XXIX

Было первое сентября. День, несмотря на наступающую осень, был прекрасен; солнце ярко светило на голубом чистом небе.

В Кремле, в Успенском соборе, преосвященный Августин, управлявший московской епархией, совершал с обычным торжеством литургию; народу в соборе было множество. Преосвященный и прочее духовенство знали, что через несколько часов Москва окажется в руках неприятеля, и Августин по совершении литургии со слезами сказал:

-- О, скоро ли удостоит нас Бог служить опять в этом храме!

Все находившиеся в соборе знали об участи Москвы и горько плакали, выходя оттуда по окончании богослужения. Оставшиеся горожане в Москве приготовлялись к смерти, многие причащались.

А граф Растопчин за несколько часов до входа в Москву французов обнародовал следующее:

"Я завтра рано утром еду к светлейшему князю, чтобы с ним переговорить, как нам действовать, помогая войскам истреблять злодеев. Станем мы тоже из них дух искоренять и к черту отправлять. Я приеду завтра к обеду и примусь за дело; начнем неприятеля гнать отсюда".

Легковерные надеялись на это и ждали, что под Москвой будет большое сражение.

А между тем все дела из присутственных мест были вывезены ночью; полиция со своим начальником тоже втихомолку выехала. Из ямы, где были заключены неисправные должники, а также из острога были выпущены арестанты. Они бросились грабить кабаки и трактиры. Не оставляли и обывательских домов: тащили что попало и, вооруженные дубинками, топорами и ножами, бегали по улицам с неистовым криком:

-- Подавай нам французов! Где они попрятались? Бей басурманов! Не давай им пардону! Коли их, руби!

Как бы в ответ на эти вопли слышались плач, стоны, охрипшие голоса, звон стекол, громкий стук.

Так продолжалось всю ночь на второе сентября.

Эта ужасная ночь была последней ночью свободной Москвы. Наша армия покидала Москву и направлялась к рязанской дороге. Солдаты шли по опустевшим улицам, молчаливые и печальные; на их загрубелых лицах виднелись слезы.

Вот солдаты вступили в Кремль; раздалась команда: "Стой! Кивера долой! На молитву!" И в рядах русских героев послышался громкий плач. Солдаты, стоя на коленях, молились, глядя на позолоченные главы соборов кремлевских и монастырей.

Князь Кутузов ехал за армией на простых дрожках. Глубокая и томительная грусть виднелась на его старческом лице; до его ушей доносился негодующий ропот солдат и москвичей. Тяжелые минуты переживал главнокомандующий.

Позади дрожек главнокомандующего, верхом, в числе прочей свиты ехал и Алеша Намекин. Его лицо было бледно и печально, на глазах блестели слезы.

"Боже, неужели нам суждено навсегда проститься с Москвою и завтра она будет во власти неприятеля? Наша первопрестольная Москва, древняя, любимая всем народом русским, попадет в руки Наполеона! О, это более чем ужасно!" -- раздумывал он, прощаясь с родным ему городом.

-- Алеша, что ты такой грустный? -- спросил штабной офицер Борис Зенин, подъезжая к нему.

Зенин, теперь Георгиевский кавалер, получивший этот крест за Бородино, находился тоже в свите князя Кутузова.

-- Москву жалко, -- коротко ответил Намекин.

-- А кто же ее не жалеет? Взгляни на лица наших солдат, и ты ясно прочтешь на них душевную печаль. Но поверь мне: если Москва и умрет, то ненадолго; она скоро воскреснет. Светлейший знает и верит в скорое восстановление Москвы; он всем говорит, что Москва недолго пробудет у французов.

-- Посмотри, Борис, видишь ополченца, который стоит вон у того дома? -- прерывая товарища, быстро спросил у него Намекин, показывая на красивого и мужественного воина, хорошо вооруженного, в одежде ополченца -- в суконном кафтане и барашковой шапке с крестом. -- Видишь, он снял шапку и поклонился главнокомандующему.

-- Ну вижу, вижу...

-- Ты узнал его, узнал? -- с волнением спросил Намекин, приостанавливая свою лошадь.

-- Нет, не знаю... А лицо как будто знакомое...

-- Это Тольский.

-- Как, тот Тольский, который дрался с тобою на дуэли? Да не может быть...

-- Ну вот еще... Я узнал его.

Намекин не ошибся: на улице стоял и смотрел на проходившее войско Тольский.

