Капитан Козерогов приехал в батарейную роту в большом расстройстве.
— Фельдфебеля Громыку ко мне, — приказал он.
Дежурный козырнул и исчез. Через мгновение фельдфебель, вытянувшись во фронт, уже стоял перед ротным начальством.
Капитан Козерогов любил смущать солдат неожиданными вопросами.
Он подошел к Громыке, заглянул в глаза — младший чин стоял навытяжку, не шевелясь.
Капитан усмехнулся. Щелкнул его ногтем по мундирной пуговице.
— А ну, брат, не знаешь ли, скоро война с турками будет?
— Никак нет, ваше высокоблагородие, — прогудел фельдфебель и просиял.
— Врешь! — буркнул капитан. — От меня не скроешь. Радуешься, скотина! Ну, ладно… Так вот-с… — капитанские пальцы забарабанили по краю стола, — завтра будет парад. Смотри, чтоб все блестело, не то…
Капитан собрал пальцы в кулак, поднес его к фельдфебельскому носу и спрятал руку в карман.
— Ступай!
Громыка, щелкнув каблуками, выскочил из комнаты. Через минуты две на полковом дворе бил барабан. Рота выстраивалась на ученье.
— Смирно! — кричал Громыка. — Гусиным шагом… Марш!
Рота, по-птичьему выкидывая ноги, зашагала по двору.
— Подтянись! — рявкнул фельдфебель. — Стой!.. Рота стала. Началось учение по уставу воинской службы.
— Рядовой Пахомов! Два шага вперед!
Длинноногий нескладный рязанец отделился от рядов.
— Скажи мне, Пахомов, что такое штык? — спросил Громыка.
— Штык, — замялся Пахомов. — Штык и есть.
— Болван есть болван, — фыркнул Громыка. — Я это о тебе давно знаю. А ты вспомни. Что такое штык?
— Вспомнил, ваше благородие.
— Ну, что?
— Пуля — дура, а штык — молодец, ваше благородие!
— Сам ты дура! Будешь за это в казарме навоз чистить. Марш!
Пахомов шагнул назад в строй.
— Бомбардир Рудаченко! — выкрикнул Громыка. Плечистый воронежец вышел из колонны.
— Что такое штык? — повторил фельдфебель. Бомбардир весело улыбнулся.
— Штык есть холодное оружие для поражения неприятеля, — заученно отчеканил он.
Фельдфебель нахмурился. Он не любил в своей роте особенно способных.
— Так, — недовольно проронил он. — Ну, а что такое неприятель?
Вопрос был не по уставу, но задан начальством, и надо было отвечать.
У Рудаченко от замешательства даже запотела ладонь, приставленная к козырьку кивера.
— Неприятель — это, ваше благородие, враги, которые…
Дальше не хватило сил и воображения. В голове стоял шум. Громыка ехидно улыбнулся.
— А что такое враг? — допытывался он. — Я могу быть твоим врагом? А?
— Не могу знать, ваше благородие, — тяжело переводя дух, ответил Рудаченко.
Фельдфебель обрадовался.
— Не могу знать… А кто же за тебя знать должен? Вот погоди, турок брюхо пропорет, — узнаешь, кто враг. В караул на пять суток!.. Бессменно! Марш!
Рудаченко приставил ладонь к киверу и вернулся в строй.
Громыка удовлетворенно повернулся к барабанщику, скомандовал:
— Бить отбой!
Учение кончилось. Солдаты вернулись в казармы. Император Николай Павлович считал, что для армии достаточно муштры, маршировки и служебного устава. На обучение стрельбе им отпускалось по шесть патронов в год.
Срок военной службы длился двадцать пять лет. Поэтому в рядовые попадали большей частью крепостные крестьяне, которыми помещики почему-либо были недовольны. Отслужив, они возвращались домой стариками-инвалидами, непригодными к работе, и кончали свой век в бедности и нищете.
