Но как же удалось Насте Луговой уйти из-под замка?.. Молодой девушке помогла в этом ревность.
У пана Джимковского была экономка, полная, дебелая Каролина Карловна; она-то и выпустила Настю из запертой горницы в мезонине, считая ее своей соперницей.
Каролина Карловна, несмотря на свои почтенные годы, готова была ревновать пана Джимковского ко всем женщинам на свете. Джимковский, исполняя приказание Тольского, скрыл от своих домашних новость о прибытии Насти, скрыл и от Каролины Карловны. Но немка была хитра: ей удалось узнать все у глупой девки Афроськи. Та за ситцевый платок и выдала хозяйскую тайну Каролине Карловне.
Ревнивая экономка устроила Джимковскому бурную сцену. Сколько ни оправдывался он, сколько ни старался уверить свою подругу жизни, что между ним и Настей нет ничего "непозволительного", разошедшаяся немка не верила и продолжала кричать, упрекая пана.
-- Ну как же мне убедить тебя, Каролинчик, что я тут ни при чем?.. Ведь эту красивую дивчину привез пан Тольский. Я и сам не рад гостье... Но ты знаешь, какой буйный нрав у пана Тольского: не сделай по его, так он убьет... Тольский привез девчонку и приказал беречь ее. Вот я и берегу... -- успокаивая немку, сказал Джимковский.
-- О, ты очень хорошо бережешь эту паршивую девчонку! -- на ломаном русском языке скандалила немка. -- Сам ходишь к ней утром и вечером, подолгу говоришь с ней... о чем, интересно?
-- Да мало ли о чем, Каролинчик? Всего не запомнишь!
-- А я знаю, знаю... ты... ты о любви говоришь! Я вырву тебе глаза... Я сумею отомстить за себя... за свою честь...
И ревнивая Каролина Карловна уже приготовилась привести свою угрозу в исполнение, то есть выцарапать глаза у Джимковского, но тот заперся в своей комнате; сколько ни грозила и ни стучала немка, он ее не впустил.
В бессильной злобе Каролина Карловна поклялась избавиться от своей мнимой соперницы; она решила завладеть ключом от мезонина, который Джимковский всегда держал при себе, и это удалось ей в следующую же ночь.
Наскоро одевшись, тихо вышла она из спальни и направилась в мезонин, вооружившись потайным фонарем.
Настя еще не ложилась спать, хотя было довольно поздно. Она печально сидела у стола, предаваясь невеселым мыслям о своей участи.
"От этого негодяя ждать мне хорошего нечего... Добровольно я не пойду с ним под венец, так ведь он и силою меня заставит. Или, еще хуже, просто так мною завладеет... Только совершить это злодеяние ему не придется: я скорее убью себя... его... Этот грех Господь простит мне: ведь я спасаю свою честь..."
И вот среди тишины до слуха Насти донесся звук шагов.
-- По лестнице кто-то идет... Уж не Тольский ли?.. Наверное, он... Что же, пусть его -- у меня теперь есть защита, -- вслух произнесла молодая девушка и достала из небольшого шкафчика нож, припрятанный ею во время обеда.
Настя услышала, что кто-то отпирает дверь, и, не выпуская ножа, сделала к ней шажок. Вот дверь отворилась, и Настя увидала не ненавистного ей человека, а толстую немку с фонарем в руках.
-- Вы кто? Что вам надо? -- с удивлением глядя на смешную фигуру Каролины Карловны, спросила Настя.
Пожираемая ревностью, немка кое-как объяснила, коверкая русский язык, причину своего прихода ночью в мезонин.
-- Как, вы... вы хотите, чтобы я отсюда ушла? -- радостно воскликнула Настя. -- Но как же сделать это?
-- Я выпущу вас за ворота. Скорее наденьте свою шубку и следуйте за мной! -- повелительно сказала Каролина Карловна молодой девушке.
-- Сейчас, сейчас... Я... я так рада! Как и чем мне вас благодарить?
-- В благодарности я не нуждаюсь. Я ревнива... Мне нужен покой... Вы готовы?
