I.

Настоящая фамилія ихъ была Дзюбины, но съ незапамятныхъ временъ они были извѣстны подъ кличкой "Сухарей" и сами давно позабыли свое подлинное прозвище, подъ которымъ значились въ офиціальномъ спискѣ домохозяевъ села Яругина. Всѣ они были костлявые, тощіе, съ длинными обезьяньими руками, съ отвислыми большими животами, нескладные, неладные, необыкновенно медлительные и въ рѣчахъ и въ работѣ, равнодушные и къ мірскимъ дѣламъ, и къ своей собственной судьбѣ. "Не наше дѣло!" и "кабы да нибудь" -- были ихъ любимыя поговорки, и, дѣйствительно, Сухари ни во что не вмѣшивались, кое-какъ пахали и молотили, кое-какъ тянули свою крестьянскую лямку -- "абы день прожить -- и то слава Богу!" И, проживъ сѣрый, безкрасочный и безрадостный день, какъ двѣ капли воды похожій на сотни и тысячи прошедшихъ, такихъ же безкрасочныхъ и безрадостныхъ дней, Сухари заваливались спать и спали съ наслажденіемъ, съ полнымъ забвеніемъ всего, что происходило за стѣнами ихъ косматыхъ, душныхъ и вонючихъ избъ. Если бы не нужно было ѣсть и платить подати, они бы проспали такъ вою жизнь, и зачѣмъ вообще надо было жить -- Сухари никогда объ этомъ не думали, да и врядъ-ли думали когда-нибудь и о чемъ-нибудь. "Не наше дѣло!" "Какъ Богъ!" И еще: "наплевать". Вотъ все, чѣмъ держалось ихъ существованіе,-- дальше они не шли и не пытались идти... зачѣмъ?..

Но жить все-таки было надо, и вотъ, какъ только молчаливые, сѣрые призраки ночи смѣнялись бодрыми и дѣятельными призывами дня, на краю села, гдѣ жили Сухари начиналось движеніе. Отворялись и затворялись ворота, мычала, блеяла и ржала тощая скотина, изъ трубъ тянуло прѣлымъ дымомъ кизяковъ, на улицу выползали съ ломтями въ рукахъ пузатые, кривоногіе ребятишки. У колодцевъ и ея дворахъ хриплыми голосами ругались бабы; мужики выходили за ворота, по-привычкѣ крестились на востокъ и громко зѣвали, по-привычкѣ выводили лошадей, поили, запрягали, куда то ѣхали, лѣниво, сонно, съ отвращеніемъ. И лошади, не чувствуя настоящей хозяйской руки, тоже съ отвращеніемъ входили въ оглобли, подставляли голову подъ хомутъ, мигали слезящимися глазами и тоскливо вздыхали, ощеривая большіе желтые зубы. Часто что-нибудь не ладилось: вдругъ лопался перетертый гужъ, соскакивало колесо или у косы отваливался крюкъ. Тогда Сухарь долго стоялъ въ оцѣпенѣніи и чесалъ затылокъ; потомъ ударялъ зачѣмъ-то лошадь кулакомъ по мордѣ и возвращался во дворъ. возился съ полчаса, выносилъ какіе-то ремешки, веревки, колышки, прилаживалъ ихъ, бормоталъ, бросалъ на земь и снова уходилъ во дворъ, снова пытался прилаживать -- и ничего не выходило.

-- Ахъ, чтобъ ты сдохла!

Лошадь презрительно косилась на хозяина и отъ скуки начинала дремать. На крыльцѣ появлялась баба,-- бабы у Сухарей, хотя и хворали круглый годъ, но были всѣ горластыя и бранчивыя, такъ что про нихъ даже поговорка сложилась: "суха, какъ сухарь, а звонитъ, что твой звонарь!"

-- Ты что-жъ это сидишь?

-- Чаво?

-- Таво! Всѣ у полѣ давнехонько, а ты, притка тебя задави, съ мѣста никакъ не стронешься! Слышишь что-ль?

-- Ну... слышу!..

-- А слышишь, такъ и нечего на небо пялиться! Аль солнце проглотить хочешь?

-- Да вѣдь... чека сломалась...

-- Чека?! Родимыя мои матушки, мужикъ съ чекой не управится! Да что-жъ это, Господи, за идолъ народился, да и какая нечистая сила мнѣ его на шею накашляла!..

-- Задалдонила... далдона!.. Поди сама... коли хошь...

Баба звонила долго и настойчиво, поминая всѣхъ чистыхъ и нечистыхъ духовъ; Сухарь лѣниво, сквозь зубы отбранивался, лошадь дремала, изъ оконъ сосѣднихъ избъ выглядывали любопытные. "Опять у Сухарей ругаются!" Говорили равнодушно. Наконецъ, кое-какъ дѣло налаживалось,-- хоть бы и ѣхать. Сухарь озабоченно крестился, нахлобучивалъ шапку по самыя уши, тыкалъ лошадь въ морду кулакомъ.

-- Съ Господомъ!..

Лошадь мотала головой и съ видимымъ недовѣріемъ влетала въ оглобли. Но не успѣвала она еще сдвинуться съ мѣста, какъ Сухарь начиналъ безпокойно ощупываться и мѣшкомъ вываливался изъ телѣги.

-- Стой, проклятая... Ахъ, чтобъ тебѣ... Кнутъ идѣ?..

-- А я почемъ знаю!-- звонко откликалась изъ избы баба.

-- Бу-бу-бу... Стой, тебѣ говорятъ, шишига... Поищи тама... въ сѣнцахъ, что-ль!

-- Самъ поищи!.. Дѣловъ-то... Самъ запсотилъ куда-нибудь, а я ему ищи...

И опять лошадь безропотно дремлетъ, бубнитъ Сухарь лѣниво, баба проклинаетъ себя и свою жизнь. Ищутъ кнутъ. А солнце уже поднялось на "полдрева", играетъ и купается въ розовыхъ волнахъ тумана, добродушно смѣется и надъ Сухарями, и надъ кнутомъ, и надъ всей этой широкой зеленѣющей равниной, по которой, словно муравьиныя кучи, разбросаны сотни селъ и деревень, гдѣ ползаютъ и копошатся козявки-люди.

Кнутъ находился, и Сухарь ѣхалъ, куда ему было нужно ѣхать. Но не всегда дѣло оканчивалось такъ благополучно. Часто случалось, что Сухарь, напримѣръ, возитъ-возитъ снопы и вдругъ -- у Сухарей все было "вдругъ" -- сломалась ось. Кузница подъ бокомъ, починить ничего не стоитъ, но быстрота дѣйствій для Сухарей была вещь совершенно невозможная. Надо было обдумать, посудить, порядить,-- это тебѣ уже не кнутъ, а цѣлая ось,-- и вотъ, постоявъ въ раздумьи около воза, Сухарь отпрягалъ лошадь, бросалъ снопы, телѣгу прямо посреди улицы, и шелъ домой спать. "Шутъ-те возьми,-- завтра ужъ навѣрно!" И возъ до утра стоялъ на улицѣ, загораживая дорогу. Всѣ его объѣзжали, всѣмъ онъ мѣшалъ, всѣ ругались и на чемъ свѣтъ стоитъ честили Сухарей.

Особенно возмущался Сухарями ихъ ближайшій сосѣдъ, чахоточный мужичокъ, Іона Ѳедоровъ. Его мазанка, вросшая въ землю почти что совсѣмъ съ окнами, стояла рядомъ съ избой одного изъ Сухарей, Никиты Петрова, и Іона Ѳедоровъ каждый день наблюдалъ жизнь сосѣда во всѣхъ подробностяхъ. Самъ онъ былъ голый бѣднякъ, еще бѣднѣе Сухарей, безлошадный, бездѣтный и вдобавокъ больной, но въ немъ кипѣла неистощимая энергія, и онъ изо всѣхъ силъ, самъ-другъ съ женой, старался устроить свою жизнь какъ-нибудь почище, поуютнѣе, покрасивѣе. Въ головѣ у него вѣчно рѣяли самые грандіозные планы, вѣчно онъ что-нибудь придумывалъ, за все брался, все пробовалъ, чтобы выбиться изъ нужды, и если это не удавалось, то не по его винѣ. Свой крошечный надѣлъ, который можно было накрыть рукавицей, онъ раздѣлывалъ съ любовной нѣжностью и сѣялъ на немъ то чечевицу, то подсолнухъ, то рапсъ, мечтая получить когда нибудь колоссальный урожай и выручить отъ него хоть малую толику деньжонокъ на пріобрѣтеніе въ аренду десятинки земли у помѣщика Пчелищева. Но тощая супесь ничего не родила, и всѣ труды Іоны Ѳедорова пропадали даромъ. Подсолнухъ уходилъ "въ дѣтку", рапсъ забивала сорная трава, чечевицы собирали едва-едва на кашу для себя. Іона Ѳедоровъ не унывалъ и въ короткіе зимніе дни, въ долгіе темные вечера, сидя при тускломъ свѣтѣ лампочки за починкой сапогъ для своихъ односельцевъ, хрипя и кашляя, строилъ новые планы, увлекался новыми мечтами, которыя не сбывались никогда. Помѣщикъ Пчелищевъ сдавалъ свою землю по 28 р. за десятину; потомъ нужно было купить лошадь, сѣмянъ, наладить новые сошники,-- на все это требовалось никакъ не менѣе 70--80 руб., и заработать такую прорву денегъ починкой сапогъ нечего было и думать. И вотъ годъ уходилъ за годомъ, злая чахотка выѣла у Іоны уже одно легкое и принялась за другое, а онъ все сидѣлъ въ своей мазанкѣ, вросшей въ землю, чинилъ сапоги, ѣлъ по буднямъ картошку съ квасомъ, по праздникамъ чечевичную кашу и, задыхаясь отъ кашля, говорилъ женѣ:

-- Погоди, Настасья, вотъ ужъ на тотъ годъ приспособимся! Велики ли деньги -- 50 цѣлковыхъ? Красная то -- это ужъ вѣрное дѣло, сапогами заработаю, на 15 чечевицы продадимъ,-- вотъ тебѣ лошадь, хоша бы лядащая какая-нибудь, а все-таки лошаденка; на сѣмена призаймемъ, и Пчелищевскій баринъ подождетъ до урожая, это ужъ я самолично его попрошу; глядь, у насъ дѣло то и завертится колесомъ! Поднимемся, Настасья, вѣрное слово!

-- Дай то Господи!-- вздыхала Настасья.

Она сначала вѣрила, но потомъ перестала вѣрить, и хотя мужу не перечила, все поддакивала, а въ душѣ давно уже потеряла надежду когда-нибудь "подняться". Старалась только хоть немного скрасить и поддержать свое убогое хозяйство: мыла, скребла, нанималась поденно мыть полы и стирать у попа, у писаря, на заработанныя деньги покупала чайку, сахарку, табачку для Іоны, Единственное ихъ богатство былъ самоваръ, который Іона называлъ "желтой коровой", и оба любили "попарить брюхо" чайкомъ, а когда его не было,-- мятой или душицей. Горячее пойло и шумящій на столѣ самоварчикъ создавали призракъ благополучія; меньше манило на ѣду, пріятнѣе бесѣдовалось, мысли пріобрѣтали особенную мягкость. Поэтому супруги Ѳедоровы очень дорожили самоваромъ и предпочитали лучше сидѣть безъ хлѣба, чѣмъ разстаться съ "желтой коровой". Это было послѣднее, что еще поддерживало ихъ связь съ лучшей жизнью, о которой мечтали они оба, и потерять самоваръ -- значило для нихъ безповоротно и навсегда опуститься на дно самой безвыходной, самой безпросвѣтной нищеты.

Неутомимо-дѣятельный, неистощимо-изобрѣтательный, вѣчно кипящій и волнующійся іона Ѳедоровъ видѣть не могъ равнодушно полусоннаго прозябанія Сухарей и часто ругался съ своимъ сосѣдомъ, Никитой, наблюдая изъ окна мазанки, какъ онъ запрягаетъ лошадь, рубитъ дрова, поитъ скотину, возитъ снопы.

-- Лѣшій ты, а не мужикъ!-- кричалъ онъ ему.-- Ну чего ты ей въ морду то зря тычешь? Кнутъ потерялъ, а лошадь виновата... Дура, право, дура!.. Эй, ты!

-- Ча-во?-- лѣниво откликался Никита.

-- Лошадь, говорю, зачѣмъ бьешь?

-- Кто? Я-то?

-- А кто же еще? Свинья что-ль? Долго-ль этакъ скотинѣ глазъ вышибить... Тетеря сонная! Да возжу то, возжу то выправь, ишь за лѣвую ногу захлеснулась!

Никита глядѣлъ на возжу, долго думалъ и махалъ рукой.

-- Ничего... Сойдеть и такъ...

-- Сойдеть-сойдетъ... Фу ты, остолопина! Да какъ же ты безъ возжи то поѣдешь?..

Иногда Іона не выдерживалъ, бросалъ сапогъ, выскакивалъ на улицу, и прежде, чѣмъ Никита могъ сообразить что ему надо дѣлать, Іона поправлялъ сбрую, прилаживалъ чеку, мазалъ дегтемъ колеса и, кашляя, отхаркивая кровавую мокроту, возвращался жъ своему дѣлу. А Никита долго еще ходилъ кругомъ телѣги, что то ощупывалъ, билъ лошадь кулакомъ по мордѣ и сонно бубнилъ въ пространство:

-- Бу-бу-бу... Ишь ты!.. Чека то она чека... А кнутъ идѣ?.. Какъ я безъ кнута поѣду?.. У-у, стерьва...

Какъ всѣ Сухари, онъ былъ тощій, облѣзлый и вдобавокъ хромой,-- въ дѣтствѣ свинья ногу повредила; спасибо, во-время увидѣли, отбили, а то бы такъ и отъѣла начисто! Дѣтей у него было много, но всѣ какъ-то разстрялись. Одинъ сынъ безъ вѣсти пропалъ въ Ростовѣ; другого взяли въ солдаты; остался одинъ младшій, Яфанка, да двѣ дочери,-- одна замужемъ, другая невѣста, дома. Яфанка былъ весь въ отца: сонный, нескладный, весь какой то сѣрый, онъ вѣчно ходилъ съ ломтемъ въ рукахъ и никакъ не могъ наѣсться. Поэтому уже съ самаго ранняго утра на Никитиномъ дворѣ только и слышались возгласы:

-- Яфанка! Ты опять съ кромой? Яфанка! Да когда ты натрескаешься, идолъ? Да чтобъ тебя рбзарвало, утроба ненажорная!..

Дочь, Аленка, пошла въ мать: здоровенная, крикливая, но лѣнивая, какъ отецъ, она больше всего любила посудачить, поругаться съ сосѣдками, погорланить и поплясать въ хороводѣ и на засидкахъ. Когда жива была мать, старуха дѣятельная и серьезная, хозяйство у Никиты еще кое-какъ шло, потому что она всю жизнь билась и старалась наладить дѣло "по-людски". Но это ей такъ и не удалось Умерла она въ самый разгаръ полевыхъ работъ отъ рака и до послѣдняго дня, истекая кровью, бродила по двору, стряпала, кормила скотину, ругала Яфанку за обжорство, Аленку -- за лѣнь и легкомысліе. Наконецъ, свалилась и стала помирать. Распредѣлила все свое, каторжнымъ трудомъ нажитое, бабье добро,-- кому холсты, кому прядиво, чулки, волну, юбки,-- все, что хранилось и копилось въ теченіе долгихъ лѣтъ въ завѣтной укладкѣ. Себѣ оставила только смертную рубаху, саванъ, да новые липовые лапти, въ которыхъ ее должны были положить въ гробъ, да еще потихоньку отъ всѣхъ сунула попу, когда соборовалъ и причащалъ, пятирублевый золотой "на поминъ души". Окончивъ всѣ эти послѣднія земныя дѣла, она сложила руки крестъ-на-крестъ на груди и впала въ агонію.

Никита зашелъ къ Іонѣ Ѳедорову, поглядѣлъ на огромный сапогъ, подъ который тотъ подкидывалъ подметку, и равнодушно сказалъ:

-- А старуха то моя... того... помираетъ...

-- Врё! Да она еще вчерась корову мимо насъ хворостиной гнала?

-- Помираетъ... Въ отдѣлку!.. Особоровали и пріобщили.

-- Скажи пожалуйста!.. То-то я слышу, Аленка воетъ. Думалъ, побили ее. Надо пойтить, проститься,-- хорошая старуха была, серьезная...

Когда пришли въ сѣни,-- тамъ было биткомъ набито бабъ. Охали, вздыхали, соболѣзновали. Аленка сидѣла на рундукѣ, раскачивалась и притворно выла. Ей какъ то еще не вѣрилось, что мать умираетъ, но сосѣдки сказали, что надо голосить для приличія, и она голосила, хотя никакой печали у нея въ душѣ не было. Старуха лежала на полу,-- въ избѣ было душно, и безпокоили мухи; на ней была чистая рубаха и кубовый сарафанъ; въ головахъ стоялъ образокъ, и передъ нимъ теплилась тоненькая, восковая свѣчечка. Лицо было уже совсѣмъ мертвое, но въ груди что-то еще скрипѣло и ворочалось. Баібы подходили къ умирающей, смотрѣли на нее, крестились и, тихонько перешоптываясь, отходили. Вдругъ одна изъ нихъ всплеснула руками и и о окликнула въ ужасѣ:

-- Родимая моя, да никакъ она безъ сподницы? Ахъ, матушки, да что же это ты сподницу то не надѣла? Вѣдь когда душенька то выходить будетъ,-- андели святые подъ ручки схватятъ и понесутъ къ престолу Божію. Какъ же она передъ Господомъ представится въ одной рубахѣ то, безъ сподницы? Не слѣдъ, родименькая, вздѣнь!..

Мертвое лицо старухи дрогнуло, съ страшнымъ усиліемъ она открыла тусклые глаза, уже не видѣвшіе солнечнаго свѣта, и пробормотала костенѣющими губами:

-- Аленка!.. Надѣнь на меня сподницу!..

Аленка бросилась исполнять приказаніе матери и едва только успѣла надѣть и завязать юбку,-- старуха пошевелила губами и умерла. Тутъ, наконецъ, Аленка повѣрила въ смерть матери и заголосила уже по-настоящему.

На другой день были похороны и поминальный обѣдъ. Аленка напекла блиновъ, купила дюжину селедокъ, покрытыхъ ржавчиной, и четверть водки. На поминкахъ Никита напился и какъ будто впервые ясно сознавалъ, что старухи уже нѣтъ и никогда не будетъ, что безъ нея начнется что-то новое, можетъ быть, страшное. Такъ всегда дѣйствовала водка на Сухарей. Она будила ихъ дремлющіе мозги и вызывала изъ темной глубины сознанія смутные образы, смутныя мысли, пугавшія своей неожиданностью, потому что были непривычны. Вся мерзость, все неустройство жизни, вдругъ, выступали наружу, какъ ржа на желѣзѣ. Становилось обидно за себя, за свою нескладность, за свою темноту, за свои житейскія неудачи. Закипала темная, глухая злоба; хотѣлось кого-то бить, проклинать, обвинять... И душила дремучая тоска... А потомъ, когда пьяный угаръ проходилъ -- сонная одурь снова обволакивала мозгъ сумрачною пеленою, гасла мысль, точно искра подъ пепломъ, воспрянувшій на мгновеніе духъ погружался въ омутъ привычныхъ словъ, привычныхъ ощущеній, привычныхъ дѣлъ... и, было все равно!..

Покуда старуху обмывали, обряжали, отпѣвали въ церкви и зарывали въ могилу -- Никитѣ было "все равно", и мысли его тяжело и тупо, какъ мельничные жернова, вращались вокругъ самыхъ обыденныхъ предметовъ. Обтесывая доски для граба, онъ думалъ о гвоздяхъ; рылъ могилу -- и ворчалъ на тупой заступъ; на кладбищѣ больше всего заботился о томъ, чтобы кто-нибудь не укралъ полотенецъ, на которыхъ несли грабъ. Но когда сѣли за поминальный столъ, Никита выпилъ за "упокой души" чайный стаканъ водки.-- передъ нимъ вдругъ точно раздернулась какая-то завѣса, и сквозь черную щель онъ увидѣлъ одиночество и пустоту своей жизни безъ старухи. "Нѣтъ старухи-то!" -- съ удивленіемъ подумалъ онъ, посвѣтлѣвшими глазами, оглядывая столъ, за которымъ сидѣли, жевали и шили гости. "Нѣту... Померла". А послѣ второго стакана онъ уже плакалъ пьяными слезами и, пережевывая ржавую селедку, бормоталъ: "Старуха-то... не покушаетъ селедочки!.. Нѣ-ѣтъ... Теперича ужъ не покушаетъ!" И такъ горька была мысль, что старуха уже никогда больше не приметъ участія во всѣхъ событіяхъ Сухариной жизни, такъ противны показались и гости, красные, потные, жующіе, и самъ онъ, и все темное будущее, что въ порывѣ слѣпого гнѣва Никита ударилъ кулакомъ по столу и въ безсвязныхъ словахъ началъ изливать всѣ свои обиды, жалобы, угрозы, всю тоску своей темной, дремлющей души.

-- Что?.. Жрать пришли, черти окаянные? Ну... нате... жрите, жрите, пропади вы пропадомъ... Старуху мою стрескали, трескайте и меня... Сухарь-Сухарь... Что-жъ!.. Ну... я -- Сухарь... Хромой дьяволъ... А отчего, я такой, а?.. То-то... небось, не знаешь... А я знаю... Всѣ дерутъ! Всѣ трескаютъ!.. Всѣ съ Сухаря три шкуры дерутъ... Попы дерутъ... земскій деретъ... управитель деретъ... Оттого я и высохъ... И старуху мою сожрали... Эхъ, вы!..

Подъ конецъ онъ такъ разбуянился, что полѣзъ драться и чуть было не раскровянилъ носъ своему свояку. Но такъ какъ для Сухарей это было дѣло обычное, и всѣ ихъ семейныя торжества почти всегда кончались дракой, то никто не обидѣлся. Сообща навалились на Никиту, спутали его кушакомъ и положили на тримостьѣ, а сами продолжали тризну, благодушно приговаривая: "Ничего!.. Дѣло бывалое. Выспись маненько... небось, прочухается"...

Проснулся Никита уже поздно вечеромъ. Въ избѣ никого не было. По стѣнамъ шуршали тараканы. Пахло ладаномъ и селедкой. Въ головѣ у Никиты кружилось; сердце билось крѣпко и неровно. Онъ поднялся на примостьѣ и долго глядѣлъ на лавку, гдѣ обыкновенно сидѣла старуха за прядкой. И ему казалось, что она все еще сидитъ тамъ, и безшумно вертится колесо прялки, и тянется изъ кудели длинная, тонкая нить.

-- Старуха! А старуха!.. Сидишь?

Никто не отвѣчалъ. Только хмѣль еще шумѣлъ въ головѣ. и сердце колотилось быстро и неровно. Никитѣ стало жутко.

-- Старуха-а!.. Что-жъ ты молчишь, а?.. Гдѣ ты?

Колесо какъ будто все вертѣлось... Тянулась сѣрая, длинная нить. Никита всталъ и, шатаясь, ощупью, подошелъ къ лавкѣ. Пусто. Нѣтъ старухи. Боязливо онъ пошарилъ кругомъ -- и вспомнилъ. Нѣтъ старухи -- и не будетъ. Онъ одинъ... Аленка -- глядитъ не въ домъ, а изъ дому. Яфанка -- дурачекъ. Не съ кѣмъ поговорить, некому позаботиться о немъ, когда и по его душу придетъ смерть. Ушла старуха и какъ будто унесла съ собой всю сердцевину жизни. А когда жива была -- онъ объ ней и не думалъ. Все равно, какъ колесо въ телѣгѣ: ѣдешь,-- объ немъ не думаешь, а соскочило,-- стой, слѣзать надо...

Никита сѣлъ на лавку, на старухино мѣсто, и заплакалъ. Звалъ, называлъ разными ласковыми именами, какими никогда не называлъ при жизни. Вспоминалъ, какъ ругалъ ее, какъ обманывалъ... нѣсколько разъ билъ... И отъ мысли, что ничего этого уже не поправить, ни вернуть нельзя, рыдалъ сухими рыданьями, отъ которыхъ разъѣдало глотку, и кого-то проклиналъ... кого? Онъ и самъ не зналъ...

А на утро проспался -- и опять ему было все равно, ѣздилъ за снопами и ругалъ Яфанку за то, что пропалъ кнутъ. Потомъ начали молотить, и онъ чуть было не пробилъ цѣпомъ голову Аленкѣ. Послѣ молотьбы всѣ трое молча обѣдали и заваливались спать. И спали крѣпко, безъ сновъ, храпя на всю избу.

Но колесо жизни соскочило, и хозяйство Никиты начало понемногу распадаться. Аленка потихоньку таскала куръ, яйца, пряжу и вымѣнивала ихъ на платки, бусы и коты съ подборами. Яфанка походя жевалъ и часто забывалъ убрать скотину. Осенью продали корову, а потомъ и овецъ. И, когда завыли на дворѣ мятели, изба Сухарей погрузилась во мракъ, потому что было не на что купить "часу", и старухина прялка, мертвая и молчаливая, торчала въ углу, какъ скелетъ. Оставалось одно -- спать...

У Іоны было веселѣй. Коптила и дымила крошечная лампочка, часто заходили мужики, кто -- подметку подкинуть, кто -- набить новыя головки. Курили, разсказывали разныя новости,-- и далеко за полночь изъ окна іоновой мазанки въ сѣдую мглу мятели глядѣлъ желтый, веселый огонекъ. Онъ какъ будто смѣялся надъ злою вѣдьмой-вьюгой и поддразнивалъ ее: "что, старая, не осилишь? Мы еще поживемъ"... И жилъ, и теплился, и изо всѣхъ силъ боролся съ холодной тьмой зимнихъ деревенскихъ ночей.

Однажды, Никита слѣзъ съ печи, надѣлъ валенки и пошелъ къ Іонѣ. Перекрестился, сѣлъ и сталъ смотрѣть, какъ онъ ловко дѣйствуетъ шиломъ и дратвой.

-- Что, скучно безъ старухи-то?-- спросилъ Іона.

-- М-м!.. Бяда!.. жуть!..

-- Да то-то я и гляжу. Стало быть, и сонъ не беретъ?

-- Сонъ-то?..-- Никита долго думалъ, подыскивая нужныя слова.-- Сонъ, это точно... Да что-й-то ужъ и не того... не спится что-то. Переспалъ, что-ли?..

-- Еще бы не переспать!-- согласился Іона насмѣшливо. Какъ ни поглядишь,-- у васъ ни въ одномъ окнѣ свѣту нѣту. Изба-то -- чисто гробъ!

-- Гробъ!.. Истинно. Да вѣдь кому свѣтъ-то жечь? Бывало, старуха... Сидитъ, прядетъ... А теперича кому? Аленка на загадкахъ -- хлыщетъ. Яфанка -- дрыхнетъ. Одинъ, я... жуть!..

Іона поглядѣлъ на его безжизненное, точно деревянное лицо, хотѣлъ что-то сказать и закашлялся. Кашлялъ долго, съ переливами съ захлебываніями, силясь отхаркнуть густую мокроту.

-- Фу ты, забилъ проклятый кашель! Только табакомъ, и спасаюсь. Выкуришь чортову ножку -- и полегчаеть.

Онъ свертывалъ крючокъ, затягивался и давалъ затянуться Никитѣ.

-- Вотъ лѣто придетъ,-- брошу я все. Уйду. Продамъ избу, землю сдамъ -- и уйду.

-- Куда?

-- Въ теплыя страны. Задумалъ, малый, я дѣло одно. Вижу, что съ бариномъ Пчелищевымъ у насъ дѣло не выйдетъ. Ну-ка! Аренду-то они подняли -- 30 рублевъ десятина? Нешто справишься? Ну, и того... хочу на Ташкентъ подаваться;

-- Ташке-ентъ? Это чего-й-то- Ташкентъ?

-- Губернія такая. Не доѣзжа Сибири. Былъ я намедни въ чайной, тамъ мужичокъ одинъ разсказывалъ. Шуринъ у него въ Ташкентѣ, на желѣзкѣ служитъ. Ну, и письмо писалъ, зоветъ, стало быть, туда. Тамъ, малый,. земля-я!.. Палку воткни,-- на тотъ годъ зацвѣтетъ, ей-Богу. Ягоды, фрукты всякой -- не впроворотъ. Замѣсто поскони -- вата растетъ.

-- Вата?

-- Во-во! А то еще такой червякъ есть, шелкъ изъ себя выпущаетъ. Его, стало быть, морятъ, а потомъ шелкъ выпрядаютъ и холсты изъ него ткутъ бабы ихнія. Мужики въ шелковыхъ рубахахъ ходятъ,-- ей-Богу! Вотъ только одно,-- дождя никакъ нѣту!

-- Нѣту? Какъ же безъ дожжа?

-- А такъ. Колодцы роютъ и по канавамъ воду пущаютъ. Зимы тоже нѣту, тепло завсегда. Занятное дѣло! Это бы мнѣ какъ разъ, для груди-то хорошо. Вотъ дай, Господи, дожить до весны,-- сейчасъ уйду.

Іона одушевлялся, на землистыхъ щекахъ его разгорался лихорадочный румянецъ, глаза блестѣли, въ груди становилось легко и свободно. И вдали уже мерещилась ему сказочная страна, безъ вьюгъ и тумановъ, вся въ цвѣтущихъ садахъ, съ знойнымъ солнцемъ надъ головой, съ тучной почвой, щедро расточающей свои богатства въ награду за человѣческій трудъ.

-- Я бы тамъ раздѣлалъ!..-- мечтательно хрипѣлъ Іона.-- Люблю, вѣдь, я это!.. Мнѣ бы хоть махонькій шматочекъ. я бы за нимъ, какъ за сыномъ роднымъ, ходилъ. Сейчасъ бы, Господи, благослови, садъ развелъ и пчельникъ поставилъ. А потомъ пшеничку посѣялъ... И былъ бы у меня и хлѣбъ, и цвѣтъ, и медъ... А жить въ шалашѣ можно,-- потому теплынь. Одежи тоже не надо,-- сшилъ рубахъ и портокъ двѣ смѣны -- и ходи круглый годъ. Одно слово жители!

Никита глядѣлъ на возбужденное лицо Іоны, потомъ говорилъ лѣниво:

-- Не дойдешь... Помрешь!

