XXVIII

Тольский и Кудряш вошли в Москву только за день до того, как древняя столица была отдана, после военного совета, происходившего в деревне Фили, во власть Наполеона. Москва была уже почти пуста, и немногие оставшиеся жители спешили покинуть ее. Улицы были безлюдны, пусты; лавки, магазины и трактиры были закрыты, присутственные места тоже прикрыли и дела вывезли в другие, безопасные города.

В Москве было как-то особенно тихо, безмолвно и печально.

Эту тишину кое-где нарушал резкий, тоскливый вечерний звон.

Он как-то невольно заставлял до боли сжиматься сердца у проходивших по опустелым улицам Тольского и его слуги.

-- И так страшная тоска, а этот звон еще более усугубляет ее, -- со вздохом проговорил Федор Иванович, направляясь к Остоженке.

-- Охо-хо, невесело, сударь! Как будто хоронят близкого нам человека.

-- Москву хоронят, Ванька.

-- Что вы, сударь, изволите говорить? -- с удивлением переспросил парень. -- Как так?

-- А ты разве не слыхал, что говорили москвичи, покидавшие город, и о чем они плакали?

-- Да разве что поймешь в таком шуме и гаме?

-- А я кое-что разобрал. Говорили, что наша старушка Москва скоро попадет под власть врагов.

-- Как так? А я вот слышал, что под Москвою будет сражение, и весь народ станет не на жизнь, а на смерть биться с неприятелем.

-- Ты говоришь -- народ... А где он, где народ?

-- Мне один старик сказывал, что все с оружием пошли к Трехгорной заставе, навстречу французам; туда, видишь, и архиерей для всеобщего молебна выехал, и граф Растопчин.

-- Может быть, не знаю... этого я не слыхал...

Некоторое время барин и его слуга молчали. Тольский шел, понуря голову.

Кудряшу надоело молчать, и он обратился к своему барину с таким вопросом:

-- Куда, сударь, мы идем?

-- Идем мы, Ванька, на старую квартиру... Помнишь, на Остоженке, в переулке.

-- Это в том доме, где нечистая сила живет?

-- Вот и идем мы, Ванька, ту нечистую силу спасать от угрожающей ей опасности попасть в плен к французам, -- с улыбкой произнес Тольский.

Кудряш широко раскрыл глаза от удивления: он ничего не знал о том поручении, которое дал Тольскому Викентий Михайлович Смельцов относительно своей молодой жены.

-- Погоди, Ванька, все узнаешь.

Тольский и Кудряш наконец подошли к тому дому на Остоженке, где они жили. Ворота по обыкновению были закрыты наглухо.

Надежда Васильевна и в минуту опасности не думала покидать свое жилище. Хотя дворецкий Иван Иванович и сторож Василий не раз предупреждали ее и советовали выехать из Москвы, чтобы не попасть в плен к французам, хотя об этом же ее просили стряпуха Фекла и горничная Лукерья, она не согласилась на это и категорически заявила:

-- Куда я поеду? Да и зачем?.. Я не боюсь французов. Если я в течение пяти лет сумела прятаться от здешнего дворецкого и сторожа, то смогу укрыться и от французов.

-- А если французы проклятые подожгут дом? Тогда как быть, барыня? -- возразила ей старая стряпуха. -- Ведь они, окаянные, прямехонько к Москве идут.

-- И пусть себе идут, а все же их в Москву не пустят. Впрочем, ты, Фекла, и ты, Луша, можете идти, куда хотите; я вас не держу.

Однако обе эти женщины не покинули своей госпожи: Фекле идти было некуда, а Лукерья была предана Надежде Васильевне и не хотела оставить ее одну в такое тяжелое время.

Надежда Васильевна не изменила своего порядка жизни и почти никуда не выходила. Единственным местом ее прогулок были двор и небольшой садик. От дворецкого и сторожа она теперь уже не пряталась и даже изредка заходила в домик дворецкого побеседовать с Иваном Ивановичем, а также со сторожем Василием.

Оба они решили остаться в Москве, не покидать дома и своей госпожи. Их, очевидно, французы не страшили, но зато крайне напугало появление Тольского. Василий настолько растерялся, когда, на резкий звонок отперев калитку, лицом к лицу столкнулся с неспокойным жильцом, которого едва выжил со двора, что прямо-таки оцепенел. На него просто нашел столбняк: он не мог произнести ни слова.

-- Здорово, дед! Что, не узнал, удивлен?.. Веди меня к своей госпоже... Ну что ты таращишь глаза?.. Или не разумеешь, что я тебе говорю? Видно, с перепугу?.. Вот чудак! -- воскликнул Тольский и обратился к Кудряшу: -- Эй, Ванька, пойдем!

Они вошли во двор. Там находился Иван Иванович. Его удивление и испуг при взгляде на Тольского также были безграничны.

