V

Была осенняя, ненастная ночь; порывистый ветер с мелким дождем рвал и метал. Непроглядная темнота царила на улицах Москвы.

Мрачно смотрели и стены Лефортовского дворца. Там, окруженная пышной роскошью, медленно угасала пятнадцатилетняя великая княжна Наталья Алексеевна, дочь царевича Алексея Петровича. Все усилия вырвать царственную страдалицу из объятий смерти остались тщетны, и знаменитым врачам того времени пришлось сложить свое оружие.

Бледная, с прозрачным, как воск, лицом, с обострившимся носом, с синими кругами около глаз и с почерневшими, пересохшими губами, лежала царевна на своем смертном ложе. Ей было скучно, больно; много людей около нее, но близких не было ни одного. Самым близким, самым сердечным человеком для умирающей был державный брат, император-отрок, но и он не бывал у своей сестры.

Петр увлекся охотой и, несмотря на осеннюю ненастную погоду, проводил все дни в лесу; только одна поздняя ночь загоняла его на ночлег в подмосковную князей Долгоруковых Горенки.

Однако кто-то мельком сказал ему о болезни сестры, и он заволновался, хотел тотчас же бросить охоту и ехать в Москву, но князь Алексей Григорьевич Долгоруков уверил государя, что болезнь великой княжны не представляет никакой опасности. Петр успокоился и остался.

А опасность была большая; не только дни, но и часы жизни царевны Натальи Алексеевны были сочтены.

Сама она сознавала, что ее болезнь, чахотка, неизлечима, что смерть неминуема, но тяжко было ей умирать в пятнадцать лет, когда только начинается жизнь.

Тихо было в слободском дворце; все погружено в глубокий сон; дремала, сидя в кресле около больной царевны, ее камер-фрау. Не спала только одна бедняжка-царевна; она, широко открыв свои большие глаза, с ужасом смотрела на большой портрет своего великого деда, Петра I, висевший против ее кровати, и ей казалось, что грозный дедушка-император пришел за нею с того света и манит ее своею могучей, мозолистой рукой.

-- Не пойду, голубчик-дедушка! Не пойду я с тобой. Я не хочу умирать, не хочу. Мне надо жить... для брата надо жить. Без меня Петруше худо будет жить на свете, некому будет пожалеть и вразумить, -- шептали посиневшие губы умирающей царевны, но тут же она подумала:

"Да ведь это -- дедушкин портрет. Чего я испугалась? Мне все какие-то страсти представляются. Видно, я скоро умру... Ах, как мне хочется повидать Петрушу!.. Да Долгоруковы ни на шаг не отпускают его от себя. Погубят они Петрушу, погубят!.. Забыл меня Петя, совсем забыл. Да до меня ли ему теперь? Лес, охота, красавица княжна Екатерина -- вот что теперь занимает его. Утром непременно пошлю за Петрушей. Мне не хочется умирать, не повидав его. Ох, как больно грудь!.. Камень душит".

Умирающая царевна закашлялась; это разбудило крепко уснувшую камер-фрау; она поспешно вскочила с кресла и бросилась подавать Наталье Алексеевне успокоительное питье. Это несколько успокоило больную царевну, и она заснула тревожным, лихорадочным сном.

Рано проснулась Наталья Алексеевна, едва стало рассветать. Она раскрыла глаза и испуганно вскрикнула: перед нею стояла старица-инокиня с бледным, исхудалым лицом, на котором заметны были следы слез; это была царица-инокиня Евдокия Федоровна; она прибыла из своей обители навестить умирающую внучку.

-- Бабушка, вы... вы?!

-- Прости, внучка-царевнушка, напугала, видно, тебя я, старая! -- тихо проговорила царица, поднося к своим губам исхудалую, прозрачную руку царевны.

-- Спасибо, что не забыли меня...

-- Недужится тебе, голубка моя? Все ты хвораешь?

-- Умру я скоро, умру, -- печально промолвила Наталья Алексеевна, и в ее голосе были слышны слезы.

-- Что ты, ластушка моя, что ты, царевнушка? В твои-то годы да умирать!

