III.

Въ школѣ, между тѣмъ, творилось что-то невѣроятное. Ляксанъ Ляксанычъ совершенно не ожидалъ такого наплыва и былъ въ большомъ затрудненіи, куда размѣстить и какъ держать въ порядкѣ весь этотъ народъ. Парты изъ класса были вынесены, и все-таки мѣста не хватило; всѣ углы и закоулки были заняты, люди стояли стѣной, плечо къ плечу, голова къ головѣ,-- казалось, вотъ-вотъ жиденькія стѣны раздадутся, лопнутъ, посыплются изъ оконъ разбитыя стекла, и народъ, какъ вода, выльется на улицу. Лампы, стоявшія на столѣ, едва-едва мерцали отъ духоты, и въ сумрачно-красномъ свѣтѣ ихъ странно и жутко мерещились серьезныя бородатыя лица съ черными впадинами глазъ, съ ползучими тѣнями и багровыми отблесками то на лбу, то на щекахъ. Точно какой-то призрачный міръ, повинуясь волшебному слову, поднялся вдругъ изъ тайныхъ нѣдръ земныхъ и ожилъ, и задвигался, и жадно впитывалъ въ себя воздухъ и свѣтъ, которыхъ не зналъ никогда и никогда не видѣлъ.

-- Господа!-- началъ дрожащимъ голосомъ учитель и сейчасъ же поправился.-- Почтенное собраніе... Вотъ вы слышали давеча въ церкви манифестъ, и я уже разсказывалъ вамъ, какъ онъ появился и какія права даетъ русскому народу... Вы слышали, что созывается Государственная Дума, и туда войдутъ также выборные отъ крестьянства. Это дѣло очень важное, очень серьзное, надо къ нему приготовиться, надо обдумать, обсудить всѣ свои нужды, чтобы не надѣлать ошибокъ, не обмишулиться какъ-нибудь. Избу строютъ, и то сначала все обмѣряютъ да разочтутъ, а тутъ вѣдь не изба, тутъ вся жизнь крестьянская на-ново перестраивается, надо подумать да подумать...

-- Вѣрно!.. Правильно!.. Это точно!..-- сдержанно откликнулись въ толпѣ.

-- Ну вотъ, и надо намъ, стало быть, зараньше столковаться, чтобы потомъ дурака не сломать. Не знаю, какъ по-вашему, а по-моему, куй желѣзо, пока горячо! Времени терять нечего! Долго въ потемкахъ жили, давайте на свѣтъ Божій выходить! Прошу почтенное собраніе, если кто-нибудь чего не понялъ вчера или не дослышалъ, высказывайте все, спрашивайте, общими силами разберемся! А для того, чтобы у насъ безпорядка не было, чтобы не всѣ сразу галдѣли, и каждый мотъ высказать, что ему нужно, безъ помѣхи, давайте выберемъ предсѣдателя. Кого желаетъ почтенное собраніе?

Призрачный міръ дрогнулъ и заколыхался въ мутнобагровыхъ отблескахъ гаснущихъ лампъ. Всѣ смущенно переглядывались, толкали другъ друга, и всѣ молчали. Стало тихо, и только снаружи доносились глухіе гулы и говоръ, взвизги гармоники, иногда раскатистый смѣхъ, иногда обрывокъ пѣсни.

Неожиданно изъ-за чьего-то широкаго плеча высунулась на свѣтъ уродливая маска гнома и уставилась на учителя. Тряслась рѣденькая, клочкастая бороденка, въ узенькихъ щелкахъ сверкали злые глаза, и два бѣлыхъ, кривыхъ клыка хищно торчали изъ широкаго растянутаго рта.

-- А позвольте васъ спросить, господинъ учитель!-- съ ехидной вѣжливостью спросилъ гномъ.-- Вотъ я все слушаю -- "собраніе-собраніе"... А какое-такое это, позвольте васъ спросить, собраніе? На какой, то есть, правилѣ-законѣ? Ежели это, къ примѣру, сходъ, то почему такое, и гдѣ находится старшина? А ежели не сходъ, то какое полное право вы имѣете его обирать безъ надобности? Ужъ извините, г. учитель, это по-нашему, по-глупому, такъ выходитъ, а какъ будетъ по-вашему -- не знаю!