Но слова Іоны западали куда-то, въ самую глубь мозга, и, проснувшись иногда среди глухой ночи, Никита ловилъ смутные обрывки странныхъ и пестрыхъ сновъ, которыхъ раньше онъ никогда не видѣлъ. Мужики въ красныхъ шелковыхъ рубахахъ, огромные красные яблоки, цвѣты ростомъ съ подсолнухъ, пшеница выше роста человѣческаго. Живутъ же, черти!.. И что то вродѣ зависти шевелилось въ душѣ. Но странныя видѣнія скоро блѣднѣли, расплывались, погружались въ тьму. Кругомъ чернѣла ночь, бока ныли отъ лежанья на голыхъ кирпичахъ печи, съ палатей слышался Яфанкинъ храпъ, внизу, на примостѣ, бредила и смѣялась во снѣ Аленка. А утромъ надо будетъ вставать, натягивать на плечи рваный полушубокъ, идти по сугробамъ за кормомъ на гумно, доставать изъ колодца обледенѣлую воду и потомъ, стуча зубами отъ стужи, продрогнувъ до костей на вѣтру и на морозѣ, долго отогрѣваться въ темной, грязной, дымной избѣ.

-- Шутъ-те -- что! Быва-аетъ... Никогда этого не бы ваетъ. Брешутъ все. Ну ихъ въ болото... не наше дѣло...

И, повернувшись на другой бокъ, Никита снова погружался въ тяжелый, мрачный сонъ, похожій на смерть.

-----

Передъ Рождествомъ Никита неожиданно получилъ письмо отъ сына-солдата. Долго вертѣлъ въ рукахъ сѣрый конвертъ, захватанный грязными пальцами, припечатанный коричневымъ сургучемъ съ оттискомъ солдатской пуговицы -- и пошелъ къ Іонѣ. У Іоны было полно народу. Ѣдкій махорочный дымъ столбомъ стоялъ въ мазанкѣ; мужики -- кто сидѣлъ на лавкѣ, кто прямо на полу, на корточкахъ; разсказывали анекдоты про барина Пчелищева и его француженку, про старшину, и утлыя стѣны мазанки сотрясались отъ хохота. Никита долго слушалъ, потомъ, когда наступила минута затишья, сказалъ:

-- А я вотъ письмо получилъ... Отъ своего солдата, что-ль... Прочитать бы!

Всѣ съ любопытствомъ уставились на письмо, а Іона отложилъ въ сторону сапогъ и протянулъ къ конверту руку.

-- Давай, давай!.. Почитаемъ. Писать не гораздъ, не удосужился, а грамоту разбираю.

Письмо распечатали. Солдатъ писалъ, что ихъ полкъ выгоняютъ на китайскую границу для охраны, и что должно быть будетъ война. Начальство ничего не сказываетъ, а похоже, безъ войны никакъ не обойдешься: взбунтовалась какая-то японка, не хочетъ нашей вѣры принимать и Бѣлому царю не покоряется. По этому случаю солдатъ просилъ родительскаго благословенія, навѣки нерушимаго, и деньженокъ "хоть сколько бы да нибудь" -- перевернуться на чужой сторонѣ.

Когда Іона кончилъ, всѣ сразу оживленно загалдѣли.

-- Вотъ оно что!.. То-то въ волости намедни болтали, что запасныхъ переписывать будутъ... Какая-то лебезація... Вотъ же и лебезація!..

-- Какая это такая, братцы, японка? Царица, что-ль.

-- Сказалъ,-- "царица"! Кабы царица, у ней бы свое царство было. А то видишь вѣдь,-- пишетъ солдатъ-то,-- подъ нашей державой она, да взбунтовалась, въ нашего Бога не хочетъ вѣрить.

-- Ишь ты, подлая! Она бунтуетъ, а мужикъ отдувайся. И безъ войны все черёво подвело, а ужъ коли война еще, это прямо говори -- мужику крышка!

-- Да ужъ это извѣстно,-- мужикъ завсегда и въ дѣлѣ и въ отвѣтѣ! Тамъ, въ Питерѣ у кого-нибудь въ носу зачесалось, а чихать мужику!

Долго судили-рядили и ругали невѣдомую японку, которая всѣмъ представлялась въ видѣ сказочной бабы-яги, живущей гдѣ-то на краю свѣта, въ избушкѣ на курьихь ножкахъ. Никита слушалъ и тупо соображалъ, изъ какихъ статей домашняго обихода извлечь нѣсколько цѣлковыхъ, чтобы послать сыну на чужую сторону. И рѣшилъ, что не иначе, какъ придется продавать лошадь.

-- Чего тутъ толковать!.. Японка -- не японка, шуты ее знаютъ, кто она, не наше дѣло, а деньги подавай... Бя-да!..

Ночью ему опять снились сны. Пришла будто старуха, вся черная, какъ земля, а сарафанъ на ней красный, и платокъ красный. Погрозила пальцемъ и говоритъ: "ты Мишкѣ денегъ не посылай, онъ все равно въ землю зароетъ, пряниковъ, пряниковъ лучше купи"... Никита хотѣлъ было спросить,-- зачѣмъ пряники, но старуха опять погрозила подьцемъ, засмѣялась и ушла, оставивъ впечатлѣніе ледяного холода и могильнаго смрада. Никита проснулся съ тягостнымъ чувствомъ непонятнаго страха и безпокойства. "Что такое... къ чему это? Должно, и вправду къ войнѣ!.. Убьютъ Мишку-то". Захотѣлось кому-нибудь разсказать про чудной сонъ; вспомнилъ про старуху и ясно представилъ себѣ, какъ она лежитъ теперь въ гробу, подъ землей, черная, какъ во снѣ ее видѣлъ, вся промерзла небось, глаза провалились... Стало страшно. Въ избѣ было холодно и темно; Яфанка и Аленка храпѣли на разные голоса. Дрыхнутъ, имъ и горя мало. Не съ кѣмъ посовѣтоваться...

Утромъ Никита во время завтрака неожиданно заговорилъ:

-- А Мишку-то нашего на войну гонятъ. Вчерась письмо прислалъ.

Аленка равнодушно поглядѣла на отца и продолжала шумно хлебать тюрю, думая о чемъ-то своемъ. Яфанка засмѣялся.

-- На войну-у? Ишь ты! Мишка-то!..

Никитѣ стало досадно и почему-то обидно за Мишку.

-- Чего ты... щеришься? Можетъ, убьютъ его тама... а тебѣ смѣхъ...

Но Яфанкѣ стало еще смѣшнѣе, и онъ прыснулъ.

-- Убью-ютъ... Чудно!.. Енъ самъ убьетъ... Мишка -- удалый... Гы-гы-гы!..

-- У-у... балда!

Вылѣзъ изъ-за стола, перекрестился, хотѣлъ было лѣзть на печь, но раздумалъ и пошелъ къ Іонѣ.

Съ этого дня сталъ ходить къ нему каждый день. Дома не сидѣлось, тянуло къ людямъ, томили сны, тосковала проснувшаяся душа. Изба опротивѣла, дѣти казались далекими и чужими. Яфанка или ѣлъ и спалъ, или, самъ не зная чему, смѣялся. Аленка, какъ вечеръ, наряжалась, надѣвала на себя разноцвѣтныя ожерелки, заплетала въ жиденькую косичку ленты и до полуночи пропадала неизвѣстно гдѣ. А по утрамъ ходила, пошатываясь, не то сонная, не то пьяная, улыбалась и напѣвала пѣсни.

-- Тебѣ бы ее замужъ,-- говорили Никитѣ Іона и Настасья,-- когда онъ, тяжело ворочая языкомъ отъ непривычки говорить, жаловался на дѣтей. Дѣвка въ соку, семнадцатый годъ, долго-ль до грѣха.

-- Да вѣдь... гдѣ они, женихи-то!... Нынче они не больно... женятся. Бывало, отецъ съ матерью велятъ жениться,-- ну и того... хоть не хоть, женись. А нынче поди-ка... Кабы старуха была жива, а то безъ старухи-то...

-- Да, малый, мужичье житье стало теперича,-- надо бы хуже, да некуда...-- соглашался Іона.-- Ослабѣлъ народъ во всѣхъ статьяхъ. Послушаешь стариковъ,-- какъ прежде-то жили? Все было: и меды, и браги, и маслице конопное, и убоинка.

-- Да когда это было? Небось, все врутъ... зря болтаютъ.

-- Нѣтъ, малый, не зря... И народъ допрежде другой былъ. Здоровый, крѣпкій, по 100 лѣтъ жили. А нынче, поглядѣть хотя бы на насъ съ тобой,-- нешто мы жители? Соплей перешибешь! Вотъ хоть бы моего отца взять,-- эхъ, и старикъ могутный былъ...

Іона хрипѣлъ, задыхался и разсказывалъ, какъ его отецъ куль муки въ 8 пудовъ подымалъ одной рукой, а дѣдъ еще сильнѣе былъ,-- нагруженный пшеницей возъ изъ грязи вытянулъ. Лошадь не брала, а онъ налегъ грудью.-- возъ и подался. Никита слушалъ, смотрѣлъ на свое тощее, нескладное тѣло и думалъ: куда же дѣвалась эта могучая, мужицкая сила, кто высосалъ у нихъ мозгъ изъ костей, крѣпость изъ тѣла, веселье изъ души? И лѣнивая, тусклая мысль складывалась въ привычныя слова: "не наше дѣло"...

Иногда, пошабашивъ, Іона выпрямлялъ свою скрюченную спину, потиралъ больную грудь и говорилъ женѣ:

-- А ну-ка, Настасья, взбодри-ка намъ "желтую корову!" Попьемъ китайской травки,-- дюже она грудь мягчитъ. Забилъ проклятый кашель.

Настасья ставила самоваръ, заваривала щепотку чаю и выдавала каждому по крошечному кусочку сахару. Изба принимала привѣтливый видъ; "желтая корова" пыхтѣла во всю, отъ горячаго пойла по жиламъ разливалась бодрящая теплота, и мысли пріобрѣтали необыкновенную ясность и легкость. Все казалось такъ просто, такъ достижимо, все окрашивалось въ розовый цвѣтъ. У Іоны точно крылья выростали, и фантазія его орломъ летѣла но поднебесью.

-- Эхъ, Настасья, вотъ только дай до весны дожить! Уйдемъ съ тобой въ Ташкентъ -- тамъ наше дѣло попретъ! Садъ разведу, будемъ подъ яблонькой сидѣть и чай съ медомъ пить. Какъ зацвѣтетъ это все,-- ахъ ты, мать моя родная, до чего жъ хорошо! Вишенье, груша, малинка, а для душу можно сирень пустить,-- рай, да и только... Пчелы гудутъ, птица тебѣ всякая запѣваетъ, воздухъ вольный, легкій,-- дыши сколько влѣзетъ, деньги не плачены... Никита, айда съ нами? Чего здѣсь въ Яругинѣ проѣдаться? Аленку замужъ, Яфанку жени, сдай все хозяйство, да и валяй на теплыя воды. А?

Никита, возбужденный чаемъ, разомлѣвшій въ теплѣ и уютѣ чужой избы, тоже начиналъ нелѣпо улыбаться и бормоталъ безсвязно:

-- А что-жъ?.. А ты думаешь?.. Да ей-Богу... И о-очень даже просто...

Но когда въ самоварѣ изсякала живительная влага, и пора было уходить домой, въ пустую разоренную избу, духъ его падалъ, и вмѣсто красивой мечты, освѣтившей на мигъ тьму его души, жизнь снова представлялась ему въ видѣ черной, холодной ямы.

-- Не дойдешь... помрешь...

-- Ну, вотъ и толкуй съ вами!-- добродушно смѣялся Іона.-- Эхъ вы, Сухари! оттого-то и зачаврѣли мы всѣ, что одна у насъ пѣсня: не тово, да не тае... А коли такъ, то и шутъ съ вами, я одинъ уйду.

-- Гдѣ ужъ тамъ уйтить?-- зѣвая, бормоталъ Никита.-- Намъ бы какъ-нибудь, а бы какъ... а не то чтобы... Ты, малый, вотъ чего скажи: къ чему это я сны сталъ видѣть? Кажную ночь, кажную тебѣ ночь...

-- Пошелъ ты къ шутамъ и со снами своими!..

Передъ масляницей въ воскресенье, когда Микита съ Яфанкой "сумерничали" у себя въ избѣ, т. е., по-просту спали, къ нимъ шумно ворвался Іона.

-- Эй, вы, Сухари! Никакъ дрыхнете? Ну, народы... Аль ничего не знаете?

Никита спустилъ ноги съ печи, мутными глазами смотрѣлъ на Іону и скребъ въ затылкѣ.

-- Да чего знать-то?

-- Чего-чего... Ты продери глаза-то, и узнаешь, чего. Война, малый! Нынче въ церкви попъ манихвестъ читалъ. Японка-то, выходитъ, язва. Покуда наши генералы дожидались, ни сномъ -- ни духомъ ничего не знамши, она, не будь дура, самые, что ни есть лучшіе корабли у насъ кверху днищемъ перевернула.

-- Вотъ-те и японка...-- Ну и подлая...

-- То-то и оно. А ты дрыхнешь. Тамъ на селѣ шумятъ, бѣда! Бабы крикъ подняли, запасники пьютъ, со всѣми прощаются. Главное дѣло, что за японка такая, вѣдь про нее и не слыхать было. А вотъ поди ты, подкралась и какую, малый, пакость сдѣлала, а?

Никита слѣзъ, долго сидѣлъ въ раздумьи и, наконецъ, оказалъ:

-- А, вѣдь, я Мишкѣ денегъ-то такъ и не послалъ... Ока-азія!..

-----

Съ объявленіемъ войны изба Іоны превратилась въ настоящій клубъ. Сначала дѣлились разными фантастическими слухами, которые приходили невѣдомо откуда и были похожи на сказки; потомъ появилась первая газета. Привезъ ее изъ города Васька Курбатовъ -- шахтеръ, и черезъ десятыя руки она попала къ Іонѣ. Сухарь съ удивленіемъ и нѣкоторой боязнью смотрѣлъ на грязный, измятый листъ, усѣянный непонятными черными точками, и еще больше удивился, когда Іона сталъ вычитывать оттуда самыя подробныя сообщенія о передвиженіи войскъ, о мелкихъ стычкахъ съ японцами, о генералахъ, броненосцахъ, миноносцахъ, 12-ти-дюймовыхъ орудіяхъ и прочихъ странныхъ вещахъ, о которыхъ въ деревнѣ никогда и не слыхивали раньше. Мужики слушали съ жаднымъ вниманіемъ, стараясь вникнуть въ смыслъ каждаго слова, и изъ этихъ отдѣльныхъ, часто непонятныхъ словъ въ ихъ воображеніи складывались смутныя, но грандіозныя представленія о величіи и мощи Россіи, о ея безчисленныхъ богатствахъ, о непобѣдимости русскаго оружія и несмѣтмыхъ количествахъ войскъ. Особенно ихъ поражали цифры, и когда Іона перечислилъ, сколько у насъ солдатъ въ дѣйствующей арміи, сколько судовъ во флотѣ, сколько орудій и снарядовъ, послышались изумленныя и восторженныя восклицанія:

-- Ну, это, братъ, дѣло -- не шути! Куда-жъ японкѣ съ эндакой силой тягаться? Россея спобѣдитъ. Ишь вѣдь, куда полѣзла дуреха? А? Объ двухъ головахъ, что-ли?

И въ темныхъ душахъ этихъ оборванныхъ, полуголодныхъ людей подымалась и росла тайная гордость отъ сознанія, что они -- часть великой и могучей страны, что всѣ эти войска, броненосцы, орудія созданы ихъ трудами, ихъ руками, и пусть жизнь темна и безрадостна, пусть въ тѣсныхъ, смрадныхъ избахъ холодно и голодно,-- зато "мы -- сила!" -- и никакая японка не одолѣетъ этой огромной, могучей, непобѣдимой силы....

Никита молчалъ и думалъ о Мишкѣ. Онъ былъ подавленъ газетными цифрами, которыхъ даже и вообразить себѣ не могъ, и среди сотенъ тысячъ солдатъ, лошадей, орудій, кораблей -- его нескладный, бѣлесый, подслѣповатый Мишка представлялся ему какой-то жалкой, несчастной точкой, соломинкой, крутящейся въ водоворотѣ, ничтожнымъ червякомъ, обреченнымъ на неизбѣжную гибель. И Никиту грызла мысль, что онъ не послалъ сыну денегъ.

Вернувшись къ себѣ въ избу, онъ долго смотрѣлъ за ужиномъ на Яфанку, и ему почему-то стало его жалко. Заспанный, косматый, съ землистымъ одутловатымъ лицомъ, безъ всякой мысли въ водянистыхъ глазахъ, Яфанка съ жадностью хлебалъ тюрю и громко чавкалъ, тщательно вылизывая огромную ложку. И въ первый разъ въ жизни Никита заговорилъ съ сыномъ не такъ, какъ всегда.

-- Яфанка... слышь-ка ты... а, Яфанка? Сичасъ Іона газету вычитывалъ... Про войну...

-- Ча-о?-- отозвался Яфанка, занятый выскребываніемъ со дна чашки остатковъ тюри.

-- Война, слышь... Здорово тама... Солдатъ гонютъ -- милліёны!.. Пальба идетъ. И Мишка нашъ, стало быть, тоже...

-- Идѣ?

-- Да въ этой... какъ она называется-то, забылъ... Въ. газетѣ тамъ все написано. Корабли -- во какіе; на кажномъ по 5 тыщъ народу. Стало быть, корабль-то -- почитай, съ наше Яругино. А какъ пустятъ подъ него чего-й-то, пушку, что-ли... онъ вразъ кверху дномъ перевернется.

Яфанка пересталъ лизать ложку и, вытаращивъ глаза, смотрѣлъ на отца. Что-то похожее на мысль мелькнуло въ его прозрачныхъ глазахъ.

-- 5 тыщъ -- сразу?.. На самое дно?

-- Да ужъ... стало быть, такъ.

-- А сколько ихъ, эдакихъ-то?

-- Чтой-то много... вычитывалъ Іона-то, да я забылъ. Можетъ, 100, а можетъ, и болѣ.

-- И на кажномъ -- по 5 тыщъ?

-- На кажномъ.

Яфанка вылѣзъ изъ-за стола, сѣлъ на примостѣ и задумался. Думалъ долго, тяжело ворочалъ мозгами и никакъ не могъ понять новой, поразившей его подробности войны. До сихъ поръ война представлялась ему чѣмъ-то вродѣ кулачнаго боя: выйдутъ два войска, станутъ другъ противъ дружки и пойдутъ стѣнка на стѣнку. А тутъ, вдругъ, какіе-то корабли по 5000 народу на каждомъ; пальнутъ въ нихъ изъ пушки,-- и всѣ кверху дномъ перевернутся...

-- Ну-ну!..-- вымолвилъ онъ, наконецъ.-- Да какая же это война? Это шутъ-те -- что, а не война... Ну, Мишанька, теперича держись... Со дна-то не вынырнешь...

И когда, послѣ ужина, потушили огонь, въ избѣ долго слышались вздохи и кряхтѣнье. Спала одна Аленка; отецъ и сынъ не спали и думали. Замусленный газетный листъ, занесенный въ Яругино Ѳедькой Курбатовымъ, произвелъ сильное впечатлѣніе. Нѣсколько дней только и разговору было въ селѣ, что о броненосцахъ, да о дивизіяхъ, да о передвиженіяхъ войскъ. Яругинцы вошли во вкусъ, и разные слухи и розсказни прохожихъ странниковъ и отставныхъ солдатъ потеряли для нихъ интересъ. Брешутъ-брешутъ, а не разберешь ничего; газета -- совсѣмъ другое дѣло. Глядѣть на нее,-- такъ, бумажонка себѣ, а прочитаешь,-- все какъ на ладони обозначится. Стали ходить къ попу, къ учителю, къ сидѣльцу винной лавки, выпрашивали "на цыгарки" (такъ, пожалуй, еще не дадутъ), и относили къ Іонѣ. Скоро деревенскій языкъ обогатился новыми словами: узнали, что такое Портъ-Артуръ, миноносецъ, брандеръ, Золотая Гора; ребятишки играли въ войну, и такъ какъ никто не хотѣлъ бытъ "японкой", то устраивали изъ соломы или изъ снѣга чучело и колотили его палками до полнаго уничтоженія, Никита аккуратно приходилъ къ Іонѣ слушать "газету" и послѣ дѣлился новостями съ Яфанкой. Но разсказывалъ онъ такъ невразумительно, такимъ суконнымъ языкомъ, что Яфанка думалъ-думалъ, осмѣлился -- и самъ пришелъ слушать. Застѣнчиво прятался гдѣ-нибудь у притолки, разѣвалъ ротъ и такъ оставался до самаго конца. Потомъ незамѣтно исчезалъ. А Никита, каждый разъ по прочтеніи газеты, бралъ ее въ руки, переворачивалъ, вглядывался въ непонятныя черныя точки и спрашивалъ:

-- А про Мишку нашего ничего нѣту?

Иногда въ мазанкѣ завязывались "жаркіе разговоры". Смѣялись надъ японкой, высчитывали, сколько уже "нашихъ" пришло въ Манчжурію, разбирали дѣйствія Куропаткина, который всѣмъ представлялся необыкновенно хитрымъ и умнымъ генераломъ.

-- Этотъ подведетъ японку! Хитряга-малый! Онъ ее нарочно подманивать... Она сдуру-то разскочится, какъ лиса на капканъ, а онъ тутъ ее и зажметъ!

-- Извѣстное дѣло. Куда лѣзетъ? Насъ -- силища! Къ Пасхѣ, поди, прикончатъ. Еще не встрѣлись, а какъ встрѣнутся, такъ японкѣ и крышка. Нешто она могётъ съ нами совладать? Въ ней всего и духу-то, какъ въ кошкѣ.

И всѣ были страшно поражены и разсержены, когда однажды, Яфанка вдругъ заявилъ изъ своего угла:

-- Дыкъ чего-жъ ёнъ... валандается-то? Взялъ бы ее, да объ уголъ головой, вотъ тебѣ и все... А то нѣту... ишь ты, выдумываютъ чего-й-то!.. стало быть, не то чтобы кошка...

Мужики посмотрѣли на Яфанку съ презрѣніемъ, а одинъ изъ нихъ, черный и лохматый, Гаврюха Помазокъ, напустился на парня.

-- А ты куда лѣзешь? Тебя не спросили! Небось, Куропаткинъ получше знаетъ, что къ чему. Эхъ ты, голова!... "Чаво-яво"... Спать иди, а то не проапался...

Сконфуженный Яфанка потихоньку исчезъ... и долго опять не спалъ, вздыхалъ и ворочался, думая про себя: "какая это война? Нешто война такая бываетъ? Это Бо-знать что, а не война"...

Прошла и Пасха, а съ японкой все еще не прикончили. Мужики отпахались, отсѣялись; наступилъ горячій, сухой май. И днемъ и ночью дули съ восхода вѣтры, и подъ ихъ жгучимъ дыханьемъ никли и желкли нѣжные всходы хлѣбовъ. Яругинскіе вѣдуны крестились и со злобой говорили: "Это японка гадитъ! Чуетъ, что ея сила не беретъ, такъ она суховѣемъ хочетъ донять".

Никита верхомъ на лошади возвращался съ поля домой. Ѣздилъ смотрѣть на зеленя и былъ удрученъ ихъ тощимъ, жалкимъ видомъ. Ноги его уныло болтались; въ тусклыхъ глазахъ застыло боязливое недоумѣніе. Къ неурожаямъ и голодовкамъ онъ давно привыкъ, но теперь надвигалось что-то новое, страшное, и темныя предчувствія томили его душу. По селу бродили странные слухи о какомъ-то косоглазомъ чудовищѣ, которое ползло на русскую сторону изъ китайскаго царства; прохожій странникъ разсказывалъ про таинственнаго старца, блуждающаго по весямъ и дорогамъ и пророчащаго моръ, голодъ, кровавыя битвы и пожары. Его встрѣчали многіе и въ лѣсахъ, и въ степи на курганахъ,-- и на перекресткахъ, и всѣмъ чудесный старецъ открывалъ тайну будущаго, всѣмъ показывалъ море крови, тысячи гробовъ, зарево огней, лѣсъ висѣлицъ... И дремлющій мозгъ Сухаря наполнялся чудовищными призраками, сжималось робкое сердце, а злой суховѣй, обжигавшій лицо, пѣлъ ему въ уши страшныя пѣсни.

-- Бя-да!-- шепталъ Никита.

Около двора его окликнулъ Іона. Онъ выглядывалъ изъ окна своей мазанки и махалъ Никитѣ рукой, чтобы остановился. Никита тпрукнулъ, тяжко свалился съ мерина и, держа его въ поводу, подошелъ къ окну.

-- Слыхалъ, малый?-- закричалъ Іона не своимъ голосомъ.

-- Идѣ же мнѣ слыхать? Я на озимое ѣздилъ. Тамъ, паря, бя-да!.. Все до-чиста посохне... Чего дѣлать будемъ? А? Помирать, аль что?

Но Іона его не слушалъ. Худыя щеки пламенѣли больнымъ огнемъ, губы дрожали, онъ порылся около себя, и судорожно сталъ развертывать скомканную газету.

-- Чего тамъ "посохне"? Это, малый, тьфу -- и наплевать... Нашихъ побили... во -- дѣло-то!..

-- Побили? Нашихъ? Японка?..

-- Тыщи!..-- изступленно завопилъ Іона.-- Вотъ!.. "Дѣло подъ Тюрин... тюрин... ченомъ"... Тыщи!... Тыщи полегло... А? Что это такое?... Съ начатія дѣла -- побили... Ты-ыщи!..

И полными слезъ глазами онъ посмотрѣлъ на Никиту.

Никита стоялъ, разинувъ ротъ, беззвучно шевеля пересохшимъ языкомъ. И въ жгучемъ блескѣ знойнаго полудня, въ дрожащихъ переливахъ горячаго воздуха онъ вдругъ увидѣлъ страшный сонъ на яву... Огромное черное поле, а на немъ, какъ снопы,-- все тѣла, тѣла, тѣла... Тысячи!.. Одни ужъ померли, лежатъ кучей, другъ на дружкѣ, молчатъ. Друтія еще ворочаются, ползутъ, стонутъ. И Мишка тамъ. Кричитъ: "прощай, батя!"... Потомъ все куда-то скрылось... точно краснымъ дымомъ заволокло...

Когда Никита очнулся, передъ нимъ снова было изступленное лицо Іоны и его полные слезъ глаза. Онъ что-то кричалъ, ругался и размахивалъ газетнымъ листомъ.

-- Завели!.. Продали!.. Перестрѣлять бы ихъ всѣхъ, сукиныхъ сыновъ!..

-- А Мишки мово... тамъ нѣту?-- робко прохрипѣлъ Никита.

-- Какой тамъ тебѣ Мишка?.. Всѣ тамъ!.. И Мишки, и Ваньки, и Степки... Тыщи!.. Нешто имъ жалко? Завели! Загнали!.. Продали...

Никита побрелъ домой, машинально разнуздалъ лошадь, машинально задалъ ей корму и легъ подъ ловѣткой на солому. И какъ только закрылъ глаза,-- опять увидѣлъ черное поле, груды тѣлъ и красный дымъ. И Мишку...

Послѣ Тгоренчена былъ Кинчжоу, Вафангоу -- и много -еще другихъ странныхъ для яругинцевъ именъ, надъ которыми они сначала смѣялись, а потомъ стали произносить ихъ со страхомъ и недоумѣніемъ. Вѣсти съ войны доходили отрывками, черезъ пятое въ десятое. Случайно узнали о гибели "Петропавловска" и Макарова. И когда увидѣли, что "японка", съ которой хотѣли "прикончить къ Пасхѣ",-- не только не сдается, но еще колотитъ "нашихъ" -- замолчали и задумались.

-- Ну, что, Іона, какъ тамъ въ газетахъ-то пишутъ? Одолѣемъ, аль нѣтъ?

-- Одолѣемъ!..-- бурчалъ неохотно Іона.-- Сидя на печи -- одолѣешь.

-- Стало быть, бьютъ все?

-- Ну, и бьютъ... Ступай къ попу, онъ тебѣ разскажетъ, а мнѣ обрыдло. Война -- война... Изъ-за вашей войны я вотъ и сижу здѣсь. Давно бы въ Ташкентѣ былъ, а теперь -- поди, сунься. Окромя солдатъ, никого не пропущаюгь...

Іона сталъ желтый, злой, и осенью собрался было совсѣмъ помирать. Но жена отпоила его бараньимъ саломъ на молокѣ, и онъ къ зимѣ отдышался. Повеселѣлъ, засѣлъ снова за починку сапогъ и свелъ знакомство съ новымъ учителемъ земской школы, которому однажды подкинулъ новыя подметки. Прежній учитель былъ молчаливый, подозрительный и не любилъ якшаться съ мужиками, а этотъ -- шустрый такой, разговорчивый, со всѣми за руку, чаемъ угощаетъ, книжки даетъ. Іона частенько къ нему захаживалъ, дѣлился своими мечтами о Ташкентѣ и приносилъ оттуда кучу новостей и ворохъ газетъ. Послѣ безконечныхъ отступленій, послѣ цѣлаго ряда неудачныхъ битвъ, осталась одна надежда -- Портъ-Артуръ. И шурша листами газеты, Іона говорилъ съ важностью:

-- Ну, ужъ нѣтъ, на Портатурѣ они обожгутся! Портатуръ не выдастъ! Сколько ужъ тамъ этой Японіи полегло -- конца-краю нѣту, и еще полягутъ! Самъ генералъ Стесселевъ сказалъ: помремъ, а Портатура не отдадимъ. Вотъ оно, дѣло-то!

Но мужики плохо вѣрили и, покачивая головами, говорили:

-- Да вѣдь... шуты его знаютъ... кабы опять... Японія, видать, хитрая; гляди, малый, ей самъ нечистый помогаетъ. Странникъ-то надысь не даромъ оказывалъ...

-- А вы слухайте больше, набрешутъ вамъ странники! Тутъ видимое дѣло,-- измѣна! Наши генералы на японскую сторону передались. А Стссселевъ -- генералъ -- нѣтъ! Этотъ -- правильный генералъ! Ты гляди, что онъ пишетъ царю...

И съ чувствоімъ Іона читалъ вслухъ телеграммы изъ Портъ-Артура о томъ, какъ осажденные отбили штурмъ, какъ лейтенантъ такой-то молодецки прорвался сквозь непріятельскія суда въ Чифу, какъ выходилъ въ море "Баянъ". Мужики хотѣли вѣрить... и начали вѣрить. Портъ-Артуръ, Стессель, "Баянъ" -- сіяли, какъ звѣзды, среди другихъ страшныхъ и непонятныхъ названій, и когда въ Яругино пришелъ какъ-то офеня съ картинками,-- мужицкія избы украсились портретами Стесселя, видами Портъ-Артура, изображеніями "Баяна" и потопленія японскихъ брандеровъ. Іона тоже разорился на гривенникъ и долго любовался воинственной физіономіей портъ-артурскаго героя.