-- Не хочется мне умирать, бабушка, не хочется, да только уж очень хворость меня замучила. А к хворости еще тоска смертельная. Хоть бы вы, бабушка, помолились за меня.

-- Молилась, внучка, и молюсь. За кого мне, старой, и молиться, как не за тебя, Натальюшка, и за внука-государя?

-- Бабушка, боюсь я за Петрушу, боюсь. От науки и от дела он отстал, у Долгоруковых днюет и ночует. Хоть бы ты, бабушка, поуговорила Петрушу, поурезонила его!

-- И, родная моя, да разве он станет меня слушать?

-- Да, да. Он только и слушает одних Долгоруковых.

-- Погубят его Долгоруковы, погубят, -- со вздохом проговорила старица-царица, тряся своей седой головой.

-- И я то же думаю, бабушка! Господи, что будет с Петрушей, когда меня в живых не станет?

Этот разговор сильно взволновал больную царевну, она заплакала, а следствием этого были опять страшный припадок кашля и общая слабость.

-- Умираю... За братом... пошлите!.. Где Андрей Иванович? -- слабым голосом промолвила Наталья Алексеевна.

-- Я здесь, ваше высочество, здесь, -- поспешно входя в комнату умирающей царевны, проговорил Остерман.

-- За братом скорее пошлите!

-- Давно уже послано, ваше высочество! Государь должен скоро быть.

-- Господи, как тянется время!.. Боюсь -- умру, не повидав Петруши.

-- Вы слишком беспокоите себя, ваше высочество, а вам нужен безусловный покой, -- дрожащим голосом проговорил Остерман.

Он сам был сильно встревожен и тронут положением великой княжны. Он был привязан к императору-отроку и к его сестре, искренне любил их.

-- Андрей Иванович, ты будешь иметь великую ответственность и перед Богом, и перед людьми за свое упущение, -- строго проговорила старица-царица, обращаясь к Остерману.

-- За какое, матушка-царица?

-- Изволь, скажу: ты взялся быть воспитателем внука моего, государя Петра Алексеевича, и должен беречь и блюсти его как зеницу ока, следить, учить всему хорошему и от всего дурного останавливать... А ты...

-- Что же я могу поделать, матушка-царица? Государь давно перестал меня слушать и все мои слова в резон не ставит, -- оправдывался Андрей Иванович.

Он говорил совершенную правду; император-отрок любил Остермана, доверял ему, но, когда Андрей Иванович пытался наставлять его, плохо слушал и даже вовсе не слушал. О занятиях науками и совсем нечего было говорить. Петр считал свое образование оконченным.

-- А зачем ты к государю Долгоруковых допустил? Зачем? Ведь они совсем завладели моим внуком, с пути его сбили! И теперь еще женить задумали на дочери князя Алексея, -- продолжала старица-царица упрекать бедного Остермана, который и бледнел и краснел от этих упреков. -- Пара ли прирожденному царю княжья дочь? Ведь она и летами старше его, и не в меру, говорят, спесива, своенравна. Разве такая-то достойна быть царицею? Чего молчишь-то?

-- Что говорить -- не знаю... мои оправдания, матушка-царица вы слушать не изволите, -- совсем упавшим голосом ответил Андрей Иванович.

-- А ты вот что: если сумел отстранить от государя Меншикова, то сумей и Долгоруковых отстранить.

-- Едва ли, государыня-матушка. Долгоруковы забрали большую силу.

-- Меншиков был много сильнее их. Сумел же ты его убрать со своей дороги. Теперь и с Долгоруковыми сумей то же сделать. Ну, мне пора. Прощай!.. Прощай и ты, горлица моя, голубка чистая... Храни тебя Господь! Иду о здравии твоем молиться.

Инокиня-царица подошла к больной царевне, перекрестила ее, поцеловала в лоб и вышла своей величавой походкой.

"Ну и женщина!.. Задала мне баню, как говорят русские. Что, если бы ей да власть в руки? Фу!.. Нет, подальше от нее, подальше", -- посматривая вслед уходившей инокине-царице, подумал Остерман.