-- Вашъ вопросъ къ дѣлу не относится,-- спокойно оказалъ учитель.-- Но пока у насъ нѣтъ предсѣдателя, я вамъ на него отвѣчу. Во-первыхъ, не волостной сходъ, а народное собраніе, созванное на основаніи манифеста 17 октября для сужденія о крестьянскихъ нуждахъ, а также для разъясненія того, что для насъ еще не совсѣмъ понятно. Во-вторыхъ, вы спрашиваете -- гдѣ находится старшина? Объ этомъ, я думаю, лучше всего спросить его самого, а мы не знаемъ, да и не можемъ знать, гдѣ онъ находится.

Легкій смѣшокъ промчался въ толпѣ.

-- Онъ на печкѣ лежитъ!-- послышался чей-то одинокій голосъ.-- А то въ пуньку со страху забился! Онъ у насъ пужливый, чисто дѣвка красная!

-- Хряпинъ, да ты сбѣгай за нимъ, коли соскучился!-- отозвался другой голосъ.-- Вмѣстѣ голодающее просо-то дѣлили, можетъ, онъ тебя послухае, приде!

И опять прокатился легкій смѣшокъ. Хряпинъ исчезъ. Но его неожиданное появленіе расшевелило мужиковъ, они задвигались, осмѣлѣли, развязали языки, и, когда учитель вновь предложилъ выбрать предсѣдателя, всѣ въ одинъ голосъ начали выкрикивать его имя.

-- Ляксанъ Ляксанычъ!.. Ужъ ты, Ляксанъ Ляксанычъ!.. Потрудись для міра! Наше дѣло непривычное... вотъ, дай, пообглядимся, може, и еще кого выберемъ, а теперича ужъ ты займись...

Раскраснѣвшійся отъ жары и отъ волненія учитель низко поклонился.

-- Спасибо, почтенное собраніе... это для меня великая честь. Если сумѣю, если смогу... постараюсь послужить нашему общему крестьянскому дѣлу. Трудно это... очень трудно... съ непривычки. Вѣдь это первое наше свободное собраніе, гдѣ мы всѣ можемъ говорить, что на душѣ лежитъ, и гдѣ за спиной у насъ не стоитъ начальство. Вѣдь до сихъ поръ мы всѣ точно въ тюрьмѣ жили... по чужой указкѣ... не смѣли говорить, разучились говорить! Вотъ я говорю сейчасъ, а у меня языкъ заплетается... Но это ничего, мы привыкнемъ! Надо привыкать, потому что у насъ впереди огромное, великое дѣло! Свободы мы добились, правъ добились, теперь намъ нужно добиться правильныхъ законовъ, правильнаго устройства жизни. И я васъ прошу, почтенное собраніе, будьте спокойны, не торопитесь, хорошенько ко всему прислушивайтесь, хорошенько обдумайте, помните, что все ваше дѣло въ вашихъ рукахъ. Почему насъ до сихъ поръ въ опекѣ держали, какъ малолѣтнихъ ребятъ или скотовъ неразумныхъ? Да потому, что опекунамъ это выгодно, а когда намъ отъ ихнихъ заботъ ужъ очень тошно стало, и захотѣли мы своимъ умомъ жить, опекуны-то и забеспокоились. Вотъ, говорятъ, дайте имъ только права и волю, они вамъ надѣлаютъ дѣловъ! Начнутъ и жечь, и грабить, и другъ дружкѣ горло перервутъ... Почтенное собраніе, докажемъ нашимъ опекунамъ, что мы не малые ребята и не волки бѣшеные, а такіе же люди и не хуже другихъ сумѣемъ свою жизнь управить! Забудемъ ссоры и дрязги, соединимся тѣснѣе, дружнѣе, потрудимся сообща для нашего крестьянскаго дѣла.

Онъ замолчалъ, мужики шумно вздохнули. Было невыносимо жарко и душно, потъ лилъ со всѣхъ ручьями, но никто не уходилъ, и толпа еще тѣснѣе сдвинулась около стола. Напередъ протиснулся маленькій, худенькій мужичокъ съ печальнымъ лицомъ и большими, странными глазами, которые, когда онъ говорилъ, смотрѣли куда-то вверхъ, точно тамъ находился ему одному видимый собесѣдникъ.

