Вернемся теперь к Феде Тольскому и посмотрим, что с ним случилось в Петербурге, куда он, благополучно выбравшись из тюрьмы, поскакал с преданным ему камердинером Иваном Кудряшом.

Тольский торопился; он приказывал кучеру гнать лошадей и останавливался только на ночлег, но не на станциях и постоялых дворах, а в какой-нибудь первой попавшейся крестьянской избенке: он боялся погони.

"Только бы мне добраться до Петербурга, а там я найду такое укромное местечко, что ищи меня хоть год, так и то не найдут. К тому же в Питере у меня есть заступники, в обиду там меня не дадут", -- думал он.

По прошествии четырех дней, когда Тольский уже подъезжал к северной столице, он вдруг заметил, что позади его возка едут сани с верхом, запряженные в две лошади. Ими управлял какой-то плюгавый мужичонка, а внутри сидел закутанный в лисий тулуп человек с гладко выбритым лицом; на голове у него был большой бархатный картуз с наушниками.

-- Что это за обезьяна бритая за нами тащится? -- подозрительно посматривая на путника, ехавшего позади, промолвил Тольский, обращаясь к Ивану Кудряшу.

-- По лицу-то, сударь, он похож на чиновника.

-- А также и на дворового лакея.

-- Совершенно верно, сударь, по обличию он походит и на лакея.

-- А что, Ванька, если эта обезьяна -- сыщик?..

-- Не может быть, сударь! Он на сыщика не походит. Да и зачем сыщик поедет в Питер?

-- Ты говоришь, зачем поедет? А за нами...

-- За нами? -- испуганно воскликнул Кудряш.

-- Ну что ты кричишь? Струсил, вижу... Эх, Ванька!.. Всем ты -- парень, а робостью ни дать ни взять -- баба.

-- Помилуйте, да кто же не испугается сыщика?

-- Трусы боятся; а по мне будь сыщиков хоть целая дюжина, и то не испугаюсь...

-- Вы, сударь, статья особая... Таких людей, как вы, смею доложить, немного.

-- Было время, Ванька, да прошло... Был конь, да уездился... Не то стало... Стареть я начинаю, что ли, только не тот я теперь... А все же эта бритая рожа из ума у меня не выходит. Замечаю я, что он с самого утра тащится за нами и не отстает, каналья! А впрочем, я сейчас узнаю, что это за птица, -- добавил Тольский и приказал своему кучеру попридержать лошадей, а когда сани поравнялись с ним, громко произнес, обращаясь к человеку в лисьем тулупе: -- Добрый путь!

-- Покорнейше благодарю вас! -- И бритый человек, пристав в санях, вежливо поклонился Тольскому.

-- В Питер едете? -- спросил у него Тольский.

-- Так точно. И вы, сударь, туда же?

-- Да, туда же... А вы из Москвы, да? По делам, что ли?

-- Так точно, по делам. И вы тоже по делам изволите ехать в северную столицу? Если дозволите, поедемте рядом.

-- Что же, поезжайте! Места хватит, дорога широкая.

Сани незнакомца поехали рядом с возком Тольского.

Последнему хотелось дознаться, кто такой этот незнакомец и по какому делу едет он в Петербург, поскольку человек сей с бритым, сухим лицом казался ему подозрительным. Поэтому он спросил его:

-- Скажите только правду, что вы за человек? Наверное, служите в каком-нибудь правительственном месте?

-- Отгадали, сударь. Я в суде служу, -- как-то уклончиво ответил незнакомец.

-- Это и видно... Лицо у вас такое судейское... Недаром говорят, что лицо -- зеркало души.

-- Не всегда, сударь мой, бывает правдива эта поговорка: понять душу человеческую по лицу довольно трудно...

Так незаметно в разговоре они стали подъезжать к заставе.

-- Вот и Питер, -- промолвил Тольский, приотворяя немного дверцу возка и глядя на видневшийся город.

-- Вы вот, сударь, не знаете, кто я и что я, а я знаю, кто вы и что, -- с какой-то загадочной улыбкой тихо проговорил незнакомец, выходя из саней и приближаясь к возку Тольского. -- Да мало того, я знаю всю вашу жизнь как свои пять пальцев.

-- Вот как?.. Да кто же вы такой? Может, колдун или волшебник?.. Ну, говорите, кто я и что?

-- Вы -- дворянин Федор Тольский, и в Москве бежали из тюрьмы.