Проводив Надежду Васильевну до первой деревни, он за хорошую цену нанял для нее и ее дворовых лошадей до Петербурга, а сам вернулся в Москву и, нисколько не опасаясь французов, поселился со своим неизменным Кудряшом в прежней квартире, на Остоженке, в доме Смельцова.

Он тоже узнал отделившихся от свиты Намекина и его приятеля и, приподнимая шапку, громко промолвил:

-- Здравствуйте, Намекин. За прошлое прошу на меня не сердиться. Теперь не время нам враждовать друг с другом.

Намекин готов был в такую минуту забыть все обиды и протянул бы Тольскому руку примирения, но теперь не мог отставать от свиты; поэтому он лишь поклонился Тольскому и посмотрел на него дружелюбно.

Между тем в это же время к Кутузову подъехал граф Растопчин и, отдавая ему честь, спросил:

-- Ваша светлость, могу ли я узнать, куда вы изволите направить нашу армию, по какой дороге?

Престарелый вождь ничего не ответил, а только сердито посмотрел на Растопчина: он не любил ни с кем делиться своими мыслями.

Растопчин понял это и, желая поправить свою ошибку, заискивающе спросил:

-- Распоряжений от вашей светлости не будет?

-- Никаких, граф, -- коротко ответил ему князь Кутузов.

Они разъехались. Князь Кутузов поехал к Спасской заставе, а Растопчин поспешил в свой дом, чтобы сделать некоторые нужные распоряжения и скорее выбыть из Москвы.

Едва наша армия оставила первопрестольную, как французы стали входить в нее.

Наш арьергард остановился на рязанской дороге, невдалеке от Москвы. Был поздний вечер. Вдруг в вечерней тишине раздался оглушительный грохот и на небосклоне показалось страшное зарево. Это взорвались банки с комиссариатскими вещами под Симоновым монастырем и загорелся винный двор в Замоскворечье.

Престарелый главнокомандующий, привстав на дрожках, печально смотрел на начавшийся пожар Москвы.

Ему сказали, что Москва уже занята неприятелем.

-- Что ж? Это -- последнее торжество их, -- спокойно произнес князь Кутузов и повел нашу армию далее.

За нею спешили уйти и москвичи. Остались очень немногие, и в числе их Тольский. Он с нетерпением ждал прихода ополченцев, собранных Смельцовым из своих крепостных. Однако это ополчение опоздало: проникнуть теперь в Москву, находившуюся во власти Наполеона, ему было довольно трудно, почти невозможно, так как у всех застав находились французские солдаты, которые никого не впускали и не выпускали.

Во всем доме Смельцова оставались только двое -- сам Тольский и его слуга Иван Кудряш, а во дворе, в маленьком флигеле, находился старик Василий. Он обрек себя на смерть и готовился к ней, как истинный христианин. О земном он не думал: все его мысли были сосредоточены на загробной жизни, и он проводил время в своей каморке за молитвой и за чтением божественных книг.

Второго сентября, в день, когда Москва занята была французами, к сторожу в каморку вошел Тольский и, застав Василия за чтением, спросил:

-- Что, старик, читаешь?

-- Отходную себе...

-- Разве ты собираешься умирать?

-- Собираюсь, сударь!

-- Разве ты болен?

-- Всем я, сударь, здоров, только душа у меня болит смертельно.

-- Тебе жаль Москву?

-- И Москву жаль, и весь наш народ. Россия гибнет...

-- А ты забыл, старик, присловье: "Велик Бог земли Русской". Москва, может, и погибнет, но Русь будет спасена. У нас есть опытный вождь и храбрые, могучие солдаты. Наконец, весь народ вооружится против завоевателей. На защиту родной земли восстанет всяк, и горе тогда будет нашим врагам.

Едва Тольский проговорил эти слова, как быстро отворилась дверь и в каморку сторожа вбежал Иван Кудряш; бледный и сильно взволнованный, он дрожащим голосом произнес:

-- Беда, сударь, большая беда!

-- Что, что случилось? -- в один голос спросили Тольский и сторож Василий.

-- Французы у наших ворот; я в окно увидал.

Как бы в подтверждение слов Кудряша в запертые ворота послышался громкий стук.

-- Это они, оглашенные... Вот когда наступает мой страшный, смертный час, -- упавшим голосом проговорил сторож.