Разговор инокини-царицы с Остерманом произвел на больную Наталью Алексеевну удручающее впечатление: она лежала с закрытыми глазами в полузабытьи, дыхание у нее было тяжелое, прерывистое, и она тихо шептала в бреду:

-- Брат... милый... Петруша... я так ждала тебя!.. Поедем отсюда!.. Далеко, далеко уедем... едем же скорее к маме, она нас ждет...

-- Доктор, что это? Царевна, кажется, начинает бредить? -- меняясь в лице от волнения, спросил Остерман у вошедшего придворного доктора Бидлоо.

-- Да, барон, это -- предсмертный бред, -- тихо ответил доктор, отводя в сторону Остермана. -- Спасти царевну от смерти может только один Бог. Я поддерживал больную лекарствами, пока это было возможно, но теперь ежечасно силы слабеют, жизнь угасает.

-- Боже, где же государь? Что он не едет? -- чуть не с отчаянием воскликнул Остерман.

Но государь был уже недалеко от слободского дворца; его лошади неслись вихрем, везя его из Горенок.

-- Где сестра? Что с ней? -- задыхающимся голосом спросил Петр, вбегая в комнату умирающей сестры.

-- Наконец-то, государь, вы приехали... Великая княжна несколько раз изволила спрашивать о вас, -- обрадовавшись приезду государя, проговорил Андрей Иванович.

-- Что с ней, что?

-- Слаба... очень слаба... в забытьи находится.

-- Петруша... ты приехал... я слышу твой голос, -- очнувшись, слабым голосом проговорила царевна.

-- Наташа, голубушка, что с тобой? -- с рыданием воскликнул император, бросаясь на колени перед умирающей и целуя ее руки.

-- Умираю, Петруша... думала, я тебя не дождусь... Не плачь, голубчик! За тебя молилась я на земле, молиться стану и на небесах.

-- Наташа, Наташа, я сам умру скоро, -- зарыдал Петр. -- Без тебя я жить не буду... Повторяю, Наташа: умрешь ты, и я умру.

-- Ты должен жить, Петруша, должен... Твоя жизнь нужна... Ты -- царь. Послушай меня, мой голубчик! Оставь свою охоту и займись делами. Ах, Петруша, ты не сознаешь, что на тебе лежит великая обязанность. Слушай и поступай так, как посоветует тебе Андрей Иванович. Он добрый, честный и предан тебе. А Долгоруковых не слушайся: они, как Меншиков, больше думают о себе.

-- Ваше высочество, вам вредно много разговаривать, -- проговорил было Остерман.

-- Вредно? Ах, Андрей Иванович, да ведь теперь мне все равно. Я умираю.

-- Наташа, не говори так! Не говори! -- не переставая громко плакать, проговорил император-отрок.

-- Полно отчаиваться, мой милый, надо покориться воле Божьей. Обещай мне, Петруша, оставить охоту и разные забавы, а главное -- уезжай скорее в Питер.

-- Хорошо, Наташа, я все брошу. Я уеду в Питер, только не один, а с тобой, моя милая, дорогая сестра.

-- Нет, поздно, Петя... Душа моя будет всегда около тебя, а тело здесь, в Москве, останется. Прощай, голубчик мой, я устала... очень устала...

Умирающая царевна замолкла и закрыла глаза; ее дыхание стало частым, прерывистым.

Петр с ужасом посмотрел на сестру, быстро схватил доктора за руку и со стоном воскликнул:

-- Доктор, спасите, спасите сестру... умоляю вас! Возьмите все что хотите, только вылечите!..

-- Это невозможно, государь!

-- Что же мне делать, что делать?

-- Молиться, ваше величество! Бог всемогущ и творит чудеса, а мы, смертные, бессильны помочь царевне. Да в людской помощи она теперь и не нуждается, -- взволнованным голосом проговорил доктор Бидлоо.

У царевны вскоре после возвращения государя началась агония: она то металась и тихо стонала, то затихала. Картина была потрясающая.

В комнате умирающей водворилась тишина: присутствующие едва могли сдерживать душившие их рыдания. Император-отрок стоял на коленях; его отчаяние было ужасно.

Вот умирающая широко раскрыла свои уже потухшие глаза и устремила их на царственного брата. Ее посиневшие губы пролепетали следующее:

-- Прощайте... все... Петруша... мы... с тобой...