-- Дозвольте слово сказать, Ляксанъ Ляксанычъ!-- слабымъ голосомъ прошелестѣлъ онъ, вытягивая длинную, жилистую шею.-- Какъ прослушавши я давечи манифестъ, то окончательно отъ этого покоя рѣшился. Большой переворотъ жизни обозначается, а только это ты вѣрно сказалъ, готовности у насъ нѣту... Что живемъ мы, какъ волки, и кажный самъ про себя, это истинная правда! Тѣсная наша жизнь, какъ горшки въ печи, толкаемся, оттого у насъ и ладу нѣту, а безъ ладу, что подѣлаешь, а? Вотъ я все и думаю, вотъ и думаю...

-- Не слышно! Не слыхать ничего!-- закричали въ заднихъ рядахъ.-- Это кто говоритъ? Ѳома Новичихинъ? Громчѣй, Ѳома, чего ты шепчешь?

Ѳома тихо улыбнулся и опять устремилъ свой затуманенный взглядъ на невидимаго собесѣдника.

-- Голосу то нѣту, ребята!-- грустно оказалъ онъ.-- И голосу нѣту и понятія нѣту... откуда имъ взяться, милые, а? Въ катухѣ то жимши, не токмо голосъ -- и смыслъ всякій потеряешь, чего ужъ тутъ толковать! Вотъ я и думаю: дѣло большое затѣвается, а какъ бы намъ тутъ не заблудиться. Къ примѣру, давеча читаетъ батя бумагу, у самого ажъ руки трясутся, ужъ, стало быть, переворотъ агромадный, а мы то въ это вникли, аль нѣтъ?

Онъ помолчалъ, ожидая отвѣта, но не дождался и продолжалъ.

-- Вотъ то-то и оно,-- народу много, а людей нѣту! Всѣ слухали, а кто понялъ? Да нѣтъ -- никто! Болтать -- болтали, только все безъ понятія. Вѣдь, кабы намъ Ляксанъ Ляксанычъ не разкумекалъ, такъ бы мы и расползлись по катухамъ своимъ, ака мухи слѣпыя. А онъ раскумекалъ, дай Богъ ему здоровья. Теперича хоть чуть-чуть, хоть мало-мало, а все-таки въ башкѣ-то просвѣтлѣло. Видимо оно, къ чему идетъ, а только какъ бы не ошибиться. Сила то въ мужикѣ большая, а головы нѣту,-- вотъ объ чемъ подумайте, господа собраніе!

-- Да что-жъ, это правильно, для того и собрались, чтобы обдумать!-- сказалъ несмѣло стоявшій впереди мужикъ, но его перебилъ чей то хрипучій голосъ, какъ будто съ великимъ трудомъ выходившій изъ самаго нутра.

-- Обдумать-обдумать... чего тамъ думать... землицы бы намъ -- болѣ ничего... А то говорятъ-говорятъ... права тама... горожане... а про землю и слова нѣтъ... Земля-то будетъ, ай нѣтъ,-- вотъ чего надо спросить... а энто-то оно... на кой она притка?

Всѣ оглянулись на говорившаго, вытягивали головы, чтобы получше его разсмотрѣть, а когда разсмотрѣли, возгласы веселаго удивленія посыпались изъ разныхъ угловъ.

-- Ребята, Сухарь!.. Сухарь заговорилъ!.. Ай да Никита! Въ самую точку попалъ, вотъ тебѣ и поди... Лежалъ-лежалъ на печи, да и вылежалъ... Валяй, Никита, говори!

-- Господа собраніе!-- закричалъ учитель, силясь водворить тишину.-- Прошу соблюдать порядокъ и говорить по-очереди, иначе ничего у насъ не выйдетъ... Это кто сейчасъ говорилъ,-- желаете продолжать? Мы слушаемъ!

Никита молчалъ. За него отвѣтилъ Яфанка.

-- Это мой батька говорилъ!-- заявилъ онъ среди наступившей тишины. Батька, ты что же? Тебя вѣдь опрашиваютъ... говори, что-ль?

И опять хрипучій голосъ съ великимъ трудомъ проскрипѣлъ изъ самаго нутра:

-- А чего мнѣ еще говорить?.. Мнѣ болѣ говорить нечего. Не упустить бы только, сказываю... землю-то, землю-то не упустить... Зачнутъ дѣлить... кабы намъ не остаться при пустомъ мѣстѣ -- вотъ чего!.. А болѣ ничего.