-- Здорово, старина! Узнал? -- спросил у него с улыбкой Тольский. -- Никак и на тебя, любезнейший, нашел столбняк?

-- Признаюсь, сударь, нельзя не удивиться! Ведь вы к нам точно с неба изволили свалиться.

-- И то, почти с неба. Ровно три года не было меня в Москве.

-- Так... А теперь, сударь, дозвольте спросить, зачем снова пожаловали?

-- На тебя, старче, взглянуть; о здоровье твоем справиться... Ну да шутки в сторону; веди меня, старик, скорее к своей барыне Надежде Васильевне, в мезонин.

-- К какой-такой барыне? -- с удивлением воскликнул Иван Иванович, как бы не понимая приказания.

-- Пожалуйста, старик, не притворяйся удивленным. Я говорю: веди меня к жене своего барина, Викентия Михайловича Смельцова.

-- Как, сударь? Разве вы знаете?!.

-- Да, как видишь, знаю, кто пугал меня разными привидениями и пришельцами с того света, когда я квартировал здесь. Эти шутки выделывала твоя барыня со своими прислужницами, и ты, старый шут, очень искусно притворялся, будто ничего не знаешь, не ведаешь о том...

-- В ту пору ничего я, сударь, не знал и не ведал...

-- А теперь знаешь?.. Ну так веди меня скорее к Надежде Васильевне; у меня есть письмо ей от мужа. -- И Тольский показал запечатанное письмо, на котором рукою Смельцова было написано, кому это письмо адресовано.

Иван Иванович узнал почерк своего барина и проводил Тольского до наружной двери, ведшей в мезонин. На стук дворецкого вышла Лукерья и спросила:

-- Что надо?

-- Доложи барыне, Надежде Васильевне, что ее желают видеть вот они, у них от барина есть к барыне письмо. Поняла? -- проговорил дворецкий, показывая на Тольского.

Немало удивилась и Надежда Васильевна, увидев перед собою неожиданного гостя, и еще более удивилась, когда Тольский вручил ей письмо от мужа.

В течение всей своей затворнической жизни ни одного письма не получала бедная женщина от Викентия Михайловича, которого она считала для себя чужим: с ним все было порвано. И вдруг он написал ей письмо, в котором так заботливо и учтиво советовал ей, "ввиду грозящей Москве опасности от французов скорее собраться и выехать из города", который, наверное, будет взят врагами и предан огню и мечу.

-- Куда же я должна выехать? -- прерывая чтение, спросила Надежда Васильевна.

-- Самым безопасным местом является Петербург; туда не посмеют французы со своим Наполеоном показать нос.

-- Я думаю, что и в Москву их не допустят.

-- Кто знает! Я слышал, что главнокомандующий, князь Кутузов, на совете в Филях решил сдать Москву без боя.

-- Пустое! Москву народ любит и едва ли отдаст ее в руки завоевателей.

-- В Москве слишком мало осталось жителей, и защищать ее теперь некому.

-- Боже, что же мне делать, что делать?

-- Последовать примеру многих. Это только вам и осталось. Викентий Михайлович поручил мне способствовать вашему скорому выезду. У меня есть порядочная сумма денег, которую по поручению Викентия Михайловича я должен передать вам на путевые расходы.

-- Когда же я должна выехать?

-- Чем скорее, тем лучше... Не дольше, как часа через два. Пожалуй, завтра будет поздно: опасность близка.

-- Стало быть, надо скорее распорядиться, чтобы наняли лошадей?

-- Едва ли это возможно: все находившиеся в Москве извозчики и ямщики разобраны, ни одной лошади нельзя достать ни за какие деньги.

-- Боже мой, что мне делать?

-- Придется выйти из Москвы пешком, а по дороге можно будет отыскать подводу. Об этом я похлопочу.

-- Спасибо вам!.. Я хотела бы спросить вас, как вы познакомились с Викентием Михайловичем, но, кажется, теперь не время, надо спешить... Но скажу вам: с неохотой я расстаюсь с Москвой, нарушая свое затворничество; я давно живу здесь, никуда не выходя.

-- Я сам хорошо знаю это. Ведь года три назад я был жильцом этого дома.

-- Как! Неужели?.. Как же ваша фамилия?

-- Федор Тольский, к вашим услугам.

-- Тольский... Припоминаю... Вы были последним жильцом... Так это вы хотели раскрыть мою тайну и проникнуть в мезонин?

-- Каюсь, я... Я хотел поближе познакомиться с неземным существом, обитавшим в мезонине; хотя это существо и прекрасно, но оно наводило страх и ужас на всех моих дворовых.

-- Если вы спросите, для чего я это делала, я отвечу: мне хотелось полнейшего безмолвия... А жильцы нам попадались неспокойные...

-- И я, конечно, был самым беспокойным. Не так ли, сударыня?

-- Да, скажу вам откровенно, вы были неспокойнее всех. Простите за правду!

