Первую весть о неприятеле принесли мальчишки, игравшие за околицей. Их крик: «Наши едут, французов ведут!» переполошил село. Бабы забегали из избы в избу, предупреждая соседок. В один миг Сычевка высыпала на улицу.
Меж тем шествие подходило к селу.
Впереди ехал на гнедой лошади бурмистр. За плечами его торчали две трофейных пики.
Позади бурмистра плелась пешая толпа оборванных людей.
На головах у них были какие-то невиданные шапки. Одеты они были по-разному: кто в ризу, кто в попону, кто в бабью кацавейку, как ряженые на господских святках.
Четыре мужика с ружьями за плечами ехали по бокам удивительного шествия.
У подъезда господского дома бурмистр слез с лошади.
Бабы тотчас окружили его:
— Здравствуйте, Ермил Иванович! Арестантов, что ль, привели?
Бурмистр, важно посмотрев на них, обронил:
— Расступись!..
Толпа любопытных покорно раздалась в разные стороны. Он поднялся на крыльцо и скрылся в господском доме.
Бабы не унимались. Они попробовали расспросить конвойных.
Но мужики, охранявшие пленных, важно молчали.
Сычевцы и французы разглядывали друг друга с нескрываемым интересом.
Какая-то старушка, протискавшись вперед, дернула седоусого кирасира за рукав и, заглядывая ему в лицо, спросила:
— Что, кормилец, капут мороз?
Видимо, она сочувствовала, что французам от холода приходилось плохо.
Толпа густо обступила пленных.
Конвоиры осаживали зевак:
— Но, не напирай. Чего не видели?!
Но их усилия были тщетны.
Симпатии к несчастным замерзшим французам все более и более росли. Бабы жалели их, как мать жалеет своего беспутного сына.
— И зачем сердешных гнало в нашу сторонушку? Неужто у них своей земли нет? — спрашивали они, сочувственно поглядывая на ежившихся от холода «ворогов».
Конвоиры молчали, не зная, что ответить на такой вопрос, а французы, не понимая языка, улыбались, как дети, и кивали головами.
Гришка, сын сотского, попытался швырнуть камень в пленного. Его резко одернули. Он попробовал было огрызнуться. Бородатый конвоир хлестнул Гришку кнутом по спине. Это возымело свое авторитетное действие. Гришка вдруг стащил со своей головы грязную шапку, сунул ее в руку мужику и быстро убежал. Конвоир бросил шапку французу. Пленный тотчас напялил ее на непокрытую голову и, дружески кивнув, похлопал бородача по плечу.
Бабы, видя это, завздыхали, утирая платками добросердечные очи.
На крыльцо вышли бурмистр и господский ключарь.
Ключарь отпер огромный замок, висевший на дверях погреба. Пленных стали впускать туда по счету. Когда впустили последнего, ключарь запер погреб на замок, спрятал ключ в карман и снова ушел вместе с бурмистром в господский, дом.
Так окончилось взволновавшее сычевцев зрелище.
Толпа быстро рассеялась. Конвойные тоже разошлись по домам. Снова стало тихо.
Часа через два к бурмистру тайно, без огласки позвали жену старосты Василису.
Бурмистр сидел, развалясь на диване, посасывая господский чубук. Старостиха вошла, низко ему поклонившись, остановилась у порога.
— Садись, — буркнул бурмистр, — потолкуем.
Баба робко присела на кончик стула. Бурмистр курил трубку, искоса разглядывая высокую, статную старостиху.
— Вот что, Василиса, — сказал он, — ты баба сметливая. Велено нам супостатов[3], кои в наш плен попадут, отвозить в город и сдавать в казну. А возить их у нас некому, потому как все мужики в партизанах — ловят они ворогов не покладая рук. Посему порешили мы отдать это дело бабам… Дело нехитрое. Собери-ка сход да выбери тех, кто побойчее. Как можем, постоим за нашу землицу-матушку.
— А где мой Тихон? — спросила Василиса.