-- Да, да, готова.
Настя поспешно надела шубейку и последовала за толстой немкой, которая уже спускалась с лестницы. Вскоре они очутились во дворе. Каролина Карловна подошла к воротам и отворила калитку, запираемую только засовом.
-- Ступай на все четыре стороны! -- выпуская Настю, как-то ехидно промолвила немка.
Калитка за ней захлопнулась, и Настя очутилась на свободе.
-- Боже, благодарю Тебя! -- с чувством проговорила она и перекрестилась.
Молодая девушка огляделась: местность была ей незнакома; она не знала, куда ее привезли и где держали взаперти.
-- Пойду прямо, авось куда-нибудь выйду, -- проговорила Настя и отправилась прямо по Пресне.
Ночь стояла темная. Настя шла по незнакомым улицам, робко оглядываясь по сторонам. Вокруг было пусто: направо и налево тянулись одноэтажные деревянные домишки и нескончаемые заборы; ни одной живой души не попалось ей навстречу.
Так дошла Настя до Пресненского моста, поднялась на гору и вышла на Малую Никитскую. Эта улица была уже знакома Насте, и она зашагала по ней смелее.
Наконец она подошла к родному дому и принялась стучать в запертые ворота.
Заспанный дворовый сторож, узнав голос Насти, отпер калитку и радостно воскликнул:
-- Барышня, голубушка, вы ли это?
-- Я, я, Иван. Что, папа дома?
-- Дома, барышня-голубушка, дома.
-- Чай, спит?
-- Уж где! До сна ли барину? По вас все тужит. Вон в оконце ихней горенки огонь виднеется, стало быть, не спит.
Майор Луговой и на самом деле не спал. О сне и речи быть не могло: он исстрадался и нравственно и физически. Не прошло двух суток, как похитили его дочь, а он уже сильно изменился: похудел, как-то осунулся, сгорбился, не дотрагивался ни до еды, ни до питья. Мучительная неизвестность заставила его переменить свой нрав, дотоле сварливый, и стать совершенно другим человеком: ни упрека, ни даже грубого слова не слыхали дворовые за то, что дали увезти барышню.
"Была дочка, единственная утеха, для которой я на свете жил, и ее теперь нет со мной! Где она, что с ней, про то ведомо одному Богу. Настюшка, голубушка, где ты, моя сердешная? Откликнись, подай голосок! Не пережить мне этого несчастья. Я не ропщу, да и роптать не смею: по делам и наказание мне послано..." -- таким мыслям предавался старый майор, сидя ночью в своем кабинете.
Он не слыхал, как стучали в ворота, до него донесся только стук в сенях.
"Стучат? Кто бы это мог быть? Может, из дворовых кто-нибудь? Да что же это Савелий не отпирает? Разоспался старик!" -- подумал Луговой и, разбудив камердинера, приказал узнать, кто там явился.
-- Кто стучит? -- через закрытую дверь спросил Савелий Гурьич.
-- Я, я, отпирайте! -- сказала Настя.
Старик узнал ее по голосу и радостно воскликнул:
-- Как? Неужели это вы, барышня?
Возглас дворецкого долетел до старого майора, и он поспешно вышел в сени.
Настя бросилась обнимать рыдавшего от радости старика отца.
-- Настя, Настенька, да ты ли это, ты ли? Я просто глазам не верю. Ты, моя милая дочка, опять со мною! Господи, благодарю Тебя! -- И майор стал усердно креститься. -- Ну, дочка, рассказывай, кто смел увезти тебя.
Настя рассказала отцу, как ворвался к ней злодей Тольский и увез в какое-то захолустье, как грозил насильно жениться и как совсем неожиданно освободила ее из-под замка какая-то немка.
-- Натерпелась я, папа, немало страху, сидя взаперти, будто полоненная; много я плакала и горевала, проклиная моего похитителя... Не ждала я так скоро помощи! -- закончила молодая девушка свой рассказ.
-- Бог послал, дочка, тебе помощь, благодари Его... А с разбойника Тольского строго взыщется за его гнусный поступок... Еще хорошо, Настя, что он не успел причинить тебе ничего дурного. Ведь я убил бы его, как собаку.