-- Ну-ка, поглядимъ, какой онъ такой, Стесселевъ, генералъ! Ничего, видать, мужикъ сурьезный, этого, малый, голой рукой не возьмешь... Усы, взглядъ -- мое почтеніе! Ну, тоже и кресты,-- отъ одного плеча до другого; у иной дѣвки ожерелковъ столько нѣту, сколько у него крестовъ,-- стало быть, заслужилъ...

И торжественно повѣсилъ Стесселя рядомъ съ иконами. А Никита Сухарь ходилъ, слушалъ чтеніе Іоны и каждый разъ уныло спрашивалъ:

-- А про Мишку мово -- ничего нѣту?..

-----

Наступило Рождество. Стояли лютые морозы. У Сухарей въ избѣ было холодно, потому что солому съ крыши давно съѣлъ меринъ, и во всѣ углы дуло. Даже печка не грѣла, и Никита съ Яфанкой спали, не раздѣваясь. Аленка совсѣмъ почти не жила дома; прибѣжитъ, истопитъ наскоро печку, сунетъ какой-нибудь горшокъ и опять убѣжитъ до утра. Сухарь пробовалъ ворчать на нее, но Аленка только захохотала ему въ лицо.

-- Да что я,-- сбѣсилась, что-ли, съ вами въ нетопленной изібѣ мерзнуть? Какую батрачиху нашли! Сидятъ, уставятся другъ на дружку, словно сомы мороженые -- слова не услышишь, да и стану я съ эдакими жисть свою проводить? На-ка, вотъ, возьми! Вамъ съ Яфанкой-то все одно,-- что на печи, что подъ печью, а я нагуляться хочу!

Сухарь поглядѣлъ на румяное съ морозу лицо Аленки, на безстыдно-веселые глаза, которые такъ и брызгали на него неудержимой, буйной жаждой жизни... и подумалъ, что хорошо бы взять ее за косы да отвозить хорошенько, во сколько влѣзетъ. Но... лѣнь было слѣзать съ печи, лѣнь ворочаться, и онъ только сказалъ сквозь зубы:

-- Ну, погоди... догуляешься до чего-нибудь.

-- А догуляюсь -- къ тебѣ на духъ не приду, къ попу пойду! Попъ проститъ...

И, звеня ожерелками, шурша кумачевой юбкой, брызжа во всѣ стороны смѣхомъ и весельемъ, Аленка исчезла, оставивъ Сухарей въ потемкахъ и угрюмомъ молчаніи холодной избы.

Подъ Новый годъ она прибѣжала подъ вечеръ съ какимъ-то узелкомъ, торопливо сунула его на столъ и сказала:

-- Батюха, Яфанка,-- живы, что-ль? Идите, я вамъ пирожка принесла, небось, не жрали давно пироговъ-то.

Сухари зашевелились,-- одинъ на печи, другой на палатяхъ, и Никита пробубнилъ:

-- Пироги!.. Откуда они у те завелись, пироги-то?.. Ихъ тоже... задаромъ-то... не больно даютъ... Бу-бу-бу...

-- Чисто медвѣди!-- засмѣялась Аленка, ужъ и говорить-то разучились; люди то смѣются: куда это ты, Аленка, Сухарей-то своихъ дѣвала, иль въ ступѣ истолкла? А я, вишь, васъ жалѣю!

-- Жалѣю... тоже...-- пробурчалъ Никита, однако съ печи слѣзъ. За нимъ опустился и Яфанка, и оба съ тупой жадностью стали смотрѣть, какъ Аленка развязывала узелокъ, вынула оттуда по куску черстваго пирога съ какой-то сѣрой начинкой и дала имъ въ руки. Яфанка понюхалъ, и по лицу его расплылось радостное изумленіе.

-- Хмм!.. Батя? И вправду вѣдь... пирогъ?

-- Бу-бу-бу... Пирогъ-пирогъ... У насъ, у самихъ... пироги-то были... А она побирается... У, шкура!..

И стали ѣсть, громко чавкая собирая на ладонь каждую крошку. Аленка смотрѣла на нихъ, грызла сѣмячки, смѣялась. Потомъ стряхнула съ фартука шелуху и встала.

-- Ну, я пойду. Слышь, батюха, война, говорятъ, прикончилась. Тамъ народъ по улицѣ шуми-итъ!.. Вы хоть бы вышли -- поглядѣли. А то спятъ-спятъ,-- такъ и издохнутъ спамши... Люди и то смѣются...

Никита поперхнулся пирогомъ и поглядѣлъ на Яфанку. Что-то далекое вспомнилось... молодость, пѣсни, женитьба, бѣлоголовые ребятишки, чумазые, веселые, скачущіе на палочкахъ верхомъ по улицѣ. Гдѣ они теперь? Яфанка -- дурачекъ выросъ, а Мишку, можетъ, убили. Лежитъ тамъ, на черномъ полѣ, въ красномъ дыму... Больная, теплая жалость наполнила грудь Никиты. Жалость къ себѣ, къ Яфанкѣ, къ Мишкѣ... даже къ Аленкѣ. Всѣ родные, милые и всѣ... жалкіе... Когда-то тоже свои пироги ѣли... а теперь вотъ чужого Аленка принесла, христораднаго... Ничего нѣту... ни пироговъ, ни Мишки, ни Аленки...

Никита всталъ и сунулъ недоѣденный кусокъ Яфанкѣ.

-- На, доѣдай... Не хотца мнѣ. Война прикончилась... пойду къ Іонѣ. Можетъ, про Мишаньку чего-нибудь тамъ...

Іоны не было дома, и Никиту встрѣтила Настасья. Съ испуганнымъ видомъ она сказала, что Іона ушелъ куда-то съ утра, даже не обѣдалъ дома. Никита собрался было уходить и какъ разъ на порогѣ встрѣтился съ Іоной. Что-то бормоча и пошатываясь, онъ влѣзъ въ избу, прислонился къ притолкѣ и мутными глазами посмотрѣлъ на Никиту. Потомъ засмѣялся и закашлялся.

-- Что, малый?.. Хо-хо-хо... Портатуръ-то... тю-тю? Вотъ те и Портату-уръ! Со всѣмъ, стало быть... съ оружіемъ и съ прочимъ добромъ... ау!.. 30 тыщъ солдатъ... и корабли всѣ къ... И "Баяна" нѣту... Тю-тю? Хо-хо-хо...

-- Какъ нѣту?-- воскликнулъ Никита, съ изумленіемъ глядя на мертвенное лицо Іоны, искаженное страшной и жалкой улыбкой.

-- Сдадено!.. все! До чиста... Стало быть, японцу... На, пользуйся!.. Очень благородно!.. Настасья, ты чего глаза выпялила? Небось!.. Выпилъ я... маленечко... Тянули-тянули жилы-то... драли-драли... Господи Боже мой, надо же вѣдь?.. А для чего? Со всѣмъ, съ орудіемъ... и самого героя, стало быть, тоже... забрали... хо-хо-хо!...

Іона хохоталъ, а по щекамъ текли слезы... поднялъ кулакъ, хотѣлъ погрозиться и чуть было не упалъ. Никита и Настасья подхватили его подъ руки и посадили на лавку. Изъ сѣней выглянулъ Яфанка съ недоѣденнымъ кускомъ пирога въ рукѣ.

-- Господи, Боже мой... а мы-то?.. Видали дураковъ? Сухарь, а Сухарь... Мишка-то твой... за что пропалъ?.. Тыщи!.. Милліоны!.. А говорилъ -- помремъ, Портатура не отдадимъ... Да какое онъ имѣлъ полное такое право отдавать?.. Такой-сякой онъ... Подъ разстрѣлъ бы!

И съ усиліемъ поднявшись съ лавки, Іона подошелъ къ портрету портъ-артурскаго героя и стукнулъ кулакомъ.

-- На, получай на чай!.. Повѣсили тоже... съ образами... Дур-раки!..

-- Будя тебѣ, Іона!-- сказала Настасья, силясь оттащить мужа отъ портрета. Вотъ ужъ, Господи, наказанье, и съ чего это онъ? Сроду водки не пилъ, а вотъ поди-ка ты, хватилъ рюмочку -- и забуянилъ. Слышь, Іона, брось!

Но Іона былъ въ какомъ-то изступленіи. Оттолкнувъ Настасью, за одно двинулъ кулакомъ въ грудь Никиту и, взгромоздившись на лавку, принялся отдирать отъ стѣны картинку.

-- Пусти, Настасья, не въ рюмочкѣ тутъ дѣло... Россея погибаетъ черезъ нихъ, черезъ дьяволовъ!.. Изничтожу анаѳему!.. Въ печкѣ сожгу, чтобъ и духу не пахло!..

Онъ содралъ портретъ, бросилъ его на полъ и принялся топтать ногами...

-- О, Господи!-- воскликнула Настасья.-- Ты сдурился, Іона, вѣдь за него деньги плочены!

Но Іона не слушалъ и съ дикимъ восторгомъ рвалъ, плевалъ и пиналъ генеральскій ликъ, распростертый на полу. Никита смотрѣлъ-смотрѣлъ, тоже подошелъ къ портрету и неуклюже двинулъ его сапогомъ.

-- Такъ, такъ его, Никита!.. Бей, рви, лупи въ мою голову!.. Изъ-за нихъ, чертей,-- мы погибаемъ!.. Ободрали, кровь выпили, все продали, все пропили!.. Вотъ тебѣ Портатуръ, вотъ тебѣ и брандеры, и броненосцы твои, на, подавись, жри, сатана окаянная, лопни твоя утроба...

Въ этихъ безсвязныхъ словахъ было что-то опьяняющее, буйно-влекущее, и у Никиты закружилась отъ нихъ голова. Темная, веселая злоба подступила къ сердцу; хотѣлось бить, ломать,-- крутить, хотѣлось выть и плясать, хохотать и плакать... И оба они съ Іоной въ дикомъ безуміи носились по избѣ, тяжело топали, пыхтѣли, рычали, какъ собаки, дорвавшіяся до ѣды.

-- Что дѣлаютъ, что дѣлаютъ! Ахъ, сумасходные!-- причитала Настасья, поспѣшно-прибирая по угламъ посуду и все, что могло разбиться.-- Ну, Іона-то хоть пьяный, а тебѣ-то, Никита, не стыдно? Голодный, а что дѣлаешь?

Никита въ это время вонзилъ огромный каблукъ свой въ генеральскій глазъ и съ радостной улыбкой подмигнулъ Яфанкѣ.

-- Яфанка? А ты что-жъ? Иди... чай, Мишка-то братъ тебѣ...

Яфанка посмотрѣлъ на растерзанный портретъ и застѣнчиво усмѣхнулся.

-- Нѣ... Ну его!.. Кабы живой былъ, а то...

Яфанкины простыя слова сразу отрезвили стариковъ.

Они остановились, поглядѣли другъ на друга и на разноцвѣтные клочья, валявшіеся на полу, и почувствовали странное смущенье. Іона сѣлъ на лавку и началъ вытирать подоломъ рубахи вспотѣвшее лицо. Потомъ взглянулъ на бѣлый четырехугольникъ, оставшійся послѣ портрета на закопченной стѣнѣ, и махнулъ рукой.

-- Э-эхъ!.. Вотъ тебѣ и Портатуръ... Настасья! Сдѣлай милость, убери ты съ полу эти ошметья,-- глядѣть мнѣ на нихъ тошно... Ажъ глотку кровью заливаетъ.

Онъ повалился на лавку и залился тягучимъ, хриплымъ кашлемъ, отъ котораго сотрясались всѣ внутренности.

Сухари пошли домой. Пустая, холодная изба дохнула на нихъ смрадомъ и ужасомъ могилы. Голодные тараканы бродили по стѣнамъ, шурша въ темнотѣ щетинистыми лапками; нетопленая печь широко разѣвала свою черную пасть. Все, что когда-то прѣло, свѣтило, наполняло жизнью эти заброшенныя стѣны, ушло отсюда; даже домовой давно пересталъ заплетать гриву полумертвому мерину... должно быть, тоже перебрался куда-нибудь, гдѣ было теплѣе и сытнѣе. Одинъ безстрастный и бездушный голодъ широко разсѣлся по всѣмъ угламъ, раскинулъ свои цѣпкія, костлявыя лапы и спокойно ждалъ, когда прекратятся послѣднія судороги, затихнутъ послѣднія жалобы, послѣдніе стоны его жертвъ.

-- Что-жъ, Яфанка... Что дѣлать-то будемъ, а?

-- А я почемъ знаю... Спать, что-ль?

-- Тебѣ бы только спать да жрать... А Мишка-то гдѣ теперь, а? Можетъ, тоже тама... у этикъ, какъ ихъ... у японцевъ-то...

-- Ну-к-што-жъ... У японцевъ, такъ у японцевъ. Все, небось, не хуже нашего.

Никита удивился и долго молчалъ, обдумывая Яфанкины слова. А, можетъ, и правда Мишкѣ не хуже... И кто такіе-эти японцы? Говорили, будто вродѣ чертей, а Іона читалъ въ газетахъ,-- такіе же люди. Можетъ, и пожалѣютъ Мишку-то... Развѣ только померъ... такъ, все равно, и они помрутъ когда-нибудь. Плохо стало жить на свѣтѣ. Была корова, были овцы, былъ хлѣбъ,-- теперь ничего нѣту. Все вымотали, все продали, все пропили... кто?..

Въ холодной глубинѣ потемокъ Никита ясно увидѣлъ сытое, тупое лицо, съ большими на выкатѣ глазами, съ жирными, свирѣпыми усами, съ толстой шеей, подпертой высокимъ, расшитымъ воротникомъ. И снова темная злоба огнемъ разлилась по жиламъ, ударила въ мозгъ, крѣпкой судорогой свела закоченѣвшіе пальцы.

-- Яфанка, а Яфанка? Слышь-ка? А что, кабы энтотъ генералъ-то... живой попался? А?

Яфанка ничего не отвѣтилъ. Онъ давно спалъ, какъ сурокъ, завернувшись въ лохмотья, и во снѣ не чуялъ ни голода, ни холода, ни ужаса заброшенности и нищеты. Уныло шуршали тараканы, морозъ съ трескомъ разгрызалъ гнилыя бревна. И, раскинувъ когтистыя, ледяныя лапы, терпѣливо ждалъ своего часа безформенный, безглазый, бездушный призракъ.

-----

Вскорѣ послѣ расправы съ генеральскимъ портретомъ Іона Ѳедоровъ слегъ и больше не подымался. Но все еще не вѣрилъ, что пришла смерть, ждалъ весны, бредилъ Ташкентомъ и каждый день посылалъ Яфанку за газетами къ учителю. Яфанкѣ очень понравилось ходить въ школу, и онъ съ удовольствіемъ простаивалъ у дверей нѣсколько минутъ, пока учитель соберетъ разбросанные по всѣмъ угламъ номера газетъ. Здѣсь было тепло, на стѣнахъ висѣли какія то картинки съ разными птицами и звѣрями, смѣшно и весело чикали часы съ блестящимъ маятникомъ, который совсѣмъ, какъ живой, бѣгалъ направо и налѣво.

-- Ну, что Іона то?-- спрашивалъ учитель.-- Поправляется?

-- Нѣ... Гдѣ тамъ! Онъ ужъ землей взялся...

-- Какъ такъ "землей взялся"?

-- Да такъ... Синій весь. Стало быть, ужъ она его взяла... Землѣ предался, значитъ.

-- Да ты, братъ, вѣдунъ какой-то! Откуда ты это знаешь?

-- Да чего знать-то?.. Видать, небось... Помирать...

-- Что-жъ, какъ по твоему, страшно помирать то?

-- А кто-е-знатъ!.. Сказываютъ, страшно. Я самъ то еще не помиралъ.

Учитель пристально взглянулъ въ Яфанкины бѣлесоватые глаза, похожіе на глаза дикаго лѣсного звѣря, и заинтересовался.

-- Ну и чуденъ же ты! Грамоту знаешь?

-- Нѣ!.. Гы-гы-гы... Чаво еще?.. Грамоту! Куды мнѣ ее?

-- Ну вотъ еще, куда? Газеты читать будешь. Нынче, братъ, безъ грамоты нельзя. Хочешь, поучу?

-- Нѣ... Стыдно!

-- Чего стыдно?

-- Чай, я -- женихъ...

Учитель не выдержалъ и расхохотался. Глядя на него, захохоталъ и Яфанка. Но мысль о грамотѣ запала ему въ голову, и вечеромъ, лежа на печи, онъ долго думалъ о словахъ учителя, представлялъ себѣ, какъ онъ вмфсто Іоны будетъ читать газеты, и по временамъ бормоталъ, давясь, отъ смѣха:

-- Грамота!.. Гы-гы-гы... Ну-ну!.. Чудно! Гы-гы-гы...

-- Чего тебя притка разнимаетъ?-- заворчалъ на негоспросонья отецъ. Ржетъ, какъ жеребецъ стоялый... Глаза завесть не дастъ. Съ чего?

-- Такъ... Гы-гы-гы... Своему смѣху смѣюсь... Не все, чай, спать то.

Въ слѣдующій разъ, получивъ отъ учителя газеты, онъ долго топтался у дверей, какъ медвѣдь, потомъ вдругъ нелѣпо крякнулъ и заговорилъ:

-- Ляксанъ Ляксанычъ... А вѣдь я чего... Аль попытаться, что-ль?

Учитель съ удивленіемъ смотрѣлъ на Яфанку. У него, былъ сконфуженный и торжественный видъ.

-- Это ты на счетъ чего?

-- Да на счетъ грамоты... Аль ужъ поучиться? Говорятъ: дуракъ да дуракъ... А можетъ, еще и не дуракъ, а? Попытать бы...

-- Ну, что-жъ, попытаемъ,-- согласился учитель,-- Приходи завтра въ училище.

Яфанка закрутилъ головой.

-- Нѣ... Въ училище не пойду. Загагайкаютъ. Мнѣ бы какъ, чтобы смѣху не было.

Учитель подумалъ и велѣлъ приходить вечеркомъ, когда "монахъ въ уголъ сядетъ", т. е. когда начнетъ смеркаться. Онъ смотрѣлъ на эту затѣю довольно безнадежно, но его самого занимало -- попытаться: удастся ли пробудить въ этой четырехугольной, косматой головѣ спящую мысль и зажечь хоть слабую искру сознанія въ непроглядной тьмѣ, которая глядѣла изъ звѣриныхъ глазъ Яфанки.

Началось ученье или "учьба", какъ говорилъ Яфанка. Каждый вечеръ онъ, крадучись, точно воръ, пробирался по задворкамъ въ школу, тщательно обколачивалъ въ сѣняхъ, драныя лашти и забивался съ букваремъ въ самый отдаленный уголъ пустого, холоднаго класса. Было трудно: потъ лилъ съ Яфанки градомъ; языкъ ворочался во рту, точно кожаная рукавица; каждая буква представлялась какимъ-то таинственнымъ, маленькимъ чудовищемъ, которое скакало по бумагѣ, кривлялось и колючимъ гвоздемъ впивалось въ мозги. Но, къ удивленію учителя, Яфанка мужественно боролся со всѣми трудностями. Онъ рычалъ, топалъ ногами, иногда билъ себя кулаками по головѣ, и къ концу перваго мѣсяца ему удалось самому, безъ всякой помощи, сложить изъ этихъ ужасныхъ закорючекъ цѣлую фразу: "Мама поймала муху".

Это было цѣлое открытіе. Яфанка остолбенѣлъ. Нѣсколько разъ повторилъ -- опять выходитъ то же самое... Хитро ухмыляясь, перемѣшалъ буквы, переставилъ и прочиталъ: "Муха поймала маму". Тогда, въ припадкѣ неистоваго восторга, онъ вскочилъ и заревѣлъ на всю школу:

-- Понялъ, понялъ! Ляксанъ Ляксанычъ, я понялъ!

Учитель, который мирно сидѣлъ въ своей каморкѣ за газетой, сначала страшно перепугался. Ему показалось, что съ Яфаякой случилось что-то страшное... Весь блѣдный вбѣжалъ онъ въ классъ... Но ничего страшнаго не было. Яфанка сидѣлъ на своемъ обычномъ мѣстѣ за печкой и съ сіяющей рожей тыкалъ пальцемъ въ разложенныя на партѣ буквы.

-- Понялъ, Ляксанъ Ляксанычъ... Гляньте-ка... Буде такъ поставить -- одно выходитъ, а эдакъ -- другое... Скажи, какая штука простая! А сколько я бился! Теперича могу! Все, могу... Гляньте-ка.

И изъ всѣхъ, уже извѣстныхъ ему буквъ онъ началъ складывать разныя комбинаціи. Выходила и "муха", и "мама", и "ам", и даже "хамъ". Онъ посмотрѣлъ на учителя и радостно захохоталъ.

-- Фу ты, чортъ!-- сказалъ учитель и самъ засмѣялся.-- Ну и напугалъ! Оретъ, какъ сумасшедшій,-- я думалъ, ты лампу на себя опрокинулъ.

-- Да какъ же, Ляксанъ Ляксанычъ... Ужъ больно чудно! Я ужъ думалъ,-- никогда не дойду... Анъ, вонъ какъ просто... Теперича мнѣ бы скорѣй всѣ буквы заучить, а тамъ ужъ пойдетъ!..

И въ самомъ дѣлѣ пошло. Яфанка пересталъ спать по ночамъ и все твердилъ буквы, мысленно складывалъ ихъ, примѣривалъ, что выйдетъ, если одну поставить такъ, а другую эдакъ. Днемъ бродилъ, какъ сонный, что-то шепталъ, иногда останавливался, какъ пень, блуждая глазами по избѣ, и обдумывалъ, какія буквы нужно взять, чтобы сложить "хлѣбъ", или "прялка", или "печь". И когда оказывалось, что буквы эти ему извѣстны, и онъ можетъ даже нацарапать надуманное слово гвоздемъ на стѣнѣ -- Яфанка весело хохоталъ. Точно какая-то черная кора спадала съ Яфанкиныхъ мозговъ и вмѣстѣ съ новыми словами, вычитанными въ букварѣ, новыя понятія, новыя мысли зарождались въ его головѣ и тихимъ свѣтомъ освѣщали тьму его звѣриной жизни.

Учитель съ любопытствомъ наблюдалъ Яфанку. Его удивляли неожиданные Яфанкины успѣхи въ "учьбѣ" и въ особенности та ненасытная жадность, съ какой этотъ на видъ придурковатый парень ловилъ каждую кроху знанія, перепадавшую на его долю. Онъ постоянно приставалъ къ учителю съ какими-нибудь вопросами. Изъ чего дѣлается бумага? Какъ дѣлаются книги? Почему изъ воды ледъ происходитъ, а изо льда!-- вода? Отчего зимой солнце низко стоитъ, а лѣтомъ высоко? Эти вопросы лѣзли изъ него, точно трава весной изъ земли, и часто Яфанка казался учителю степной дѣлиной, которой еще никогда не касался ни плугъ, ни соха. Лежала она себѣ, матушка, впустѣ, и росли на ней полынь да чертополохъ. Но вотъ пришелъ нѣкто, взодралъ плугомъ жирные пласты чернозема, раскидалъ сѣмена,-- и буйно заколосились золотые хлѣба, и ожило мертвое, заброшенное поле...

"Чудеса!-- думалъ учитель, когда Яфанка своимъ корявымъ языкомъ задавалъ ему какой-нибудь самый "нутряной" вопросъ.-- Глядѣть, дуракъ-дуракомъ: пузо большое, глаза свиные, во рту чисто каша запихана, а мозгами вонъ какъ заворочалъ! Откуда это! Или сказка про Иванушку-дурачка -- не выдумка, а быль? И вдругъ когда-нибудь мой Яфанка ударится объ полъ и обернется разудалымъ-добрымъ молодцемъ? Не все же на печи сидѣть да мякинный хлѣбъ жевать!.."

Иногда послѣ "учьбы" онъ оставлялъ Яфанку чай пить. Для Яфанки это были настоящіе праздники. Общими силами ставили самоваръ. Потомъ учитель посылалъ Яфанку въ лавочку за кренделями. Когда все было готово, усаживались за столъ, и Яфанка переживалъ блаженные часы. Весело бѣгалъ и чикалъ, маятникъ. Самоваръ гудѣлъ, точно колоколъ на Пасху. Свѣтло, пріютно, чисто. И вся Яфанкина душа наполнялась этимъ свѣтомъ и чистотой. Онъ снималъ съ себя рваный полушубокъ и бросалъ его на полъ въ передней. Обдергивалъ рубаху, приглаживалъ спутанные волосы. И выпивалъ несмѣтное количество чаю. Erо одутловатое, желтое лицо розовѣло, глаза начинали блестѣть. Въ голову приходили удивительныя мысли. Казалось страннымъ, что это онъ,-- Яфанка, котораго всѣ называли дуракомъ и сонной тетерей -- вдругъ сидитъ у учителя за столомъ, пьетъ чай, закусываетъ кренделями. Еще страннѣй было, что учитель, такой чистенькій, та:кой серьезный -- настоящій барчукъ!-- не кричитъ на него, не ругается, какъ всѣ господа на мужиковъ, а разговариваетъ, будто съ своимъ братомъ, угощаетъ, здоровается и прощается за руку. Смутное чувство какой то гордости, какого то неяснаго сознанія, что и онъ тоже человѣкъ, ширилось, росло, подымало Яфанку въ собственныхъ глазахъ. И хотѣлось смѣяться! Хотѣлось сказать учителю что-то большое, хорошее, отъ чего кругомъ стало бы еще свѣтлѣе, чище, пріютнѣе...

-- Что ты смѣешься, Яфанъ?

-- Такъ... больно хорошо!

-- Что "хорошо"?

-- Да все... Вотъ пойди сейчасъ по селу -- ни въ одномъ окнѣ свѣту нѣту. Дрыхнутъ!.. А мы съ вами сидимъ!

-- И всѣ бы сидѣли, кабы было чего дѣлать. А то и дѣлать нечего, да у иныхъ и освѣтиться нечѣмъ. Поневолѣ спать заляжешь.

-- То-то я и говорю. Бывалыча, допрежде только и думки въ башкѣ,-- скорѣе бы ночь пришла, да на печь, да храпака задать. А теперича вотъ... кажись бы, до свѣту просидѣлъ... и ей-Богу право! Ни въ одномъ глазу сну нѣту.

Счастливыми глазами глядѣлъ на учителя Яфанка и вдругъ восклицалъ:

-- Ляксанъ Ляксанычъ!.. А чего я хотѣлъ у тебя спросить? Отчего у человѣка крыльевъ нѣту? Птица -- она зря живетъ, ей это ни къ чему, а ежели бы человѣку то крылья -- весь свѣтъ бы облеталъ! Здорово, а?

-- А зачѣмъ тебѣ крылья?

-- Какъ зачѣмъ? Сейчасъ бы взвился... все высмотрѣлъ, все заучилъ... какъ гдѣ живутъ, чего дѣлаютъ... Вернулся бы, собралъ мужиковъ, разсказалъ... Авось бы дрыхнуть перестали.

-- Да, это ты ловко придумалъ. А только, братъ, я тебѣ скажу, у человѣка кое-что получше крыльевъ есть.

-- Ну?.. Чего?

-- А вотъ чего.

И учитель серьезно постучалъ пальцемъ въ Яфанкинь лобъ. Яфанка смотрѣлъ на него, вытаращивъ глаза, разинувъ ротъ.

-- Умъ, Яфанъ! Умъ -- вотъ человѣческія крылья! Съ этими крыльями человѣкъ не только всю землю облетѣлъ, на небо забрался, измѣрилъ его вдоль и поперекъ, всѣ звѣзды сосчиталъ и изъ чего какая сдѣлана -- все знаетъ. Чего-чего только онъ не придумалъ! Желѣзный дороги, телеграфы, телефоны, воздушные шары... А когда-нибудь, можетъ быть, и такую машину выдумаетъ, что летать, можно будетъ. Сѣлъ, нажалъ кнопку -- и до свиданья! Никакихъ крыльевъ не нужно. Вотъ, что умъ то человѣческій дѣлаетъ. Это, братъ, такая сила, что ни въ сказкѣ сказать, ни перомъ описать. А ты говоришь: крылья...

И долго въ учителевой каморкѣ тянется бесѣда. Чуть-чуть брезжитъ среди мертвыхъ снѣговъ одинокій огонекъ.. Пѣтухи пропѣли и разъ, и другой, и третій. Церковный сторожъ давно пересталъ звонить часы,-- сонъ одолѣлъ, его. Все спитъ,-- даже собаки, зарывшись съ головой въ теплый навозъ, чернѣвшій посреди улицы. А они сидятъ. Одинъ -- тонкій, чистенькій, съ большимъ бѣлымъ лбомъ и ясными глазами, въ которыхъ свѣтятся живая, дѣятельная: мысль; другой -- неуклюжій, темный, какъ комъ земли, съ большимъ животомъ на кривыхъ ногахъ, съ голоднымъ, жаднымъ взглядомъ, похожимъ на взглядъ волка, высматривающаго добычу. Такіе разные, такіе непохожіе другъ на друга -- и все-таки оба братья, оба -- дѣти одной матери-земли, и обоихъ связываетъ одно желаніе, одна мысль -- взмахнуть крыльями и полетѣть на тѣ вершины, гдѣ въ розовыхъ туманахъ таится заколдованное человѣческое счастье.

Возвращаясь въ потемкахъ по сонной улицѣ домой, Яфанка не чуялъ подъ собой ногъ. Голова его трещала и гудѣла отъ мыслей, точно паровой котелъ, и, казалось, вотъ-вотъ лопнетъ,-- разлетится въ дребезги. Часто останавливался, задиралъ голову кверху и смотрѣлъ на небо, обрызганное холодными, зимними звѣздами. Много ихъ,-- а всѣ сосчитаны... И громъ, и молнія,-- все на службѣ у человѣка... Ворочаютъ машинами, возятъ, свѣтятъ... И отъ сознанія человѣческой мощи, человѣческаго торжества Яфанка хохочетъ и реветъ на всю улицу: "у-у-у"! Вѣдь и онъ тоже человѣкъ... Это сознаніе не покидаетъ его и дома, на печи. Мерещатся странные, сказочные образы. Какія то огромныя колеса крутятся и гудятъ. Скачутъ по проволокѣ зеленыя искры, разносятъ новости по всему свѣту.. И надъ всѣмъ хозяйствуетъ кто то могучій, съ большой головой и желѣзными руками. "У-у-у!" -- шепчетъ Яфанка, засыпая.