— Тихон? — усмехнулся бурмистр. — Твой муж не кошель с деньгами — не пропадет. Тихон тебе кланяется — жив… Так как, соберешь сход?
— Соберу, — ответила старостиха, думая об ушедшем с партизанами муже. — Только сгодимся ли?
— Ничего, сгодитесь, — буркнул бурмистр. — Ну ступай!
И снова задымил трубкой.
Василиса ушла собирать мирской сход.
Сотские побежали по избам. Вскоре в старостин овин набралось столько людей, что стоять стало тесно. Но мужиков было мало. Большинство ушло воевать с французами. Вся крестьянская Россия в ту пору поднялась против иноземных захватчиков.
Народ топтался, люди спрашивали друг друга, зачем зовут, но никто толком ничего ответить не мог.
Наконец пришел бурмистр. Протискавшись сквозь толпу, он снял шапку, поклонился миру, потом, кашлянув в ладонь, начал:
— Люди добрые! Злые вороги бегут в нашу сторону. Казаки их шибко в плен берут. И нам велено обороняться, хватать супостатов, сколь возможно. Поднимайтесь стар и млад, кто с чем может. Наша взяла…
Тут поднялся шум. Бабы, услыхав, что «супостаты бегут в нашу сторону», заголосили на разные лады. Старики тоже загалдели, так что бурмистр, чтобы унять их, стал грозить возвращением бежавшего от французов в столицу барина.
Сычевский помещик был крутого нрава: его боялись больше, чем Наполеона.
Когда все стихло, бурмистр объявил твердо, что, мол, если бабы помогут, то он Бонапарта одолеет и Сычевка будет спасена.
— Только одна беда — некому пленных сдавать по начальству. Вся надежда на вас, — закончил он свою патриотическую речь.
Бабы молчали. Только одна не в меру сердобольная старушка, задумчиво пожевав губами, прошамкала:
— Как же это мы их, Ермил Иваныч, отводить будем? Хоть они супостаты, а все-таки люди. Жаль их.
Дело было новое, непонятное. Бабы явно сомневались в своих воинственных способностях. Бурмистр не знал, как бы их урезонить. Но тут его выручила старостиха. Она вышла на середину овина и сказала:
— Бабы!.. Сердце у нас жалостливое… Это правда. Только скажу вам: войне конца не будет, ежели мы всех ворогов не переловим и в казну не сдадим. Мужики наши с ними маются и из себя выходят. Поможем, как умеем.
Тут все зашумели. Как говорится, своя рубаха к телу ближе. Сердце баб болело и страдало за своих больше, чем за французов. У каждой из них брат или муж, оставив хозяйство, ушел в партизаны. Ну как им не помочь! Жалость жалостью, а землю оборонять все-таки надо. И они дружно согласились с Василисой. Старики тоже поддержали. Дело было общее, мирское. К тому же сычевские женщины — народ задористый.
Охотниц помогать партизанам супротив французов набралось хоть отбавляй.
В ту памятную ночь в селе долго не гасли огни.
Все население готовилось к походу.
Из сараев вытащили вилы, рогатины, отбивали косы, оттачивали топоры.
Часов в пять утра в овин собрались первые доброволки.
Старостиха и бурмистр по списку проверяли приходящих. Защитницы отечества, взволнованные выпавшей на их долю счастливой обязанностью, повиновались молча.
Еще не занялась заря, а вся Сычевка была уже на ногах.
Старостихина гвардия, вооруженная косами и дрекольем, окружила погреб. Ключарь отпер замок. Пленных вывели наружу. Бабы окружили их, и весь отряд двинулся за околицу. Впереди на коне ехала с острой косой в руке Василиса. Оставшиеся старики старухи и дети проводили отряд за околицу и стояли долго, пока последние ряды уходивших не скрылись за горизонтом.
Сначала дорога шла через пустынное, занесенное снегом поле.
Французы о чем-то переговаривались, но шли.
Пленный капитан, шагавший в середине отряда особенно ораторствовал.