-- За насилие и у меня не дрогнула бы рука убить злодея. Я уже и нож приготовила, и если бы не осилила Тольского, то себя убила бы...
-- Утром я поеду к губернатору и стану жаловаться на Тольского. Отец Алексея Михайловича, генерал Намекин, большое участие принял в моем горе, Настенька...
-- Неужели, папа? -- с оживлением спросила девушка.
-- Да, да... генерал -- хороший человек, чужой беде сочувствующий. Мы познакомились и вместе к губернатору ездили, жалобу на твоего похитителя отвозили. Мы с генералом Намекиным сразу догадались, кто тебя похитил. Губернатор всю полицию на ноги поставил. Всю Москву, говорят, обыскали, а тебя не нашли. Где же это спрятал тебя разбойник Тольский?
-- В доме какого-то поляка.
-- А где этот дом-то находится?
-- Как называется улица, папа, я не знаю, но она идет ниже Кудрина, за мостом.
-- Да это Пресня, а мост Пресненским зовут. Ты говоришь, Тольский держал тебя в доме поляка? А фамилии поляка не знаешь ли?
-- Нет, папа...
-- Жаль... А впрочем, полиция найдет и так...
Ни старик майор, ни его дочь о сне не думали в эту счастливую ночь.
Прибрела порадоваться на Настю и нянька Мавра, а на следующее утро ликованию всей майоровской дворни не было конца.
В это же утро Луговой вместе с Настей поехал к губернатору с жалобой на Тольского. Губернатор принял их и, когда Настя подробно рассказала ему обо всем, сделал немедленное распоряжение об аресте дворянина Тольского и его сообщника -- поляка Джимковского.
Тольского оставили под арестом в доме предварительного заключения, а Джимковского отправили в острог.
Тольского, кроме того, обвиняли еще в одном преступлении.
Дня за два до похищения дочери майора он убил на дуэли молодого офицера Александра Ивановича Нарышкина. Убитый был сыном известного обер-церемониймейстера, Ивана Александровича Нарышкина, который пользовался любовью и уважением царствовавшего в то время императора Александра Павловича. Он жил на Пречистенке, в собственном доме, на широкую барскую ногу; это был очень добрый и милый человек лет пятидесяти, страстно любивший своих детей.
Его старший сын, офицер Александр, находясь на балу в Благородном собрании, имел несчастье поспорить с Тольским, следствием чего стала дуэль, окончившаяся смертью Нарышкина.
На бедного отца убийство сына так подействовало, что он чуть не потерял рассудок, но затем, похоронив Александра и придя в себя, послал с нарочным в Петербург к государю слезную жалобу на Тольского.
У Тольского при дворе были благожелатели, которые старались смягчить все его проступки, по возможности выгораживая и избавляя от наказания. Но на этот раз им не удалось спасти Тольского от гнева императора. Московский губернатор получил из Петербурга высочайшее повеление о немедленном аресте дворянина Федора Тольского и предании его суду.
Многие из москвичей вздохнули теперь свободно, уверенные в том, что песня отъявленного негодяя, шулера и дуэлянта спета и теперь ему не отвертеться от ссылки. Тольский сидел под замком, его зорко стерегли.
Но вдруг по городу распространился слух, что Тольский бежал из-под ареста после пятидневного заключения.
Как это случилось?
У Тольского был преданный и верный слуга, Иван Кудряш. При аресте Тольский успел шепнуть ему:
-- Выручай, на тебя одна надежда: продай, заложи все, но выручи.
Эти слова врезались в память камердинера, и он стал думать, как выручить из беды и неволи своего барина. Наконец средство такое нашлось.
Деньги открыли доступ к тюремному начальнику, и ему разрешили свидание с барином; правда, при свидании присутствовал старый солдат-тюремщик, но, как видно, он не помешал Тольскому и его слуге условиться о побеге.