Утромъ Никита косился на сына и слезливо бубнилъ:-- И-дѣ шляесси? Хошь издыхай... никого нѣту... Аленка по чужимъ дворамъ вѣшается... и ты туда же?.. Дѣтки, тоже... Мишку на войнѣ убили... старуха померла... Помрешь -- и закопать некому. Бу-бу-бу...

Яфанка загадочно молчалъ. Щербатымъ хлѣбнымъ ножемъ выскабливалъ на грязной доскѣ стола буквы и слова. Вышло: "человѣкъ". Сложилъ, прочелъ про себя -- и засмѣялся...

Однажды у Іоны онъ всѣхъ удивилъ. Принесъ отъ учителя газеты и, какъ всегда, сталъ въ уголку за печкой. Началъ читать Іона -- и не могъ. Захрипѣлъ, раскашлялся, чуть не задохся. Настасья въ испугѣ суетилась около него и брызгала ему въ лицо святой водой.

-- И брось ты эти газеты проклятущія, Іонушка! Ничего тебѣ отъ нихъ нѣту, окромя вреды! Аль мы господа? Лежи, отдохни, ишь вѣдь какъ уморился,-- лица на тебѣ нѣту.

Іона лежалъ синій, съ остолбенѣлыми глазами, облитый клейкимъ, холоднымъ потомъ, и въ груди у него скрипѣло и рычало, точно съ трудомъ ворочались давно не мазанныя колеса. Мужики, собравшіеся послушать, чувствовали себя немножко виноватыми и смущенно переглядывались.

-- Что-жъ, ребята, айда по домамъ?-- сказалъ Гаврила Помазокъ. Пущай отдохнетъ Іона то. А газеты ужъ видно до другого разу.

Вдругъ у него черезъ плечо протянулась чья-то рука и взяла газету.

-- Сѣмъ-ка я попробую... почитаю,-- сконфуженно ухмыляясь, сказалъ Яфанка.

Всѣ на него поглядѣли съ изумленіемъ. Гаврила Помазокъ пренебрежительно фыркнулъ.

-- Слышь, ребята, Яфанка читать хочетъ? Ахъ ты, голова! Читалъ одинъ такой то, да читала не хватало, натужился и лопнулъ.

-- Постой, погоди!-- остановили его мужики, сгрудившись около Яфанки и приготовляясь потѣшиться. Чего ты ему не даешь? Пущай свой форсъ покажетъ. Валяй, Яфанка, ничего, валяй!..

Но потѣшиться не пришлось. Яфанка дѣловито разложилъ газету на столѣ, и, водя корявымъ пальцемъ по строчкамъ, зачиталъ нараспѣвъ: "Те-ле-граммы... Петер-бургъ". "Съ театра... воен-ныхъ... дѣйствій... получено извѣстіе"...

-- Смотри, голова... А? Читаетъ... Вотъ-те и Яфанка! Ахъ, шутъ те обдери, да и дѣ же онъ эдакъ намастачился? Заговорили мужики.

Одинъ Помазокъ долго не вѣрилъ и, слѣдя за Яфанкинымъ пальцемъ, насмѣшливо бормоталъ:

-- Слухайте вы его! Чай все вретъ. Читака тоже.

Яфанка продолжалъ тянуть свое и дочиталъ газету до конца. Отдышался Іона и тоже сталъ прислушиваться. Когда Яфанка кончилъ, мертвенное лицо Іоны озарилось улыбкой. Онъ поманилъ Яфанку къ себѣ.

-- Ну-ну... парень... Утѣшилъ ты меня. Стало быть.... еще не пропало наше... коли Сухари за умъ взялись...

Мужики тоже одобрительно галдѣли.

-- Ловко, малый! Это ты здорово придумалъ. Будя... слюни то распустя, на печи сидѣть! Кто же это тебя подучилъ эдакъ?

-- Учитель....-- ободрённый своимъ успѣхомъ и весь, сіяя, отвѣчалъ Яфанка.

-- Ишь ты, какой! Это дай Богъ ему здоровья. Можетъ, еще до дѣла дойдешь.

-----

Съ этого дня Іона часто посылалъ за Яфанкой и заставлялъ его читать себѣ вслухъ газеты. Это было трудное дѣло, потому что, чѣмъ ближе къ смерти, тѣмъ Іона становился раздражительнѣе. Иногда онъ такъ начиналъ ругаться, что Настасья въ ужасѣ крестилась и убѣгала изъ избы. Ругалъ всѣхъ: начальство, поповъ, мужиковъ, самого себя. Попадало и Яфанкѣ.

-- Сухарь ты -- сухарь и есть. Вся ваша порода глупая.. Назьмомъ обросли, глядѣть тошно. Жалобятся, съ утра до ночи, а стронуться съ мѣста лѣнь. Такъ васъ всѣхъ и передавятъ, какъ червей навозныхъ. Туда и дорога... хошь бы скорѣй, передавили...

-- Чего-жъ ты ругаешься, дяденька!-- возражалъ Яфанка робко.

-- Того!.. Зло меня беретъ, на васъ, на всѣхъ глядя!.. Эдакія дѣла въ Рассеѣ дѣлаются, а они сидятъ... У-у, грибы поганые! Тамъ, на войнѣ то, все разграбили, растащили, сколько народу перебили зря, своихъ -- кровныхъ, а они хоть бы что!

-- А чего-жъ дѣлать то, дяденька?

Іона подымался на своемъ одрѣ и вонзалъ въ Яфанку горящіе глаза. Страшный, сѣрый, костлявый, какъ смерть.... И, давясь кровавой мокротой, хрипѣлъ:

-- Чего дѣлать!. Глаза то продрать, да взять въ руки метлу хорошую, да всѣхъ ихъ смести въ кучу и зажечь... Чтобы духу ихняго не осталось!

Яфанка смотрѣлъ на полумертвое лицо Іоны, слушалъ страшныя слова, вмѣстѣ съ кровавыми брызгами вылетавшія изъ его прогнившей насквозь груди, и на него нападала жуть. А Настасья тихонько ему шептала:

-- Не слухай ты его, Яфанка, не слухай! Отъ болѣзни онъ это, кровь его душитъ,-- отъ нея, отъ крови, онъ и въ умѣ мѣшаться зачалъ... Охъ, и что я, горькая, буду съ нимъ дѣлать?

Но бывали дни, когда Іонѣ становилось немного легче; Грудь дышала вольнѣй, лихорадка, сжигавшая его тѣло, ослабѣвала. Онъ затихалъ, глядѣлъ на всѣхъ ласковыми глазами и съ передышками шепталъ:

-- Только бы мнѣ... до весны дожить... А то сейчасъ уйду... на теплыя моря. Скучно здѣсь... Душно. На солнышко бы... досыта наглядѣться...

И чѣмъ выше подымалось на небѣ солнце, чѣмъ длиннѣе становились дни, тѣмъ ярче разгоралась въ немъ мечта -- уйти въ какой-то ему самому невѣдомый свѣтлый край, бѣжать отъ темноты и бѣдности деревенскаго житья, отъ мутныхъ, назойливыхъ мужицкихъ будней. Онъ даже газетами пересталъ интересоваться и цѣлые часы лежалъ неподвижно, глядя въ закопченый потолокѣ, по которому бродили розовыя отраженія солнечнаго свѣта. Лежалъ... чему то улыбался. Грезилъ... И уходилъ все дальше и дальше отъ черной земли, пропитанной кровью и слезами.

-- Ужъ не говоритъ Іона то,-- разсказывалъ Яфанка учителю.-- Допреждя все ругался, а теперича вовсе замолчалъ. Вчерась я принесъ ему газету, говорю: "хощь, дяденька, прочитаю, какъ наши изъ подъ Мухтина бѣжали"? А онъ глаза выпулилъ, зубы ощерилъ и все пальцами, все пальцами чего-й-то ловитъ... Должно, ужъ скоро!

-- Жалко!-- сказалъ учитель.-- Хорошій мужикъ былъ. Надо сходить къ нему, провѣдать.

Они пошли вмѣстѣ съ Яфанкой. По дорогѣ купили въ лавочкѣ гостинца: банку липоваго меда и связку кренделей. Настасья, увидѣвъ учителя, взволновалась и засуетилась.

-- Іона, а Іона, глянь-кось, кто къ тебѣ въ гости пришелъ... Учитель! Подымись, родимый, сѣмъ, я тебя подъ крылья поддержу...

Послѣ яркаго-солнечнаго дня въ избѣ показалось темно и сѣро, какъ въ ямѣ. Было тяжко дышать; отъ запаха больного человѣческаго тѣла щипало въ ноздряхъ и мутило. Трудно было здѣсь жить, еще труднѣе умирать... Настасья силилась поднять Іону, который качался у ней въ рукахъ, какъ ржаной снопъ, и тупо смотрѣлъ передъ собою неживыми, стоячими глазами.

-- Не надо, Настасья. Пусть лежитъ. Что за церемоніи такія?

Но Іона уже услыхалъ голосъ учителя и, сдѣлавъ надъ собой страшное усиліе, пріободрился.

-- Никакъ Ляксанъ Ляксанычъ?..-- захрипѣлъ онъ.-- Вотъ это спасибо! А я ничего... я могу... Поправляюсь, Ляксанъ Ляксанычъ. Кашлять то... совсѣмъ ужъ пересталъ. Вотъ... ноги только... не дѣйствуютъ, анаѳемы... А то бы хоть сейчасъ... въ Ташкентъ...

Учитель съ жалостью и испугомъ смотрѣлъ на живого мертвеца. Задерживалъ дыханіе, чтобы не наглотаться зараженнаго, смраднаго воздуха. Съ трудомъ старался скрыть свое отвращеніе и стыдился этого отвращенія. А Іона все хрипѣлъ. Радовался, какъ ребенокъ, меду и баранкамъ, хотѣлъ показать, что онъ -- совсѣмъ молодецъ.

-- Ну-ка-съ, Настасья, заводи "желтую корову"... Попьемъ чайку съ медкомъ. Люблю я его... медъ то... Въ Ташкентѣ своихъ пчелъ заведу... Пріѣзжай тогда, Ляксанъ Ляксанычъ, въ гости... чай подъ яблонькой пить...

И смущенный молчаніемъ учителя, самъ вдругъ чего-то испугался.

-- А что, думаешь... аль не доживу? Такъ вотъ въ этой мурьѣ.... и помру?..

Учитель поспѣшилъ его успокоить. Увѣрялъ, что онъ непремѣнно поправится. Такія ли еще болѣзни бываютъ, да и то выздоравливаютъ? Іона опять повеселѣлъ и заговорилъ. Спѣшилъ наговориться...

-- Конечно, поправлюсь. У насъ порода здо-оровая!.. Дѣдъ -- силачъ могучій былъ... А я вотъ все лежу да думаю... Страсть сколько думаю!.. Отчего такое, окажи, мужикъ эдакъ затощалъ? Анъ, выходитъ, отъ страху... Застращали насъ, туману въ бѣльма напустили... Попъ стращаетъ, земскій стращаетъ, господа министры стращаютъ... Вотъ хоть бы война... Говорили: японка-японка... плюнуть да растереть, болѣ ничего. Анъ, вонъ она какая выходитъ, японка то... Обманули... Ну, теперича не обманешь... Дай мнѣ только поправиться... Они думаютъ -- мужикъ дуракъ. Нѣ-ѣтъ... Это его застращали, оттого онъ и дуракъ оказываетъ, а погляди-ка ему подъ шапку то... тамъ мозговъ тоже наворочано ой-ой!.. Вонъ и Яфанка за дурака шелъ. А какъ ты ему расковырялъ въ башкѣ то,-- вонъ онъ какой выходитъ... Яфанка! Чего ты у притолки стоишь, иди сюда! Садись, пей чай!

-- Ничего, дяденька, я постою...

-- Нечего стоять... Не бойся! Буде бояться то, подымай голову выше, гляди веселѣй! Эхъ, кабы мнѣ поправиться, я бы вамъ мозги то прочистилъ!.. Все думаю, все думаю... Слышь, Яфанка, кто ты таковъ есть, а?

-- Человѣкъ...

-- Во-во!.. Это самое... Вотъ и помни. А они насъ подъ скотину подравняли. Мишку то... погнали, какъ быка на убой... Ограбили они насъ въ отдѣлку. Всѣмъ тащили: и сырымъ, и жаренымъ, и добромъ, и дерномъ... Защитники отечества!.. А дошло до дѣла -- пятки японкѣ показываютъ. Ахъ, ты, мать твою въ солдаты!..

-- Да будетъ тебѣ, Іона!-- уговаривала его Настасья. Примолчи ты хоть немножечко, а то вѣдь опять кровью захлебнешься.

-- Погоди, Настасья... Успѣю еще намолчаться въ сѣрой землѣ. Дай нажиться, сколько осталось. А ты, Яфанка, не робь! Мы съ тобой еще все вернемъ! Мы въ Ташкентъ поѣдемъ... Тамъ ужъ я отдохну...

Онъ говорилъ, говорилъ, спѣша, захлебываясь, перескакивая съ одной мысли на другую, точно боялся, что вотъ-вотъ вылетитъ душа, и не успѣетъ онъ сказать всего, что нужно. Наконецъ ослабѣлъ и легъ... сѣрый, неподвижный, холодный... Только глаза были еще живы. Смотрѣли куда то далеко, чуть-чуть теплились тихимъ, радостнымъ свѣтомъ. Должно быть, видѣли что то большое, хорошее...

Когда учитель съ Яфанкой вышли отъ Іоны, на улицѣ имъ встрѣтилась Аленка. Красный платокъ, красная юбка, звенящія бусы, черная суконная шубейка. Сначала испуганно метнулась въ сторону, потомъ поглядѣла на учителя дерзкими, безстыжими глазами и захохотала. Дикая, шальная, точно зеленая лѣшачиха въ лѣсу. И послѣ тошной духоты Іоновой избы, гдѣ уже вѣяло ледяное дыханіе смерти и разложенія, было странно слышать этотъ буйный хохотъ, въ которомъ чуялась звѣриная радость жизни, звучалъ стихійный призывъ къ звѣринымъ наслажденіямъ.

-- Ишь ты, какая!-- усмѣхнулся учитель.-- Веселая!-- Это Аленка,-- сказалъ Яфанка нехотя, и ему вдругъ почему то стало стыдно за легкомысленное поведеніе сестры.-- Ей что? Ей все равно, хошь подохни всѣ... Мы съ отцомъ голодомъ сидимъ, а она... гуляетъ...

И въ первый разъ въ его пробужденномъ сознаніи встала вся жестокая правда ихъ разстроенной, распадающейся жизни, открылся весь ужасъ этого безсмысленнаго, безрадостнаго, полузвѣринаго существованія...

А Аленка стояла у воротъ и во все горло пѣла дикую, нескладную пѣсню:

А-и-ха-ха да и-хо-хошки!

Ахъ -- и былъ въ гостяхъ я д' у мамошки

А -- и хъ -- яна меня любила,

Сладкой водочкой поила...

-- Эхъ... Ляксанъ Ляксанычъ!-- вздохнулъ Яфанка.-- И, не находя словъ, чтобы выразить всѣ свои новыя мысли, отъ которыхъ трещала его голова, добавилъ:

-- Поглядишь на Іону то... ему никакъ лучше всѣхъ, будетъ...

Іона померъ въ розовое майское утро, сверкавшее огненной росою, звенѣвшее хрустальными трелями жаворонковъ. Яфанка пришелъ къ учителю съ торжественнымъ, просвѣтленнымъ лицомъ, отчего казался какъ будто и выше ростомъ и красивѣе.

-- Ну, Ляксанъ Ляксанычъ, нашъ Іонъ Ѳедоровъ въ Ташкентъ поѣхалъ...

-- Умеръ?-- догадался учитель.

-- Похарчился... лежитъ! Да бѣлый! Да хорошій!..

-- Долго мучился?

-- И ни капельки... Вечерась я къ нему пришелъ, а онъ. мнѣ и шепчетъ: "Яфанка, наломай мнѣ завтра въ оградѣ, синели (сирени), дюже люблю, духъ отъ нея хорошій. Надышусь, мнѣ легче будетъ"... Ну, я нынче до свѣту всталъ... наломалъ ее во сколько. Спасибо, попъ еще спалъ, а то бы увидѣлъ, заругался. Принесъ ему, онъ весь, освѣтился. Въ руки то ужъ взять не можетъ, показываетъ, чтобы на подушку положилъ. Радъ до смерти... Дохнулъ разокъ-другой,-- гляжу, а онъ и померъ. Такъ въ цвѣтахъ и лежитъ... Чудной сталъ. Самъ на себя не похожъ...

Пошли къ Іонѣ. Онъ и правда былъ не похожъ самъ, на себя. Всѣ тревоги, всѣ заботы и ожиданія кончились. Лежалъ спокойный, счастливый, точно видѣлъ свѣтлые, легкіе сны. Пчела прилетѣла на запахъ сирени, жужжала у него надъ головой, пѣла ему послѣднюю весеннюю пѣсню. Приходили сосѣди, крестились, кланялись и молча заглядывали въ мертвое лицо. Гаврюха Помазокъ шумно вздыхалъ, осматривалъ всѣ углы своими хищными цыганскими глазами и шепталъ окаменѣвшей отъ горя Настасьѣ:

-- Самоваръ то, чай, продавать будешь? На что его тебѣ, одной то? Продай мнѣ, я хорошую цѣну дамъ.

-- Берите, берите! Все берите...-- безучастно отвѣчала Настасья.

Учитель услышалъ и подошелъ къ Гаврюхѣ.

-- Какъ тебѣ не стыдно, Гаврила? Покойникъ еще не остылъ, а ты его ризы дѣлишь. Да и бабу то пожалѣть бы надо. Нашелъ время торговаться!

Помазокъ сконфузился и запыхтѣлъ такъ, будто у него внутри раздувались огромные кузнечные мѣхи.

-- Господи, Ляйсанъ Ляксанычъ!.. Да я вѣдь по сусѣдски. Все равно, ей не миновать -- продавать, а я нешто обижу? Да сохрани Господи...

А самъ продолжалъ шнырять глазами но избѣ и съ мужицкой жадностью выискивалъ всякую ненужную теперь для Настасьи дрянь, которая могла бы ему пригодиться въ хозяйствѣ.

Возвращаясь отъ Іоны, учитель столкнулся съ сельскимъ писаремъ, Павломъ Иванычемъ, котораго мужики для краткости называли "Болванычемъ". Онъ куда то мчался съ растеряннымъ видомъ.

-- Несчастье, Александръ Александрычъ! Япошки всю нашу флотилію потопили...

-- Да что вы?

-- Окончательно, вдребезги. Самого Рожественскаго въ плѣнъ взяли... Пропала наша Россія...

И Болванычъ опять помчался, видимо, самъ хорошенько не понимая, куда и зачѣмъ онъ бѣжитъ. Просто, должно быть, была потребность двигаться, кричать, разсказывать всѣмъ страшную новость. Только бы не сидѣть одному съ гнетущей мыслью, что теперь уже нечего ждать, не на что надѣяться... А Болванычъ былъ патріотъ и все время надѣялся на побѣду. Разъ онъ даже подрался съ однимъ мужикомъ, который во все горло пѣлъ на площади неизвѣстно кѣмъ сочиненную пѣсню: "Куропаткинъ-енаралъ. отъ япошки удиралъ, удирамши отъ япошки, хвостъ немножко замаралъ"... И поэтому вѣсть о Цусимскомъ разгромѣ была для Болваныча особенно ужасна. Онъ бѣжалъ, припадая на одну ногу, какъ подстрѣленный заяцъ. На-ходу кричалъ что то встрѣчнымъ мужикамъ, махалъ рукой, кажется, плакалъ. Мужики останавливались, съ недоумѣніемъ смотрѣли ему вслѣдъ. И шли задумчивые, тяжеловорочая въ головѣ какую то огромную, тяжёлую мысль. Учитель вспомнилъ объ Іонѣ. Онъ былъ чувствительный, съ нѣжною, мечтательной душой, съ горячимъ сердцемъ. Страшная, безсмысленная гибель русской эскадры поразила бы его, какъ ударъ обуха. Тоже навѣрное кричалъ бы отъ боли... Ругался, плакалъ. А теперь ему все равно. Ушелъ. Сладко пахнутъ сирени. Пчела жужжитъ надъ головой. Хорошо!..

Поздно вечеромъ учитель вышелъ на улицу глотнуть свѣжаго воздуха послѣ кровавыхъ описаній цусимскаго разгрома. Спящее село молчало. Въ этой тишинѣ было что-то непонятное... Пугающее, какъ безформенный кошмаръ. И странно было думать, что тамъ, далеко, за десятки тысячъ верстъ отсюда, надъ черной водяной могилой простирается такая же загадочная, такая же пугающая тишина.

-----

-----

Іону схоронили. Избенка его замерла, опустѣла. Не стучитъ молотокъ по каблуку. Не свѣтится въ окошкѣ поздній огонекъ. Тихо, темно, пусто. И "желтую корову" Гаврюха Помазокъ унесъ къ себѣ подъ мышкой. Сидитъ теперь съ бабами, пьетъ чай, поминаетъ Іону. А Іона лежитъ на погостѣ, руки сложилъ, молчитъ...

Такъ думалъ, такъ чувствовалъ Никита Сухарь. Бродилъ по темной избѣ, по пустому двору, что-то дѣлалъ, и вдругъ вспоминалъ: "А вѣдь Іоны-то нѣтъ". Не къ кому пойти, не съ кѣмъ поговорить. Теплился какой-то огонекъ, освѣщалъ потемки его жизни -- и вдругъ погасъ. Старуха на погостѣ, и Іона на погостѣ. А Мишку убили... Скучно!

Вечеромъ стало еще скучнѣй. Яфанка сейчасъ же послѣ обѣда куда-то закатился. Аленки второй день дома нѣтъ. Да хоть бы и была, отъ нея толку мало. Злющая стала, огрызается походя, чѣмъ ни попало швыряетъ. Всѣ какіе-то непутевые вышли. И хозяйство разсыпалось.. Если и въ этомъ году засуха будетъ,-- осенью надѣвай суму и ступай въ кусочки.

Нудно и тошно Никитѣ. Мрачныя, безглазыя, и безликія тѣни обступаютъ со всѣхъ сторонъ, шепчутъ что-то страшное. Попробовалъ залечь спать -- не спится. Въ избѣ душно, тараканы шуршатъ. Въ сѣняхъ скребутся мыши, и кто-то черный притаился въ углу, дышетъ холодомъ... Можетъ, душа Іоны ходитъ, тоскуетъ, прощается съ землей. Говорятъ, сорокъ дней будетъ ходить... Тяжко ей съ бѣлымъ свѣтомъ разставаться!

Никита пошелъ на дворъ подъ сарай. Здѣсь, было свѣтлѣй, прохладнѣй и не такъ жутко. На небѣ уже сіяли звѣзды, ласково мигали, тихо улыбались. На улицѣ еще слышались голоса; кто-то игралъ на дудкѣ. Нѣжные, плачущіе звуки убаюкивали, навѣвали тихую дрему. Озираясь по сторонамъ, Никита пролѣзъ подъ навѣсъ и нащупалъ въ углу сани, чтобы лечь. Вдругъ вздрогнулъ и остановился... Ему почудилось, кто-то сидитъ подъ санями, тяжело дышетъ, скрипитъ зубами. Іона...

-- Господи Ісусе Христе!-- прошепталъ Никита, крестясь.-- Кто здѣсь?

Молчаніе. Потомъ опять смутный шорохъ, скрипъ зубовъ и стонъ. Тягучій, воющій стонъ мучительной боли.

-- Караулъ!..-- взревѣлъ было Никита, но чья-то ледяная рука впилась въ него, какъ клещи, и крикъ остановился у него въ глоткѣ.

-- Молчи, батя... Ой-ой-ой!.. Охъ, смерть моя пришла... Я! я это, батя... О-о-о!..

Никита узналъ, наконецъ, Аленкинъ голосъ, но это было еще страшнѣе. Зачѣмъ она сидитъ подъ санями? И что такое съ ней дѣлается? Онъ весь трясся и бормоталъ, ляская зубами.

-- Аленка... Аленка... бу-бу-бу... Что это ты, а? Господи, родимые мои...

-- Да уйди ты отсюда, батя... О-охъ, о-о!.. Матушки помираю.

Никита побѣжалъ къ Настасьѣ. Она еще не ложилась спать, и въ бѣломъ траурномъ платочкѣ, съ застывшимъ, лицамъ, поправляла передъ образомъ лампадку.

-- Настасья... Иди къ намъ скорѣе... Тамъ съ Аленкой что-й-то... Воетъ!..

Настасья слѣзла съ табуретки, перекрестилась на образъ и пошла за Никитой.

-- Гдѣ она?

-- Тама... Подъ саньми сидитъ... Ой, страшно что-й-то? И куды это еще Яфанка дѣлся?

Когда они вошли во дворъ, навстрѣчу имъ пронесся неистовый, звѣриный ревъ, отъ котораго у Никиты задрожали колѣнки. Онъ ослабѣлъ, руки, ноги повисли, какъ тряпки. Настасья пошла подъ навѣсъ одна.

Крики на минуту затихли. Стало слышно, какъ пѣла дудка,-- тонко, переливисто, жаловалась на что-то, по-человѣчески выговаривала... Или это, можетъ-быть, пѣли звѣзды, жаловались Богу, что имъ скучно, одиноко въ далекомъ небѣ?

Но вотъ опять и опять... Дикій, отчаянный вой издыхавшаго звѣря. Настасья торопливо подошла къ Никитѣ..

-- Ну, Никита, ты ужъ гдѣ-нибудь на дворѣ чтоли ночуй. Я ее сейчасъ въ избу переведу.

-- Го-осподи!.. Да что это такое?!

-- Ничего. Родитъ она.

-- Ро-одитъ?..

-- Видимое дѣло. Гасъ-те въ избѣ есть? Да соломки бы надо принесть. Не родить же ей, какъ собакѣ, на земи. Бѣги скорѣй, принеси охапку.

Страхъ прошелъ. Смѣнился удивленіемъ и тупой злостью, вмѣстѣ съ неопредѣленнымъ чувствомъ обиды. Хотѣлось ругаться, бить Аленку, да побольнѣй, сапогомъ въ лицо...

-- Да что же это она, стерьва... Ахъ, шлюха подлая?

-- Ну, иди, иди... Теперь ужъ нечего. Смотрѣлъ бы раньше!

Она пхнула его въ спину, и онъ неуклюже поволокся на гумно, стиснувъ зубы, бормоча безсвязныя угрозы невѣдомому врагу, который къ бѣдности и разоренію прибавилъ еще и стыдъ. Въ чемъ былъ стыдъ -- Никита и самъ хорошенько не зналъ; смутно чувствовалъ только одно: "Засмѣютъ"...

Настасья вернулась къ Аленкѣ. Сначала Аленка не хотѣла вылѣзть изъ-подъ саней, царапалась, кусалась и визжала, какъ дикая кошка. Но ласковыя Настасьины слова, теплыя, заботливыя бабьи руки разбудили въ одичалой Алениной душѣ что-то хорошее, давно забытое, и она вдругъ почувствовала всю свою заброшенность, все свое страшное одиночество въ этомъ огромномъ мірѣ, гдѣ она видѣла только бѣдность, грубость, бабью злость, мужицкую похоть...

-- Ой, мамушки!..-- заплакала Аленка.-- Да что же это такъ больно-то?.. Хоть бы помереть скорѣе!..

Настасья перевела ее въ избу. Когда Никита принесъ солому, тамъ уже кипѣла работа. Горѣла давно не зажигавшаяся лампочка; въ печи весело трещалъ хворостъ и грѣлся огромный чугунъ съ водой. Настасья съ засученными рукавами, съ дѣловымъ видомъ носилась по избѣ, прибирала, выметала, развѣшивала передъ огнемъ какія-то тряпки. Аленка, скрючившись, сидѣла на примостѣ, охала и стонала протяжнымъ, завывающимъ стономъ. Никита злобно на нее покосился,.

-- Куды солому-то?-- угрюмо спросилъ онъ.

-- Клади, клади здѣсь... Ногами-то не топчи. Да и ступай себѣ съ Господомъ...

Никита повернулся, опять поглядѣлъ на Аленку и сдѣлалъ къ ней шагъ.

-- У-у... подлюга!.. Такъ вотъ и пришибу... дьяволъ...

Онъ поднялъ кулакъ. Но Настасья бурей налетѣла на него, схватила за плечи и, вытолкнула въ сѣни.

-- Что ты, что ты, сбѣсился, что-ль?.. Святое дѣло, а ты съ чернымъ словомъ.... Иди, иди, батюшка... Какой же ты отецъ своему дѣтищу, коли въ эдакій часъ да съ нехорошимъ словомъ лѣзешь?

-- Отецъ онъ... чортъ нескладный!..-- простонала Аленка.-- Черезъ нихъ, черезъ идоловъ, я и гулять пошла... Сидятъ молчатъ... либо дрыхнутъ... чисто-въ гробу... Лѣшій онъ... а не отецъ!..

-- Шш, дѣвушка... Нешто можно отца клясть?.. Онъ вѣдь любя... Обидно ему... А ты стерпи, помолчи... Въ эдакій часъ помолчать надо. Скорѣй Богъ проститъ.

-- Охъ, Настасья, да скоро-ли?. Терпѣнья моего нѣту... Хоть бы онъ сдохъ, байструкъ проклятый, эдакъ черезъ него мучиться........

-- Окстись, окстись, Алена! Что это ты рабеночка неповиннаго эдакими словами?..Чай, онъ кровинушка твоя, рожоный твой....

-- Какой онъ мой? Притка его расшиби совсѣмъ.

-- Да чей же онъ, коли не твой?

-- А я почемъ знаю? Ихъ тамъ, чертей, много было... Какъ обниматься то, небось, всѣ лѣзутъ, а родить -- ни одного дьявола нѣту...

Она дерзко захохотала, но тутъ же схватила ее опять звѣрская боль, и въ страшныхъ корчахъ она завыла, заревѣла нечеловѣческимъ голосомъ.

Много было съ нею хлопотъ Настасьѣ. Аленка то кричала, ругалась, богохульствовала, то, смягченная ласковыми Настасьиными словами, никогда ею неслыханными, цѣплялась за Настасью, бѣшено цѣловала ей руки, просила, чтобы она ее пришибла. То покорно затихала, вся въ поту, смертельно блѣдная, съ пересохшими губами, то опять начинала ревѣть, биться, проклинать...