Казармы были тесные, сырые, грязные.
Начальство почти не заботилось о чистоте и о солдатской пище.
Защитники отечества спали на нарах, по которым ползали вши. В казармах всегда пахло прелыми портянками и потом.
И вот пришла весть о войне. Кое-кому из солдат она не казалась страшной. Война освобождала от громыкинских учений, а походное житье в наспех вырытых землянках или под открытым небом было куда вольготней казарменной жизни. В артиллерийских казармах рядовые после учения шумно обсуждали весть о войне. Уже давно ходили о ней темные слухи. Они доходили разными путями.
— Дежурил я третьего дня около офицерского собрания, — рассказывал один рядовой, — и разные интересные разговоры слышал. Говорят, война скоро будет.
— Все мы про то знаем, — хмуро прервал его седоусый артиллерист, перематывавший на ноге ветхую портянку. — А вот, как скоро это будет, вилами на воде писано.
— Скорей, чем ты портянки износишь, — отозвался из другого угла фейерверкер.
— Я вот денщика нашего бригадного генерала спрашивал. Говорит, на днях пойдем войной на турок. Война вроде как уже объявлена, но пока ее в секрете держат, потому как генералы план составляют. За этим вся задержка и есть.
Бомбардиры обступили фейерверкера. Евсей Нилыч был самый сведущий и опытный во всей роте человек. Раньше других он умел узнавать, где и что на свете делается.
— Евсей Нилыч, расскажи, почему война-то будет? — допытывался рябой солдатик.
— Известно, почему! По приказу, — насмешливо отозвался фейерверкер, попыхивая короткой трубкой-носогрейкой. — А воевать пойдем, говорят, за греков.
— Евсей Нилыч, а кто такие греки будут?
— Греки, — пояснил фейерверкер, — это вроде как мы, крепостные. У турок в зависимости, стало быть. Сильно их обижают. Ну, греки, значит, того, с турками и воюют. А у нашего царя, сказывают еще, и свой интерес есть. Хочет он турецкую столицу Цареград в православную веру оборотить, да боится, как бы англичане и французы ему не помешали.
Евсей Нилыч выражал сведения по-своему, на немудреном языке, доступном солдатскому пониманию.
В 1825 году Греция начала войну с турками за освобождение. Под руководством храбрых своих вождей греки одержали ряд побед.
Эта война привлекла к ним лучших людей всего мира. Знаменитый английский поэт Байрон приехал в Грецию помогать восстанию. Он сражался в рядах греков и погиб. Русское правительство решило послать на помощь грекам свое войско.
Рудаченко, лежа на койке, молча слушал солдатские пересуды. Но мысли его витали далеко от казарменной жизни.
Он вспомнил свою хату под Воронежем. Черемуху у хаты, седого отца, плачущую мать, свое детство, ребячьи игры. Многое невозвратное вспоминал он.
Вот он скачет с табуном в степи. Узкие языки огней поднимаются с земли. Ребята весело прыгают через огонь. Вот у костра появляется барин. Разгоняет детвору плеткой…
Гневно сдвигаются брови Демьяна Ивановича. Приказчик выходит на крыльцо и объявляет барскую волю: отдать Рудаченко в солдаты. Отец и мать бьются у него в ногах. Но приказчик неумолим… Десять лет прошло с тех пор, а все еще живет в памяти прошлое, как будто это было вчера.
Чья-то тяжелая рука опускается на плечо. Над ухом знакомый голос:
— О чем, Демьян, размечтался? Скоро на войну пойдем.
Война пришла скорее, чем ее ожидали.
После очередного парада на Марсовом поле был получен приказ о выступлении в поход. А еще через две недели шестой корпус под командой генерала Рота, в котором числился Рудаченко, двинулся в далекую Молдавию.
Шли, не останавливаясь, мимо незнакомых городов.
Впереди армии скакали курьеры. В маленьком городке Скулянах корпус в последний раз остановился на привал.