— Где видано, — ворчал он, — чтоб нас, завоевавших полмира, гнали, как стадо овец? Стыд! Позор! Солдаты! Все равно вы подохнете в плену, не увидев Франции. Стыдитесь, вояки! Кто патриот, тот должен бежать.
Эта воркотня жгла солдатские сердца. Французы стали посматривать по сторонам.
Дорога вела через лес. Подходя к опушке, колонна сильно растянулась. Старостиха кричала пленным, чтоб плотнее сомкнули ряды, но они заупрямились.
Василиса грозно размахивала острой косой, но уговоры не действовали.
Один из солдат, ругаясь по-своему, вдруг бросился вперед, пытаясь стащить ее с лошади. Это послужило сигналом. Человек сорок французов кинулись на бабий конвой.
— Ратуйте! — закричала Василиса. — Бей их! — и ударила стаскивавшего ее с лошади пленного косой.
Солдат с рассеченной головой рухнул под копыта.
Свистящий крестьянский цеп размозжил череп главарю-капитану. В отчаянной драке были заколоты еще десять заговорщиков. Остальных пленников бабы и подростки, размахивая топорами и вилами, согнали в кучу, не давая им возможности выскочить из кольца.
Мятеж был подавлен. Отряд двинулся снова в путь.
Конвоирши, возмущенные непокорством, следили теперь за каждым движением пленников и благополучно привели их в соседний с Сычевкой город.
Старичок-комендант, увидав странный конвой, только головой покачал от удивления.
Он принял от Василисы пленных и выдал ей расписку.
Сычевский конвой двинулся обратно.
Один из отрядов наполеоновской армии отступал из сгоревшей Москвы по дороге к Смоленску.
Идти было трудно. Летящая навстречу снежная пыль слепила и колола лицо. Колени подгибались под тяжестью ослабевшего от голода тела. Ноги в тяжелых сапогах опухли и ныли. Сержант Нарбонн медленно вытаскивал их из снега и, осторожно переставляя, шел дальше, боясь упасть и замерзнуть.
Вдруг впереди, у края дороги, что-то зачернело. Нарбонн подошел ближе и увидел мертвую лошадь. Она лежала, уткнувшись головой в сугроб. На крупе ее, обхватив руками ружье, сидел гренадер.
— Эй, камрад! — крикнул сержант.
Гренадер не ответил. Склонив голову на руки, он как бы дремал.
— Проснись, — сказал Нарбонн, тронув гренадера рукой.
От этого прикосновения ружье, служившее шаткой опорой, вывалилось из рук спящего.
Гренадер покачнулся и упал. Сержант наклонился, чтобы поднять его, но, увидев торчавший во рту упавшего кусок льда, отпрянул в ужасе. Гренадер был мертв.
Нарбонн выпрямился, взглянул назад. Далеко позади, кутаясь в лохмотья, плелась длинная вереница солдат…
Измученные французы шли, напрягая последние силы. Справа и слева от дороги лежали бескрайние снежные поля.
На каждом шагу попадались лежащие в снегу солдаты. Обессилевшие от усталости, бессонницы и голода, они спали вечным сном. А их император мчался на почтовых тройках обратно во Францию.
Равнодушно глядя на умирающих, он говорил окружавшим его маршалам:
— Солдат — это пушечное мясо. Войну возбудила Англия. Так пусть же пролитая кровь падет на эту нацию!
Дорога казалась бесконечной. Ни кустика, ни жилья. Сержант Нарбонн шел впереди, ободряя отстающих. Выбившиеся из сил люди не хотели идти дальше. Они падали в снег и не желали вставать. Их уговаривали, поднимали, но упрямцы вырывались и падали снова Нарбонн приказал бить их прикладами. Но и это плохо помогало.
Даже старый друг его детства, весельчак Себастьян де-Брейль, с которым они восемнадцать лет назад, сидя за одной партой, играли в ножички, вдруг остановился и сказал:
— Я идти не могу.
И опустился на колени.