На этотъ разъ никто не засмѣялся. Скрипучій голосъ высказалъ общія завѣтныя мечты, и смѣяться уже никому не хотѣлось. Всѣ молча смотрѣли на учителя и жадно ждали, что скажетъ онъ.

Но вмѣсто учителя изъ темнаго четырехъугольника отворенной двери позади стола выступила тонкая, монашеская фигурка, и Яфанка узналъ бѣлое лицо, большущіе глаза и золотые волосы Марьи Ивановны... Въ толпѣ произошло движеніе, послышался сдержанный шопотъ. "Глеко-съ, дѣвочка какая-то... Чья это?.. Не знаю... Говорить хочетъ... Молчи, слухай!.."

Марья Ивановна оперлась руками на столъ, обвела всѣхъ своими большущими глазами и заговорила такъ просто и спокойно, будто вѣкъ была знакома съ этими бородатыми, недовѣрчивыми людьми.

-- Уважаемое собраніе! Я вижу, вы удивляетесь и говорите между собой: кто я такая, откуда явилась и зачѣмъ сюда пришла. Я вамъ сейчасъ это скажу, а мои слова подтвердитъ вашъ учитель, а мой хорошій знакомый и товарищъ, Александръ Александровичъ. Я -- учительница и уже десять лѣтъ обучаю грамотѣ крестьянскихъ дѣтей. Десять лѣтъ я живу въ деревнѣ и знаю всю вашу нужду мужицкую, всѣ ваши горести и бѣды, всѣ униженія и обиды. Много всего навидалась я въ это время!.. Въ голодные годы голодала вмѣстѣ со всѣми, и учениковъ своихъ любимыхъ хоронила, когда они умирали отъ горлышка или отъ голодной горячки, и мучилась и болѣла душой оттого, что крестьянство живетъ грубо и бѣдно, пропадаетъ отъ водки и нищеты, ничего не знаетъ и не умѣетъ себя защитить отъ разныхъ міроѣдовъ и дармоѣдовъ, которые жадно сосутъ изъ него соки...

Снова шорохъ или шопотъ пробѣжалъ по школѣ... Кто-то громко вздохнулъ, кто-то охнулъ -- и опять напряженная, чуткая тишина.

-- И вотъ начала я думать, какъ бы мнѣ крестьянскому горю помочь. Но чѣмъ я могу помочь, я, бѣдная, маленькая сельская учительница? Нѣтъ у меня ни золота ни серебра, нѣтъ ни силы, ни власти, есть только умѣніе читать книги, да складно говорить. И я додумалась: никто не можетъ помочь народу, онъ поможетъ себѣ самъ! Онъ -- сильный, онъ -- могучій богатырь, но... богатырь слѣпой! Надо открыть ему глаза, надо научить его думать и понимать -- и онъ самъ тогда устроитъ свою жизнь. Я такъ и сдѣлала: я стала читать съ крестьянами книги. Вы думаете, можетъ быть, какія-нибудь недозволенныя книги? Нѣтъ, самыя простыя -- о томъ, какъ живутъ другіе народы, какъ вредно пить водку, какъ освобождали крестьянъ отъ крѣпости -- и все въ такомъ родѣ. И знаете, что изъ этого вышло? Однажды, ночью меня подняли съ постели, весь домъ перерыли, книги отобрали, потомъ посадили меня въ острогъ, а крестьянъ затаскали на допросы...

-- И преотлично! Такъ и слѣдоваетъ!-- крикнулъ Хряпинъ и сейчасъ же опять нырнулъ въ темноту.

-- Цы-ыть ты! Опрашиваютъ тебя? Жеребца береги!..-- зашумѣли на него.

Марья Ивановна улыбнулась и продолжала.

-- Я вижу, кому-то мои слова не нравятся. Но я вижу также, что собраніе желаетъ меня слушать...

-- Желаемъ! Желаемъ! Всѣ желаютъ!.. Говори, небось!-- послышались голоса.