Эти слова невольно заставили побледнеть Тольского.

-- Проклятье! Кто же вы?..

-- Кто я, сейчас узнаете. Гей, арестовать этого человека и проводить в тюрьму! -- обратился незнакомец к унтер-офицеру и солдатам, находившимся на заставе. -- Вот и приказ об аресте, -- добавил он, показывая унтер-офицеру бумагу.

Произошло это так неожиданно, что Тольский опомнился только в караулке; обезумевшего от страха Кудряша привели туда же.

-- Теперь я могу сказать вам, кто я, -- с насмешливой улыбкой произнес бритый человек, обращаясь к Тольскому.

-- Зачем теперь говорить? Я и так знаю, что дал провести себя сыщику... Я очень сожалею, что не отправил тебя на тот свет...

-- Я не сыщик, а начальник сыщиков. Мне пришлось загнать не одну смену коней, пока я настиг тебя верст за сто от Питера... Хитер ты, а я, видно, похитрее... Нелегко было мне за тобою гнаться да расспрашивать о тебе дорогою... Ну да мой труд не пропал даром.

Тольского в его же возке, окруженном солдатами, повезли в тюрьму. Впереди ехал начальник московской сыскной полиции, который, спустя несколько часов после побега из тюрьмы Тольского, поскакал за ним по большой петербургской дороге, при помощи расспросов и описания примет самого Тольского и его возка выясняя его путь, после чего приказал арестовать, так и не дав ему въехать в столицу.

Тольский был обескуражен этой неудачей.

-- Ну, Ванька, теперь пиши пропало... Всему конец, и песня моя спета, -- подавив в себе вздох, сказал он, обращаясь к Кудряшу.

-- Неужели мы не вывернемся из рук питерской полиции, как вывернулись у московской?

-- Говорю -- всему конец... Посадят меня в крепость, в каземат... Оттуда уже не убежишь...

-- И меня тоже посадят? -- с глубоким вздохом спросил Кудряш.

-- Не помилуют и тебя, Ванька. Правда, я надеюсь, это все еще может измениться. В Петербурге у меня есть немало благожелателей. Надо бы как-нибудь послать им весточку, да Аракчеева попросить, он заступится.

-- Это, сударь, можно... Только бы были деньги...

-- Деньги, Ванька, есть; их еще у меня не отняли, а как в тюрьму посадят, так и деньги отнимут.

-- А вы их спрячьте куда-нибудь подальше! -- посоветовал верный слуга.

Начальник сыскной полиции привез Тольского и его слугу на тюремный двор, с рук на руки сдал смотрителю, а сам поехал к петербургскому губернатору с донесением об аресте важного преступника.

Но уже очень скоро Тольскому, благодаря припрятанным деньгам, удалось послать из тюрьмы друзьям весточку о своем далеко не завидном положении. В записке он просил их выручить его из большой беды и спасти от суда, наказания и позора.

Среди благожелателей Тольского были люди, занимавшие видные посты в государстве, и между ними первое место принадлежало графу Алексею Андреевичу Аракчееву, любимцу императора Александра Павловича.

Аракчеев в былые времена служил вместе с отцом Тольского и вел даже с ним самую тесную дружбу. Когда старик Тольский умер, Аракчеев стал оказывать благодеяния и его сыну Федору, но услыхав, что тот ведет праздную жизнь, предается кутежам и картежной игре, отступился от него и прекратил с ним переписку. Однако Тольский теперь, находясь в критическом положении, обратился к нему со слезной просьбой о помощи.

Аракчееву, не имевшему, кажется, ни к кому жалости, стало жаль сына своего закадычного приятеля и сослуживца, и он решил заступиться за московского вертопраха, как называл он сам Федю Тольского. Однако, несмотря на все свое огромное влияние на государя, ему не удалось совсем освободить Тольского от ответственности.

Император Александр Павлович не мог простить Тольскому убийство на дуэли молодого офицера Нарышкина; кроме того, до государя дошло немало жалоб на него, а потому он Аракчееву, просившему за Тольского, дал такой ответ:

-- Федор Тольский за свои беззаконные деяния должен быть наказан непременно; он подлежит ссылке в Сибирь, но я, по вашей просьбе, смягчаю это наказание и назначаю его в кругосветное плавание. Корабль на днях отправляется. Два-три года, проведенные на нем, может, образумят Тольского и остепенят его.

Таким образом, судьба Тольского была решена.