-- Меня, сударыня, прошу простить, что я осмелился нарушить ваш покой. -- И Тольский элегантно поклонился Надежде Васильевне.

День кончался, и Смельцова стала торопиться в путь; с нею отправились дворецкий и две ее служанки. Сторож Василий на этот раз изменил своему старому приятелю и остался стеречь барский дом.

Стало темнеть, когда Надежда Васильевна в сопровождении Тольского, Кудряша, дворецкого и служанок вышла со двора дома своего мужа. Все они направились по дороге к Тверской заставе.

Между тем незадолго до этого Алеша Намекин, проводив сестру и невесту, поспешил с письмом своего отца к главнокомандующему русской армией князю Михаилу Илларионовичу Кутузову.

Престарелый вождь шел с войсками от Бородина к Москве. В деревне Фили, находившейся в шести верстах от Дорогомиловской заставы, он остановился в большой избе крестьянина Андрея Севастьянова. Там состоялся генеральный военный совет, на котором было решено оставить Москву без боя.

Мнения генералов на совете были различны: одни -- немногие -- говорили, что надо, жалея армию, отступить от Москвы без сражения, другие, напротив, горячо уверяли, что сражение около Москвы необходимо. Долго и терпеливо главнокомандующий слушал различные советы и проекты, которые почти все шли вразрез с его мнением, но, наконец, встал и громко произнес исторические слова:

-- Властью, врученною мне моим государем и отечеством, приказываю отступление.

Произнеся это, престарелый вождь грузно опустился на скамью и понурил свою седую голову -- видно, очень тяжело было ему произносить эти слова.

За несколько минут до генерального совета князь Кутузов принял молодого Намекина, который предварительно попросил адъютанта передать главнокомандующему письмо своего отца.

Не без робости и волнения переступил Алексей Михайлович порог избы, которая служила местом пребывания Кутузова. Он застал князя сидевшим за простым дощатым столом, заваленным планами и картами. Главнокомандующий ласково посмотрел на вошедшего Намекина одним своим глазом и проговорил:

-- Здравствуй, голубчик! Как тебя звать?

-- Алексеем, ваша светлость, -- низко кланяясь, ответил молодой Намекин.

-- Сын Михаила Семеновича Намекина? Знаю, голубчик, твоего родителя... Мой старый сослуживец и приятель... Михайло Намекин был отличный служака, аккуратный, исполнительный. Что же, и ты, голубчик, задумал по стопам отца идти?

-- Помилуйте, ваша светлость, уж где мне...

-- А тебе сколько лет?

-- Двадцать пять.

-- Да, да... поотстал ты, голубчик, -- в твои-то годы твой родитель был чуть ли не в полковничьем чине... Но не в том дело... И ты похвалы достоин за то, что в такую тяжелую минуту не хочешь нежничать, дома на печи сидя... Мы таким служакам, голубчик, рады. Куда же тебя назначить?.. Хочешь состоять при мне?

-- За счастье почту, ваша светлость.

-- Ординарцем тебя назначаю...

-- Приношу вашей светлости мою глубокую благодарность! -- И Намекин низко поклонился князю Кутузову.

-- Пока, голубчик, благодарить меня не за что... Послужи месяц-другой, отличись, и в офицеры тебя представлю... Не позабуду сына старого приятеля.

Алексей Михайлович тотчас же вступил в исполнение своих новых обязанностей.

До боли сжалось его сердце, когда он услыхал, что Москва будет сдана французам без боя; на глазах у него выступили слезы. "Москву решили сдать без сражения, Москву оставили, Москву отдают неприятелю" -- эти роковые слова переходили от одного штабного офицера к другому. Но Алеша как бы боялся верить этому и осмелился спросить у самого главнокомандующего.

Робко вошел он в избу вскоре после происшедшего в ней совета. Князь Кутузов все еще сидел на скамье около стола, печально наклонив голову. Скрип двери вывел из задумчивости престарелого вождя; он ничего не сказал Намекину, только вопросительно посмотрел на него.

-- Ваша... ваша светлость, -- чуть слышно произнес тот. -- Неужели, ваша светлость, правда, что Москва будет сдана без сражения?

-- Да, правда...

-- Возможно ли, Боже мой! -- Намекин закрыл лицо руками и горько заплакал.

-- Ты плачешь, голубчик?

-- Плачу, ваша светлость... Москва дорога мне.

-- Она также дорога и мне, дорога и всякому русскому... Знаю, теперь на меня со всех сторон посыплются упреки, меня будут винить... Но так надо было сделать; надо пожалеть солдат. Поверь мне, голубчик, в Москве французы не загостятся... Народная месть, ненастная осень да мороз-богатырь скоро выгонят из Москвы непрошеных гостей... Позови, голубчик, ко мне денщика, мне отдохнуть надо...

И в самом деле престарелый вождь нуждался в отдыхе: последние события тяжело отозвались на его здоровье.