Мутная река Прут отделяла от Молдавии. Через нее поспешно наводили понтонные мосты.
Перейдя реку, корпус двинулся по гористой местности к городу Яссы — столице Молдавии. Вдали синела покинутая Россия.
Странные одежды жителей, незнакомый говор — все это удивляло и веселило.
Усатые арнауты в расшитых жилетах, с пистолетами за поясами и длинными чубуками в зубах, с важным спокойствием глядели на марширующих солдат.
На биваке всезнающий Евсей Нилыч рассказывал товарищам про молдавского разбойника Бурлу.
— Жил в здешних местах, — говорил старый фейерверкер, — знаменитый один разбойник, по имени Бурла.
Только грабил он не бедных, а тех, кто побогаче. Сорок лет он с господами воевал. А потом как подошла старость, поймали они Бурлу, заковали в кандалы и привели до своего самого большого начальства.
Спрашивает Бурлу наибольший начальник:
«Какой казнью тебя, крестьянский сын, казнить?»
Отвечает ему Бурла:
«Скорой смертью умереть не страшно, а долгой казни лучше, чем я себе сам назначу, не выдумаете. Казните меня казнью по моему желанию».
«Хорошо, — говорит ему наибольший начальник. — Будем тебя казнить той казнью, какую ты пожелаешь».
И сказал ему тогда разбойник Бурла:
«Бейте мне семь дней и семь ночей тупым топором руки и ноги. Если жив буду, все равно что не человек».
Сказано — сделано. Били ему семь дней и ночей руки и ноги. Устали палачи от такой работы и бросили Бурлу в овраг, думая, что теперь он сам умрет.
А Бурла вылез из оврага и пополз из Ясс за несколько сотен верст в город Иерусалим, а из Иерусалима приполз обратно в Константинополь и тут окончательно встал на ноги. Говорят, он и сейчас против турок воюет.
Ахнули бомбардиры от такого рассказа.
— Да, — говорят, — вот это человек!
Из Ясс корпус генерала Рота двинулся через горы в Валахию.
Валахия солдатам очень понравилась. Небольшие мазанки, покрытые камышом и соломой, напоминали родную Украину.
— Живут они бедно, как и мы, — говорили рядовые. — И жаль, сала не едят.
Идти было трудно. Солнце палило нещадно, тяжелая амуниция давила на плечи.
Однажды на дороге бомбардирская рота встретила бродячего шарманщика. На плече его сидела обезьянка, умирающая от жажды.
Солдаты окружили странствующего музыканта. Рудаченко вылил остатки воды из фляжки в кружку и дал обезьянке пить.
Она пила воду с жадностью и потом долго благодарно глядела вслед, пока вереница солдат не скрылась из виду.
Через месяц русская армия перешла реку Дунай, воспетую в песнях, и вступила на турецкий берег.
Шедшие впереди воинские части взяли турецкую крепость Гирсов. Шестому корпусу было приказано идти к другому турецкому укреплению — Силистрии.
Силистрия стоит на горах, на берегу Дуная. Из-за крепостных стен выглядывают верхушки минаретов и мечетей с сверкающими в лучах солнца полумесяцами. Просторная равнина, засеянная пшеницей и кукурузой, опоясывает город. Справа синей лентой вьется знаменитая река. Слева за равниной крепость обступают высокие горные вершины.
При появлении русских войск окружающие город крепостные стены окутались дымом. Чугунные бомбы, шипя, запрыгали по траве. Одна из них ударилась в землю у ног генерала Рота и, крутясь, отпрыгнула в сторону.
Перепуганная лошадь шарахнулась, а генерал, едва усидев в седле, побагровел от гнева. Он повернул коня и, погрозив в сторону турок кулаком, приказал командирам полков отобрать смельчаков, чтобы немедленно захватить вершины окружающих крепость гор. Разведчики-пластуны, рассыпавшись цепью, поползли по скалам и выбили защитников Силистрии, засевших перед крепостью за уступами и камнями. Турки отступили, русские заняли высоты.