-- Ну, до твоего смертного часа еще далеко; французские солдаты не дикари, они мирных граждан не трогают. Ступай, отопри ворота, а я спрошу у незваных и непрошеных гостей, что им надо. Не бойся, тебя я в обиду не дам. Иди же, отпирай!

-- Слушаю, мне что же. -- И сторож пошел к воротам.

Когда на дворе появились французы, Тольский вышел к ним и обратился к офицеру с таким вопросом:

-- Надеюсь, господин офицер, мирных жителей вы не лишите свободы?

-- О да... Разумеется... Мы воюем только с солдатами! Этот дом ваш?

-- Да, мой, -- несколько подумав, ответил Тольский.

-- Ваш дом мы должны занять под квартиру нашего генерала.

-- В Москве, господин офицер, кроме моего дома много других. Где же я стану жить?

-- Живите, где хотите... Только этот дом завтра будет занят генералом Пелисье; я -- его адъютант -- остаюсь в доме сейчас же, мои солдаты -- тоже. Мы страшно проголодались, и вы, как радушный хозяин, угостите нас...

-- И угостил бы, да нечем; у меня ничего нет.

-- Вы говорите неправду... Сами-то вы что-нибудь едите и пьете?

-- Да, голодным не сижу.

-- И мы не станем здесь, в вашей медвежьей стороне, голодать!

-- А поголодать вам все же придется... Ведь в Москве никакого провианта нет...

-- Куда же он подевался?

-- Нужное вывезено для снабжения армии, а ненужное уничтожено.

-- Чтобы не доставалось нам? Не так ли?

-- Совершенно верно; чтобы не доставалось неприятелю, -- спокойно ответил Тольский.

Француз вспылил и обрушился с бранью на Тольского. Последний не остался в долгу, и результатом перебранки было то, что Тольский очутился под домашним арестом: он сидел взаперти в своем кабинете под охраною французских солдат.

Адъютант генерала Пелисье, оставив в доме человек пять солдат, с остальными отправился в Кремль, на смотр, назначенный Наполеоном.

Въезд Наполеона в Москву был далеко не триумфальным, так как его встретили лишь несколько оборвышей и выпущенных на свободу арестантов.

Не такой встречи ожидал покоритель полумира. Въехав на Поклонную гору, он залюбовался на открывшуюся перед его глазами чудную панораму Москвы. Не будучи уверен, что ему отдают эту русскую столицу без сражения, он послал узнать своих ординарцев, где русская армия, и те, вернувшись, доложили ему, что ни в Москве, ни около нее нет войска. Тогда Наполеон двинулся к городу, но, не доезжая до Дорогомиловской заставы, сошел с коня и стал ждать из Москвы депутации и городских ключей. Он привык к шумным победным овациям, которыми встречали его в Вене, в Берлине, в Варшаве и в других побежденных городах. Того же ожидал он и в Москве. Но -- увы! -- ни лавров, ни цветов не поднесла ему белокаменная: она готовила его непобедимой армии гибель.

Долго и нервно расхаживал Наполеон, поджидая депутацию; наконец ему надоело ждать и он сердито крикнул, обращаясь к свите:

-- Сейчас же привести ко мне бояр. Эти русские варвары не знают, как сдавали и сдают мне города.

Вскоре перед Наполеоном появилась "депутация": несколько подозрительных лиц, одетых чуть ли не в отрепья. Были тут и иностранцы-ремесленники; некоторые из них говорили по-французски.

-- Где же ваше начальство? -- сурово спросил Наполеон у обтрепанной "депутации", с презрением посматривая на нее.

От "депутации" отделился какой-то иностранец с опухшим от возлияний Бахусу лицом; он низко поклонился Наполеону и коснеющим языком ответил:

-- В Москве почти никого нет, ваше величество.

-- Куда же девались бояре, народ?

-- Все выехали, государь.

-- А Растопчин где?

-- Поехал провожать армию, ваше величество.

-- Но жители остались же в Москве?

-- Все разбежались; осталось очень мало, и те, государь, из страха попрятались.

Адъютанты Наполеона поскакали в Москву за другой депутацией, более приличной и почетной, но вернулись ни с чем: подходящих людей они не нашли. Поэтому Наполеону пришлось, не дождавшись депутации, въехать в опустевшую Москву.

Это событие произошло второго сентября 1812 года, перед вечером.