На следующий день вечером Иван Кудряш в сопровождении кучера Тимошки опять пришел на тюремный двор, но, прежде чем идти к своему барину, направился в квартиру смотрителя, и последний отдал приказ допустить как Кудряша, так и Тимошку к заключенному Тольскому, прщем на этот раз сопровождавший их, сторож не вошел в камеру, а впустил туда только посетителей.
-- Я догадываюсь, Ванька, зачем ты привел ко мне этого борова, -- встретил Тольский своего камердинера, показывая на массивную фигуру придурковатого кучера. (По росту и полноте Тольский имел некоторое сходство с этим кучером.) -- Ты хочешь, чтобы на время я стал им? Так?..
-- Совершенно верно, сударь!
-- А как же Тимошка? Ведь ему придется поплатиться спиной, а может, еще и ссылкой?
-- Так что же, сударь! У Тимошки спина не купленная, вынесет не один десяток палок.
-- Тимошка, ты согласен? -- спросил у кучера Тольский.
-- Согласен, сударь, -- спокойно ответил тот.
-- Но ведь тебя бить будут, и больно.
-- Так что же? Наплевать! Чай, мне не привыкать.
-- Не извольте беспокоиться, сударь, вынесет. Ну, Тимошка, снимай тулуп, -- промолвил Кудряш.
На кучере поверх кафтана был овчинный тулуп с большим воротником.
-- Помни, Тимошка, твоей услуги я никогда не забуду и щедро награжу тебя, -- с чувством проговорил Тольский, тронутый самопожертвованием своего дворового, и стал надевать его тулуп и шапку.
-- Поднимите воротник, сударь, вот так! Теперь в этом наряде вас никто не узнает. А ты, Тимошка, ложись спать да укутайся одеялом, -- обратился Кудряш к кучеру.
Тимошка повалился на койку и с головой прикрылся одеялом из серого солдатского сукна, а Тольский и Кудряш вышли в коридор и решительно зашагали к двери, у которой дремал с ружьем в руках часовой; он не обратил никакого внимания на Тольского, принимая его за кучера Тимошку, впущенного сюда по приказу начальства вместе с Кудряшом.
Беглецы вышли на двор. Было совершенно темно, сыпал снег. Тюремные ворота, несмотря на то что были заперты на замок, охранялись тоже часовым с ружьем.
-- Тимошка, подожди здесь, я пойду, попрошу приказать выпустить нас за ворота, -- громко заявил Кудряш и направился в квартиру смотрителя. Скоро он вернулся оттуда в сопровождении тюремного служителя, который, не подозревая, что под тулупом скрывается арестованный Тольский, отпер ворота, и Федор Ивановен, опять очутившись на свободе, поспешил скорее домой.
Неожиданное возвращение ночью Тольского произвело большой переполох среди его дворовых, страшно удивившихся тому, как их барину удалось улизнуть из тюрьмы. Тольский отдал распоряжение заложить тройку лихих коней и, пока их запрягали, обратился к немногочисленным дворовым с такими словами:
-- Я на некоторое время принужден покинуть Москву. Вы можете вернуться в свои семьи и ждать моего возвращения. Мою мебель и другие оставшиеся вещи можете продать, вырученные деньги разделите поровну... На право продажи я, пожалуй, напишу вам расписку... Довольны ли вы?
-- Довольны, батюшка барин!
Некоторые из своих наиболее дорогих вещей Тольский приказал уложить в ящик, а последний поместить в сани. Дворовые торопливо собирали своего барина в дорогу; Тольскому надо было спешить из Москвы, пока не будет открыта его проделка.
-- Очень сожалею я, что мне не удалось разузнать, какая нечистая сила живет в мезонине, -- сказал Тольский Ивану Кудряшу.
-- И я жалею, сударь.
-- Ты жалеешь, Ванька?.. Что-то плохо верится, ты труслив, как баба!
-- Помилуйте, сударь, кто же не побоится нечистой силы.