Сталъ уже брезжить свѣтъ, когда Аленка взревѣла въ послѣдній разъ и замолкла. Маленькій, розовый комочекъ безпомощно копошился на соломѣ и пищалъ. Настасья съ умиленнымъ лицомъ, со слезами на глазахъ, приняла его въ свои руки, приговаривала молитвы и нѣжныя слова, мыла, купала и пеленала.

-- Ахъ ты, сыночекъ мой!.. Ахъ ты, горькій... Ахъ, ты, сиротинушка несчастный...

Розовый комочекъ точно понималъ смыслъ этихъ жалостныхъ словъ и тихо, болѣзненно плакалъ. Нерадостно встрѣчало его первое утро жизни.

Настасья поднесла ребенка къ Аленкѣ.

-- На, погляди, какой... Мальчикъ... сыночекъ твой.

Аленка исподлобья взглянула и отвернулась.

-- Ну его... Объ уголъ бы толовой... шутенка окаяннаго... ,

Настасья отшатнулась отъ нея и прижала ребенка къ груди. Ея доброе лицо потемнѣло.

-- Дура!.. Дура.... въ ужасѣ зашептала она. Волчиха ты... хуже волчихи! Волчиха -- и та своихъ щенятъ лижетъ... Молись! Молись, Аленка!.. Проси у Бога прощенья... Молись!..

Ея ужасъ передался и Аленкѣ. Она поднялась и, неловко крестясь, забормотала трясущимися губами: "Господи! Господи! Господи"...

Встало такое же розовое, такое же радостное утро, какъ въ тотъ день, когда умеръ Іона. Сверкало огнистою росою, пахло сиренью, звенѣло птичьими голосами. Темная, сѣрая изба Сухарей была полна солнечнаго свѣта и бодрыхъ звуковъ жизни. Аленка, чистая, прибранная, съ умиротвореннымъ лицомъ, лежала на примоетѣ. Младенецъ тихонько кряхтѣлъ и попискивалъ у ней въ ногахъ. Полъ былъ устланъ соломой, точно на праздникъ; опять топилась печь, и въ чугункѣ варилась картошка. Настасья розыскала гдѣ то въ тряпьѣ рваную, но чистенькую скатеретку и застлала столъ; потомъ принесла отъ себя деревяннаго маслица и зажгла лампадочку, давно уже не горѣвшую передъ закопченными образами.

Никита вошелъ -- и не узналъ своей избы. Дико оглядѣлся, занесъ руку, чтобы перекреститься -- и что-то вродѣ улыбки промчалось по его засохшему, отупѣвшему лицу.

-- Здравствуй... дѣдушка!-- привѣтствовала его Настасья. Съ внучкомъ тебя... Иди, садись, сейчасъ картошка поспѣетъ!...

Сухарь еще разъ оглядѣлся... Стыдливо покосился на Аленку. Она глядѣла на него бойко, самоувѣренно, точно сдѣлала какое-то очень хорошее и большое дѣло.

-- Ишь ты!..-- пробормоталъ Никита.-- Дѣдушка... А идѣ же унукъ-то?

Онъ подошелъ къ примосту. Поглядѣлъ на пестрый, кряхтящій свертокъ и осторожно протянулъ къ нему палецъ.

-- Ну-ну! Не трожь!-- повелительно сказала Аленка.-- У тебя руки-то, небось... Поди, умойся, а потомъ и трогай!

-- Да вѣдь я... пальцемъ...-- пробормоталъ Никита и сконфузился.

Настасья поспѣшила къ нему на помощь. Подхватила младенца на руки и ткнула его прямо въ бороду Никитѣ.

-- Поклонись дѣдушкѣ, сынокъ! Скажи: вонъ какой я мужикъ-то здоровый! Работничекъ буду!..

-- Хы! Работникъ!..-- повторилъ Никита, и опять его задеревенѣвшее лицо передернулось подобіемъ улыбки. Что-то забытое вспомнилось, далекая молодость, какіе-то свѣтлые, свѣжіе дни, теплыя бабьи ласки, звенящіе ребячьи голоса въ золотыхъ переливахъ млѣющей подъ солнцемъ ржи. Размякшій, взволнованный, съ горячимъ комкомъ у горла, отвернулся Сухарь въ уголъ и дѣловито сталъ сморкаться, чтобы не замѣтили бабы мужичьихъ слезъ.

Въ эту минуту дверь шумно распахнулась, ввалился Яфанка и, разинувъ ротъ, остановился. Сначала онъ ничего не понялъ: зачѣмъ въ ихъ избѣ такъ свѣтло и чисто, и Настасья хозяйничаетъ у печи, и Аленка-безстыжая лежитъ, точно барыня, и лицо у отца все свѣтится, какъ намазанное масломъ. Хотѣлъ было по привычкѣ захохотать -- "гы-гы, гы"!-- но услышалъ тонкій пискъ, увидѣлъ ребенка въ ногахъ у сестры -- и темной тучей застлало мозгъ, захватило дыханіе, потушило въ глазахъ свѣтъ.

-- Ой, Настасьюшка!-- въ испугѣ закричала Аленка, глядя на искаженное лицо брата. Боюсь я... Кабы онъ ребеночка-то, ребеночка-то!.. Дуракъ вѣдь полоумный...

Настасья и Никита, оба разомъ, бросились къ Яфанкѣ. Онъ завылъ, оскалился и схватилъ отца за грудь.

-- Пустите!.. Убью!.. Въ дребезги расшибу шлюху непутящую!..

-- Будя, будя тебѣ!-- уговаривала его поблѣднѣвшая Настасья. Иди, иди, милый... Не твоего ума дѣло. Ступай съ Господомъ, укротись, эка, дурачокъ какой!

-- И впрямь чортъ неладный!-- бубнилъ Никита, выпирая Яфанку въ сѣни.-- Съ чего ты озвѣрился? Дуракъ -- дуракъ и есть. Бу-бу-бу...

Аленка, прижавъ ребенка къ груди, вся потемнѣвшая, глядѣла на борьбу и съ ужасомъ бормотала:

-- Ой, убьетъ! Ой, убьетъ!.. Родненькіе мои, мамушки, боюсь я...

Но Никита тоже озвѣрился. Нѣсколько времени отецъ и сынъ, какъ два медвѣдя, со скрипомъ зубовъ тяжело топтались у порога, не уступая другъ другу. Наконецъ Никитѣ удалось оторвать отъ себя Яфанкины руки; онъ схватилъ сына за волосы, раскачалъ его и изо всѣхъ силъ швырнулъ въ сѣни. Съ хриплымъ воемъ Яфанка выскочилъ на дворъ, опрокинулъ ушатъ съ водой и исчезъ на огородахъ.

Цѣлый день просидѣлъ онъ тамъ, хоронясь отъ людей, одинъ-на-одинъ съ бушевавшей въ немъ бурей. Ему казалось, что теперь все кончено для него, что стыдъ и срамъ, принесенный въ домъ Аленкой, навѣки отдѣлилъ его отъ всего міра. Куда теперь пойдешь и что будешь дѣлать, когда всякій можетъ тыкать въ него пальцемъ и улюлюкать вслѣдъ, что сестра его -- шлюха, безъ вѣнца родила, подъ заборомъ повила?!.. И горьчѣй всего было то, что и Ляксанъ Ляксанычъ тоже обо всемъ узнаетъ, и будетъ смѣяться,-- пожалуй, и дружить съ нимъ послѣ этого не захочетъ. "Эхъ, скажетъ, ты, сестру не уберегъ, а еще человѣкъ"!..

-- У, проклятая... Убилъ бы васъ всѣхъ!.. хрипѣлъ Яфанка и царапалъ ногѣями землю.

И метались въ головѣ дикія, страшныя мысли... Пробраться потихоньку домой, достать подъ сараемъ толкачъ, которымъ коноплю толкутъ, и прихлопнуть -- сначала Аленку, потомъ байструка. А послѣ этого пойти -- и зажечь село со всѣхъ четырехъ концовъ. Пускай горятъ; небось, не будутъ тогда смѣяться!

Яфанка и не замѣтилъ, какъ стемнѣло, какъ зашла надъ селомъ тучка и брызнула теплымъ, весеннимъ дождичкомъ. Весело и торопливо промчался онъ по огородамъ, осыпалъ горячую Яфанкину голову крупными, звонкими каплями, освѣжилъ его, успокоилъ и съ радостнымъ говоромъ побѣжалъ дальше на притихшія поля. Яфанка, вылѣзъ изъ своего убѣжища, подумалъ и зашагалъ къ училищу.

Село лежало тяжелымъ, мертвымъ пластомъ, придавленное къ землѣ усталостью послѣ длиннаго трудового дня. Но два окна свѣтились въ теплой, влажной темнотѣ,-- два бодрыхъ, безсонныхъ огонька, единственныхъ во всемъ спящемъ селѣ. Въ нихъ было что-то умное, спокойно-увѣренное; они безстрашно смотрѣли въ пугающіе глаза ночи, манили и звали къ себѣ,-- у Яфанки взыграло сердце. Вѣдь и онъ тоже сидѣлъ когда-то и грѣлся около нихъ; вѣдь и его темную жизнь освѣтили они, разбудили спящую мысль въ косматой головѣ, нашептали чудесную сказку о могучихъ крыльяхъ, данныхъ человѣку. Ну, а теперь какъ же?.. Неужто опять ворочаться назадъ, въ постылую избу, гдѣ распутная Аленка будетъ няньчить своего байструка и кормить ихъ съ отцомь полюбовничьими объѣдками? И опять вѣчная ночь, вѣчный сонъ на печи: безсмысленное сухариное бормотанье; безсмысленная сухариная волочба по землѣ на брюхѣ безъ всякой надежды когда-нибудь подняться и поглядѣть на небо. Сверкнуло что-то -- и исчезло; потухли всѣ огоньки, Іона на погостѣ, училище замкнется на всѣ замки, и Ляксанъ Ляксанычъ махнетъ рукой на сухариное отродье. Развѣ они люди, когда дѣвку на печи проспали?

Въ блѣдныхъ образахъ, спутанныхъ и безсвязныхъ, проносились эти мысли въ Яфанкиномъ мозгу. И какъ животное, томимое въ глухую полночь непонятной тоской, онъ всей грудью навалился на завалинку училища и протяжно, хрипло завылъ.-- "У-у, м-му-у, у-у!".

Рѣзко стукнулъ отодвинутый стулъ, огонекъ заслонился на минуту черной тѣнью. Учитель высунулся изъ окна и тревожно глядѣлъ по сторонамъ.

-- Кто это здѣсь? А?

Яфанка обмеръ и хотѣлъ было приникнуть къ землѣ, въ смутной надеждѣ, что она разверзнется и проглотитъ его, но учитель уже навелъ на него ослѣпительный лучъ электрическаго фонарика и удивленно спросилъ:

-- Яфанъ, да никакъ ты? Чего ты стонешь? Зубы что ли, болятъ?

-- Нѣ... не зубы!-- всхлипнулъ Яфанка, жмуря глаза отъ яркаго свѣта. Несчастье у насъ въ дому, Ляксанъ Ляксанычъ!

-- Какое несчастье? Да что ты тамъ прячешься, иди сюда!

-- Боюсь я, Ляксанъ Ляксанычъ... Смѣяться будете... Срамотища!

-- Фу ты, какой!. Да что же я, дуракъ, что ли, надъ несчастьемъ смѣяться? Иди, тебѣ говорятъ, здѣсь удобнѣе.

Но Яфанка не шелъ, топтался на одномъ мѣстѣ и трагическимъ шопотомъ, съ придыханіемъ, пряча лицо свое въ тѣни, сообщилъ:

-- Дѣвка у насъ родила... Аленка... сестра...

Учитель отшатнулся назадъ и громко захохоталъ. "Вотъ оно, начинается!"... Яфанка весь скорчился, и шальныя, злобныя мысли снова закружились въ косматой головѣ. Толкачъ... зажженое со всѣхъ концовъ село... крики... кровь... зарево пожара...

-- О, Господи!-- сквозь смѣхъ проговорилъ, наконецъ, учитель.-- Вотъ чудило-мученикъ! Родила,-- какое же это несчастье? Радоваться надо, потому -- новый человѣкъ родился!

-- Человѣкъ?-- недовѣрчиво повторилъ Яфанка.

-- Ну, а кто же, по твоему? Рыба, что ли? Или ракъ?

Липкая, сѣрая паутина, въ которой билась и путалась бѣдная Яфанкняа мысль, вдругъ прорвалась, и какъ давеча, электрическій лунъ прорѣзалъ ночную тьму, такъ теперь слова учителя пронзили душу Яфана, наполняя ее тепломъ и свѣтомъ. Онъ выползъ изъ потемокъ, положилъ локти на окно и снизу вверхъ заглянулъ въ лицо учителю.

-- Ляксанъ Ляксанычъ... да вѣдь не пѣтый онъ?

-- А что же изъ этого? Для Бога, братъ, все равно, что пѣтый, что непѣтый. Онъ это не разбираетъ, всѣхъ творитъ по образу и подобію своему. А люди-то мало чего выдумываютъ!

-- Да какъ же... стало быть, и стыда въ этомъ нѣту?

-- Въ чемъ? Въ рожденіи то? Да какой же здѣсь стыдъ? Стыдъ и мерзость въ злобѣ, въ подлости человѣческой, а рожденіе -- дѣло Божье, святое.

Яфанка долго молчалъ, тяжело обдумывалъ новыя, поразившія его слова. И все свѣтлѣе и свѣтлѣе становилось въ головѣ, и какія-то удивительныя, сверкающія мысли то вспыхивали, то гасли, въ дремучей тьмѣ его души.

-- Ляксанъ Ляксанычъ!..-- вымолвилъ онъ, наконецъ, удушливымъ шопотомъ.-- А вѣдь я... пришибить ихъ хотѣлъ... право-слово!

-- Кого?-- не понялъ учитель.

-- Да ихъ... стало быть, и дѣвку... и дитенка.

Учитель опять шатнулся отъ Яфаінки, но не засмѣялся, и лицо у него стало строгое, сердитое, такъ что Яфанка оробѣлъ.

-- Звѣрь ты, Яфанка! Звѣриная твоя душа! Да какже ты смѣлъ эдакую подлость подумать, невинныхъ людей убивать? Ты, что ли, ихъ создалъ, звѣрина лѣсная? Да ты подумай, поворочай хорошенько мозгами то, можетъ, изъ дитенка такой человѣкъ выйдетъ, получше насъ съ тобой, а ты его убить хотѣлъ? Вотъ балда дубовая, да тебя самого слѣдовало бы за эдакое дѣло выволочить, сколько влѣзетъ! Тьфу!

Яфанка стыдливо молчалъ, колупалъ пальцемъ подоконникъ, и чѣмъ больше учитель его ругалъ, тѣмъ ему становилось пріятнѣе.

-- А о сестрѣ то своей ты подумалъ, каково ей теперь? продолжалъ между тѣмъ Ляксанъ Ляксанычъ. Вѣдь она -- дѣвушка, ей еще стыднѣй, да сколько она мучилась, когда рожала, а ты вмѣсто того, чтобы ей помочь, какъ-нибудь утѣшить, поддержать въ эдакое время, ты же на нее кидаешься! "Не пѣтый!" -- передразнилъ онъ Яфанку.-- А вотъ ты и пѣтый, да хуже скота. Скотина -- и та больше другъ друга жалѣетъ, чѣмъ вотъ эдакіе пѣтые дураки. Эхъ, Яфанъ, Яфанъ, а еще летать собирался! Куда ужъ тебѣ летать, когда ты и на четверенькахъ-то ползать еще какъ слѣдуетъ не научился!..

За окномъ что-то невнятно забормотало. Опять брызнулъ дождикъ, и сухая земля жадно впивала въ себя его торопливые, влажные поцѣлуи. Учитель поглядѣлъ на нелѣпую Яфанкину фигуру, смиренно торчавшую у окна, и сжалился.

-- Ну иди, что ли, сюда, чортъ дикій! Мокнетъ тамъ!..

Яфанка только этого и ждалъ. Но изъ стыдливости, подавляя въ себѣ буйную радость, долго чего-то копался за окномъ и долго обколачивалъ въ сѣняхъ совсѣмъ сухіе лапти. Потомъ осторожно пролѣзъ въ дверь и сталъ у порога, опустивъ голову внизъ.

-- Ну?-- встрѣтилъ его учитель.-- Что, стыдно, небось, въ глаза-то глядѣть? Иродъ ты, вотъ что! Вѣдь это Иродъ младенцевъ-то избивалъ, помнишь? Эхъ, Яфанъ, Яфанъ, огорчилъ ты меня!

И близко нагнувшись къ Яфаіну, заглядывая въ его смущенное лицо, учитель дружески положилъ руки ему на плечи.

Этого уже Яфанка вынести не могъ. Сначала испуганно замигалъ глазами, потомъ весь затрясся, сморщился и заревѣлъ какъ-то по-ребячьи, хлюпая и широко растягивая ротъ.

-- Ляксанъ Ляксанычъ... Да вѣдь жизнь то наша какая... Ничего нигдѣ не видать... О, Господи!..

-- Что ты, что ты, Яфанъ?-- пробормоталъ удивленный и растерянный учитель.-- Съ чего это ты? Ну наерундилъ, одумался, а чего же ревѣть-то? Пойдемъ-ка лучше самоваръ разбандуримъ, чаю что-то захотѣлось, выпьемъ съ тобой по стаканчику за здоровье новорожденнаго...

Всхлипывая, сморкаясь и вытирая носъ подоломъ рубахи, Яфанъ побрелъ въ кухню. Съ трескомъ щепалъ лучину, гремѣлъ на всю школу трубой самоварной, а у самого въ душѣ была тошная сладкая боль оттого, что нѣтъ у него на языкѣ какихъ.-то нужныхъ словъ, что не понимаетъ его Ляксанъ Ляксанычъ и не можетъ понять, и не пойметъ никогда. Эхъ, если бы найти такія слова!..

Самоваръ поспѣлъ, сѣли чай пить, и долго опять изъ школьныхъ оконъ глядѣли на темное село бодрые, безсонные огоньки, смущая покой церковнаго сторожа Дармостука. Отзвонивъ часы, онъ по привычкѣ оборачивался нæ школу, чесался и сомнительно качалъ головой. "Сидитъ, учитель-то.. И чего сидитъ? Неужели все съ книжками? Чудное дѣло"... И, зѣвнувъ съ аппетитомъ, уходилъ въ свою душную сторожку досыпать.

Яфанка явился домой къ полднямъ. Никита ушелъ къ попу на счетъ крестинъ, бабы были въ избѣ однѣ. Аленка лежала съ ребенкомъ у груди, но, увидѣвъ брата, быстро поднялась и испуганно зашептала:

-- Охъ, Настасьюшка!.. Подь-ка-съ сюда ко мнѣ, чего я тебѣ скажу-то...

Настасья всполохнулась и, косясь на Яфанку, бросилась къ Аленкѣ, точно курица, почуявшая ястреба.

Яфанка понялъ, что его боятся, и это было ему пріятно. Онъ ухмыльнулся.

-- Чего вы... раскрылились! Гы-гы-гы... Чисто галчихи! Небось, не трону, не больно нужно. Дрянь всякая!..

-- А не нужно, такъ и помалкивай себѣ!-- сдержанно сказала Настасья. Извѣстно, это не мужицкое дѣло, стало-быть, и встрѣвать тебѣ сюда нечего.

-- Да я и не встрѣваю. Эка!.. Мнѣ-то что?

-- "Что, что"... А чего же вчерась ощепенился?

-- Мало чего вчерась было. Тоже, небось... не чужой я...

И вдругъ съ наивнымъ любопытствомъ онъ приблизился къ примосту и, вытянувъ голову черезъ Настасьино плечо, спросилъ:

-- А кто же оно -- дѣвка аль мальчикъ? Ну-ка-съ, покажь!

Настасья хотѣла было его оттѣснить, но Аленка, уже совершенно успокоенная, торопливо развернула младенца и сунула Яфанкѣ подъ носъ.

-- Мальчикъ, ишь!-- съ гордостью сказала она.-- Глеко-съ, какой ядреный! Да ручищами-то не суйся!

-- Зачѣмъ ручищами?-- возразилъ Яфанка и, помолчавъ, задумчиво прибавилъ:-- А вѣдь человѣкъ тоже будетъ... Чудеса! Гы-гы-гы!

Настасья неодобрительно глядѣла на эту сцену и ворчала про себя.

-- Ну ужъ народъ... безстыдники какіе, право! Обнаготили дитя, чисто щенка какого, прости ты меня, Господи... Да долго ли эдакъ его сглазить?

Въ воскресенье новорожденнаго окрестили и нарекли ему имя Митрофанъ; крестной матерью была Настасья, а отцомъ -- Яфанка. Для Яфанки это случилось совсѣмъ неожиданно. Утромъ онъ еще спалъ въ саняхъ подъ повѣтью, когда пришла Настасья и растолкала его въ бока..

-- Вставай скорѣй, въ церкву надо идтить!

Яфанъ поднялся, взъерошенный, съ соломой въ волосахъ, и тупо уставился на Настасью.

-- Въ церкву-у? Пошто?

-- Дитя крестить будемъ. Вѣдь ты крестный-то?

-- Я? Гы-гы-гы... Это я то -- крестный? Да я ихъ и держать-то сроду не умѣю... гы-гы-гы!..

Настасья разсердилась.

-- Ну что же ты ржешь-то, меринъ нескладной? Эдакое святое дѣло, а онъ грохочетъ. Подымайся, подымайся, некогда мнѣ тутъ съ тобой валандаться.

Яфанка понялъ, что дѣло серьезное, вылѣзъ изъ саней и даже сразу весь вспотѣлъ.

-- Боюсь я чего-й-то... Да какже это?.. А ну какъ я тама?..

Настасья уже не слушала и, махнувъ рукой, пошла въ избу. Яфанка растерянно оглянулся, какъ бы ища угла, чтобы спрятаться, не нашелъ ничего и покорно поплелся за ней.

Ему наскоро велѣли умыться и одѣться въ чистые порты и рубаху, пригладили желтые, свалявшаеся вихры и пошли въ церковь. Аленка осталась дома и въ страшномъ безпокойствѣ кричала имъ вслѣдъ изъ окна:

-- Тетенька Настасья, ты уже погляди пожалуйста, кабы онъ его объ полъ не долбанулъ, Яфанка, слышь, аль нѣтъ? Гляди у меня, ребенка не загуби, я тебѣ тогда, лѣшману, всѣ виски вытрепаю.

Появленіе Яфанки и Настасьи съ ребенкомъ на рукахъ вызвало въ церкви движеніе. Всѣ уже знали, что у Сухарей въ домѣ прибыль, и съ насмѣшливымъ любопытствомъ встрѣтили кумовьевъ. Дѣвки перемигивались и переглядывались, закрывались фартуками, хихикали; бабы неодобрительно поджимали губы и шушукались; мужики иронически покачивали головами. Но Яфанка ничего этого не видѣлъ; онъ весь былъ проникнутъ отвѣтственностью своего положенія и, шумно вздыхая, безпрестанно вытиралъ рукавомъ струившійся по лицу потъ. Никогда еще въ его жизни не было ничего подобнаго.

Послѣ обѣдни, когда народъ началъ расходиться, сторожъ Дармостукъ поставилъ посреди церкви купель, и священникъ, сухой и сердитый старичекъ, сдѣлалъ кумовьямъ нетерпѣливый знакъ, чтобы подходили. Съ ними вмѣстѣ подошло и нѣсколько любопытныхъ, оставшихся поглазѣть на церемонію.

-- Какъ крестнаго-то звать? Торопливо и отрывисто спрашивалъ батюшка.

Настасья ткнула Яфанка въ бокъ.

-- Какъ зовутъ, батюшка спрашиваетъ, слышишь? Зовутъ какъ...

-- Кого?-- съ недоумѣніемъ сказалъ Яфанъ.

-- Да тебя, тебя, слышь... Тебя спрашиваетъ... Какъ зовутъ... шептали ему со всѣхъ сторонъ.

-- Меня то?-- еще больше удивился Яфанка.-- Извѣстно, Яфанъ... какже еще?

-- Какъ?-- строго переспросилъ батюшка. Какой Яфанъ? Такого имя нѣту въ святцахъ. Что это за Яфанъ такой?

Произошло святеніе; всѣ смущенно переглядывались, батюшка сердился. На выручку пришла степенная старушка, извѣстная богомолка, исходившая на своемъ вѣку тысячи верстъ по святымъ мѣстамъ. Она протиснулась впередъ и пѣвучимъ голоскомъ отвѣчала за Яфана.

-- А это, стало быть, Хвеофаній, батюшка, по нашему -- Яфанъ, а по святому -- Хвеофаній называется!

-- Такъ бы и говорили! А то Яфанъ какой-то... Дикіе люди, имени своего не знаютъ. Ну, идите, что ли, становитесь сюда...

Настасья съ благодарностью взглянула на старушку и, таща Яфана за рукавъ, стала на указанное мѣсто. Богомолка устремилась за ними и больше уже не отходила отъ Яфанки, въ нужныхъ мѣстахъ подшоптывая ему, что надо дѣлать. Обрядъ начался. Весь въ жару и поту, но съ необыкновенной торжественностью Яфанка исполнялъ все, что требовалось, дулъ, плевалъ и отрекался съ такимъ усердіемъ, какъ будто у него за спиной дѣйствительно находился настоящій сатана, а когда ему положили на руки младенца, онъ почувствовалъ такой приливъ гордости, умиленія, и сознанія собственнаго достоинства, что осмѣлился даже оттолкнуть отъ себя назойливую старушонку съ ея совѣтами "чего ты лѣзешь, и безъ тебя знаю". А ребенокъ, точно чувствуя свое незаконное положеніе на этомъ свѣтѣ, смирно лежалъ у него на рукахъ, смотрѣлъ куда то большими, серьезными глазами и только при погруженіи въ купель жалобно пискнулъ. Эта тихая жалоба совсѣмъ примирила Яфанку съ маленькимъ человѣчкомъ, и онъ окончательно принялъ его въ свое сердце.

-- Ну, съ Богомъ!-- сказалъ священникъ, снимая епитрахиль, и вдругъ строго уставился на Яфанку. А ты кто будешь матери то -- братъ, что ли?

-- Братъ...

-- То-то "братъ"!-- съ укоризной повторилъ батюшка. Бралъ -- братъ, а что же сестру не уберегъ? Воздерживать, воздерживать надо... а то вотъ, кабы на будущій годъ опять крестить не пришлось! Стадо безпастушное!

Среди присутствующихъ пронесся сочувственный смѣшокъ, а богомолка опять вылѣзла впередъ и заискивающе поддакнула:

-- Истинно, батюшка, стадо! Молодежь то, она нынче вовсе отъ рукъ отбилась,-- ни стыда въ ней, ни совѣсти!

Но батюшка уже разоблачился и ушелъ въ алтарь. Все умиленное и благоговѣйное настроеніе сразу слетѣло съ Яфанки; онъ угрюмымъ взглядомъ проводилъ батюшку и пошелъ изъ церкви.

-- Ишь ты!-- бормотала старушонка, ковыляя за Настасьей.-- Надо бы батюшкѣ то въ ножки за наставленіе, а онъ завернулся и былъ таковъ. Послѣднія времена, матушка, подходятъ: когда это видано, чтобы дѣвки рожали?

-- Конь объ четырехъ ногъ и то спотыкается!-- сухо проговорила Настасья.

-- Это то, конечно, бываетъ, бываетъ!...-- поспѣшила и ей поддакнуть богомолка въ тайной надеждѣ, что ее пригласятъ на крестильное угощеніе.

Настасья и Яфанка молча и поспѣшно шли, опустивъ головы и провожаемые насмѣшливыми взглядами и злымъ шушуканьемъ. А одинъ парень, стоявшій у крыльца своей избы, громко захохоталъ и крикнулъ имъ вслѣдъ:

-- Эй вы, Сухари, гдѣ Сухаренка то нашли? Яфанка, это ты, что ли, его испекъ?

Въ эту минуту маленькій Сухаренокъ снова тихонько пискнулъ... отъ жалости и обиды у Яфанки позеленѣло въ глазахъ. Онъ загородилъ ребенка своей спиной и погрозился на парня.

-- У, сволочь! Погоди... я те когда-нибудь... ужгу!..

Дома немного отошло. Настасья еще съ вечера, наканунѣ крестинъ, наскребла въ амбарѣ муки, достала гдѣ-то масла, яицъ и испекла пироги, а Никита принесъ полбутылки водки, кренделей и селедку. Закусили, выпили и всѣ обмякли, Аленка съ счастливымъ лицомъ кормила младенца, Яфанъ съ кускомъ за щекой чему то смѣялся; а Никита съ Настасьей сидѣли рядомъ и философствовали.

-- Вотъ, Настасья, Богъ то... а? Іонъ померъ, а Митронька родился... Одинъ сойдетъ, другой взойдетъ... а? Чу -- удно!...

-- Кабы такой то, какъ Іона, это дай бы Господи!..-- вторила Настасья.-- Ужъ такого мужика, какъ покойникъ былъ, и не найтить другого... Что умный, что привѣтный -- и Боже мой... слова худого отъ него николи не слыхала... За что только Господь вѣку не далъ...

Она заплакала. Возбужденнаго водкой, разнѣженнаго тепломъ и уютомъ, который внесла къ нимъ съ собою Настасья, тронутаго ея слезами Никиту осѣнила новая мысль.

-- Э, будя, Настасья... чего тамъ!.. Слезами съ погоста не подымешь... А ты вотъ чего... слухай-ка... Заколачивай свою избу да иди къ намъ жить... Да ей-Богу! Мы рады будемъ! Яфанка! Аленка!.. а? Вы какъ? Настасью то... къ намъ бы?...

-- А то что жъ!-- отозвалась Аленка.-- извѣстно, шла бы! Чего одной то дѣлать въ пустой избѣ... а намъ бы замѣсто матери была!

Настасья перестала плакать и задумалась. Потомъ вытерла слезы и сказала.

-- Нѣтъ, милые мои, спасибо! На богомолье пойду. Вотъ продамъ кое-какое хоботье, соберу деньжонокъ и пойду. Въ Задонскій, къ Тихону-угоднику, потомъ въ Кеивъ схожу, къ печерскимъ мощамъ приложусь, а тамъ что Господь дастъ. Жива буду, вернусь, можетъ, и поживу у васъ, а помру -- стало быть, такое дѣло!

Яфанка молчалъ, жевалъ пирогъ и вдругъ захохоталъ такъ громко и неожиданно, что всѣ испугались.

-- Тьфу ты, анчутка неладный!-- воскликнула Аленка.-- Чего тебя притка разнимаетъ?