-- ...и я докончу свой разсказъ. Въ острогѣ я просидѣла недолго, меня выпустили, потому что не нашли никакой вины. Вины не нашли, а изъ учительницъ уволили и даже не велѣли носу показывать въ деревню. Но я, что рѣшила, то рѣшила, и покуда жива, покуда не сижу за семью замками и желѣзными рѣшетками,-- буду дѣлать то дѣло, которое считаю самымъ важнымъ, самымъ святымъ. Вы теперь знаете, какое это дѣло: помочь прозрѣть слѣпому богатырю, чтобы понялъ онъ правду, чтобы увидѣлъ своихъ лиходѣевъ и обманщиковъ... Какъ вы думаете, стоитъ это дѣло, чтобы потрудиться для него, хотя бы тебѣ грозили голодомъ, холодомъ, тюрьмой... даже смертью?

Молчаніе. Темное, глухое молчаніе... Слышно только, какъ тяжело дышатъ и шуршатъ по полу лаптями, трутся другъ объ друга полушубками. Марья Ивановна внимательно и остро вглядывалась въ этотъ загадочный міръ, озаренный багровыми мерцаніями, и увидѣла печальное лицо Ѳомы Новичихина съ его страннымъ взглядомъ, не видящимъ никого.

-- Да какъ же не стоитъ-то, мила-ая?-- заговорилъ онъ своимъ тихимъ, немножко пѣвучимъ голосомъ. Стоитъ, стоитъ, дѣвушка! Я вѣдь и говорю: сила большая, а понятія нѣту... Какъ въ лѣсу живемъ,-- тропочекъ много, а по какой иттить -- невѣдомо. Намъ бы правильную-то, правильную-то найдтить.

И опять сбивчиво и обрывисто загудѣли голоса толпы:

-- Извѣстно!.. Мы послухать рады!.. Сбиваютъ вѣдь!.. Каждый по своему, словъ много, а дѣла нѣту... Намъ бы до дѣла-то, до дѣла-то дойти!..

-- Ну вотъ, и давайте доходить до дѣла!-- воскликнула Марья Ивановна.-- Обдумаемъ вмѣстѣ, сообща, какъ намъ изъ темнаго лѣса на вольный свѣтъ выбраться...

Люди, насколько это было возможно, еще тѣснѣе сдвинулись вокругъ стола, и всѣ взгляды приковались къ тоненькой монашеской фигуркѣ съ блѣднымъ лицомъ и большими, искристыми глазами.

-----

Дармостукъ черезъ пято на десято прозвонилъ 9 часовъ, когда Ляксанъ Ляксанычъ закрылъ собраніе. Послѣ трехчасового стоянія въ жарѣ и духотѣ у всѣхъ гудѣли ноги и кружились головы, но никому не хотѣлось спать, и всѣ были полны новыхъ мыслей, новыхъ чувствъ и новыхъ словъ, не слышанныхъ никогда. Расходились кучками и сдержанно, но оживленно переговаривались.

-- Дивно -- дѣло, ребята,-- изумлялся въ потемкахъ чей-то хриповатый басъ.-- Бывалыча объ эту пору семой сонъ видишь; какъ сумеркнется, не чаешь до печи дорваться, а сейчасъ ни въ одномъ глазу сна нѣту!

-- Ка-кой тутъ сонъ, малый? Эдакія дѣла... сроду ничего такого не было...

-- Воспомянули про мужика-то!-- торжествующе звенѣлъ другой, тонкій и язвительный голосъ.-- Не все шкуру съ него драть, надоть и его спросить, какъ государствомъ управить. Тоже не лапоть, стало быть, съ ноги не скинешь... 100 милліеновъ.

-- Да то-то!.. Будя за глотку-то дяржать, послухай, что и мы скажемъ! Не все земскому за насъ отвѣтствовать, небось, не нѣмые, отпечатаемъ.

-- А ловко дѣвочка-то разъясняетъ! Куда Ляксанъ Ляксаньгчу!.. Такъ все на ладонкѣ и выложитъ! Поди-жъ ты, лядащая какая, невзрачная, а смѣлая -- страсть!

-- А може, обманъ все?-- спросилъ кто-то нерѣшительно и съ боязнью.

-- Какой обманъ -- дура! Ежели бы манули, а то прямо говоритъ: на себя надѣйтесь! Что сами міромъ рѣшите, то и свято.

-- Вѣрно, чаго тамъ! Дѣло говорятъ. Дружка за дружку держитесь, по-братски... Въ союзѣ, стало быть. И про землю тоже вѣрно: обчая земля.

-- А ежели у кого вѣчная, тогда какъ?