Затем им было приказано окопаться и строить батареи. Весь шестой корпус принялся за возведение окопов.
Вскоре Силистрия опоясалась цепью осадных укреплений. Из взятой у турок штурмом крепости Гирсов были вывезены большие осадные мортиры. Шестнадцатой бригаде, в которой находился Демьян Рудаченко, приказали установить эти пушки на вершинах и возвести мортирную батарею.
Устанавливать пушки было трудно.
Турки беспрерывно палили по русским укреплениям, мешая осадным работам.
В шестнадцатой бригаде молодые солдаты, непривычные к артиллерийскому огню, то и дело оглядывались, когда поблизости разрывались бомбы и гранаты. Жизнь в окопах казалась очень страшной. То шумит картечь, то жалобно поет штуцерная пуля, будто плачет.
Однажды турецкая бомба, шипя и крутясь, упала в самую середину возводимой русскими батареи.
Запальная трубка ее горела ярким огнем. Бомбардиры батарейной роты бросились в разные стороны. И только один Рудаченко не растерялся.
Он спокойно подошел к турецкой бомбе, подхватил ее на руки и выбросил обратно. Бомба упала в ров, разорвалась, осколки ее высоко взлетели над батареей и упали.
Рядовые, обступив смельчака, глядели на него с изумлением. А Рудаченко сказал:
— Кабы вы поменьше зевали да побольше дела делали, так и беды было бы меньше. Давайте-ка ответим на гостинец.
Канониры бросились к одной из осадных пушек, вкатили ядро. Рудаченко скомандовал:
— Пли!
Грохот и дым вырвались из жерла.
За первой пушкой грохнула вторая, третья…
Осадная батарея заговорила. Вершина, на которой она стояла, возвышалась над Силистрией. Русские снаряды падали прямо в крепость. Турки вынуждены были прекратить пальбу. Спокойствие и расторопность Рудаченко ободрили молодых солдат.
Генерал Рот, командовавший корпусом, приехал осмотреть батарею. Артиллеристы выстроились у орудий.
— Здорово, молодцы! — сказал Рот.
— Здра, вашство! — покатилось по рядам канониров.
Капитан Козерогов шел рядом с генералом. Рот спросил:
— Скажите, это вы надоумили их стрелять по туркам?
— Никак нет, — забормотал Козерогов. — Недосмотр. Вверенный мне рядовой Рудаченко выпалил по собственному почину.
— Рядовой? — переспросил Рот.
— Так точно.
— Покажите-ка мне его.
— Слушаюсь, ваше превосходительство.
Капитан приложил руку к козырьку и распорядился.
Фельдфебель Громыка, придерживая на ходу шашку, кинулся искать виновного.
Первый заметил бегущего фельдфебеля Евсей Нилыч.
— Ястреб летит, — проворчал он, — быть беде.
Через мгновение Рудаченко увидел у своего носа угрожающий фельдфебельский кулак.
— Рудаченко! — крикнул, задыхаясь от быстрого бега, Громыка. — Шевелись… Ужо тебе…
И повел бомбардира к начальству.
Генерал Рот, прищурясь, заложив руку за спину, секунд двадцать рассматривал рядового. Потом спросил:
— Хохол?
— Никак нет, вашство, — отчеканил бомбардир. — Воронежский.
— Так. А скажи, братец, кто тебе разрешил по туркам палить?
Рудаченко вздрогнул; ладонь, приподнятая к козырьку кивера, сразу вспотела. Вопрос грозил дисциплинарным взысканием. Бомбардир еще больше вытянулся, выпятил грудь и отвечал глухо:
— Виноват, вашство. Так что сдогадался…
Генерал Рот расправил ладонью седые усы, спросил ласковее:
— Так, а скажи, братец, что должен делать солдат?
— Солдат должен, — замялся Рудаченко, — так что не падать духом, вашство.