-- Я первый не побоялся бы проникнуть в мезонин и все выяснить. Только жаль, времени у меня мало осталось; надо спешить, а то как раз мы с тобой, Ванька, очутимся на даровой квартире. Этого не должно быть! Свобода дорога всякому человеку, а мне -- в особенности. Своей свободой я обязан тебе, а потому награждаю тебя. Возьми эту вольную, -- сказал Федор Иванович, вручая Кудряшу бумагу. -- Теперь ты можешь со мной не ездить. Впрочем, оставаться тебе в Москве рискованно: ведь тебя, как моего сообщника, арестуют и посадят в острог.
-- Я от вас не отстану; куда вы, туда и я. А за вольную покорнейше вас благодарю. Только мне ее не надо; я родился вашим крепостным и умру крепостным, -- с чувством проговорил Кудряш, низко поклонившись Тольскому.
Лихая тройка была подана. Вместо кучера Тимошки, который находился в тюрьме, лошадьми управлял Игнат, тоже здоровенный парень.
Тольский сел с Кудряшом в крытый возок и выехал со двора. Тотчас же тройка понеслась по безмолвным, пустынным улицам погруженной в сон Москвы.
Было еще совсем темно, когда Тольский подъехал к Тверской заставе. Вышел заспанный караульный и спросил, кто едет.
-- Господин статский советник Иван Григорьевич Наумов, -- ответил Кудряш, приотворяя дверку возка.
Ответ вполне удовлетворил часового, и он поднял шлагбаум, не спросив даже, куда отправляется "господин статский советник" и есть ли у него подорожная.
Выехав за заставу, возок помчался по Петербургской дороге.
-- Смею спросить, сударь, куда мы едем? -- спросил у Тольского Кудряш, которому наскучило молча сидеть в возке.
-- В Питер.
-- Как в Питер? -- удивился Кудряш.
-- Ну да, в Питер. Чему дивуешься?
-- Да как же, помилуйте?.. Уж больно чудно. Ведь в Питере вас могут арестовать...
-- Меня будут искать в Москве и ее окрестностях, а до Питера сыщики не скоро доберутся.
-- В Питере, сударь, есть свои сыщики, они не уступят московским.
-- Я еду на день, на два... не больше... Там мне надо кое-кого повидать... попросить, чтобы замолвили за меня словечко кому нужно... Теперь ты понимаешь, зачем я еду в Питер?
-- Так точно, сударь... Теперь понимаю.
-- Расчухал, и ладно. А теперь сиди смирно и молчи, я спать буду. -- Проговорив эти слова, Тольский плотнее закутался в свою медвежью шубу, и скоро в возке раздался его богатырский храп.
Миновала ночь, забрезжил рассвет серого зимнего дня, а возок с Тольским все мчался дальше и дальше от Москвы.
Между тем искусство врачей и хороший уход помогли молодому Намекину: он стал быстро поправляться.
Дерзкий поступок Тольского по отношению к Насте, разумеется, скрыли от него, боясь расстроить.
Настя, успокоившись и оправившись от печального события, случившегося с ней, в сопровождении своей няньки отправилась навестить своего выздоравливавшего жениха. Она, как и раньше, была почти уверена, что генерал Намекин станет запрещать своему сыну жениться на ней, и очень скоро в этом окончательно убедилась.
Алеша Намекин встретил свою возлюбленную с распростертыми объятиями и засыпал вопросами о том, почему она так давно не была у него. На самом деле Настя не была у своего жениха всего дней пять-шесть, не больше, но для влюбленного Алеши это показалось чуть ли не вечностью.
-- Ну что же ты, милая, не говоришь, почему так долго у меня не появлялась? -- спросил он.
-- Я... я была больна, -- тихо ответила молодая девушка.
-- Что же ты не прислала мне сказать о своей болезни?
-- Я не хотела тревожить тебя, Алеша.
-- Но теперь, Настя, ты здорова?
-- Да, да, милый...
-- Тогда отчего ты такая печальная? Ведь теперь нам надо радоваться, а печаль прочь. Как только поправлюсь, будем готовиться к свадьбе, я сегодня же поговорю об этом с отцом... Не волнуйся, милая, отказа мне не будет...
-- А мне думается, твой отец останется по-прежнему при своем убеждении, что я тебе -- не пара.