-- Все едино: сколько можешь обработать, столько и бери, а лишки въ общество для нуждающихъ... Нахапать то не дадутъ, это облопаешься!..

-- Чудно что-й-то...

-- Ничего не чудно, самый правильный законъ. А табѣ чего,-- вродѣ князя Чубатова что-ли? Нахапалъ 15 тыщъ десятинъ, самъ не сѣетъ, не жнетъ, а мы ему по 30 по пять плати ренды. Эдакъ, что-ль, по твоему?

На дребезжавшемъ мостикѣ черезъ сѣверную рѣчонку, Яругу, ихъ обогнали бѣгунцы, и знакомый, не то испуганный, не то злорадный голосъ закричалъ изъ темноты:

-- Слыхали, какъ разговариваютъ? Князевы земли ужъ считаютъ! Это что же такое, а? Бунтъ, аль нѣтъ?

-- Хряпинъ!..-- Засмѣялись мужики.-- Сердчаетъ!

И вслѣдъ за тѣмъ тонкій, рѣзкій свистъ пронизалъ влажную тишину, и кто-то крикнулъ въ отвѣтъ на хряпинскія слова:

-- Земля и воля!.. Жеребца береги-и!..

-- А вотъ я те покажу жеребца, сукины дѣти!-- не стерпѣвъ отозвался Мокроусовъ.-- Погоди, я т-те припомню землю и волю!..

-- Бунтъ! Бунтъ! Истинный Христосъ, бунтъ!-- взвылъ, опять Хряпинъ,-- и бѣгунцы шибко-шибко помчались впередъ, унося съ собою и злыя угрозы урядника, и испуганный вопль Яругинскаго богача.

Оставшись одинъ, учитель растворилъ настежь всѣ окна и двери, потушилъ лампы и вышелъ на улицу освѣжиться. Немножко болѣла голова, сердце билось скоро-скоро, точно отъ угара, но на душѣ было радостно и безпокойно. Ждалось чего-то... и хотѣлось, чтобы это жданное пришло скорѣй-скорѣй, вотъ сейчасъ. Въ глазахъ все еще мерещились лица... разныя лица... Морщинистый и тупой Никита Сухарь, печальный Ѳома Новичихинъ, ухмыляющійся Яфанка, ехидный Иванъ Сидоровъ Хряпинъ... и всѣ они сливались въ одно лицо, чего-то ждущее и безпокойное. "Сила большая, и понятія нѣтъ", вспомнилъ Ляксанъ Ляксанычъ, пристально вглядываясь въ темные очерки избъ, въ темную пустоту площади. И чудилось, что это уже не мертвая, равнодушная пустота, что зрѣютъ въ ней и копятся живыя силы, и вотъ-вотъ она всколыхнется, зазвучитъ и загремитъ тысячью голосовъ, расцвѣтится яркими огнями. Было такое чувство, какъ въ пасхальную ночь передъ свѣтлой заутреней, когда все притихло, все молчитъ, но не спитъ никто, и всѣ ждутъ, всѣ чутко прислушиваются, подстерегаютъ минуту перваго колокольнаго удара.

Кто-то стремительно схватилъ его за руку. Ляксанъ Ляксанычъ вздрогнулъ и чуть было не закричалъ.

-- Это я, я, Александръ Александровичъ... Тише, не пугайтесь... я...

-- Батюшка,-- еще пожимаясь отъ дрожи испуга, спросилъ учитель.-- Что это вы?

-- Тише, тише, я...-- зашептала темная фигура и увлекла его поближе къ дому, гдѣ тѣни были гуще. Я вѣдь все время здѣсь былъ... тамъ у васъ въ уголкѣ... въ уголкѣ сидѣлъ.

-- Что же?.. Видѣли?.. Слышали?..

-- Тсс... И видѣлъ и слышалъ... Барышня то эта... гдѣ?

-- Она? Уѣхала сейчасъ же. Вы вѣдь знаете, она нелег...

-- Молчите! Знаю я!-- сердито прицыкнулъ батюшка и взмахнулъ широкими рукавами.-- Не это, не это, а я вотъ что... Опасное, опасное вы дѣло затѣяли... Развѣ можно? Развѣ можно такъ... напроломъ? Головы, что ли, не жалко... малюточки!

-- Эхъ, батюшка, какая тамъ голова! Не до ней, пускай пропадаетъ. Развѣ скоро еще до этакого времени доживешь?