Его попробовали поднять, но он выхватил пистолет, крикнул:
— Отойдите! Дайте мне умереть!
В страхе все отшатнулись, думая, что он сошел с ума.
Нарбонн, вытащив из ножен палаш, подошел к другу.
— Себастьян, — сказал он мягко, — вспомни: тебя дома ждут жена и дети. Что ты делаешь?
— Уйди, Франсуа, — хрипел де-Брейль, размахивая пистолетом, — я все равно не пойду!
Слезы текли по его грязному, заросшему струпьями лицу.
— Нет, ты пойдешь! — ответил сержант и выбил палашом пистолет из его рук.
От резкого удара Себастьян упал на бок. Потом, приподнявшись на локте, протянул руку.
— Франсуа, — прошептал он, — умоляю! Ради твоей матушки!.. Пристрели меня, Франсуа!
Столпившиеся вокруг солдаты молча наблюдали эту сценку.
Нарбонн снял с единственной в отряде лошади вьюк с полковой канцелярией и сбросил его в снег. Потом с помощью трех товарищей поднял друга, крепко привязал ремнем к седлу, взял повод и повел коня под уздцы.
Снег блестел, переливаясь разноцветными огнями. Мороз стоял такой, что можно было замерзнуть, переходя дорогу. Нарбонн шел впереди, кутаясь от холода в меховой салоп, изредка оглядываясь на солдат, шагавших вразброд.
Вдали показался небольшой лесок. Колонну обгоняла почтовая фура. Когда она поравнялась, сержант крикнул:
— Где маршал Сен-Сир?
Курьер показал рукой вперед.
— А где русская армия? — спросил Нарбонн.
— Она нагоняет вас, — ответил курьер и промчался не останавливаясь.
Подходя к лесу, колонна понемногу собралась и подтянулась. Для озябших, измученных людей чаща таила возможность обогреться, сварить пищу. Справа от опушки виднелся крутой бугор. Он был пустынен, но когда первые ряды французов шли мимо, на бугре показался всадник в мохнатой шапке, с пикой, торчавшей над головой коня. За ним другой, третий…
Тревожный крик пошел по колонне:
— Казаки! Казаки!
Слово «казак» было страшнее смерти.
Эти лихие сыны степей наводили ужас на всю французскую армию.
Охваченная страхом колонна сбилась в кучу на узкой дороге.
Солдаты, обгоняя друг друга, бросились бежать к лесу.
Обнаруживший французов небольшой, человек в двадцать, казачий дозор, заметив это смятение, решил атаковать вдесятеро сильнейшего неприятеля.
Казаки, построившись лавой, стремглав без единого выстрела полетели на врага.
Но сержант уже понял, что опасность невелика. Выхватив палаш, он закричал беглецам:
— Назад!.. Стройся!.. Да здравствует Франция!..
Этот крик подействовал.
Сбившиеся в кучу французы быстро перестроились в квадрат, ощетинившийся штыками. Бежавшие к лесу солдаты, видя мчавшихся наперерез всадников, поняли, что им не уйти, и залегли в снег, вскинув на прицел ружья.
Казачья лава не успела доскакать и до половины пути, как выстрелами были выбиты из седел шесть всадников.
Не дожидаясь второго залпа, лава рассыпалась в разные стороны. Казаки, поняв опрометчивость своей атаки, вихрем умчались на бугор и исчезли, даже не подобрав убитых.
Французы, сохраняя боевой строй, осторожно двинулись к лесу.
Подойдя на расстояние ружейного выстрела, они остановились, опасаясь засады. Несколько еще способных двигаться смельчаков поползли к опушке. Но лес был пуст. Вершины елей дремали в тишине, опушенные снегом.
Окоченевшие люди бросились торопливо срезать ветви; вспыхнул первый огонь. Горнист Журден оказался полезнее всех. И неправы были те, которые смеялись над ним за то, что он всюду бережно таскал за собой большую кастрюлю. Обладателя этой скромной, но драгоценной утвари приглашали наперебой все, у кого не в чем было сварить пищу. Хозяина такого сокровища сажали на лучшее место у огня, давали ему добрую часть еды и возвращали кастрюлю хорошо вычищенной. Горнист вскидывал ее на плечо и продолжал путь без забот об ужине и ночлеге, которые ему всегда таким образом были обеспечены. Так было и в этот раз.
