матушка только что изволила в церковь пройти к обедне.
-- Что же, я подожду... сама пойду в церковь.
-- Рано еще, госпожа, только к часам ударили. Погуляй по монастырю, а то в наш садочек пройди. Тихо у нас, хорошо! А дозволь спросить, госпожа, кто ты будешь? -- с любопытством посматривая на красивую молодую девушку, спросила монахиня.
-- Шереметева я, Наталья Борисовна.
-- Не дочка ли будешь покойному графу Борису Петровичу Шереметеву?
-- Да... я -- его дочь, -- скромно ответила Наталья Борисовна.
-- Голубушка, графинюшка!.. Наконец Господь мне радость послал тебя увидеть!.. Ведь твой покойный родитель благодетелем нашим был. Вишь, крепостная я его была, а граф на волю весь наш дом отпустил... И знаешь ли, за что? Твой батюшка поохотиться поехал в лес, а мой большак брат Семен в дворовых охотниках служил. Вот на охоте большой медведь и подмял под себя твоего батюшку, а Семен вовремя успел и пристрелил медведя. Вот покойный граф за это и на волю отпустил.
-- Батюшка-покойник правильно поступил: за большую услугу и награда большая. А скажи, матушка, как звать тебя, -- спросила у монахини графиня Наталья Борисовна, -- да мне свою келейку укажи: я от матушки-царицы и к тебе зайду.
-- Под колокольней моя келейка... Зайди, графинюшка, осчастливь меня. А зовут меня Гликерией. Да глянь-ка, глянь, графинюшка: кажись, царицу-то ведут из церкви... так и есть! -- поспешно проговорила Гликерия, показывая на столпившийся около церковной паперти народ.
С паперти сходила вдова-царица Евдокия Федоровна, из рода Лопухиных, против воли постриженная в монахини по приказу императора Петра Великого. Ее с почетом вели монахини.
-- Что-то государыня-матушка рано из церкви вышла, видно, ей не поздоровилось, -- тихо проговорила монахиня Гликерия.
-- Я вот сейчас подойду к царице-матушке, -- проговорила графиня Шереметева, а затем торопливо пошла навстречу царице и при ее приближении поклонилась ей до земли. -- Благослови, государыня-матушка!
-- Бог благословит. Встань!.. Пред единым Богом преклоняйся, -- властным голосом проговорила бывшая супруга великого Петра.
-- В обитель, царица-матушка, я нарочно приехала, чтобы повидать и поклониться твоему величию.
-- Какое может быть величие инокини? Чья ты? Как звать тебя?
-- Я -- дочь Бориса Петровича Шереметева.
-- Дочь Бориса Шереметева? Знавала я твоего отца, знавала!.. Верным слугою, говорят, он был моему покойному мужу Петру, в графы его государь произвел. А тебя как звать?
-- Натальей, государыня-матушка.
-- Зайди ко мне в келью, поговорим. Хоть и не поздоровилось мне, потому и рано ушла из церкви, а все же я рада тебе, графиня Наталья...
-- Земной поклон, матушка-царица, тебе за ласку! -- и графиня Наталья Борисовна, до земли поклонившись царственной инокине, пошла за нею в келью.
Только недавно вернулась царица-инокиня в Москву из заточения.
В Новодевичьем монастыре для нее отведены были самые лучшие кельи, ей воздавали царские почести и называли теперь не старицей Еленой, а великой государыней Евдокией Федоровной.
Немало горя и несчастья перенесла царица Евдокия, в иночестве Елена. Она росла и развивалась в терему; ее отец, боярин Лопухин, и мать были людьми старого закала, придерживались старины и косо смотрели на разные новшества, которые со времен царя Алексея Михайловича стали "из неметчины" проникать в Россию. Красива была Евдокия Лопухина: статная, полная, белая, с румянцем во всю щеку, с ясным взором, с соболиными бровями, с косами чуть не до пять, так что все сулили ей большое счастье и знатного жениха. И действительно, вдова царя Алексея Михайловича Наталья Кирилловна выбрала красавицу Дуню в жены своему державному сыну Петру.