-- Не вѣрю!.. Не вѣрю я! Вѣдь это кто? Вѣдь это звѣри дикіе, вѣдь они васъ первыхъ растерзаютъ, а вы имъ двери отворяете. Не вѣрю и не вѣрю!

Учитель нащупалъ въ потемкахъ сухенькую фигурку, положилъ руки ей на плечи и притиснулъ къ стѣнѣ.

-- Батюшка!-- заговорилъ онъ серьезно, силясь разгля дѣть сердитое старческое лицо.-- Не дикіе звѣри, а дѣти малыя!.. Что же ихъ, такъ и оставить! Про Христа не вспомните, кого онъ училъ? Умныхъ и ученыхъ, что ли? Да такихъ же простыхъ и темныхъ, какъ и эти. И кто потомъ его слово по всей землѣ разнесъ? Опять же они, рыбаки, нищіе, плотники, женщины простыя! Ахъ, батя, если не мы, то кто же еще-то имъ слово правды скажетъ? Не Хряпинъ же и не Мокроусовъ... а?

-- Ну, и пропадайте, ну и пропадайте, коли такъ...

-- Ничего, папаша, и пропадемъ! Аще не умретъ не оживетъ.

Батюшка трепехнулся весь, точно его укололо, и задышалъ учителю прямо въ ухо:

-- Да вѣдь и я... вѣдь и я это понимаю... Думаешь, вы, что ли, одни? Я, можетъ, раньше васъ объ этомъ передумалъ... Коли старикъ, то ужъ и не чувствую ничего, такъ, что ли, по-вашему? Да вѣдь я, когда манифестъ-то читалъ,-- плакалъ, слезами обливался: Господи, услышалъ наши молитвы!.. А только не вѣрю! Не вѣрю -- и не вѣрю!.. Вотъ! И дѣлайте, какъ знаете, больше слова не скажу, вспомните потомъ стараго попа...

И, какъ большая, черная птица, трепыхая огромными крыльями, онъ пропалъ въ нѣмой пустотѣ улицы.

-----

Собраніе въ школѣ взволновало все Яругино. Разсказы о немъ передавались изъ избы въ избу, и тѣ, которые случайно не попали туда, и тѣ, которые были, да плохо разслышали, или остались за стѣнами школы, теперь во что бы то ни стало добивались повторенія "всенародной сходки", какъ уже окрестили въ селѣ школьное собраніе. Больше всѣхъ шумѣлъ писарь Болванычъ. Онъ уже давно изъ свирѣпаго патріота превратился въ свирѣпаго бунтаря, а послѣ манифеста совсѣмъ одурѣлъ. Напустилъ на себя необыкновенную мрачность, старшинѣ и волостному писарю дерзилъ и начиналъ иногда говорить такія страшныя слова, что если бы не смутныя времена и не общая растерянность, давно бы Болванычу за рѣшеткой сидѣть. Но то, что самъ сердитый батюшка во всеуслышаніе прочелъ въ церкви съ амвона, точно открыло какую-то, наглухо замкнутую прежде дверь, и за этой дверью уже никакія слова не казались страшными. И какъ раньше Болванычъ съ вытаращенными глазами носился по селу и сообщалъ о русскихъ побѣдахъ и пораженіяхъ, такъ теперь останавливалъ каждаго встрѣчнаго и поперечнаго, таинственно супилъ брови и не совсѣмъ связно разсказывалъ про коституцію и революцію, про какихъ-то возставшихъ студентовъ, которые съ пушками идутъ на помощь мужикамъ, и про то, что старое правительство уже отмѣнено, а на его мѣсто посажено новое, отъ котораго по всей Россіи скоро будутъ даны "Знаки"...

Мужики хотя плохо вѣрили Болванычу, но прислушивались съ любопытствомъ:

-- Да какіе-такіе знаки-то?-- опрашивали его.

-- А это еще не открыто... Прежде время то не годится объявлять. Не готово еще. Ну какъ только знакъ дадутъ, тогда оно и начнется...

-- Что начнется?

-- А тамъ увидите...-- еще таинственнѣе бурчалъ Болванычъ и, припадая на ногу, мчался дальше.

Объ этой безсвязной болтовнѣ Ляксанъ Ляксанычъ узналъ отъ Яфанки и сейчасъ же пошелъ къ батюшкѣ.