— Врешь, братец! — перебил генерал, изумясь солдатской ловкости. — Это по уставу дальше следует. А прежде всего солдат должен повиноваться начальству. Вот тебе рубль. А если в другой раз «сдогадаешься», под арест посажу.
— Рад стараться! — гаркнул Рудаченко и отошел.
После этого слава о храбром рядовом, выбросившем горящую бомбу обратно к туркам, прошла по всему корпусу, и даже капитан Козерогов стал относиться к бомбардиру Рудаченко как-то ласковей и снисходительней.
Кольцо осадных укреплений вокруг Силистрии сдвигалось все тесней и тесней.
Осадная батарея, на которой находился Рудаченко, буквально не давала туркам возможности открыть стрельбу. Меткие снаряды, посылаемые бомбардирами, разрушили один из фортов крепости. Образовался пролом. Генерал Рот отдал приказ идти ночью на штурм.
В этот решительный бой должен был двинуться весь шестой корпус. Солдаты надевали чистое белье, готовясь к битве.
В полночь русские полки вышли из укреплений и устремились к пролому.
Впереди, карабкаясь по каменистым скатам, ползли пластуны и смельчаки Охотного полка. За ними шагала пехота.
Ночь была звездная.
Генерал Рот стоял на холме. Перед ним взвод за взводом проходили войсковые части.
Капитан Козерогов вел батарейную роту.
Турецкие сторожевые посты встретили русских ружейным огнем. Эти выстрелы всполошили спящий гарнизон. Со всех концов крепости на помощь часовым стекались защитники Силистрии. Но было уже поздно.
Пластуны и охотцы, оттеснив турок, овладели проломом. Хлынувшая вслед за пластунами пехота ворвалась в крепость. В ночной темноте завязался страшный рукопашный бой. Многоголосое «ура» и вопли умирающих слились в общий гул.
Шальная пуля пробила капитану Козерогову голову. Оставшись без командира, батарейная рота все же бросилась в штыки. Огромного роста турок заколол ефрейтора Громыку. Фейерверкер Евсей Нилыч ударил турка прикладом. Турок упал, но сразу шестеро других бросились на старика.
— Держись, Нилыч! — крикнул Рудаченко и ударил одного из наседавших на фейерверкера врагов прикладом.
Рудаченко ударил одного из наседавших врагов прикладом.
Турок упал. Евсей Нилыч выстрелом уложил второго турка. Длинноногий рязанец Пахомов тоже кинулся спасать общего любимца роты и заколол штыком третьего. Остальные, видя, что им троим не одолеть троих русских, обратились в бегство. Фейерверкер был спасен.
Русская пехота, опрокинув защитников Силистрии, ворвалась в город. Впереди батарейной роты бежал Рудаченко, хрипло крича: «Ребята, за мной!»
После короткого боя на улицах турки выкинули белый флаг и сдались.
Силистрия была взята. Когда рассвело, генерал Рот, объезжая войска, поздравлял солдат с победой.
Подъехав к сильно поредевшей батарейной роте, он спросил:
— Ну, молодцы, много ли вас осталось?
Бомбардир Рудаченко, стоявший на правом фланге, ответил:
— Крепости на три будет.
Генерал слез с коня, поцеловал бойкого солдата и поздравил с повышением в чин фейерверкера.
Евсей Нилыч получил медаль.
Вскоре после взятия Силистрии турки запросили мира. Русская армия вернулась на родину.
Рудаченко подал просьбу на высочайшее имя о предоставлении ему отпуска на две недели, чтобы взглянуть на отца и мать, которых он не видал уже двенадцать лет.
Император Николай Первый, получив солдатскую просьбу с приколотым к ней хорошим отзывом военного начальства, собственноручно на прошении Рудаченко начертал: «Нечего ему там делать».
Так и остался Демьян Рудаченко на военной службе, и что с ним сталось — неизвестно.