-- Да какже!-- сквозь смѣхъ вымолвилъ Яфанка. Все былъ Яфанъ-Яфанъ, а то вдругъ сталъ Хвеофанъ! Стало быть, Хвеофанъ, а по отцу -- Никитичъ, такъ и въ книгу записывали, Я -- Хвеофанъ Никитичъ, а крестникъ -- Митрофанъ Хвеофанычъ, а фамилія -- Дзюбины! Гы-гы-гы!..

-- Дуракъ -- дуракъ и есть!-- сказала Аленка и стала перепеленывать ребенка. Яфанка быстро сорвался съ мѣста и подошелъ къ ней.

-- Ну-ка, ну-ка, покажъ крестника-то! Ишь ты какой... Удалый! Я его держу, а онъ на меня гляди-итъ! Призналъ, значитъ, что родня... гы-гы-гы!... И вѣдь голоса не подалъ... только однова, какъ попъ его въ воду чебурахнулъ, а онъ по-котячьи: увя-увя!.. Митрофанъ Хвеофанычъ Дзюбинъ... гы-гы-гы...

И, внезапно насупившись, прибавилъ:

-- Попробуй только, тронь теперича кто,-- такъ морду и разворочу!...

-----

Вскорѣ послѣ крестинъ Настасья ушла на богомолье, и заколоченная изба ея осталась безмолвная и пустая, съ закрытыми глазами, какъ холодный мертвецъ. Первые дни пусто было и у Сухарей, но понемногу дѣло наладилось. Новый человѣкъ принесъ съ собою новую жизнь съ новыми звуками, новыми голосами и новыми заботами. Аленка какъ-то сразу превратилась изъ непутящей дѣвки въ жадную, горластую бабу и какъ прежде все тащила изъ дому, такъ теперь все собирала въ домъ, съ утра до вечера ругаясь съ сосѣдками изъ-за всякихъ пустяковъ. Неустанными заботами и грызней она привела въ порядокъ разоренное хозяйство, заняла гдѣ-то соломы, чтобы подкормить мерина, а Никиту и Яфанку ѣла поѣдомъ, будила ихъ до свѣту и посылала работать. Въ избѣ стало чище, привѣтливѣе, на столѣ каждый день появлялся обѣдъ, мужики по праздникамъ надѣвали чистыя, крѣпкія рубахи. Но Никитѣ и Яфану новые порядки не очень нравились; они часто втихомолку ворчали на Аленку и называли ее "вѣдьмой" и "змѣищей".

-- Ишь ты, какая барыня завелась!.. Бу-бу-бу... Приволокла въ домъ пащенка и командуетъ: работай ей! Сама накашляла на свою шею, сама и корми, а на отца то нечего надѣяться,-- бу-бу-бу...

Эти слова долетали до чуткихъ ушей Аленки, и она вся въ мылѣ, въ пару, прямо отъ стирки, фертомъ выскакивала изъ избы.

-- Ты чего буянишь, лапоть старый? Пащенокъ-пащенокъ! А я вотъ возьму да и уйду съ пащенкомъ въ городъ, въ кухарки, издыхайте тутъ безъ меня, лодыри бездомовные.

На дворѣ сразу водворялась мертвая тишина, и, немного погодя, Аленка уже слышала, какъ Никита бунилъ на улицѣ, вымещая свою досаду на меринѣ: "Н-но, падла, растопырился тута... Ид-ди"!

Какъ ни сердились Никита и Яфанъ на Аленку, но передъ угрозой унести "пащенка" въ городъ смирялись оба. Съ "пащенкомъ" никто не хотѣлъ разставаться; маленькій Митронька, самъ того не подозрѣвая, снова связалъ разлагающуюся семью Сухарей и своими сморщенными кулачонками крѣпко держалъ ихъ другъ около друга. Онъ сдѣлался общимъ любимцемъ, и когда Никита смотрѣлъ, какъ Митронька ворочался въ зыбкѣ, дрыгая руками и ногами, по его заскорузлому лицу бродила странная улыбка,-- отблескъ какихъ то неясныхъ, но веселыхъ воспоминаній. О Яфанкѣ и говорить нечего: онъ совершенно серьезно относился къ своимъ отцовскимъ обязанностямъ, считалъ Митроньку своей собственностью и даже иногда ревновалъ къ нему Аленку глухой звѣриной ревностью.

-- "Въ городъ уйду!" -- передразнивалъ онъ сестру въ минуты семейныхъ ссоръ. "Митроньку унесу"!.. Да еще кто тебѣ его отдастъ то? Чай, онъ въ книгахъ на меня записанъ... Митрофанъ Хвеофанычъ Дзюбинъ! На-ка, возьми, а туда же "унесу"! Унесла одна такая-то...

И потихоньку отъ Аленки,-- при ней чего то было стыдно,-- онъ часто подкрадывался къ ребенку, разсматривалъ его, осторожно трогалъ пальцемъ крошечныя ручки и ножки и смѣялся. Смѣшно и странно было, что онъ весь такой мягкій и розовый, что на пальчикахъ у него коготки, какъ и у всѣхъ людей, а носъ въ какихъ то забавныхъ пупырышкахъ и всегда блеститъ. И зовутъ -- Митрофанъ Ѳеофанычъ... Иначе Яфанка никогда своего крестника и не называлъ.

На селѣ Аленкинъ грѣхъ долго служилъ предметомъ пересудовъ и насмѣшекъ. Часто вслѣдъ Сухарямъ неслись обидныя замѣчанія и прозвища; сосѣдки во время схватокъ изъ-за какого-нибудь заблудившагося цыпленка или разбитаго горшка первымъ долгомъ напоминали Аленкѣ о незаконномъ происхожденіи Митроньки, но особенно донимали ребятишки. Завидѣвъ Яфанку на улицѣ, они немедленно выстраивались въ рядъ, и кто-нибудь изъ нихъ запѣвалъ сначала робко, потомъ все смѣлѣе и смѣлѣе:

-- Пять десятъ поросятъ у Яфанки висятъ, одинъ поросенокъ, Сухарь-Сухаренокъ!..

А хоръ подхватывалъ, кружась въ вихрѣ дикаго танца:

-- Яфанъ-Митрофанъ, Сухаренка родилъ, въ кополяхъ хоронилъ, въ пустой банѣ крестилъ.

Яфанка сначала силился сохранить свое достоинство и отвѣчалъ на издѣвательства гордымъ молчаніемъ. Но подъ конецъ не выдерживалъ, бросался въ кучу малышей, хваталъ кого-нибудь за вихоръ, и улица оглашалась неистовымъ ревомъ. Выскакивали бабы, за ними появлялись мужики, начиналась ожесточенная перебранка, и тутъ уже Сухарей не щадили, во всеуслышаніе называя ихъ всѣхъ самыми позорными именами.

Случалось, ребятишки устраивали свои концерты и подъ окнами Сухаревой избы. Вдругъ высовывалась въ окно чья-нибудь лукавая рожица, и затѣмъ пискливые полоса начинали тянуть.

-- Дѣвка Аленка, нашла поросенка, мѣняла на утку, утку на Анчутку, Анчутку на кошку, кошку на Митрошку!..

Разъ дѣло дошло до серьезной драки. Въ праздничный день Яфанъ пошелъ провѣдать учителя. Но школа была заперта, на дверяхъ висѣлъ замокъ, и на стукъ никто не отозвался. Грѣвшійся на солнышкѣ Дармостукъ объяснилъ, что учитель уже недѣли двѣ уѣхалъ куда-то, и когда вернется -- неизвѣстно. Къ нимъ подошли два самыхъ отчаянныхъ на селѣ парня -- Адріяшка Пѣтуховъ и Семка Рыжихъ.

-- Это чего это онъ?-- спросилъ Адріяшка, подмигивая на Яфанку.

-- Да вотъ учителя спрашиваетъ,-- отвѣчалъ Дармостукъ.

-- А зачѣмъ онъ тебѣ, Яфанка? На счетъ припенту, что ли?

-- Какого припенту?-- угрюмо, спросилъ Яфанъ, предчувствуя подвохъ.

Парни переглянулись и захохотали.

-- Извѣстно какого,-- вѣдь Аленка-то теперь по всѣмъ отцамъ ходитъ, на Сухаренка своего припентъ собираетъ. Тамъ чей-ни-чей, этого дѣла не разберешь, съ кѣмъ ночевала, мѣтки своей не оставилъ, а кто цѣловался, тотъ и отдувался. Можетъ, и учителева часть тутъ есть?

Яфанка не взвидѣлъ свѣта. Не столько за Аленку ему было обидно, сколько за учителя,-- онъ развернулся и ударилъ смѣявшагося Адріяшку въ лицо. Въ ту же минуту оба дюжихъ парня подмяли подъ себя хилаго Яфанку, и если бы не Дармостукъ и не поповъ работникъ, прибѣжавшій на шумъ, Яфанкняо дѣло было бы совсѣмъ пропащее. Въ изорванной рубахѣ, съ окровавленнымъ лицомъ явился Яфанка домой и набросился на сестру.

-- Все черезъ тебя, шкура... Проходу не даютъ!.. Зачѣмъ по селу таскаешься, съ полюбовниковъ припентъ собираешь? У, змѣища...

Аленка струхнула, сейчасъ же схватила Митроньку на руки и выставила его впередъ.

-- Глянька, Митронь, крестный-то нашъ сбѣсился? Сдѣлай ему гуленьки, скажи: крестненькій, да съ чего же это ты бѣсишься-то?

Митронька силился удержать на плечахъ качающуюся головку и однимъ глазомъ серьезно смотрѣлъ изъ-шодъ нахлобученнаго шлыка на своего избитаго крестнаго. Вся Яфанкина ярость сразу потухла.

-- Да, сбѣсишься... плаксиво проговорилъ онъ. Ужъ коли родила, такъ и сидѣла бы... а то опять шляться начала... А Адріяшка да Семка Рыжихъ встрѣтились и скалятся... Я Адріяшку по уху...

-- Нашелъ кого слухать,-- эдакихъ разбойниковъ! Они тебѣ набрешутъ... плюнулъ бы, да и только всего... Дуракъ ты, дуракъ и есть!

И, уложивъ Митроньку опять въ зыбку, Аленка прибавила ласковѣе:

-- Поди, рожу-то умой хорошенько, а я тебѣ рубаху чистую достану. Ихъ, лѣшманъ, съ Адріяшкой связался! Да онъ, бугай, пятерыхъ эдакихъ уложитъ...

Но вотъ пришла дѣловая пора, и могучій голосъ земли всѣхъ призвалъ къ общей работѣ, всѣхъ примирилъ и сковалъ одною общей желѣзной цѣпью. Некогда было считать чужіе грѣхи, когда надъ сѣнокосомъ чернѣла туча, угрожая разразиться дождемъ, когда рожь роняла на землю золотыя слезы, прося серпа, и одно только великое слово "хлѣбъ" владѣло теперь всѣми, одно оно только и было важно, и было значительно и интересно. Мужики и бабы, парни и дѣвки, вчера еще розные, каждый съ своимъ особымъ лицомъ и характеромъ, теперь стали странно похожи другъ на друга. Всѣхъ ихъ одинаково испекло жгучее солнце, всѣхъ изсушила изнурительная работа, и молчаливые, сосредоточенные, черные отъ загара, они копошились рядомъ на своихъ полоскахъ, дружелюбно оказывая другъ другу мелкія услуги. Аленка помогала сосѣдкѣ вязать снопы; сосѣдкина дочка няньчила Митроньку; Яфанка косилъ нога въ ногу съ Адріяшкой, и, сходясь на межѣ, чтобы отбить косу, они мирно перекидывались простыми будничными словами о жарѣ, о плохомъ наливѣ ржи, о дикой сурѣпкѣ, заглушившей овсы. А ночью, когда по всему полю краснѣли потухающіе костры, и звучно фыркали отъ прохладной росы усталыя лошади и, всѣ одинаково, валились на землю и спали короткимъ, безпокойнымъ сномъ до первой синевы разсвѣта.

-----

Наканунѣ Ильи-пророка, едва лишь жиденькіе звуки церковнаго колокола упали на парную тишину сожженныхъ солнцемъ полей, вереницы телѣгъ потянулись къ селу. Даже самые жадные до работы бросили снопы недовязанными, крестцы недокладенными, поспѣшно складывали въ телѣги котлы, ложки, навѣсы, запрягали лошадей и торопились домой. Праздникъ былъ большой, строгій; всѣмъ хотѣлось вернуться пораньше, успѣть помыться, перемѣнить грязныя рубахи на чистыя, сходить ко всенощной; хозяйки мечтали завести опару для пироговъ, почистить и убрать заброшенныя избы. Ѣхали весело, шумѣли, перекликались; парни заигрывали съ дѣвками, ребятишки визжали, и пріятно было думать о цѣломъ днѣ отдыха, о деревенской улицѣ, обо всей этой привычной обстановкѣ, которой не видѣли уже давно, и которая отъ этого казалась особенно желанной. А колоколъ все звонилъ, и его старческій голосъ напоминалъ почему-то добродушнаго дѣда, который нетерпѣливо сзывалъ по домамъ загулявшихся внуковъ.

Отъѣвшійся на подножномъ корму меринъ неохотно покидалъ поле, и потому Сухари сильно запоздали. Никита бунилъ, Аленка ворчала, что не успѣетъ вымыть полы и сходить въ лавку за какими-то покупками. Яфанка молчалъ, но какъ только вошли въ избу, потребовалъ себѣ чистую рубаху и порты.

-- Это еще зачѣмъ?-- закричала Аленка.-- Небось и въ грязной не сдохнешь! Когда мнѣ тутъ васъ разнаряживать, и жрать завтра нечего, и изба не убрана! Мнѣ не разорваться съ вами, съ идолами!..

Яфанъ стоялъ и думалъ, отчего это въ полѣ было такъ тихо, дружно и хорошо, а какъ вернулись домой, такъ и пошла ссора. Не додумался ни до чего и рѣшилъ обойтись какъ-нибудь безъ Аленки.

-- Чего же ты лаешься?-- сказалъ онъ.-- У тебя добромъ просятъ, а ты вякаешь. Коли такое дѣло, скажи, гдѣ рубахи, я самъ достану.

-- Чего? Еще тебя въ укладку пусти? Ахъ, провались вы пропастью...

Бурей налетѣла на него Аленка, оттѣснила брата отъ укладки и, гремя на всю избу ключами, чертыхаясь и кляня весь свѣтъ, вышвырнула рубаху и порты прямо Яфанкѣ въ лицо.

Немного погодя, умытый и пріодѣтый, Яфанъ подходилъ къ школѣ, заранѣе ухмыляясь отъ радостной мысли, что сейчасъ онъ увидитъ Ляксанъ Ляксаныча, который съ обычной своей усмѣшечкой начнетъ разспрашивать его про домашнія дѣла, а потомъ велитъ ставить самоваръ, пошлетъ въ лавку за кренделями, и будутъ они опять до полуночи пить чай и разговаривать о разныхъ интересныхъ вещахъ. Кстати у Яфанки много накопилось большихъ и маленькихъ вопросовъ,-- есть о чемъ поговорить! Еще издали Яфанка увидѣлъ, что учитель дома: окна были раскрыты, на дверяхъ не было замка. Онъ хотѣлъ было прямо ввалиться въ сѣни, но вдругъ остановился смущенный и растерянный. Въ школѣ слышались голоса, и одинъ былъ незнакомый, тоненькій, похоже, что женскій... Лкксанъ Ляксанычъ былъ не одинъ, а съ бабой... этого Яфанка совсѣмъ не ожидалъ, и ему стало горько и почему-то обидно.

"Ишь ты!-- подумалъ онъ недружелюбно.-- Вотъ-те и Ляксанъ Ляксанычъ!.. Какой, поглядѣть, человѣкъ, а тоже... съ бабами, не хуже Адріатики!.. Эхъ"...

И съ какой-то противной пустотой внутри, точно у него тамъ внезапно образовалась огромная дыра, Яфанка тихонько поплелся назадъ. Но его, должно быть, уже замѣтили, и громкій, веселый голосъ крикнулъ изъ окна:

-- Яфанъ, Яфанъ, да никакъ это ты? Куда же ты пошелъ? Ворочайся!

Яфанъ неохотно повернулся и снялъ шапку, не рѣшаясь войти. Ляксанъ Ляксанычъ лежалъ грудью на подоконникѣ и смотрѣлъ на него смѣющимися, веселыми глазами.

-- Иди, или сюда, чего тамъ стоишь? Фу, какой, или опять одичалъ тамъ, въ полѣ-то?

И, обернувшись къ кому-то, сидящему въ глубинѣ комнаты, учитель добавилъ со смѣхомъ:

-- Вотъ она, власть земли-то! Совсѣмъ, было, звѣренка приручилъ, а вотъ пожилъ вольной жизнью, у костровъ, подъ открытымъ небомъ, и опять исподлобья глядитъ!

Еще болѣе смущенный и обиженный Яфанъ вошелъ въ школу и совсѣмъ сконфузился. У стола за самоваромъ сидѣла барышня и смотрѣла на него большими любопытными глазими.

-- Ну вотъ, это мой самый интересный ученикъ,-- сказалъ учитель.-- Поглядите, какой: снаружи черной землей обросъ, а внутри настоящее золото!

Яфанъ, какъ во снѣ, почувствовалъ крѣпкое пожатіе маленькой, мягкой и нѣжной руки, какъ во снѣ, принялъ протянутый ему стаканъ съ чаемъ, наскоро, чуть не давясь, выхлебалъ его и сказалъ скрипучимъ, запрѣвающимъ въ горлѣ голосомъ:

-- Я, Ляксанъ Ляксанычъ, пойду теперя... Може, опосля когда...

Но къ нему протягивался уже другой стаканъ чаю, и опять надо было его пить, опять давиться, проклиная въ душѣ и барышню и Ляксана Ляксаныча, который поставилъ Яфана въ такое дурацкое положеніе. А учитель, какъ на зло, ничего этого не замѣчалъ, расхаживалъ по комнатѣ, хохоталъ и безъ умолку разговаривалъ съ барышней, которую называлъ Маріей Ивановной. Яфанъ никогда еще не видалъ его такимъ веселымъ. "Жениться, должно, хочетъ"!.. думалъ онъ, враждебно поглядывая на барышню. Она ему не нравилась: худая, тонкая, одѣта, какъ монашенка, въ узкое черное платье съ ременнымъ пояскомъ; лицо у нея было бѣлое, точно мука, волосы желтые, стоятъ на головѣ копной, а глазища большущіе, тоже желтые, такъ и сверкаютъ, такъ и впиваются въ тебя, чисто гвозди! "Ну, ужъ нашелъ тоже... Марью Ивановну"!-- ревниво продолжалъ думать Яфанка, и горько ему стало, что кончились теперь ихъ уютные вечера, что уйдетъ теперь отъ него Ляксанъ Ляксанычъ съ своей желтой, глазастой Марьей Ивановной. Уже при ней будетъ не то; не просидишь до полуночи, не побесѣдуешь, какъ бывало... баба, чего она понимаетъ? И Яфанъ рѣшительно поднялся.

-- Ну, пойду я, Ляксанъ Ляксанычъ. Прощавайте!

-- Да куда же ты? Посидѣлъ бы; вотъ Марья Ивановна съ тобой поговорить хотѣла.

-- Нѣтъ ужъ... Благодаримъ покорно за чай, за сахаръ...

Учитель вышелъ за нимъ въ сѣни. Казалось, онъ что-то важное хотѣлъ сказать Яфану, но не рѣшался и медлилъ.

-- Напрасно уходишь... а я было хотѣлъ тебѣ газетку дать. Безъ Іоны-то вы, небось, позабыли, что и на свѣтѣ дѣлается. А тамъ, братъ, такія дѣла!.. Про Потемкина слыхали?

-- Про... чего?

-- Э-э!..-- засмѣялся учитель и махнулъ рукой. Ну, не слыхали, стало быть, и говорить нечего! Жуки навозные, вотъ вы кто! Солнце вамъ на голову упадетъ, вы и то ничего не замѣтите. А я еще про тебя Марьѣ Ивановнѣ разсказывалъ,-- вотъ, молъ, парень-то!.. Эхъ, Іоны нѣту!..

Яфанъ глядѣлъ на него во всѣ глаза и съ удивленіемъ видѣлъ, что онъ и вправду сегодня какой-то чудной, такъ весь насквозь и свѣтится. И глядя куда-то въ уголъ, онъ спросилъ, наконецъ, застѣнчиво:

-- А... Марья Иваноівна-то... это что же... невѣста, что-ль, ваша будетъ?

Спросилъ, да и самъ былъ не радъ. Учитель сначала тоже удивленно вытаращилъ на него глаза, потомъ захохоталъ, замахалъ руками и побѣжалъ обратно въ школу. Яфанъ былъ уже далеко, а все еще слышалъ у себя за спиной раскатистый хохотъ учителя и другой, перевившійся съ нимъ, тоненькій, звенящій смѣхъ.

На утро Аленка рано растолкала Яфана и велѣла ему поняньчить Митроньку, покуда она истопитъ печку и уберется въ избѣ. Всклокоченный, угрюмый, Яфанъ неуклюже взялъ ребенка на руки и сѣлъ съ нимъ на завалинкѣ въ тѣни. Небо было чистое, безоблачное, изъ трубъ шелъ розовый дымъ, колокола весело трезвонили, но Яфанкѣ было скучно и досадно на весь свѣтъ. Спалъ онъ скверно, чувствовалъ себя одинокимъ и обиженнымъ и всю ночь видѣлъ во снѣ желтоглазую Марью Ивановну, которая отбила у него учителя и завела съ нимъ какіе-то секреты. Если бы не она, Ляксанъ Ляксанычъ и газету бы ему далъ и разсказалъ, что на свѣтѣ дѣлается, а то вонъ какъ оно вышло: сидѣлъ тамъ дуракъ-дуракомъ, да еще на смѣхъ подняли!..

Мимо прошло три мужика -- Гаврюха Помазокъ, старикъ Ѳедотычъ и Степанъ Лузгинъ. Прошли, потомъ вдругъ остановились и начали тыкать пальцами въ Яфанку, о чемъ-то громко разговаривая.-- "Черти проклятые!-- со злостью подумалъ Яфанка и одной рукой крѣпко притиснулъ къ себѣ Митроньку, а другую сжалъ въ кулакъ,-- Опять дразниться будутъ... ну, погоди, подойди только, я-те ужгу..."

Мужики подходили. Гаврюха Помазокъ держалъ въ рукѣ какую-то бумажку и прямо смотрѣлъ Яфанкѣ въ глаза.

-- Вотъ вѣдь онъ, грамотей то у насъ! зашумѣлъ онъ, подходя.-- А мы было и забыли! Ну-ка, Яфанка, погляди, что это за грамотка такая?

Яфанка все еще недовѣрчиво взялъ у Помазка бумажку, а тотъ, между тѣмъ, продолжалъ шумѣть на всю улицу:

-- Да какъ же! Чудное дѣло!.. Вышелъ, глядь, а она на воротахъ прилѣплена. Что такое, думаю. Вертѣлъ-вертѣлъ, а ничего не разберу. Читай, Яфанка, какая тамъ оказія написана.

-- Читай, читай,-- прошамкалъ и Ѳедотычъ, наклоняя поближе къ Яфанкѣ свое морщинистое, прозрачное ухо, изъ котораго росли сѣдые волосы.

На говоръ вышелъ Никита и, почесывая между лопатками, тоже присѣлъ на завалинку. Яфанка шопотомъ разбиралъ бумажку, и чѣмъ дальше подходилъ къ концу, тѣмъ лицо у него становилось все удивленнѣе и удивленнѣе.

-- Ой, дядя Гаврилъ!-- закричалъ онъ.-- Да чего тутъ написано-то! Гы-гы-гы!.. Страсть!..

-- Да читай, ну-те въ болото!-- сердито сказалъ Помазокъ,-- весь дергаясь отъ любопытства.-- Чего ты манишь, голова еловая!

Мужики еще тѣснѣе сгрудились вокругъ Яфанки, и онъ началъ читать. Бумаженка на видъ была паршивая, тоненькая, на цыгарки даже не годилась, но слова, которыя изъ нея вылѣзали, были такъ значительны, такъ сильны, почти страшны, что лица слушателей поперемѣнно выражали то величайшее изумленіе, то ужасъ, то восторгъ, а когда Яфанка дошелъ до послѣдняго слова, Гаврюха Помазокъ не вытерпѣлъ, ударилъ свою шапку объ землю и бурно захохоталъ.

-- Здорово!... Вотъ это ловко!.. Ну и ловко же, изломай те чума!

-- Ловко то ловко,-- задумчиво проговорилъ степенный, бородатый Степанъ Лузгинъ.-- Ну только зачѣмъ оно эдакъ про начальство? Не надо бы это...

Старикъ Ѳедотычъ глядѣлъ на небо, жевалъ своими старыми, блѣдными губами и потомъ сказалъ:

-- А правильно!... Все какъ есть правильно: и про войну, и про землю, и про трудящій народъ... Въ самую точку пропечатано.

-- Въ точку то въ точку,-- продолжалъ Лузгинъ.-- А только бумага эта не начальская. Кто ее знаетъ, отколѣ она взялась? Кабы за нее не нагорѣло

-- Да ты не набрехалъ ли чего?-- приступилъ Помазокъ къ Яфанкѣ.-- Може, тамъ и нѣту этого, изъ себя наковырялъ и дуришь намъ головы!

-- Наковырялъ!-- обиженно возразилъ Яфанка.-- Поди, попробуй, наковыряй... Да я и словъ то эдакихъ сроду не слыхалъ! Наковыряешь.

-- Читай еще! Сряду читай, какъ написано!...

И Яфанка снова, отъ начала до конца, повторилъ всѣ страшныя и радостныя слова, которыя чернымъ по бѣлому были пропечатаны въ тоненькой, захватанной, бумажкѣ.

При послѣднемъ словѣ Помазокъ жадно выхватилъ ее у него изъ рукъ, какъ будто боялся, что кто-нибудь отниметъ, тщательно запихалъ въ шапку и съ какимъ-то особеннымъ, торжественнымъ и загадочнымъ видомъ сказалъ своимъ спутникамъ:

-- Ну, а теперича, ребята, молчокъ. Видали -- не видали, слышали -- не слышали,-- айда въ церкву! Тамъ оно обозначится!

Безмятежно синѣло безоблачное небо, клубился розовый дымъ, звонили колокола. Яфанка проводилъ глазами удалявшихся мужиковъ и повернулся къ отцу.

-- Слыхалъ, батя?

-- Чего? Бумагу то?-- Никита зѣвнулъ и опять равнодушно началъ чесать себя между лопатками. А на кой она мнѣ лядъ? Бумага она бумага и есть, толковъ то отъ ней, что отъ пустой мельницы...

Яфанка больше его не слушалъ. Онъ весь былъ полонъ какихъ-то безформенныхъ, но ослѣпительно-яркихъ мыслей, отъ которыхъ распирало грудь, ударяло въ голову, и хотѣлось куда-то бѣжать, что-то дѣлать.

-- На-ка ребенка-то!-- крикнулъ онъ Аленкѣ, вбѣгая въ избу.

-- А что у тебя, руки, что ли, отсохли? Куда тебя демонъ несетъ?

Яфанка сунулъ Митроньку на примостъ, потомъ вдругъ ни съ того, ни съ сего свистнулъ, подпрыгнулъ и захохоталъ.

-- Земля и воля!.. Гы-гы-гы!.. Слышь, Аленка, бумага пришла! Чтобы, стало быть, мужикамъ земля и воля, а господамъ -- шишъ! Слыхала?

Аленка посмотрѣла на брата и поставила ухватъ въ уголъ.

-- Да ты не брешешь?

-- Кобель брешетъ, а я человѣкъ, Хвеофанъ Никитичъ Дзюбинъ! Самъ читалъ: земля трудящему народу, а прочее все обманъ.

-- И давно бы такъ!-- сказала Аленка.-- А то работаешь, работаешь, ухитряешься, ухитряешься, а жрать все нечего.

Она хотѣла еще поразспросить хорошенько Яфанку, но онъ уже выскочилъ изъ избы и, пыля лаптями, рысакомъ мчался по улицѣ.

А на селѣ уже шелъ говоръ. Мужики собирались кучками, о чемъ то шептались и показывали другъ другу таинственныя бумажки. Ихъ находили и на воротахъ, и на дверяхъ волостного правленія, и даже на церковной паперти. Потомъ видѣли, какъ урядникъ Мокроусовъ шибко проѣхалъ на бѣгунцахъ къ старшинѣ, а черезъ нѣсколько времени десятники пошли ходить изъ двора во дворъ и у всѣхъ отбирали бумажки подъ угрозой суда и кутузки. Одни отдавали безпрекословно, испуганные и удивленные; другіе отъ всего отрекались и увѣряли, что слыхомъ ничего не слыхали и видомъ не видали. Но къ вечеру во всемъ Яругинѣ не было ни одной избы, гдѣ бы о нихъ не звали и на разные лады не судили и не рядили о томъ, что было тамъ написано. Толковали объ ихъ удивительномъ появленіи невѣдомо откуда, повторяли наизусть особенно понятныя и памятныя слова, и когда на другой день ѣхали въ поле, у всѣхъ головы какъ то сами собой поворачивались въ ту сторону, гдѣ темнѣли верхушки пчелищенскаго сада, а на губахъ расползлись задумчивыя и странныя улыбки.

Аленка съ отцомъ уѣхали впередъ, Яфанка догонялъ ихъ пѣшкомъ. По одну сторону дороги жирно чернѣли вздвоенные барскіе пары, по другую -- серебристою скатертью разстилались сѣдые отъ росы мужицкіе овсы, въ которыхъ вявякали неугомонные перепела. Еще дальше, по взгорью, широкою лентой вилось утыканное крестцами жнитво, и въ желтыхъ переливахъ еще не дожатой кое-гдѣ ржи, точно красныя, синія и бѣлыя козявки, ползали маленькіе, маленькіе людишки. Тысячу разъ видѣлъ Яфанка эту картину, тысячу разъ ходилъ по этой дорогѣ и никогда ни о чемъ не думалъ и ничего не чувствовалъ, кромѣ скуки и усталости или злости. Но сегодня и барскіе пары, и овсы, и жнитво съ пестрыми козявками и косматыми крестцами -- все это казалось ему теперь совсѣмъ особеннымъ, страшно огромнымъ и въ то же время роднымъ, своимъ собственнымъ, безъ чего нельзя жить. И какъ однажды Яфанъ удивился, что онъ тоже "человѣкъ", какъ во время крестинъ его поразило открытіе, что онъ не просто Яфанъ, а Феофанъ Никитичъ Дзюбинъ, такъ и теперь вычитанный въ бумажкѣ слова "народъ и земля" давили его своей огромностью, и онъ всячески старался вникнуть въ ихъ внутренній смыслъ. Вонъ эти козявки, которыя ползаютъ тамъ между крестцами,-- это вѣдь и есть, стало быть, "трудящій народъ"... А пары, жнитво и яровое -- это она, земля! Народъ ей нуженъ такъ же, какъ и она народу; безъ него земля будетъ голая, мертвая и пустая, и народъ безъ земли захирѣетъ, ослабнетъ и будетъ... сухарь!...