Великая княжна не договорила, слова замерли. Император-отрок дико вскрикнул и упал без чувств, а затем несколько дней предавался своему сердечному горю и слезам, никуда не выходил из своего кабинета, так что доктора опасались за его здоровье.

Любимец государя Иван Долгоруков, его отец, а также и Остерман пробовали было успокоить государя, старались развлечь его, но все было напрасно -- Петр отказывался от всяких развлечений.

Тогда обратились к помощи цесаревны Елизаветы Петровны, упросили ее побывать у государя, чтобы хотя немного развлечь и успокоить его.

В последнее время император заметно охладел к своей хорошенькой тетке и по несколько дней не видался с нею.

Цесаревна Елизавета тихо вошла в его кабинет и застала его печально сидевшим у окна.

-- Прости, государь-племянник, что я без зова пришла к тебе. Уж очень мне захотелось навестить тебя, государь! Услышала я, что ты все скучаешь, печалишься.

-- Неужели, тетя Лиза, мне веселиться при таком горе?

-- Твое горе, Петруша, миновало.

-- Как миновало? Как миновало? Я недавно сестру похоронил... Эта утрата ничем, ничем незаменима! -- И государь заплакал.

-- Слезы? Стыдись, Петруша! Слезы -- достояние ребят малых и нас, женщин, а ты -- государь. Не забывай, что слезами и тоскою ты не вернешь Наташи. К чему убиваться, свое здоровье портить? Ведь смерть -- общий удел человечества. Все мы умрем, все!

-- Я тоже скоро умру, Лиза, скоро!..

-- Полно, голубчик, Петруша, что ты говоришь? Тебе жить надо, жить.

-- Зачем?.. Для кого? Кому нужна моя жизнь?

-- Странны твои слова, Петруша! Твоя жизнь нужна миллионам людей.

-- Одни слова, Лиза, одни слова. Оставим лучше говорить об этом.

-- Хорошо. Скажи, голубчик мой, когда же будет твое обручение с княжною Екатериной Алексеевной?.. Неужели в своем гире ты забыл и об этом?

-- Да, да, обручение с Долгоруковой... К несчастью, я помню, Лиза, это, помню.

-- Как к несчастью?.. Я плохо понимаю тебя!

-- Чего же тут непонятного?.. Я думаю, тебе, Лиза, известно, что я не люблю княжну Екатерину.

-- Зачем же ты женишься на ней, Петруша?

-- Ведь надо же мне на ком-нибудь жениться. Я... я хотел, Лиза, жениться на тебе, но ты не идешь за меня. А как бы я был счастлив, если бы ты вышла за меня! -- И император-отрок, взяв руку цесаревны Елизаветы, стал покрывать ее поцелуями.

Прежнего холодного отношения к красавице-тетке как не бывало; он на время позабыл свое гнетущее горе и в его юном сердце опять загорелась отроческая, чистая любовь.

-- Что прежде я ответила на твои слова, Петруша, то и теперь отвечу. Невозможное то дело, невозможное, -- твердо ответила цесаревна Елизавета.

-- Ну вот видишь, видишь?.. Я -- несчастный человек... должен жениться не на той, которую люблю, а на той, которую не люблю.

-- Тебя никто не смеет принуждать, Петруша, не женись.

-- Нет, я женюсь, назло тебе, царевна, женюсь на Долгоруковой, -- сердито проговорил император-отрок, быстро расхаживая по своему кабинету.

-- Назло мне? Да какое же я зло тебе причинила?

-- Ты отвергла меня и мою любовь, а с нею вместе и царство. Разве это -- не зло?

-- Нет, государь, в этом нет зла. А вот было бы большим злом, если бы я решилась стать твоей женою. И Бог, и люди... все, все строго осудили бы нас.

-- Ведь в других государствах женятся же и на тетках, и на двоюродных сестрах, и никто не осуждает.

Эта беседа была вдруг прервана приходом князя Алексея Долгорукова.

Петр нахмурился; ему неприятны были на этот раз и сам князь, и его приход.

-- Ты что, князь? По делу, что ли? -- не скрывая досады, спросил он.

-- Погода, государь, хороша. Не изволишь ли куда-нибудь проехаться, прокатиться? -- с поклоном ответил князь.