-- А я говорю, что отец теперь согласится; ты нравишься ему, он хвалил тебя, называл милой и воспитанной девушкой.
-- И все же едва ли отец разрешит тебе на мне жениться, -- возразила девушка жениху.
И она не ошиблась: когда в тот же день Намекин заговорил с отцом о своем желании жениться на Насте, старый генерал ответил:
-- Ты вынуждаешь меня повторять то, что я уже недавно говорил: майорскую дочь я никогда не назову своей невесткой и никогда не введу ее в свой дом... Я сознаю, что мои слова покажутся тебе резкими, даже жестокими, но ты сам заставил сказать их.
-- Батюшка, что вы говорите, что говорите?.. -- В голосе молодого Намекина было слышно чуть не отчаяние. -- Ведь этими словами вы причиняете мне боль.
-- Что делать!.. Еще раз повторяю: ты сам этого хотел.
-- Вы... вы безжалостны ко мне, батюшка; вы хотите разрушить мое счастье. Никого я не смогу так полюбить, как люблю Настю... И я женюсь на ней во что бы то ни стало, -- твердо произнес молодой Намекин.
-- Алексей, ты еще не совсем поправился, я могу расстроить тебя. Поэтому отложим наш разговор до другого раза.
-- Зачем же?.. Уж если начали, то давайте, батюшка, продолжать.
Алеша, возражая отцу, сильно разволновался: лихорадочный румянец выступил на его исхудалых щеках.
Михаил Семенович заметил это и, зная, что всякое волнение может тяжело повлиять на здоровье сына, прервал неприятный разговор и вышел из комнаты, оставшись верным своим убеждениям, не позволявшим ему соглашаться на женитьбу сына на майорской дочери.
На другой день генерал стал собираться в свою подмосковную усадьбу.
-- Как так, неужели вы уедете? -- узнав о намерении отца, спросила у него Марья Михайловна.
-- Да, уеду, и сегодня же... Ты, наверное, тоже поедешь?
-- Как, папа, разве нам возможно обоим ехать? Ведь Алеша не совсем еще поправился.
-- Поправится и без нас... Впрочем, ты можешь остаться до полного выздоровления Алексея, а я сегодня же уезжаю... Делать здесь мне больше нечего...
-- Но как же, милый папа? Ваш отъезд может огорчить Алешу.
-- Будь покойна, он нисколько не огорчится, если я уеду... Ему без меня будет удобнее ворковать с майорской дочкой.
-- Папа, вы что-то имеете против Насти. Напрасно это!.. Она -- милая, хорошая девушка, и нрав у нее прекрасный.
-- Так, так, и ты, Марья, успела нахвататься здесь московского духа и смеешь возражать мне!
-- Я никогда не осмелюсь возражать вам, дорогой папа, я только говорю о душевных качествах Насти.
-- "Душевные качества"... А почем ты знаешь ее душевные качества?.. Что, ты ей в душу заглядывала разве? -- крикнул старик Намекин. Он не любил и не допускал никаких возражений, особенно со стороны дочери, которая всегда и во всем с ним соглашалась. -- Ты поедешь со мной или нет?
-- Как прикажете, папа.
-- Хочешь -- останься, мне все равно.
-- Я поехала бы с вами, папа... но я так боюсь за Алешу, боюсь оставить его одного.
-- Напрасен твой страх! За Алексея не бойся: он будет не один, а с майорской дочкой... Она непременно поселится здесь, когда мы уедем.
-- Папа, что вы говорите, что говорите...
-- Я сказал правду... Да ты не красней, пожалуйста, ведь тебе не шестнадцать лет!.. Я даю тебе совет ехать в усадьбу; своим присутствием здесь ты можешь помешать своему брату и его возлюбленной.
В ответ на несправедливые слова отца Марья Михайловна горько заплакала.
Генерал сдержал свое слово и в тот же день выехал из Москвы. Он был сердит на сына и перед отъездом даже не зашел к нему проститься.
Марья Михайловна до полного выздоровления брата осталась у него в доме.