Аракчеев сам захотел объявить вертопраху волю государя и потребовал, чтобы его привели к нему из тюрьмы.

Тольский, всегда смелый, ничего не боявшийся, на этот раз не без робости переступил порог кабинета Аракчеева, который в то время занимал важный пост военного министра. Он уже несколько лет не видал Аракчеева и теперь со страхом и любопытством смотрел на его сухое, гладко выбритое лицо, на злые, безучастные глаза, на высокий морщинистый лоб, длинную шею и голову, часть которой скрывалась высоким воротником генеральского сюртука.

Граф, вроде бы не замечая Тольского, продолжал читать какую-то бумагу. Но вот он бросил документ на стол, устремил свой ледяной взгляд на стоявшего у двери Тольского и отрывисто, как-то в нос сказал ему:

-- Подойди!

Тольский сделал два-три шага к столу.

-- Ближе, не укушу.

-- Я... я не сомневаюсь, ваше сиятельство, -- почти смело произнес Федя Тольский; он был самолюбив, и такой прием обидел его.

-- Ты что такое сказал? -- переспросил Аракчеев.

-- Я сказал, не сомневаюсь, что вы не укусите меня, ваше сиятельство.

-- А если укушу?

-- Пожалеете, ваше сиятельство.

-- Напрасно так думаешь: к московскому вертопраху у меня жалости нет. Хотя ты и сын моего старого приятеля, даже искреннего друга, память которого я свято чту, а все же теперь я не чувствую к тебе ни жалости, ни участия.

-- Спасибо за откровенность, ваше сиятельство! -- с улыбкой проговорил Тольский.

-- Я с тобой буду еще откровеннее и скажу, какому наказанию ты подвергаешься.

-- Нельзя ли, ваше сиятельство, обойтись без наказания?

-- Советую тебе, сударь, не говорить со мною таким тоном, иначе я могу забыть, что передо мною стоит сын моего покойного друга. Даю добрый совет держать язык свой на привязи: не в меру он болтлив. Ведь это в Москве тебе попустительствовали, а здесь не Москва, сумеют заставить молчать; не таких, как ты, укрощали. Приготавливайся в дорогу.

-- В ссылку меня, ваше сиятельство, в Сибирь?

-- Подальше Сибири!.. Государь проветриться посылает тебя. Ты пойдешь на корабле вокруг света.

-- Возможно ли, ваше сиятельство? -- воскликнул Тольский, изменившись в лице. -- Ведь я и на лодке не люблю плавать.

-- Зато на корабле полюбишь. А проветриться тебе, право, не помешает. Морской воздух подействует на тебя благотворно и охладит твои порывы, которые многим бывают неприятны.

-- На такое дальнее путешествие у меня нет денег, ваше сиятельство.

-- Об этом не беспокойся: на корабле ты будешь на казенном содержании...

-- Но мне нужны же деньги, ваше сиятельство, хотя бы на карманные расходы.

-- На корабле никаких расходов у тебя не будет.

-- Я просил бы, ваше сиятельство, другого наказания...

-- Ты говоришь глупости!.. Это наказание... воля его величества, а долг всякого -- повиноваться священной воле монарха, -- произнес Аракчеев и махнул рукой, давая тем знак, чтобы вертопрах оставил его.

Тольский вышел, понуря голову; он никак не ждал себе такого наказания.

На другой день его из тюрьмы перевели в Адмиралтейство, а потом -- в Кронштадт. Отсюда через несколько дней должен был уйти в дальнее плавание военный корабль под названием "Витязь", на котором приказано было находиться и Тольскому.

Молодого дворового Ивана Кудряша ему разрешили взять с собою. Кудряш был рад, что так дешево отделался; он ожидал себе более строгого наказания.

-- Ты скажи, Ванька, может, тебе не хочется путешествовать по морю; я буду за тебя просить, и тебя оставят, -- сказал ему Тольский за день до своего отъезда.

-- Обижать меня изволите, сударь! Куда вы, туда и я... Хоть на край света белого, мне все едино.

-- И ты не боишься моря? Ведь ты свою жизнь подвергаешь большой опасности...

-- А разве вы, сударь, не подвергаете?

-- Я по необходимости. По своей воле разве я поехал бы?

-- А у меня и подавно своей воли нет, и никогда ее не бывало... Я -- человек подневольный.

-- Да ведь тебя не неволят ехать со мной.

-- Действительно не неволят, а все же от вас я не отстану... Одна только смерть разлучит меня с вами.