-- На охоту пришел манить меня? В лес, поближе к Горенкам? Так, что ли, князь? -- желчно засмеявшись, проговорил государь.

Князь Алексей Долгоруков опешил: он никак не ожидал от государя таких слов.

-- Ну, что же молчишь, князь? В Горенки, говорю, пришел меня звать?

-- Воля твоя, государь, куда соизволишь поехать, туда и поедем.

-- Да, да, пока я еще не имею своей воли... Ну, как моя любимая невеста поживает, княжна Екатерина? -- спросил император, сделав ударение на слове "любимая".

-- Здравствует, великий государь, и шлет твоему царскому величеству свой рабский поклон. Да только скучает, государь, сильно скучает, не видя тебя, твоих пресветлых очей.

-- Вот что!.. Слышишь, Лиза, княжна Екатерина по мне скучает, -- обратился Петр к цесаревне и добавил: -- Стало быть, она любит меня.

-- Любит, государь, крепко любит. Кажется, сильнее своей жизни тебя любит.

-- Какое для меня счастье!.. Не правда ли, Лиза? -- полусерьезно-полунасмешливо промолвил государь, которого, очевидно, злил этот разговор.

-- Невесте подобает любить своего жениха, государь, -- с улыбкой промолвила красавица-цесаревна.

-- Ты так думаешь, Лиза?

-- Да, государь!

-- И жениху тоже подобает любить невесту?

-- Разумеется, государь!

-- А большинство браков, пожалуй, происходит не по любви, но по расчету... Не правда ли, князь? Впрочем, я говорю это не по отношению к твоей дочери; ведь она меня любит... так я говорю князь?

Император-отрок был сильно возбужден, и голос у него дрожал.

-- Государь, и на самом деле тебе надо бы непременно на прогулку поехать, благо погода хорошая, -- с участием проговорила цесаревна Елизавета Петровна, заметив тревожное состояние своего державного племянника.

Он раздраженно прошелся по комнате и, истерически расхохотавшись, быстро произнес:

-- Да, да, я сейчас поеду... Прикажи готовить лошадей, князь, вези меня скорее в свои Горенки. Невеста меня там ждет, соскучилась по мне, бедняжечка, вот я и поеду утешить ее. Объяви, князь, всем придворным чинам, чтобы готовы были к нашему обручению, которое будет здесь, во дворце, тридцатого ноября. К этому дню должно быть все готово.

Долгоруков едва не вскрикнул от радости.

-- Государь, ваше величество! -- только и мог выговорить он от наплыва радостного чувства. -- Это, такая честь, великий государь!

-- Да, да... Ну, едемте... наверное, лошади готовы. Скорее на воздух, я здесь просто задыхаюсь. До свидания, царевна, до свидания! -- И, нервно проговорив эти слова, император быстро вышел из своего кабинета.

За ним, отвесив низкий поклон цесаревне, последовал и Долгоруков.

-- Бедный мальчик, ты слишком рано хочешь жить... Смотри, чтобы это не принесло тебе вреда! Жаль мне тебя, голубчик, крепко жаль!.. Попал ты Долгоруковым, как муха в паутину, запутают они тебя, мой сердечный, -- задумчиво проговорила Елизавета Петровна, направляясь к выходу, и в дверях чуть не столкнулась с князем Иваном Долгоруковым.

-- Царевна, как я рад встрече с вами!.. Мне много о чем надо переговорить с вашим высочеством, -- радостным голосом проговорил он.

-- А мне с вами, Иван Алексеевич, говорить нечего и не о чем. Впрочем, дам вам такой совет: спешите скорее в Горенки, ваш отец уехал туда с государем. А то, смотрите, он займет при государе ваше место, -- с насмешкою проговорила цесаревна и поспешила уйти.

"Ненавидит меня царевна, знаю. А за что?.. Что я ей сделал? И что за горький я человек? Никто меня не любит, никто. Впрочем, есть одна душа, которая меня и любит, и жалеет. Это -- моя невеста, незлобивая Натальюшка. Поеду к ней, голубке. А в Горенки я не поеду; пусть отец "обставляет" государя, я же был верным слугою ему и таким и останусь".