Яфанка остановился посреди дороги и громко загоготалъ.

-- Го-го-го!.. Сухарь и есть!.. Вотъ она, штука то какая!.. Ну, теперича будя! Были сухари, а теперича стали люди... Го-го-го, земля и воля трудящему народу!

За спиной у Яфанки прогрохотали колеса, храпящая лошадь чуть было не сшибла его въ канаву, и въ клубахъ желтой пыли Яфанъ увидѣлъ черную бороду и цыганскіе глаза Гаврюхи Помазка. Онъ лежалъ животомъ внизъ на телѣгѣ и, накрутивъ возжу на правую руку, силился остановить прыгающаго коренника.

-- Тпру, тпру, чума те задави... Вотъ проклятая. А ты чего это здѣсь народъ пужаешь?-- сердито закричалъ онъ на Яфанку. Оретъ, какъ бугай, лошади ажъ сбѣсились. Еще бы мало-ни-.мало, оглоблю такъ бы и вывернули!

Яфанка смотрѣлъ на Помазка и смѣялся.

-- А чего же мнѣ не орать? Ныньче, дядя, земля и воля!

-- Чего такое?

-- Гы-гы-гы... Аль забылъ, волшебную бумажку то вчерась читали?

Черное лицо Помазка еще больше почернѣло, онъ свирѣпо оскалился, схватилъ кнутъ и замахнулся на Яфанку.

-- Ахъ ты сукинъ ты сынъ, вотъ я тебѣ дамъ волшебную бумажку... Когда я съ тобой читалъ, чего ты брешешь? И не читалъ и не видалъ, да и знаться съ тобой, съ дурнемъ, не хочу!..

Онъ хотѣлъ было огрѣть Яфанку кнутомъ, но не досталъ, задергалъ возжами и покатилъ дальше. Потомъ обернулъ опять назадъ свое уже смѣющееся лицо и, грозя Яфанкѣ кнутомъ, крикнулъ изъ крутящихся клубовъ пыли:

-- Сказано: молчокъ -- и молчокъ! Чтобы трава въ полѣ не слыхала,-- вотъ какъ по нашему, дурова твоя голова!...

-- Ишь ты, хитрый какой, цыганъ безподобный,-- проворчалъ Яфанка -- Боится!.. А чего бояться? Больно нужонъ то! Тутъ, братъ, вонъ какое слово то: "народъ"!.. а тебѣ и вся цѣна -- щербатая монетка, только всего и дѣловъ!

Онъ свернулъ на межу, заросшую сизымъ чертополохомъ, и золотое море спѣлыхъ хлѣбовъ втянуло его въ свою молчаливую, таинственную глубину.

Косили, жали, возили снопы, и незамѣтно, день за днемъ, погасали полночныя бѣлыя зори, и незамѣтно хрустальная ясность небесъ задернулась густымъ, чернымъ бархатомъ осенняго траура. Съ опустѣвшихъ, разграбленныхъ полей жизнь опять перешла въ село. По гумнамъ сыпался сухой и дробный трескъ цѣповъ; съ усадьбы Пчелищева слышались пронзительные свистки и непрерывное гудѣніе паровой молотилки. Овины курились голубыми дымками; пахло горѣлой соломой, моченой посконью,-- парнымъ молокомъ, и съ утра до вечера у колодцевъ, на огородахъ и за воротами визгливо ругались бабы. Но подъ темнымъ лицомъ деревенской обыденщины что то бродило. Мирно и дѣловито стучали цѣпы; вкусно пахли невинные дымки, а въ овинахъ, на току, по ригамъ и амбарамъ гудѣли необычные разговоры про войну и неудачное замиреніе, про новые налоги и какой-то "красный бунтъ" на далекомъ морѣ, про "волшебныя бумажки", которыя точно, по воздуху прилетали не только въ Яругино, но и въ другія села, появлялись на телеграфныхъ столбахъ, передавались изъ рукъ въ руки и тщательно прятались въ завалинкахъ и ометахъ. Ходили самые удивительные слухи, и хотя никто ничего хорошенько не зналъ, и не понималъ, но всѣ жадно къ нимъ прислушивались и потомъ разносили по избамъ, овинамъ и токамъ. И все чаще и чаще пріѣзжалъ на своихъ бѣгунцахъ Мокроусовъ, шнырялъ отъ батюшки къ старшинѣ и обратно, что то высматривалъ и вынюхивалъ и подозрительно косился на мужиковъ, если они не очень поспѣшно снимали передъ нимъ шапки.

-- Чего это онъ разъѣздился, кубыть восца у него сидитъ?-- пересмѣивались между собою мужики. Мечется, чисто бѣсъ передъ заутреней... аль и вправду почуялъ, гдѣ пѣтухи кричатъ?

И суетливая дѣятельность Мокроусова еще болѣе убѣждала мужиковъ, что тамъ гдѣ то за предѣлами Яругина, на дальнихъ моряхъ, по которымъ носятся красные корабли, въ большихъ городахъ, откуда прилетаютъ "волшебныя бумажки", творится нѣчто огромное и все ближе и ближе подступаетъ къ тихимъ, дремлющимъ деревнямъ, гдѣ стучатъ цѣпы, и дымятся овины.

Невнятные шорохи и шелесты этого грознаго шествія доползли, наконецъ, и до Никиты. Какъ только они убрались и обмолотились, онъ было опять залегъ на печь, но однажды его вызвали въ волость, и онъ вернулся оттуда обезпокоенный и возбужденный. Сѣлъ на лавку, долго блуждалъ глазами по избѣ и потомъ сказалъ, ни къ кому особенно не обращаясь:

-- Чего-й-то болтаютъ, кубыть манихвестъ какой-то пришелъ... Толь правда, толь нѣтъ, а говорятъ, у господъ, землю будутъ отбирать.

-- Вона! Хватился!..-- насмѣшливо воскликнула Аленка.-- Да про это ужъ бо-знать когда извѣстно!,

-- Извѣстно-извѣстно... Дура! Кабы извѣстно, небось, бы оповѣщали, а то нѣту ничего... Бу-бу-бу...

-- А ты бы дрыхъ больше, такъ и вовсе ничего не будетъ. Кому это нужно тебя оповѣщать? Отберутъ да подѣлятъ, а ты лежи, какъ хрякъ въ болотѣ. Долежишься, что и царствіе небесное проспишь!

Никита подозрительно смотрѣлъ на дочь и обезпокоился еще больше. Хотя и не вѣрилъ ей, но смутно чувствовалъ, что она что то знаетъ... И темный страхъ, какъ оы чего не прозѣвать, медленно вползалъ въ его смятенную душу.

-- Бу-бу-бу... гдѣ Яфанка?-- спросилъ онъ, озираясь.

-- А я почемъ знаю? Шляется гдѣ-нибудь... тоже не очень сладко въ катухѣ сидѣть. Да кабы у меня не Митронька, я бы сама давно завила хвостъ и побѣжала куда ни попадя... Вотъ, навязался демоненокъ! И съ грубой нѣжностью она двумя пальцами утерла носъ "демоненку", который лежалъ въ зыбкѣ и съ серьезнымъ видомъ разсматривалъ свою собственную ногу.

Никита совсѣмъ разобидѣлся и раскисъ.

-- Бу-бу-бу... Вотъ они, дѣтки то!...-- уныло затянулъ онъ свою обычную пѣсню.-- Ты ихъ родишь, ты ихъ ростишь, а они объ отцѣ и думать не хотятъ... Мишку то, Мишку то хоть бы пожалѣли... Може, живъ еще... Придетъ съ войны, тоже и ему надо... А имъ и горя мало... только объ себѣ, только объ себѣ!..

Онъ полѣзъ на печь, но не заснулъ, все ворочался и поджидалъ Яфанку. Теперь на него только и была надежда. Іона померъ; Аленка и раньше была вѣдьма, съ ребенкомъ же совсѣмъ изсобачилась, никакъ не приступишься, а Яфанка хоть и дурачокъ, но все-таки подобрѣе,-- авось, пожалѣетъ отца, и если что-нибудь знаетъ, навѣрное разскажетъ...

Яфанка вернулся домой только подъ вечеръ. Заслышавъ его голосъ, Никита поспѣшно спустился съ печи и сначала для строгости напустился на сына.

-- Яфанка! Идѣ тебя вихоръ носитъ? На селѣ вонъ бо-знать что дѣлается, а тебя туты по бучиламъ таскаютъ!

-- Чего дѣлается?-- наскоро отрѣзая себѣ ломоть хлѣба, спросилъ Яфанка.

Въ послѣднее время онъ вдругъ какъ-то выросъ, возмужалъ, ходилъ, задравши голову кверху, и пріобрѣлъ манеру говорить отрывисто и многозначительно.

-- Ча-о? Сѣла баба на чело!.. Былъ я ноне въ волостѣ, на счетъ податёвъ вызывали, а тамъ народъ гуде-еть! Манихвестъ, сказываютъ, вышелъ, вся, стало быть, какая господская земля мужикамъ отдадена!

-- Это кто же ее отдавалъ то?

-- Ну, а я жъ почемъ знаю? Манихвестъ... стало быть, отъ царя, что ли...

Аленка съ Яфанкой переглянулись и захохотали.

-- Поди вотъ, потолкуй тутъ съ нимъ!-- сквозь смѣхъ сказала Аленка.-- Троститъ: манихвестъ-манихвестъ, а какой манихвестъ -- и самъ ни шута не знаетъ!

-- Эдакихъ манихвестовъ то...-- пробормоталъ Яфанка, запихивая въ ротъ огромный кусокъ хлѣба.-- Эдакихъ то манихвестовъ... ихъ по всѣмъ карманамъ напихано... Попадись только съ нимъ... гы-гы-гы!.. сичасъ прямымъ трахтомъ въ одноглазку!..

-- Это за что же?

-- А за то! Урядника спроси, онъ те скажетъ! Забылъ, отбирали-то? Вотъ эти самые манихвесты и есть!

-- Стало быть, враки все?-- упавшимъ голосомъ спросилъ Никита.

-- Извѣстно, враки. Такъ тебѣ господа сейчасъ землю свою и отдадутъ!

-- Да вѣдь... прикажутъ -- и отдадутъ.

-- Кто прикажетъ? Дожидайся!.. Эдакъ дожидаться то -- и никогда не дождешься. Гы-гы-гы!..

Они съ Аленкой опять захохотали. Никита смотрѣлъ, на нихъ растерянно.

-- А какъ-же?

-- Такъ же! Хочешь, такъ самъ бери, вотъ тебѣ и все!

Яфанка проглотилъ кусокъ, наморщилъ лобъ и произнесъ торжественно, по складамъ, какъ будто читалъ по книгѣ:

-- "По-ды-майся, тру-дя-щій народъ, добывай себѣ землю и волю"!..

На минуту наступило молчаніе, и въ тишинѣ только и слышно было, какъ Митронька по-голубиному гуркоталъ, ловя и запихивая въ ротъ свою ногу: "А-гурр... Амъ-гурр"!.

-- Ну, ужъ это...-- заговорилъ, наконецъ, Никита. Это ужъ я и не знаю, что... Да вѣдь это что такое... бунтъ, аль нѣтъ!-- закричалъ онъ вдругъ на всю избу. Тьфу, анафемы!.. что же вамъ отецъ-то на смѣхъ дался? Бу-бу-бу....

И уже на печи онъ докончилъ:

-- За эдакія слова... дуракамъ-то... зады порютъ! Вотъ что!

-- А объ чемъ же и толкъ?-- спокойно отозвался Яфанка.-- Поди-ка, скажи при урядникѣ, что у господъ землю приказано отбирать,-- онъ те покажетъ манихвестъ!..

Никита больше ничего не возражалъ, только вздыхалъ и плаксиво жаловался на свою заброшенность и отчужденность. Все шире и шире раздвигалась вокругъ него холодная пустота, и чуялъ онъ, что жизнь отъ него куда-то уходитъ, а вмѣстѣ съ нею уходятъ и собственныя дѣти.

Яфанка повадился теперь ходить въ чайную. Чаю онъ не пилъ, да и не на что было пить, но тамъ просто хорошо и уютно сидѣлось. Свѣтло, тепло, много народу, можно наслушаться разныхъ разговоровъ, а то и газетку почитать. Въ чайной получался "Свѣтъ",-- газетка хотя и маленькая, а все-таки и въ ней попадалось кое-что занятное. Иногда его заставляли читать вслухъ, и Яфанкѣ это нравилось. Въ эти минуты онъ чувствовалъ себя "человѣкомъ", а не Сухаремъ; надъ нимъ не смѣялись, не дразнили за Аленку, случалось, угощали и чаемъ. И каждый разъ послѣ такихъ вечеровъ Яфанка казался самому себѣ и ростомъ какъ будто выше, и умнѣе, и значительнѣе,-- оттого-то онъ и началъ задирать голову кверху, и когда говорилъ, то выпускалъ слова съ отрывомъ, точно они у него были не простыя какія-нибудь, а изъ чистаго золота.

Съ учителемъ они не видались съ тѣхъ поръ, какъ Яфанка засталъ у него таинственную желтоволосую Марью Ивановну. Почему-то стыдно было туда итти: и смѣхъ ихъ тогда вспоминался съ обидой, и самъ Ляксанъ Ляксанычъ казался совсѣмъ не такимъ, какъ прежде. Точно Яфанка засталъ его на какомъ-то нехорошемъ дѣлѣ, и теперь пошатнулось въ его земной душѣ прежнее почтеніе къ учителю, котораго считалъ лучше всѣхъ въ селѣ. Думалось, что ужъ если учитель, то вродѣ святого, а онъ, какъ Адріашка Пѣтуховъ, у котораго на умѣ только однѣ бабы... И это было обидно!

-----

Но скоро имъ пришлось встрѣтиться опять и при такой странной, при такой необычной обстановкѣ, что Яфанка сразу позабылъ всѣ свои обиды, и учитель поднялся въ его мнѣніи еще выше прежняго.

Сидѣлъ Яфанъ въ чайной и слушалъ, какъ два Яругинскихъ богатѣя, Федоръ Дочкинъ и Иванъ Сидоровъ Хряпинъ, спорили о тскмъ, у кого изъ нихъ лошадь лучше. Хряпинъ увѣрялъ, что его сѣрый жеребецъ самыхъ настоящихъ битюцкихъ кровей, и меньше тысячи рублей онъ его нипочемъ не продастъ. Дочкинъ въ этомъ сомнѣвался, называлъ жеребца "толстозадымъ дуракомъ" и расхваливалъ свою полукровку, которая и на ходу машиста и родомъ поблагороднѣе, потому что отецъ у нея лучшій рысакъ завода князя Чубатова-Терскаго. Мужики оставили всѣ свои разговоры, сгрудились около богатѣевъ, и одни поддерживали Дочкина, а другіе -- Храпина. Дѣло подходило къ дракѣ, и длинный, тощій Хряпинъ съ злыми, собачьими глазами и скверной, клочкастой бороденкой уже началъ подскакивать къ самому лицу грузнаго Дочкина. Яфанка съ острымъ любопытствомъ ждалъ, кто кого первый "засвѣтитъ", но какъ разъ въ эту минуту вошелъ Дармостукъ и, еле переводя духъ, сообщилъ:

-- А у насъ въ селѣ что-й-то неладно... Пріѣхалъ становой, да еще съ нимъ какіе-то, и всѣ прямо къ учителю повалили... Испужался я -- страсть, ажъ поджилки трясутся!

Мужики позабыли про битюцкихъ и княжескихъ жеребцовъ и окружили Дармостука съ разспросами: но онъ, и самъ ничего толкомъ не зналъ, только повторялъ одно и то же:

-- Становой, да урядникъ, да еще какіе-то... Тамъ народу видимо-невидимо! Я часы звонить вышелъ, да какъ увидалъ, до смерти испужался. Что-й-то сроду у насъ этого не бывало!

Богатѣи тоже прислушивались, еще красные и возбужденные отъ спора, и, сверкая злыми глазами, Хряпинъ сказалъ:

-- Да ужъ за хорошими дѣлами начальство не ѣздіетъ! Напаскудилъ чего-нибудь учитель-то, нынче это очень просто! Газеты пишутъ, бумажки раскидываютъ, про царскую фамилію неподобныя слова выражаютъ! За это бы давно надо за хвостъ да объ уголъ!

-- Правильно!-- согласился Дочкинъ.-- Допущать никакъ невозможно. Да коснись меня, да я за царскую фамилію глотку всякому перерву!

Мужики поддакнули, а Дармостукъ съ испугу, не сказалъ ли онъ чего лишняго, сдѣлалъ глупое лицо и смиренно пробормоталъ:

-- Кто его знаетъ!.. У насъ въ селѣ сроду ничего этого, не было. Жили, слава тебѣ Господи!.. А что про учителя, такъ только и всего, что по ночамъ долго сидѣлъ. Бывало, зимнее время, и часъ звонишь, и два звонишь, а онъ все сидитъ!

-- Вотъ и досидѣлся!-- злорадно воскликнулъ Хряпинъ.-- Теперича засадятъ въ тюрьму -- и еще посидитъ! Самое милое дѣло, карасинъ казенный, сколько хочешь сиди!

Кое-кто засмѣялся, потомъ пошелъ и общій галдежъ, въ которомъ ничего нельзя было разобрать. Но Яфанка уже не слушалъ, за спинами мужиковъ пробрался къ дверямъ и юркнулъ на улицу. Хотѣлось самому поскорѣе узнать, что такое дѣлается въ школѣ, и старая привязанность потянула къ Ляксану Ляксанычу. Увезутъ, пожалуй, никогда больше и не увидишь!.. Когда бѣжалъ, все хорошее вспоминалось объ учителѣ: длинные вечера івъ пустомъ классѣ, книжки и газеты, самоваръ, баранки, смѣхъ, разговоры... И было жалко, что онъ тамъ теперь одинъ среди сердитыхъ начальниковъ, а Хряпинъ ругается, и хохочутъ мужики.

Вечеръ былъ сырой и туманный, съ мокрыхъ полей тянуло прѣлью и разложеніемъ умершихъ травъ. Школа была, вся освѣщена, и въ медлительныхъ колыханьяхъ блѣдныхъ испареній земли казались зловѣщими, мутно огромными эти поздніе, необычные огни. Яфанка, безстрашно шлепая лаптями, подошелъ къ крайнимъ окошкамъ и хотѣлъ было заглянуть, но туманъ вдругъ зашевелился, что-то черное выплыло изъ него и крѣпко впилось въ Яфанкинъ воротникъ.

-- Ты здѣсь чего? Кого тебѣ надо?-- спросилъ грубый, сердитый голосъ.

-- Я поглядѣть...-- отвѣчалъ Яфанка, вертя головой, чтобы ослабить душившій его воротникъ полушубка.

-- Нечего тутъ глядѣть! Проваливай...

Сердитый и грубый человѣкъ хотѣлъ было выпустить Яфанку, но сейчасъ же почему-то раздумалъ и еще крѣпче сдавилъ ему шею.

-- Да кто ты таковъ есть?

Яфанка молчалъ. Ругаясь и толкая его колѣнками, человѣкъ поволокъ Яфанку въ школу. Здѣсь все было такъ же странно и необычно, какъ странны казались съ улицы огромные, мутные огни. Въ сѣняхъ и въ передней толпились люди въ сѣрыхъ шинеляхъ съ красными погонами и красными шнурками. Классный шкафъ былъ отворенъ настежь, и книги изъ него безпорядочно вывалены на полъ. Передъ ними на корточкахъ сидѣли Мокроусовъ и опять человѣкъ въ шинели; они вытаскивали изъ кучи одну книгу за другой, слюнили пальцы, перелистывали ихъ и снова валили на полъ. На классномъ столѣ горѣла знакомая Яфанкѣ лампа, и при яркомъ свѣтѣ ея становой съ какимъ-то другимъ, толстымъ и хмурымъ начальникомъ, разсматривали разныя исписанныя бумажки. Учитель былъ тутъ же, сидѣлъ около печки, положивъ нога на ногу, и задумчиво пощипывалъ бородку. А у стѣнъ, неподвижные и безстрастные, точно каменныя бабы на курганахъ, съ бадиками въ рукахъ стояли понятые мужики.

Когда стражникъ ввелъ за шиворотъ Яфанку, учитель не то испугался, не то удивился и сдѣлалъ рѣзкое движеніе, какъ будто хотѣлъ что-то сказать. Однако, во-время остановился, принялъ прежнюю спокойную позу и послалъ Яфанкѣ широкую улыбку. Яфанка отвѣтилъ ему такою же широкой улыбкой.

-- Вотъ, ваше в-діе, человѣкъ какой-то,-- обратился стражникъ къ становому.-- Ходитъ обаполъ, въ окошки заглядываетъ. Я его задержалъ.

-- Чей такой?

-- Не могу знать, ваше в-діе!

Оба начальника повернулись и брезгливо посмотрѣла на Яфанку.

-- Ты кто такой? Какъ фамилія?-- строго спросилъ становой.

Яфанка молчалъ.

-- Фу ты, рожа какая! Тебѣ говорятъ, фамилія какъ? Ну, прозвище, что ли?

Одинъ изъ понятыхъ задвигался, робко кашлянулъ въ кулакъ и сказалъ:

-- Это, ваше благородіе, позвольте сказать, Сухарей малый-то! Ихній, значитъ, т. е. этихъ самыхъ Сухарей, стало быть...

-- Какихъ Сухарей? Что за Сухари такіе?

-- Да наши же, стало быть, мужики т. е., Сухари прозываются! А малый-то онъ дурной у нихъ, значитъ, съ дуриной, какъ говорится, ваше в-діе...

Становой еще разъ посмотрѣлъ на безмятежно-улыбающагося Яфанку и махнулъ рукой.

-- Прогоните его къ чорту!.. Идіотъ какой-то!

Стражникъ тѣмъ же манеромъ вытолкалъ Яфана колѣнкой въ сѣни, далъ ему тумака и велѣлъ убираться къ чортовой матери. Но Яфанка уже сообразилъ всѣ выгоды своего положенія и рѣшилъ "валять дурака" до конца, только бы остаться здѣсь и доглядѣть, что будутъ еще дѣлать съ учителемъ. Онъ вернулся и, какъ ни въ чемъ не бывало, усѣлся въ уголку между доской и печкой. Понятые дѣлали ему угрожающіе знаки, указывали на дверь, чтобы о.въ уходилъ,-- Яфанка дѣлалъ видъ, что ничего не понимаетъ, да такъ и просидѣлъ все время.

Обыскъ длился часовъ до 12 ночи, лазили на чердакъ,-- шарили въ трубѣ, подымали въ чуланѣ половицы. Не нашли ничего подозрительнаго, написали бумагу и, сердитые, усталые, исчезли въ туманѣ, какъ странные призраки страннаго сна. На память о нихъ остались только грязные слѣды на полу, развороченныя книги и бумаги и терпкій запахъ солдатскихъ шинелей, сапожнаго товару и асмоловскаго табаку.

Когда шаги ихъ затихли, и собачій лай, провожавшій ночныхъ гостей отъ двора ко двору, затерялся, наконецъ, гдѣ-то далеко, Яфанка вылѣзъ изъ своего угла и побѣжалъ, въ сѣни. Посмотрѣлъ на улицу, прислушался, затворилъ и запоръ всѣ растворенныя настежь двери, потомъ вернулся и закричалъ во все горло:

-- Ушли! Ляксанъ Ляксанычъ, и ей-Богу ушли!.. Ни одной шишиги на улицѣ нѣту!

Они взглянули другъ на друга, и оба радостно захохотали.

-- Ахъ ты, чучело эдакое!-- воскликнулъ учитель, тряся Яфанку за плечи.-- Да какъ это ты?.. Да зачѣмъ тебя сюда принесло? А?

-- Да какъ же, Ляксанъ Ляксанычъ... я въ чайной былъ, какъ прибѣгъ Дармостукъ и говоритъ, за вами начальство пріѣхало. А Хряпинъ -- сукинъ сынъ -- ругаться зачалъ, такъ, говоритъ, ему и надо, пущай въ тюрягѣ посидитъ, не читай газеты! Ахъ ты, думаю, да какъ же это? Увезутъ васъ -- и не увидишь, да прямымъ трахтомъ сюды...

-- Чудакъ-человѣкъ, да вѣдь и тебя бы забрали!

-- Вона! А чего съ меня взять? Становой-то даве какъ было посыкнулся: кто да что, а я молчокъ! Ну, что жъ, двинулъ стражникъ однова по шеѣ, да, болѣ и ничего!

-- Ты молодецъ, Яфанка, ей-Богу молодецъ! Только въ другой разъ этого не дѣлай, мало ли что можетъ быть? Ныньче благополучно сошло, а въ другой разъ и нѣтъ. Зачѣмъ зря башку подъ обухъ подставлять?

Яфанка оглядѣлся, потомъ нагнулся къ самому уху учителя и шопотомъ спросилъ:

-- А чего же это они искали-то, Ляксанъ Ляксанычъ?

-- Да ужъ извѣстно, чего -- книжекъ. Книжки такія бываютъ, запрещенныя; ихъ и самому то читать недозволено, а если кому-нибудь давать, особливо мужикамъ -- и вовсе нельзя: въ Сибирь попрутъ!

-- Вродѣ "волшебныхъ бумажекъ"?-- хитро подмигнувъ, сказалъ Яфанка.

-- А ты развѣ ихъ видалъ!-- удивился учитель.

-- Да какъ же? И-и-и!.. Да ихъ тутъ, вездѣ до пропасти было! Я мужикамъ то читалъ-читалъ, анъ на память заучилъ. "Земля и воля"...-- началъ было онъ нараспѣвъ.

Но учитель поспѣшно закрылъ ему ротъ рукой, и оба опять захохотали.

-- Ну ладно, Яфанъ, объ этомъ потолкуемъ еще, а теперь давай на радостяхъ чай пить. Ѣсть хочется до смерти!

-- А прибрать бы?-- сказалъ Яфанъ, глядя на груды книгъ на полу.

-- А ну его къ чорту, успѣется! Придетъ завтра сторожиха, все уберетъ. Эхъ, братъ, хорошо быть на свободѣ, вольной птицей, самому себѣ хозяинъ!-- весело воскликнулъ учитель и потянулся такъ, что кости хрустнули. А то вотъ забрали бы, и сидѣлъ бы я теперь за тремя замками въ какой-нибудь вонючей дырѣ... Когда-нибудь, можетъ, и придется, а теперь погуляемъ покуда!

-- Погуляемъ!-- повторилъ Яфанка, и, подумавъ, прибавилъ: а все-таки, Ляксанъ Ляксанычъ, приведется, стало быть, посидѣть то?

-- Да ужъ, должно быть, приведется! А все вѣдь изъ чего? Изъ-за нея, изъ-за свободы милой, все хочется, чтобы полегче да получше было жить, да не тебѣ только, а всему народу православному!

-- Мужикамъ, стало быть? А они вонъ давеча, Хряпинъ ругается, а они, дурачье, грохочутъ!

-- Ничего, Яфанъ, это ничего, пускай грохочутъ! А волшебныя бумажки то все-таки, говоришь, читаютъ?

-- Да это то хоть читаютъ...

-- Ну вотъ, можетъ, и дочитаются до чего-нибудь.

Яфанка вдругъ вспомнилъ что-то и залился смѣхомъ.

-- И шутъ тоже!..-- пробормоталъ онъ, вытирая полой полушубка выступившія на глазахъ слезы. А они бы у Гаврюхи Помазка поискали... онъ ее, бумажку то, за божницу спряталъ... Трясется надъ ней, какъ курышка надъ яйцомъ... боится до смерти, какъ бы не увидали. А надысь зазвалъ меня на гумно и тащитъ ее изъ онучки: на-ка-сь, почитай-ка мнѣ ее еще, да повнятнѣе... А они ищутъ...

-----

Обыскъ у учителя взволновалъ все село еще больше, чѣмъ волшебныя бумажки. Ходили мимо школы, заглядывали въ окна, разспрашивали школяровъ; мать одного изъ учениковъ, шустрая бабенка, которую звали Егозой, принесла Ляксанъ Ляксанычу пятокъ яичекъ и долго стояла на порогѣ, бѣгая глазами по всѣмъ угламъ и вздыхая. Яфанкѣ нѣсколько дней не давали проходу; всѣ уже знали, что онъ присутствовалъ на обыскѣ, даже ночевалъ у учителя, изъ-за чего у нихъ съ отцомъ чуть не драка вышла, и, поймавъ Яфанку гдѣ-нибудь въ укромномъ мѣстечкѣ, приступали къ нему съ разспросами, какъ было дѣло. Яфанка напускалъ на себя нестерпимо важный видъ и неохотно бормоталъ:

-- Да какъ было? Пришли, переворочали все, да и ушли.

-- Дура-голова! Да чего искали-то?

-- А я почемъ знаю -- чего? Кто искалъ, того и спроси. Они лучше знаютъ.

За такіе отвѣты Яфанку нещадно ругали, а онъ надувался еще пуще и, презрительно кося глазами на ругателей, говорилъ:

-- Спрашиваютъ тоже! Небось, когда Ляксанъ Ляксанычъ одинъ за все село отдувался, никакой дьяволъ носу изъ избы не высунулъ! Учатъ-учатъ васъ, а ума все нѣту, какъ были лѣшманы, такъ и остались... Да сталъ бы я васъ, чертей, учить, нужны то! Шли бы къ Хряпину, онъ васъ научитъ... какъ сыметъ послѣдніе портки, небось, узнаете тогда!

-- Тьфу ты, сухариная твоя морда!-- восклицали удивленные мужики,-- сопли то утри, шутенокъ, смотри ты, какъ расчуфыкался. Аль давно по шеѣ не гладили? Съ нимъ добромъ говорятъ, а онъ и передомъ и задомъ бьетъ... Сказано -- дуракъ, дуракъ и есть!

Но хотя и плевались мужики и честили Яфанку разными обидными словами, однако отходили отъ него смущенные и долго послѣ того избѣгали смотрѣть другъ другу въ глаза. Была въ его дерзкихъ рѣчахъ какая-то колючая правда, и всѣ ее чувствовали, и всѣмъ было особенно досадно, что правду эту высказывалъ лопоухій Яфанка, извѣстный въ селѣ разиня и дуракъ.