Крепко, сердечно полюбила Евдокия Федоровна своего мужа царя, этого чудо-богатыря! В первое время и он был нежен и предупредителен с красавицей-женой. Но это продолжалось недолго: вскоре он стал по целым неделям, месяцам оставлять ее скучать в одиночестве, отчасти будучи занят делами правления и задуманными им реформами, а отчасти под влиянием своего увлечения Анной Монс, с которой он познакомился в Кукуй-слободе.
Скучала царица Евдокия Федоровна. Но вот ей на радость и на утеху родился сын; Алешенькой его назвали в честь почившего деда, царя Алексея Михайловича. Стал он расти, но не затихла скука в сердце его матери; нет, рядом с нею стала развиваться и ревность.
"Не любит меня царь-муж, не любит; видно, краше да милее себе нашел, а я не нужна ему стала. По месяцу и больше в глаза не вижу Петра. Разлюбил он, разлюбил. А я ли его не любила, я ли не голубила? И вот плата за мою любовь, за мою ласку. Ему новшества разные нужны да диковинка заморская, а не жена", -- думала молодая царица.
Со слезами встречала она супруга и упрекала его за частые отлучки. Хмурился Петр, слушая упреки жены; не по нраву ему это было; он совсем охладел к Евдокии Федоровне и опять покинул ее.
Напрасно останавливали Петра царица-мать и молодая жена.
-- Не к тому я призван, государыня-матушка, чтобы дома сидеть сложа руки: меня ждет большая работа, большая ломка. Прости и благослови сына на великий труд! -- прощаясь с матерью, проговорил Петр, а к своей молодой жене обратился с такими словами: -- Ни слезами, ни попреками меня ты не остановишь, а только озлобишь больше.
Проходили недели, месяцы, а царь Петр все был в отлучке. Слезливыми письмами звали царица-мать и молодая жена; Наталья Кирилловна настоятельно требовала его возвращения, а Евдокия Федоровна умильно присоединяла и свои просьбы:
"Государю моему радости, царю Петру Алексеевичу, -- писала молодая царица. -- Здравствуй, свет мой, на множество лет! Просим милости, пожалуй, государь, буди к нам не замешкав. А я при милости матушкиной жива, женушка твоя Дунька челом бьет".
А тут шепнули царице Евдокии Федоровне, что у царя Петра на стороне есть другая жена, "немка Монсиха", и не венчанная, и это разожгло ревность в сердце молодой царицы.
Когда приехал Петр, она встретила его с большими упреками и большими слезами. Произошла ссора и следствием этого было то, что Евдокия Федоровна угодила в монастырь, была насильно пострижена и стала не царицею московской, а монахиней Еленой. Вместо пышных царских хором очутилась она в убогой келье, одинокая, всеми забытая, всеми оставленная.
Тяжко ей было от этой жизни. Прежде времени состарилась Евдокия Федоровна. Потускнели у нее очи, пропал румянец с лица, щеки ввалились и ее красивые волосы сединой покрылись. И стала она думать о мести царю-гиганту.
Подрос царевич Алексей и стал бывать у матери в монастыре. Мать стала вооружать его против отца, но это повело лишь к гибели несчастного царевича Алексея. Погиб лютой смертью и красавец-генерал Степан Глебов, к которому была неравнодушна царица, а ее самое под строгим караулом отправили в Ладогу, в Успенский монастырь. Тут она и прожила немало лет в тесной келье, под бдительным присмотром до дня кончины императора Петра Великого. С воцарением императрицы Екатерины I бывшую царицу перевезли в Шлиссельбург, а оттуда -- в Москву, в Новодевичий монастырь.
Войдя в свою келью, царица-инокиня переоделась и, усаживаясь в кресло, обратилась к своей юной гостье:
-- Так ты -- дочь боярина, то бишь графа Бориса Петровича Шереметева? Мой покойный царь-муж русских прирожденных бояр в немецкие графы производил. Любил покойник неметчину и чуть всей Руси в неметчину не повернул! -- взволнованно добавила она и, показывая графине Наталье место на стуле, рядом с собою, предложила ей: -- Садись!.. В ногах правды нет!