Кастрюля ходила по рукам от костра к костру, а ее хозяин, наевшись до-отвала, только глядел, чтобы она не исчезла.
Себастьян де-Брейль, отогревшись и поев, вновь ощутил жажду жизни. Освещенный ползавшими по сухим ветвям языками пламени, он что-то мурлыкал про себя и улыбался.
Сержант Нарбонн весело шлепал друга ладонью по животу, приговаривая:
— Мы еще поживем, дружище!
С наступлением сумерек отряд вышел из леса и двинулся дальше по дороге к Сычевке.
Ключарю снился неприятный сон. Он явственно видел, что сбежавший в столицу барин вернулся и кричит, стуча чубуком по столу:
— Кто курил мою трубку? Я тебя запорю, собачий сын!
Перепуганный старик проснулся. Кто-то упорно стучал в ставню.
Он приоткрыл шторку и увидел бабью голову, закутанную в платок. Она кивала и шептала:
— Открой, батюшка!
— Что надобно? — спросил ключарь.
Баба настойчиво указывала пальцами на дверь.
Старичок, досадливо махнув рукой, пошел отворять.
— Ну что пришла? Ночь ведь. Спать — и то не дают.
— Прости, батюшка, — беда, вороги пришли.
— Да что ты! Где? — встревоженно спросил старичок.
— За селом, батюшка. Вышла я мальчонку поискать. Куда, думаю, запропастился? Глянула на дорогу — так сердце и замерло.
— Беги, буди всех! — крикнул ключарь. — Антипа сторожа ко мне зови. Ох, беда!..
Баба исчезла. Старичок торопливо напялил сапоги и шубейку, побежал в господский кабинет и, сняв со стены старое ружьишко, выскочил на улицу.
Навстречу ему с вилами в руках уже бежал сторож Антип.
В селе началась суматоха. В окнах замелькали огни. Из избы в избу забегали люди. Народ поспешно сходился к господскому дому. Ключарь суетливо командовал. Сычевцы решили обороняться.
Из господской конюшни выкатили дряхлый тарантас. Загородили им дорогу в село.
К тарантасу подтаскивали и ставили в два ряда дровни и телеги.
Ключарь, единственный умевший стрелять, дрожащими руками заряжал дробовик.
Отряд Нарбонна в сумерках подходил к селу.
Заметив необычную для ночного времени суматоху, французы остановились в нерешительности, переговариваясь и споря.
— Подойдем поближе, посмотрим, — уговаривал горнист Журден своих товарищей, размахивая кастрюлей.
Несколько смельчаков тронулись за ним.
Но едва они сделали несколько шагов, как ключарь, сидевший за изгородью, не выдержал и, не ожидая, пока враг подойдет на необходимую для его дробовика дистанцию, выстрелил. Пушечный залп имел бы меньший эффект, чем этот одинокий выстрел.
— Назад! — крикнул Журден. — Засада!
Французы дрогнули и побежали назад. Отряд сбился в кучу, ожидая нападения, но его не последовало.
Тогда враги, снова осмелев, двинулись к стоявшим за околицей села овинам. Заняв овины, выставив караулы, они расположились на ночлег.
Тихая беззвездная ночь повисла над землей. Бледная луна едва освещала дорогу.
Василиса со своей гвардией подходила с другого конца к Сычевке.
Увидев необычное движение и огни, партизанки бегом пустились к селу.
К Василисе уже спешил сторож Антип.
— Беда, — бормотал он, — вороги овины заняли.
Бабы и подростки обступили его; началась суетня.
— Гришка, — крикнула Василиса, — полезай на мою лошадь! Скачи к бурмистру. Подмоги проси.