Эти простые, задушевные слова верного слуги тронули Тольского так, что на глазах его навернулись слезы.

Но вот настал день, когда корабль "Витязь", хорошо вооруженный, с бравыми и ловкими матросами и с умным и дельным капитаном, должен был выйти в море.

Тольский с самого раннего утра находился на корабле; однако за ним строго следили, так что о побеге и думать было нечего. Волей-неволей он был принужден покориться своей участи и против своего желания совершить прогулку по океану. Доброжелатели снабдили его в дальнюю дорогу всем необходимым, в том числе и деньгами.

Капитана "Витязя" звали Иваном Ивановичем Львовым; это был плотный, мускулистый мужчина лет сорока, с умным, энергичным лицом; он обладал покладистым характером, добрым сердцем, но по временам был вспыльчив. На службе он был исполнителен, строг и требователен, не допуская со стороны подчиненных никаких упущений.

Такому пассажиру, как Тольский, капитан не был рад. Он хорошо знал, кто и что такое Тольский, и предвидел уже кучу хлопот и неприятностей.

-- Не было заботы, и вдруг нежданно-негаданно как с неба свалилась!.. -- хмуро проговорил он, обращаясь к своему приятелю, корабельному доктору Сергею Сергеевичу Кудрину, с которым он уже два раза совершил путешествие вокруг света и теперь готовился предпринять третье.

-- Ты говоришь про пассажира, что ли? -- не выпуская короткой трубки изо рта, спросил Сергей Сергеевич

-- А то про кого же? Этот самый пассажир -- чтобы черт его побрал! -- на мою шею сядет. Уж чует мое сердце, чует, -- горячо произнес Иван Иванович, бегая по палубе.

-- Ты преувеличиваешь, право, преувеличиваешь. Ведь Тольский не походит на то, что о нем рассказывают.

-- Благодарю покорно! Да разве ты знаешь его? Тебе известны его душевные качества?

-- Неизвестны... Чужая душа темна... Я только сужу по лицу Тольского, -- спокойно произнес Сергей Сергеевич.

-- Да и с лица-то он -- сущий разбойник! -- воскликнул Львов. -- Глазищи у него черные, горят как уголья, в них удаль, отвага... Роста без малого сажень, в плечах тоже не меньше... Ну как есть разбойничий атаман; так и ждешь, что он крикнет: "Сарынь на кичку!"

-- Ты лучше скажи -- Тольский напоминает собою русского богатыря.

-- А, похоже, он пришелся тебе по нраву и ты не прочь свести с ним дружбу? -- сердито произнес Иван Иванович.

-- Мне всякий хороший человек по нраву.

-- Стало быть, Тольский, по-твоему, хороший человек? Да разве ты не знаешь, не слыхал о его художествах?.. Ведь это -- отъявленный шулер и дуэлянт; он не одного человека на тот свет отправил...

-- Знаю, Иван Иванович, знаю. Он за убийство офицера Нарышкина попал вместо ссылки на наш корабль.

-- Ну, ну... Чего же еще тебе надо? И такого негодяя ты хвалишь, заступаешься за него? -- упрекнул капитан приятеля.

-- Я не хвалю и не заступаюсь, я только говорю, что Тольский своею наружностью напоминает русского богатыря. По-моему, ты к нему несправедлив.

-- От своего мнения о Тольском я не отступлюсь, -- горячо проговорил капитан Львов. -- Я ничего не пожалел бы, если бы его убрали с моего корабля.

-- Напрасно горячишься, Иван Иванович; если пассажир будет дебоширить на корабле, ты имеешь полное право его унять, усмирить.

-- Попробуй-ка, уйми... Мне приказ дан ни в чем Тольского не теснить и смотреть на него не как на подчиненного, а как на пассажира.

-- В море, на корабле, все подчинены капитану.

-- Не скоро уломаешь такого детину. Впрочем, если он забунтует, ссажу его на первый попавшийся остров -- и вся недолга!

Через час на палубе было отслужено молебствие, и после прощания моряков с родственниками "Витязь", распустив паруса, плавно отошел от причала.

На палубе, у самого борта, стоял и Тольский; на этот раз его лицо было печально и задумчиво; с ним рядом стоял Иван Кудряш; на глазах молодого парня тоже были видны слезы.

-- Неужели все прощай и всему конец? -- тихим, дрожащим голосом проговорил Тольский и, махнув рукою, побрел в отведенную ему каюту.