На Покровъ въ уѣздномъ городѣ была ярмарка, и по всѣмъ проселкамъ заскрипѣли мужицкіе обозы. Везли хлѣбъ, картошку, живыхъ поросятъ, отчаянно визжавшихъ въ мѣшкахъ; кто побогаче, велъ на продажу молодыхъ лошадей, коровъ, подтелковъ. И, обгоняя этотъ ревущій, кричащій, пестрый потокъ, важно ѣхалъ на парѣ сытыхъ, "хлѣбныхъ" коньковъ Иванъ Сидоровъ Хряпинъ съ привязаннымъ къ телѣжкѣ толстозадымъ, битюцкихъ кровей, жеребцомъ, который храпѣлъ, фыркалъ и косился по сторонамъ налитыми кровью глазами. Мужики провожали жеребца восхищенными взглядами и завистливо вздыхали.

-- Эхъ, лошадка то у те хороша, Иванъ Сидорычъ! Наши передъ ней чисто козявки! Почемъ продавать будешь?

-- Тыщу рублевъ!-- снисходительно отвѣчалъ Хряпинъ съ высоты своей кованной желѣзомъ телѣжки на рессорномъ ходу.

-- Ничего, правильная цѣна! Стоитъ дѣла!-- одобряли мужики и, раззадоренные видомъ чужого богатства, начинали изо всѣхъ силъ нахлестывать своихъ несчастныхъ "козявокъ", покорно тащившихъ тяжелую кладь.

Сухарямъ нечего было продавать, они сидѣли дома. Никита, послѣ бурной ссоры съ Яфанкой изъ-за ночевки у учителя во время обыска, что-то расхворался и не слѣзалъ съ печи; Яфанъ и Аленка хозяйничали одни. Жизнь въ избѣ раздѣлилась на-двое: одна шла внизу, другая -- наверху, и каждая изъ нихъ была сама по себѣ. Сверху неслись тягучіе стоны и охи вперемежку съ слезливымъ бормотаніемъ; внизу безмятежно агукалъ маленькій Митронька, хлопали двери, гремѣли чугуны и ухваты, кричала и бранилась съ кѣмъ-то Аленка. Потомъ у нихъ съ Яфаномъ начиналось таинственное перешоптываніе, и въ этомъ шопотѣ Никитѣ чудилось что-то страшное, отчего старое сердце начинало судорожно трепыхаться въ груди, а въ вискахъ стучали тяжелые, невидимые молотки. Онъ подползалъ къ закраинѣ печи, свѣшивалъ голову внизъ и старался вслушаться. Но ничего нельзя было разобрать; говорили тихо, и только въ ушахъ гудѣло: "гу-у, гу, у-гу!"

-- Ну чего вы тамъ шепчетесь? Чего шепчетесь?-- злобно скрипѣлъ Никита. Слышу вѣдь я, все слышу, всѣ ваши паскудныя дѣла знаю, не схоронитесь!..

Аленка подходила къ печи и, нахальная, румяная, пышущая острымъ холодкомъ осени, принесеннымъ ею со двора вмѣстѣ съ ведрами воды, заглядывала въ темноту, пропитанную промозглымъ запахомъ старческаго пота.

-- Да ужъ лежи, лежи, коли Богъ убилъ! Чего ты требтишься день-деньской? Попилъ-поѣлъ и говори -- слава Богу, только твоихъ и дѣловъ! Небось, и безъ тебя управимся...

Весь дрожащій отъ обиды и злости Никита опять уползалъ въ свой уголъ и протяжно на всю избу стоналъ:

-- О, Господи, царица небесная, хоть бы смерть что-ль поскорѣй пришла!..

Но смерть не приходила, а въ ушахъ все гудѣли странные шопоты текущей внизу жизни, и опять стали сниться яркіе сны, про которые и самъ Никита хорошенько не зналъ -- не то явь, не то бредъ. Приходилъ Іона, весь бѣлый, да чистый, какимъ въ гробу лежалъ, садился рядомъ и, глядя на Никиту смѣющимися глазами, говорилъ: "А что, Никита, вѣдь наша взяла, а ты все лежишь? Вставать пора, подыматься, добывать себѣ землю и волю"!-- "А что же въ Ташкентъ то теперь не поѣдешь"?-- спрашивалъ Никита.-- "Нѣтъ, зачѣмъ въ Ташкентъ, ты погляди, вѣдь Пчелищевскую то землю мы раздѣлили. Я себѣ садъ взялъ, мнѣ больше ничего не нужно, и ты иди, а то прозѣваешь".. И вотъ уже будто они съ покойницей-старухой ходятъ въ какомъ-то удивительномъ саду. Теплынь, трава по поясъ, а на деревьяхъ осыпныя яблоки, груши, вишенье... Но что всего удивительнѣе -- и онъ и старуха оба совсѣмъ молодые, и Мишка тутъ же вертится, и Яфанка съ Аленкой прыгаютъ. Смотритъ онъ на всѣхъ и глазамъ не вѣритъ: чистенькіе, красивые, веселые. А старуха сбираетъ яблоки, вишни, полонъ подолъ насыпала и хохочетъ во все горло, какъ Аленка. "Кушайте, кушайте, ребятишки, отъ хорошей жизни не зачаврѣешь! Отчего, ты думаешь, мы Сухари-то? Отъ нужды да отъ глупости, а вотъ какъ отъѣдимся да поумнѣемъ,-- гляди, какіе гладкіе станемъ"...

-- А вѣдь Хряпинъ жеребца то не продалъ, такъ назадъ и привелъ! Никто не покупаетъ; мужики смѣются: "погоди,-- Иванъ Сидорычъ, и ты подъ равненіе попадешь"! Онъ ажъ почернѣлъ отъ злости: "ладно, говоритъ,-- вотъ пригонятъ солдатъ, они вамъ напишутъ равненіе на спинѣ"! А мужики ему шумятъ: "да гдѣ ты солдатъ то возьмешь? Ихъ всѣхъ Япошка подъ себя забрала"! Что смѣху было!..

Никита просыпается и слушаетъ. Кто это говоритъ,-- про Хряпина и про Япошку! Яфанка, или все это ему снится во снѣ? Опускаетъ голову внизъ и смотритъ. Тускло горитъ керосиновая лампочка,-- должно быть, уже поздно.. Аленка съ Яфаномъ сидятъ за столомъ, хлебаютъ что то изъ чашки. Вкусно чмокаютъ, смѣются. И въ старомъ сердцѣ вспыхиваетъ безсмысленная злость на ихъ молодость, смѣхъ, здоровье, на то, что для нихъ все еще впереди, а у него уже нѣтъ ничего, да и не было никогда...

-- Опять шепчетесь? Да чего же это вы все шепчетесь, а?

Яфанъ и Аленка съ удивленіемъ подымаютъ головы, глядятъ на печь, потомъ переглядываются другъ съ другомъ.

-- Старикъ то не иначе, какъ совсѣмъ глухой сталъ, говоритъ Яфанка.

Аленка пренебрежительно вздергиваетъ плечами, беретъ чашку и подходитъ къ печи.

-- Можетъ, тюрьки хочешь? На, поѣшь, что-ли!

У Никиты во рту еще чувствуется вкусъ райскихъ вишенъ, онъ раздумываетъ, не швырнуть ли эту тюрю Аленкѣ въ голову. Но ѣсть хочется, такъ вкусно пахнетъ растертымъ лукомъ и размоченными въ квасу сухарями, онъ дрожащими руками беретъ чашку и жадно начинаетъ хлебать въ темнотѣ, по привычкѣ охая и вздыхая при каждомъ хлебкѣ.

-- Ишь ты, боленъ-боленъ, а тюрю то дочиста подлизалъ!..-- слышится ему снизу, когда онъ вернулъ пустую чашку.

Хохочутъ и шепчутся. Никита въ безсильной ярости грозитъ кулакомъ и снова погружается въ пестрый и странный міръ своей старческой дремы. Стучатъ невидимые молотки, колышутся въ ушахъ непонятные гулы:

-- Гу-у, гу-у, гу-у!..

Однажды онъ вскочилъ въ ужасѣ, облитый потомъ, съ стѣсненнымъ дыханіемъ. Ему почудилось, что гудитъ уже не въ ушахъ, а въ избѣ, въ сѣняхъ, на улицѣ. Кричатъ что-то, топочутъ, реветъ набатъ, громыхаютъ по кочкамъ телѣги. Началось!..

-- А и то, я то какъ же?.. Не прозѣвать бы...

Весь трясясь отъ слабости и отъ страха, Никита спустился съ печки. Въ избѣ было темно и тихо, всѣ спали. Онъ вышелъ на улицу; угрюмая, черная ночь непривѣтно глянула ему въ лицо. Ни шелеста, ни шопота нигдѣ. Но въ этой беззвучной, безцвѣтной ямѣ, казалось, творилось что то, и зрѣло, и росло, и бродило вокругъ Никиты, невнятно бормоча: "умрешь... умрешь... не дождешься -- умрешь"...

-----

А въ чайной съ каждымъ днемъ становилось шумнѣе и многолюднѣе. Разсказывали странную новость: земскій почтарь, два раза въ недѣлю привозившій изъ города въ волость кучу пакетовъ, писемъ и газетъ, вернулся съ пустымъ мѣшкомъ и объявилъ, что "машина стала". Почему стала, зачѣмъ, кто ее остановилъ,-- этого онъ хорошенько объяснить не могъ, но странная вѣсть расползлась по всему селу, и цѣлый день въ волостномъ толкались любопытные. Приходили не только тѣ, которымъ нужно было получать письма, но и тѣ, которые никогда никакихъ писемъ не получали. Нерѣшительно мялись въ сѣняхъ, шушукались со сторожемъ, заглядывали въ правленіе и, ничего не узнавши, уходили по домамъ. Батюшка, который всегда посылалъ за почтой работника, на этотъ разъ пришелъ самъ, долго разговаривалъ съ Болванычемъ, а, возвращаясь изъ волости, имѣлъ видъ задумчивый и болѣе обыкновеннаго сердитый. По дорогѣ ему встрѣтился вѣчно болтавшійся безъ дѣла и окончательно пропившійся мужиченко, котораго за безтолковость и пустословіе прозвали "Алала". Снявъ шапку на отлетъ и состроивъ умильно-благочестивую физіономію, онъ подошелъ подъ благословеніе, почтительно приложился мокрыми усами къ сухенькой батюшкиной ручкѣ и спросилъ:

-- А что, папаша, правду ли, нѣтъ ли болтаютъ, кубыть всему нашему царствію конецъ?

Батюшка нахмурилъ сѣдыя брови и грозно посмотрѣлъ на Алалу.

-- Что-о? Какому царствію? чего ты мелешь?

-- Да какъ же? Машина то, стало быть, ужъ не ходитъ? Это что же такое будетъ теперича? Нынче машину прекратили, а завтра, можетъ, и всему царствію прекращеніе объявятъ? Намъ то какъ же тогда быть?

Батюшка поглядѣлъ на его одутловатое, красноносое лицо съ нахальными, голубенькими глазками и поднялъ свой бадикъ.

-- А вотъ я тебѣ дамъ "прекращеніе"! Поди, проспись... пьянъ ты человѣкъ! Ахъ, народъ, ахъ, какой дикій народъ...

Ворча и грозя бадикомъ, онъ удалился въ свой тихій домикъ, заросшій сиренью, а Алала весь вечеръ потомъ потѣшалъ публику въ чайной разсказомъ объ этой встрѣчѣ.

-- Тебя бы еще не такъ слѣдовало прекратить!-- смѣялись мужики. Это еще папаша то у насъ добрый, а то бы отвозилъ бадикомъ хорошенько, не лѣзъ бы куда не надо! Самъ не смыслишь ничего, а пужаешь... прямая Алала, пустая голова!

Смѣялись, а души у всѣхъ томились тоскливою тревогой, потому что и сами понимали не больше, чѣмъ Алала, разъяснить же было некому. Газеты, къ которымъ начали привыкать, прекратились, почта не ходила, Болванычъ молчалъ и только хлопалъ глазами, точно его обухомъ по головѣ треснули, батюшка сидѣлъ безвыходно въ своихъ сиреняхъ, и къ нему было страшно итти. Оставался одинъ учитель, но послѣ обыска на него упала какая то сумрачная тѣнь, которая отдѣлила его жизнь отъ жизни всего села. Попрежнему ребята бѣгали въ школу, попрежнему тамъ свѣтились поздніе огни, и все-таки между учителемъ и селомъ стояла путающая тайна, которую никто не рѣшался перешагнуть. Одинъ Яфанка какъ будто что то такое зналъ, но, должно быть, по дурости своей или не могъ или не хотѣлъ говорить. Потемки, густой стѣной окружающія Яругино, разступились какъ-то сразу и совсѣмъ неожиданно.

-----

Въ этотъ памятный день Никита проснулся отъ яркаго свѣта, наполнявшаго избу. Послѣ долгаго ненастья солнце пробуравило въ пасмурномъ небѣ голубое окно и веселымъ глазомъ окинуло загрустившую землю. Одинъ заблудившійся зайчикъ проскочилъ сквозь заскорузлое стекло, прыгнулъ на стѣнку около печки и заигралъ розовыми и золотыми переливами. Никита протеръ глаза, тупо посмотрѣлъ на прыгающаго зайчика и сейчасъ же спустилъ по привычкѣ голову внизъ. Тамъ шла какая то необычная суматоха. Аленка поспѣшно натягивала черезъ голову пеструю юбку; Яфанка въ чистой рубахѣ съ красными ластовицами навивалъ на онучи новыя шерстяныя покромки. У обоихъ лица были озабоченныя, и они отрывисто между собою переговаривались.

-- Гляди, не опоздать бы намъ...

-- Да вѣдь еще не звонютъ?

-- Ну да, не звонютъ! Давно звонютъ... стали тебя дожидаться!

-- Это... чего это такое звонютъ?-- подозрительно прохрипѣлъ Никита.

-- Извѣстно чего,-- въ церкву!-- отозвался Яфанка. Заспался... не знаетъ.

-- Да нешь ноне праздникъ?

-- Праздникъ -- само собой. Манихвестъ будутъ читать!

-- Опять манихвестъ!-- еще подозрительнѣе продолжалъ Никита. Это какой же такой... за который зады порютъ, да половицы вынимаютъ.

Яфанка захохоталъ.

-- Ишь тебѣ въѣлось какъ небось, за этотъ пороть не будутъ... настоящій! Ну, Аленъ, поворачивайся скорѣй, а то одинъ уйду!

-- Да постой, идолъ, Митроньку то надо взять?

Никита глядѣлъ-глядѣлъ на нихъ и тяжело спрыгнулъ съ печи.

-- Коли такое дѣло, я и самъ тоже пойду...

Церковь была полна народу. Синій паръ колыхался надъ толпой, и сквозь эту густую, плотную тучу кадильнаго дыма и человѣческихъ испареній глухо доносились возгласы священника и разноголосое пѣніе любительскаго хора. Отъ духоты лица у всѣхъ были потныя и красныя; то тамъ, то здѣсь слышались полузадушенные крики грудныхъ ребятъ, которыхъ бабы принесли причащать. Мужики истово отмахивали широкіе кресты, но видно было, что теперь это для нихъ не главное. Когда возгласы и пѣніе перемежались, они вытягивали шеи черезъ плечи своихъ сосѣдей, напряженно къ чему-то прислушивались, а задніе такъ начинали напирать на переднихъ, что вся толпа приходила въ движеніе, и нѣсколько минутъ въ церкви только и слышны были стоны притиснутыхъ, шорохъ, шопотъ и могучее дыханіе сотенъ грудей. Но вотъ, наконецъ, послѣдніе звуки хора затерялись въ синемъ дыму, и среди наступившей тишины продребезжалъ знакомый старческій голосъ:

-- Божіею милостью...

Толпа рванулась, поддалась впередъ, что-то охнуло, что-то затрещало...

-- Да тише вы!.. О, Господи!.. Сбѣсились, что-ли?.. Куда ты лѣзешь?

-- А ты куда? Небось, всѣмъ послушать хотца...

-- Божіею милостію, мы...

-- Братцы, задавили!.. Стойте, не слыхать ничего!.. Папаша, повнятнѣе читай!.. Господи, въ кои то вѣки!..

Старый батюшка стоялъ весь блѣдный и съ предчувствіемъ ужаса въ глазахъ смотрѣлъ на волнующуюся у его ногъ темную толпу, которая жадно ждала отъ него какого то одного великаго слова и только отъ ожиданія этого вся кипѣла, бурлила и готова была поглотить его самого, какъ пылающая лава, вырвавшаяся изъ черныхъ нѣдръ земли. Бѣлый листъ бумаги трепеталъ у него въ рукахъ.

-- Смуты и волненія!..-- выкрикивалъ онъ, напрягая изо всѣхъ силъ слабый голосъ. Глубокое нестроеніе народное... Даровать населенію... неприкосновенности личности, свободы совѣсти, свободы союзовъ!..

И, дойдя, до послѣдняго слова, онъ въ полномъ изнеможеніи вытеръ платкомъ мокрое отъ пота лицо и опять посмотрѣлъ на толпу, колыхающуюся внизу. Сотни глазъ встрѣтились съ его взглядомъ, и онъ увидѣлъ въ нихъ все то же ожиданіе и тотъ же вопросъ.

-- Еще, папаша, еще прочитай!.. Не поняли!.. Повнятнѣе бы!..

Батюшка что-то пробормоталъ, но отъ усталости и волненія голосъ у него сорвался, онъ махнулъ рукой и ушелъ въ алтарь. Толпа было опять рванулась впередъ, но откуда то, точно изъ стѣнъ, появились стражники и съ испуганными, оторопѣлыми лицами начали выпирать народъ изъ церкви.

-- Что, батюшка, предупреждалъ я васъ -- повременить бы?-- говорилъ священнику становой, когда церковь опустѣла. Напрасно поторопились прочитать; все равно, ничего не поняли, а смущеніе будетъ большое.

Батюшка сердито отъ него отмахивался.

-- Извините-съ, я былъ обязанъ прочесть! Нельзя скрывать, нельзя-съ! Народъ у насъ дикій, вы сами знаете, хуже было бы, хуже-съ, да! Они газеты читаютъ, прокламаціи всякія... Предупреждать надо, разъяснять,-- это наша обязанность... Иначе я не ручаюсь... ни за что не ручаюсь, какъ вамъ угодно!

-- Да-а!-- задумчиво вымолвилъ становой.-- Ну и времена пошли, не знаемъ теперь, какъ и поступать!

Въ оградѣ толпа разбилась на отдѣльныя группы; никто не уходилъ, всѣмъ хотѣлось подѣлиться впечатлѣніями, поразспросить другъ друга, перекинуться словомъ.

-- Ты хорошо слыхалъ?

-- Да хорошо то хорошо, только не дюже вникъ... Слабода-слабода, а къ чему оно -- никакъ не понятно. Про Думу Государскую тоже...

-- Думать, стало быть, будутъ... Мало еще обдумали! А про землю -- ни-ни!

-- То-то вотъ и есть. Помирай, значитъ, слободно, а жить не моги! Потому, какая же это жисть безъ земли?

-- Нѣтъ, малый, въ энтихъ бумажкахъ прямѣй сказано! Малый кусокъ, да къ душѣ, большой ломоть, да въ глотку не лѣзетъ...

Мимо шелъ Хряпинъ: собачьи глаза его безпокойно бѣгали, клочкастая бородка дергалась. Остановился, прислушался и насмѣшливо захохоталъ.

-- Съ милостью проздравляемъ! Что же, аль не рады? Журавля хотѣлось, анъ оказалась синичка... Видимое дѣло: нешто можно кусокъ изъ чужого рта да въ свой перекладывать? Правильно указано!

Мужики посмотрѣли на него, и Хряпинъ, тотъ самый Хряпинъ, предъ которымъ вчера еще заискивали и притворялись смиренными и почтительными, вызвалъ вдругъ приливъ откровенной и грубой злобы.

-- Проходи, проходи, Иванъ Сидоровъ... Жеребца своего береги!

-- Жеребца? Почему такое жеребца?

-- Потому... береги, молъ, а то кабы не завился... Слыхалъ про слободу?

Эти слова, звучавшія скрытой угрозой, эти враждебные, сверкающіе взгляды смутили Хряпина. Онъ оглянулся, ища глазами стражниковъ; они стояли поодаль, тупо смотрѣли на галдящихъ мужиковъ и, видимо, не знали, что имъ дѣлать. Хряпинъ рѣшилъ все обратить въ шутку.

-- Эхъ, православные!-- воскликнулъ онъ, притворяясь искренно-веселымъ и обрадованнымъ. Такой ноньче у насъ денечекъ, а мы чисто кобеля дѣлить собрались! Радоваться надо, съ милой душой... праздничекъ то вѣдь какой, великая милость, дорого стоитъ!

-- Да кто кобеля то дѣлитъ? Ты же и дѣлишь!.. а намъ что? У насъ и кобели то съ голоду подохли!-- послышались насмѣшливые, но уже смягченные возгласы.

-- Ребята!-- взвился надъ общимъ говоромъ чей-то звонкій голосъ. Кто хочетъ про манихвестъ слухать, вали сюда!

Мужики подались на голосъ, Хряпинъ устремился за ними и сталъ протискиваться поближе.

Около самой ограды, прислонившись къ столбу, стоялъ учитель. На щекахъ у него выступили розовыя пятна, онъ волновался и неувѣренно что-то говорилъ толпившимся вокругъ мужикамъ.

-- Не слышно!-- закричали въ заднихъ рядахъ. Влѣзай на столбунецъ то, позвончѣй будетъ. Ребята, подсади его!

Нѣсколько паръ дюжихъ рукъ протянулись къ учителю вознесли его на столбъ, и, очутившись надъ толпой, Ляксанъ Ляксанычъ сразу почувствовалъ, что нѣтъ больше глухой стѣны между нимъ и мужиками, и что вотъ, наконецъ, она, эта долго жданная минута, когда онъ безъ страха и стѣсненія можетъ громко сказать первое свободное слово, которое или свяжетъ его съ народомъ или разъединитъ навсегда.

Онъ оглядѣлся. Старыя, молодыя, красивыя и некрасивыя, умныя и глупыя лица смотрѣли на него снизу. Примостившійся на стѣнкѣ Яфанка заранѣе разинулъ ротъ и приготовился ловить каждое слово; клочкастая бороденка Хряпина то показывалась, то пряталась за спинами мужиковъ, и попрежнему тупо и нерѣшительно мялись стражники, не зная, что имъ дѣлать. Крѣпко и горячо забилось сердце, стало все равно и ничего не страшно, и, подхваченный волною бурнаго восторга, учитель громко началъ читать манифестъ, истолковывая и объясняя каждое слово...

Изъ церкви вышелъ становой, увидѣлъ громадную толпу вокругъ учителя и нахмурился. Къ нему подскочилъ растерянный урядникъ Мокроусовъ.

-- Скопище, ваше в-діе!-- задыхаясь, отрапортовалъ онъ, хотя становой и безъ него видѣлъ, что скопище. Въ ожиданіи распоряженій в-для не осмѣлился къ принятію мѣръ... Прикажете разогнать?

-- М-м... а что тамъ такое?-- отрывисто пробормоталъ становой. Что-нибудь эдакое... противозаконное? Прокламацію, что-ли, читаетъ?

-- Никакъ нѣтъ, в-діе! Высочайшій манифестъ...

Становой хмуро покосился на толпу и махнулъ рукой.

-- Оставь!.. не надо...

И пошелъ догонять батюшку, который пригласилъ его на чашку чаю въ свой тихій домикъ, уютно бѣлѣвшій среди сиреневыхъ кустовъ.

-----

Аленка ушла изъ церкви раньше, потому что Митронька раскричался, и долго дожидалась съ обѣдомъ, ругаясь и ворча на своихъ мужиковъ. Наконецъ, они появились. Яфанка весь сіялъ и ввалился въ избу съ шумомъ; Никита едва волочилъ ноги и какъ только вошелъ, такъ сейчасъ же сѣлъ на лавку и распустился, точно непромѣшанное тѣсто. Дряблое лицо его было неподвижно, сѣрый пепелъ равнодушія и глубокой усталости затянулъ глаза.

-- Идѣ вы шляетесь до кѣихъ поръ?-- закричала Аленка.-- Жду-жду, всѣ черевья подвело, а они гуляютъ, демоны! Сидѣли бы не жрамши, коли такое дѣло, вдругорядъ не буду съ вами эдакъ валандаться.

-- Молчи, дура!-- весело сказалъ Яфанка.-- Знаешь, кто мы теперича? Свободные граж-да-не! Во-какъ!

-- Это что еще за "горождане" такіе?

-- А такіе, что теперича всякія полныя права имѣемъ. Попробуй, тронь-ка,-- не смѣешь! Ходи вольно, гляди веселѣй! Что баринъ, что мужикъ -- все одно; граждане -- и кончено! Государская дума, всему дѣлу голова; что она скажетъ, тому и быть, а мы возьмемъ, да туда мужиковъ посадимъ... Ты!... Мужики'-то сряду всѣ дѣла на мужицкій ладъ повернутъ -- слыхала? Эхъ, Ляксанъ Ляксанычъ, молодчина! Попъ-то музюкалъ-музюкалъ, ничего не поняли, а онъ до разу все высказалъ, чисто въ стеклышко смотришь... Митрохванъ Хвеофанычъ, ты чего на меня глаза вылупилъ? Не знаешь, кто таковъ есть? Ори, братъ, ура,-- свободный граж-да-нинъ...

И въ дикомъ весельи Яфанка выхватилъ Митроньку изъ зыбки и подбросилъ его къ потолку.

-- Яфанка, да ты сбѣсился?-- воскликнула испуганная и удивленная Аленка.-- Положь дитенка въ зыбку, слышь ты? Чего ты его мотаешь, дурень безголовый? Положь, тебѣ говорятъ!

Но Яфанка уже и самъ успокоился, посадилъ хохочущаго Митроньку обратно въ зыбку и сдѣлалъ озабоченное лицо.

-- Ну, давай, Аленка, обѣдать, неколи мнѣ тутъ съ вами возжаться. Мало-ни-мало, въ училище надо иттить, Ляксанъ Ляксанычъ всѣмъ велѣлъ приходить, опять манихвестъ разъяснять будетъ.

-- Манихвестъ! Сбѣсились вы съ манихвестомъ... Какіе-то "горождане"... добра-то! Хоть бы ренду по менѣ велѣли брать, и то бы отдохли, а то нѣтъ ничего... манихвестъ тоже! Ну, садитесь что-ль хлебать то...

-- Пустое дѣло!-- проскрипѣлъ, наконецъ, и Никита.-- Ничего не будя... Горождане, горождане... а жрать нечего. Нѣтъ, видно, какъ жили дураками, такъ дураками и помремъ... Не будя ничего!..

Однако, какъ только стемнѣло, онъ оползъ съ печки, натянулъ полушубокъ и побрелъ къ училищу.

Погода къ вечеру измѣнилась; съ сѣверо-запада, "изъ гнилого угла", дулъ холодный, пронзительный вѣтеръ, моросилъ мелкій, но спорый дождичекъ, земля и небо плавали въ какой-то противной, мутной слякоти. Несмотря на то, около школы густѣла такая же возбужденная толпа, какъ и давеча въ оградѣ. Непопавшіе внутрь облѣпили окна и, толкаясь, ругаясь, угощая другъ друга тумаками, старались разсмотрѣть что-нибудь въ запотѣвшія стекла, даже беззаботная молодежь, парни и дѣвки, оставили свои гулянки съ пѣснями и гармошками, лѣзли на плечи къ старикамъ и ссорились съ ними изъ-за мѣстъ.

-- Ну куда вы лѣзете, куда лѣзете?-- ворчали "старики".-- Чего не видали,-- ай безъ васъ не управятся? Шли бы на улицу, вотъ ваше дѣло, а здѣсь вашего дѣла нѣту.

-- Ишь ты какіе?-- откликался чей-нибудь задорный, молодой голосъ. Вамъ надо, а намъ нѣтъ? Небось, и мы тоже жители!

И тутъ же вдругъ разсыпались разгульные переборы охрипшей гармоники, и взвивалась крикливо-дерзкая частушка:

Ой, мамаша, спокой дочку,

Отпусти ее на ночку,

Ты сама, небось, гуляла,

Изъ окошка вылѣзала...

-- Цыть-те вы, горластые!-- шумѣли на нихъ изъ сѣней школы. Аль вамъ на улицѣ мѣста мало? Пошли отсюда, не мѣшайте слухать.

Въ потемкахъ послышалось усталое фырканье лошади, затарахтѣли колеса, и къ школѣ подкатило что-то большое, черное.

-- Мокроусъ, Мокроусъ пріѣхалъ!-- зашептали мужики. Чего это онъ, ошибся, что-ли? Можетъ, думалъ -- трактиръ, морду помочить заѣхалъ?

-- Ошибется онъ, какъ же! Смотри, какъ вынетъ нагайку, да почнетъ порядки наводить!

-- Нагайку-у? А въ манихвестѣ что сказано: личности не касаться...

Однако, притихли и недовѣрчиво косились на урядника, связанные привычнымъ чувствомъ боязни передъ силой власти, представителемъ которой былъ этотъ плюгавый человѣчекъ въ шинели съ свѣтлыми пуговицами и съ оружіемъ на боку. Кто знаетъ, можетъ быть, все то, что читали сегодня въ церкви, и о чемъ толковалъ учитель -- одинъ обманъ, а правда, единственная и вѣчная правда, вотъ въ этомъ самомъ пьяномъ и глупомъ Мокроусѣ, приставленномъ "наводить порядокъ" нагайкой и кулакомъ?..

Но урядникъ даже не заругался. Онъ молча слѣзъ съ бѣгунцовъ и привязалъ лошадь къ плетню, молча протискался сквозь толпу и исчезъ въ сѣняхъ. Мужики пріободрились и снова загалдѣли.

-- Ничего, прижукнулся!.. Нѣтъ, слово то царское -- правильное слово! Супроть него не попрешь!

И когда кто-то изъ молодежи послалъ вслѣдъ уряднику нѣсколько крылатыхъ словъ насчетъ его пристрастья къ "хапанцамъ" и "мочемордію", на него сердито зашикали.

-- Будя тебѣ... тебя не трогаютъ, и ты не тронь! Чего гагайкать зря? Ты храбрись дѣломъ, а безъ дѣла зявкать нечего... къ намъ съ уваженіемъ, и мы уважимъ -- во-какъ надо!