В это время Иван Кудряш вошел в каморку сторожа Василия и сказал ему:

-- А ведь барина-то проклятые французы под арест посадили. Поспорил он с французским офицером, ну, тот и велел его запереть... Сидит теперь мой барин в своем кабинете безвыходно, а около двери солдат французский с саблей наголо стоит.

-- За наши грехи Господь наказание нам послал.

-- А я спасу барина, спасу.

-- Как ты спасешь, коли его зорко стерегут?

-- Эва, дед, мне не привыкать выручать его из неволи! Я уже надумал... Вино у тебя есть?

-- Имеется... Бутылок пять-шесть наберется...

-- Продай мне его!

-- Зачем продавать? Бери так! К чему мне оно теперь?.. Неужели, парень, ты пить вино будешь?

-- И пить буду, и угощать французов.

-- Это наших лиходеев-то угощать?.. Да ты рехнулся!

-- А ты, дед, смотри, что я стану делать... Смотри да помалкивай.

Через несколько минут Кудряш весело пировал с оставленными стеречь Тольского французами. Пир происходил в одной из комнат дома Смельцова. Солдат, стоявший с саблею у двери кабинета, где находился под арестом Тольский, соблазнился пирушкой своих товарищей, бросил свой сторожевой пост и принял участие в веселье.

Кудряш очень усердно угощал французов, и те скоро запьянели; они стали петь, плясать, обнимать и целовать Кудряша. А тот не переставал им все подливать и подливать вино. Бутылки скоро опустели, и вскоре же французы, мертвецки пьяные, свалились со стульев на пол и громко захрапели.

-- Что, безмозглые, падки вы на даровое угощение? А угостил я вас на славу, и теперь вы в моей власти. Теперь бы вас всех в колодец головой... Да надо прежде барина выпустить... А там я и с вами разделаюсь... -- И, сказав это, Кудряш быстро сломал замок у двери кабинета.

-- Ванька, ты опять меня из неволи на волюшку вольную выпускаешь? -- весело проговорил Тольский, обнимая своего слугу. Рассказывай, как тебе удалось... Где французы?

-- Мертвецки пьяные спят, -- с довольной улыбкой ответил молодой парень. -- Угостил я их вдосталь.

-- Ну и парень же ты... Цены тебе нет!

-- Прикажете, сударь, их в колодец?

-- Нет, Иван, зачем... Сонный что мертвый; хоть они и наши враги, а все же жаль губить их... Если им суждено погибнуть, то пусть не от наших рук. Лучше раздень их донага и их амуницию побросай в колодец... Такая месть для них будет не много лучше смерти...

-- Вот что дело, то дело придумали, сударь, -- довольным голосом проговорил Кудряш и принялся за работу.

Скоро все пятеро французских солдат очутились в костюме Адама. Кудряш побросал в колодец всю их одежду, оставив по приказу Тольского три мундира; в два из них нарядился сам Тольский и его слуга Кудряш, а третий припасли для Василия.

-- Ну, Ванька, в этом наряде теперь нам не страшно будет по Москве щеголять... Время дорого, оставаться здесь нельзя: французский офицер со своими солдатами ежеминутно может вернуться сюда, и тогда нам придется плохо... Прихватим старика -- и айда отсюда, по Москве гулять, -- весело проговорил Тольский и направился в каморку Василия.

Сторож немало удивился, увидев Тольского и Кудряша в мундирах французских солдат.

-- Да к чему это вы надели на себя непотребную одежду да и слугу своего обрядили? -- с легким упреком сказал он.

-- А к тому, чтобы легче было провести французов. В этой одежде они примут нас за своих земляков и, разумеется, не тронут... Мы принесли и для тебя такой же мундир. И ты сойдешь за старого француза...

-- Нет, сударь, этой одежды я не надену...

-- Как не наденешь?.. Надевай, и пойдем с нами. Тебе оставаться здесь опасно...

-- Хоть и опасно, а все же я отсюда и шагу не сделаю... Дом оставлен на мое попечение, и я должен блюсти его, -- решительным голосом произнес старый сторож.

-- Но ведь тебя могут убить... Мы с Ванькой раздели их донага... Хоть теперь они и спят мертвецки пьяные, но когда проснутся, тебе несдобровать.

-- Кто знает, сударь? Может, и им туго придется...