Вихрастый подросток, взобравшись на лошадь, поскакал обратно в город. Василиса собрала свою гвардию. Стали совещаться.
— Бабоньки, — сказала она, — оборонимся от супостатов. Не допустим. Может, их в овинах до прихода мужиков запереть можно?
— Боязно, — отвечали партизанки. — Не подпустят они. Поди, сторожей выставили.
— Пойдем взглянем, бабоньки. Может, спят они, ихние сторожа, — уговаривала старостиха.
Человек тридцать партизанок согласились идти на разведку.
Тихо, крадучись, они поползли к овинам. В нависшем над полями белесом тумане они почти сливались со снегом.
У дверей ближайшего овина смутно виднелись две фигуры французских часовых.
— Ратуйте, бабоньки! — шепнула Василиса. — Бейте их так, чтобы ни один не крикнул.
Разведчицы подползли вплотную. Часовые не шевелились.
Измученные длинным переходом, они спали сидя, уткнув головы в меховые воротники.
Двери в овин были полуоткрыты. У входа стояло прислоненное к стене толстенное бревно.
Василиса прикрыла двери и с помощью двух старух приперла их бревном.
Остальные защитницы отечества кинулись на часовых. Один из них хотел привстать, но топор ударил его по голове. Он грузно рухнул на снег. Коса прикончила жизнь другого часового.
— Тише, — шептала старостиха. — Того гляди, проснутся, окаянные…
Но в овине стояла тишина. Французы спали, не чуя нагрянувшей на них беды.
Оставив трех девок караулить запертых, Василисина гвардия двинулась ко второму овину. Но тут их постигла неудача.
Горнист Журден, которого от обилия съеденной пищи тошнило, проснулся. Решив выбраться на свежий воздух, он в потемках попал в объятия сычевской партизанки.
Думая, что кто-то хочет отнять его дорожное сокровище, Журден ударил бабу кастрюлей и вырвался. На него набросились еще три дюжих сычевки, но бравый горнист успел уже выхватить пистолет и выстрелить. Этот выстрел разбудил спящих.
С криками: «Казак! Казак!» французы выскочили из овина и бросились врассыпную бежать в ночной тьме по дороге.
Запертые в другом овине супостаты от переполоха тоже проснулись, но выйти не могли. Они попробовали разобрать крышу, но первый высунувшийся наружу, увидав перед своим носом вилы и горящую головню, в ужасе свалился обратно.
Французы отчаянно завопили, что они сдаются, но бабы, по незнанию французского языка, поняли их крик совершенно иначе. Сидевшая на крыше с горящей головней жена кузнеца Агафья в испуге закричала старостихе:
— Матушка Василиса, орут они: уйдем, дескать. Может, запалить крышу? Чего доброго, и в самом деле вырвутся.
Девки, державшие подпиравшее двери бревно, заволновались. Старостиха успокаивала:
— Бабоньки, погодите маленько. Может, пощады спросят.
Боясь, что их сожгут, осажденные высунули в знак капитуляции на шесте белую тряпицу.
Но партизанки решили их не выпускать. Став вокруг овина строгим караулом, они дежурили до утра.
На рассвете прискакал бурмистр и с ним человек двести сычевских мужиков с ружьями и рогатинами.
Узнав, в чем дело, бурмистр приказал отпереть овин.
Французов по очереди выпустили и обезоружили.
А в полдень Василисина гвардия уже вела пленных в город. Там их допросили. Весть о том, как французы отбились от казаков, а бабы их в плен взяли, широко разнеслась по всей Смоленской губернии.
Слава о храброй старостихе пошла гулять по народу.
Появились даже смешные картинки с изображением воинственной Василисы. Она была нарисована сидящей на коне с острой косой в руке. Пленные супостаты умоляюще протягивали к ней руки. Под картинкой была подпись в стихах. Старостиха, обращаясь к французам, говорила:
«Знать, вы в Москве-то несолоно похлебали,
Что хуже прежнего и тощее стали.
А кабы занесло вас в Питер,
Он бы вам все бока повытер».