-- Смею ли я, царица-матушка, сидеть перед тобою?
-- Какая я царица? Монахиня смиренная я, а не царица. Точно, была и я царицей, только это давным-давно прошло. Все прошло, все рушилось... Ну, поведай мне, Натальюшка, что нового? Правду ли говорят, что мой внучек-царь Меншикова отправил в ссылку?
-- Правда, государыня-матушка, правда, князь Меншиков в государеву опалу попал.
-- И ништо, ништо ему. Еще лютой казни следовало бы его предать. Злодей он мне и сынку моему злополучному. Немало этот Меншиков злобы да несчастья принес. О, Господи, прости, помилуй!.. Словами своими я грех совершила! Грешница я, грешница!.. Да уж больно много и выстрадала, много лютого горя перенесла, оттого и сердце мое стало такое злобное! Значит, Меншикова постигла кара Господня? О его падении недавно писал мне Остерман. Да плохо я ему верю: подлиза он, льстец, хитрый немец. Крепко боюсь я, что он и внука моего, Петрушеньку, испортил... Вот еще Долгоруковых я, грешница, не долюбливаю! А говорят, князь Иван днюет и ночует у государя... Государь молоденек, привязчив, глядишь -- живо всего послушается, что вороги его из корысти для себя ему посоветуют. А долго ли тут до греха. Вот и болит мое сердце, как бы Петрушеньку не испортили!.. Кто их знает, что людишки, близ него, молоденького, несмышленого стоящие, задумали. Совсем не знаю я князя Ивана... Может, ты, графинюшка, знаешь его?
-- Как же, государыня-матушка, знаю, -- вся вспыхнув и опуская свою хорошенькую головку, тихо ответила Наталья Борисовна.
-- Да ты что? С чего что зорька алая вспыхнула и головушку свою опустила? Видно, полюбила князя Ивана? Так, что ли?
-- Матушка-царица... Я за тем и в обитель приехала, чтобы видеть твои пресветлые очи и, если удастся, испросить твоего благословения на новую жизнь. Князь Иван Алексеевич просит моего согласия с ним под честный венец идти. В Питере я была, там и увидал меня князь Иван. Из Питера он и письмо прислал, просит моего согласия. Скоро он с великим государем в Москву прибудет... В письме-то еще такая приписка есть: "Хотелось бы мне приехать к тебе в палаты не чужим человеком, а твоим женихом".
-- Да мне-то что до этого? С чего ты вздумала моего совета просить?
-- А вот с чего, матушка-государыня! Ты -- святая старица, много горя перенесла и разного несчастия вытерпела, изведала жизнь. Вот Бог и надоумил меня просить твоего совета и последовать мудрым словам твоим. Еще, матушка-царица, ты изволила сказать, что государь привязался к князю Ивану. Правда это... А ведомо ли тебе, что князь Иван ведет жизнь бесшабашную, разгульную?
-- Слышала про то, слышала, вот и боюсь, чтобы мой внук-государь не научился дурным примерам от князя Ивана. Ведь дурное скорее перенимается, чем хорошее.
-- А я-то, матушка-царица, на что? Став женою князя Ивана, я постараюсь отстранить его от всего дурного... Сердце у него доброе, хорошее; его скоро можно вразумить и от разгула отучить.
-- Помоги тебе Господь в этом, Натальюшка! За твое благое намерение и тебе благо будет.
-- Так ты, матушка-государыня, соизволяешь на мой брак с князем Иваном? -- радостно спросила Наталья Борисовна.
-- Ты, Натальюшка, с первого взгляда пришлась мне по нраву. Чистое у тебя сердце, хорошее. Я рада твоей судьбе, твоему счастью, только смотри -- прочно ли то счастье будет? Я так же, как вот ты, радовалась безмерному счастью, когда выходила за царя Петра замуж, думала, счастью тому конца не будет, а оно пронеслось, как миг единый. Прости пока, устала я, пойду, прилягу. А за князя Ивана выходи. Приедет он в Москву, я с ним сама поговорю.
Счастливой и довольной вернулась молодая графиня Шереметева на Воздвиженку, в свои роскошные палаты.