-- Что же ты с ними сделаешь? Их пятеро, а ты один... Лучше пойдем с нами, старина!

-- Никуда я не пойду... Вы извольте идти, а меня оставьте.

Так и пришлось Тольскому и Кудряшу вдвоем бежать из дома Смельцова, которому предназначено было служить квартирою для французского генерала Пелисье.

Василий запер за ними ворота, вернулся в свою каморку и стал молиться, а затем направился в барский дом, где все еще крепко спали пьяные французские солдаты. С отвращением посмотрев на них, он глухо проговорил:

-- Что я задумал, надо делать скорее, не то будет поздно... Господь простит мне мой грех. Вы -- меч, опустошение и огонь принесли на русскую землю, и сами от меча и огня погибнете!

Старик был в сильно возбужденном состоянии, его глаза горели лихорадочным огнем, лицо то бледнело, то краснело; видимо, он задумал что-то ужасное...

Скоро в его дрожащих руках очутилась зажженная свеча; ее пламя он поднес к оконным занавескам, и те быстро вспыхнули...

Не прошло и часа, как весь дом со всех концов объят был страшным пламенем. Старик Василий стоял на улице и спокойно смотрел на пожарище. Вдруг из горевшего дома послышались вопли, стоны, но тотчас же рухнули потолок и крыша, и крики прекратились.

-- Так и все вы от меча и огня погибнете... Все погибнете! -- прошептал сторож Василий.

В переулке послышался лошадиный топот -- это прискакал к горевшему дому со своим отрядом тот французский офицер, который выбрал дом Смельцова под квартиру своему генералу. Увидав его почти уже сгоревшим, он с частью отряда бросился на двор, но скоро принужден был выбежать оттуда: от дыма и жара и на дворе можно было задохнуться. Там пылали все строения.

-- В этом доме, кроме русских, осталось пятеро наших солдат, неужели и они погибли? -- с волнением произнес офицер, обращаясь к одному из своих подчиненных.

-- Наверное, погибли! Если бы были живы наши товарищи, то они находились бы здесь, около пожара, -- ответил солдат.

-- О, какое несчастье!.. Наверное, погиб и тот русский, которого я приказал посадить под арест.

-- А я думаю, господин офицер, что русские и подожгли этот дом.

-- Ты говоришь глупости, милый мой! Зачем русские станут жечь свое имущество?

-- А для того, чтобы нам ничего не доставалось. Да вот этот старик, наверное, и есть поджигатель, -- проговорил солдат, показывая офицеру на старика Василия, все еще стоявшего около пожарища.

Василий нисколько не испугался подскакавших к нему французов.

-- Допроси его... Ведь ты говоришь по-русски? -- произнес офицер.

-- Подойди ближе, старик! -- повелительно крикнул неприятельский солдат по-русски старому сторожу.

Этот солдат был поляком; он долго жил в России и хорошо изучил язык.

Старик, услышав родную речь, с удивлением посмотрел на говорившего неприятеля-солдата, но не тронулся с места.

-- Да подойди же, старое пугало! -- крикнул солдат, однако, видя, что тот не двигается, подбежал к нему и замахнулся было прикладом ружья, но был остановлен офицером.

-- Не забывать, что мы воюем только с солдатами, а мирных граждан не трогаем; я поручил тебе допросить этого русского, а не бить...

-- Слушаю, -- отдавая честь, извинился солдат-поляк и приступил к допросу Василия: -- Говори, от чего загорелся этот дом? Или его подожгли?

-- Подожгли...

-- Кто же?

-- Я, -- совершенно спокойно ответил старый сторож.

-- Ты? -- переспросил поляк, удивляясь такому откровенному ответу. -- Зачем ты сделал это?

-- Чтобы отомстить вам; вы, внесшие меч и огонь в наше отечество, все так же погибнете, как погибли в пламени твои пять товарищей. Ваш Наполеон -- антихрист, и вы -- его слуги, а Господь победит антихриста! -- крикнул Василий, сверкая глазами.

Поляк перевел слова старика своему офицеру.

-- Так это поджигатель? -- проговорил тот.

-- Он сжег, господин офицер, пятерых наших товарищей. Прикажите, господин офицер, пулею заткнуть глотку этому дьяволу!

Офицер махнул рукою -- этим он дал свое согласие. Прогремел выстрел. Старик Василий всплеснул руками и, сраженный в сердце, упал мертвым.