Старикъ сидѣлъ у себя, точно въ крѣпости, за спущенными занавѣсками, за припертыми дверями, и съ огромными очками на носу, похожій на какую-то старую, мудрую птицу, читалъ "Церковный Вѣстникъ".

-- Ну, батя, бѣда подходитъ!-- сказалъ учитель.

Батюшка подозрительно покосился, на окна, поправилъ завернувшуюся занавѣску и сердито проворчалъ:

-- Какая тамъ бѣда? Бѣда давно пришла!

-- Не пришла еще, а говорю -- идетъ!-- повторилъ учитель.-- По селу слухи пошли, что изъ Питера скоро знакъ дадутъ, а какой "знакъ" -- вы сами можете догадаться.. Большая гадость можетъ выйти!

-- Ну, а я то что? Я то что?-- разсердился батюшка и вскочилъ и забѣгалъ по комнатѣ, размахивая рукавами подрясника. Я ничего не могу... мнѣ умирать пора... дайте умереть-то спокойно!

-- Постойте, постойте, батюшка, успѣемъ еще умереть! Давайте лучше темную силу разрушать. Она на порогѣ. Если ее не остановить сейчасъ,-- все разсыплется, все пропадетъ, и опять мы назадъ попремъ, къ старому корыту... Эдакую древнюю махину люди съ мѣста своротили, а мы имъ все дѣло портимъ? Вѣдь это что будетъ, вы понимаете? Погромъ, грабежъ, убійство... слѣпое, безсмысленное разрушеніе?

Батюшка сѣлъ, закутался поплотнѣе въ рясу, точно ему было холодно, и замоталъ головой.

-- Не знаю... ничего не знаю! Я говорилъ: звѣри они, звѣри дикіе!..

-- Эхъ, батюшка!-- съ досадой воскликнулъ учитель.-- Да вы выйдите къ нимъ хоть одинъ разъ, поговорите съ ними по-человѣчески, по-христіански, и увидите, что не звѣри вовсе, а люди, простые, обиженные, несчастные люди!

Батюшка молчалъ и упрямо моталъ головой.

-- Не хотите? Ну, ладно! Я соберу ихъ опять... только не въ школѣ, тамъ тѣсно, а въ оградѣ. По крайней мѣрѣ, это-то можно?

-- Дѣлайте, дѣлайте, какъ знаете... хоть въ петлю! Хоть въ петлю лѣзьте!

Учитель пошелъ къ дверямъ, но у порога остановился и еще разъ посмотрѣлъ на батюшку. Онъ сидѣлъ въ той же упрямой позѣ за столомъ надъ развернутой книжкой. Въ комнатѣ было тепло и уютно; красиво бѣлѣли спущенныя занавѣски, чистенькая лампа разливала тихій, ровный свѣтъ, и въ сіяніи лампады огненными звѣздочками переливались золоченыя ризы иконъ. Хорошо, спокойно... и такъ далеко-далеко отъ жизни!

-- Итакъ, значитъ, окончательно умываете руки, батюшка? Ну, прощайте...

Ушелъ. Старикъ не двинулся, глядѣлъ въ книгу, но по лицу его бѣгали мелкія-мелкія судороги.

А Яфанка опять расталкивалъ соннаго Никиту и кричалъ ему на печь:

-- Бать! А бать? Въ ограду ноне народъ скликали, собраніе будетъ... Пойдешь, аль нѣтъ?

И хотя Никита брюзжалъ себѣ подъ носъ, что "какую тамъ притку дѣлать", однако, оползалъ съ печи, обувался, скребъ свалявшіеся отъ лежанья волосы и шелъ.

Въ оградѣ было лучше, чѣмъ въ школѣ. Просторно, воздухъ вольный, народу -- чуть не все Яругино, а на людяхъ, извѣстно, и смерть красна. Мужики осмѣлѣли, у многихъ развязались языки, появились собственные ораторы, темнота, какъ будто, стала проясняться. И батюшка, изъ-за спущенной занавѣски, украдкой наблюдавшій возвращавшихся съ собранія мужиковъ, видѣлъ серьезныя, задумчивыя лица, слышалъ оживленные голоса, шумные споры, иногда обрывки словъ и разговоровъ, которые поражали своею новизной, казались странными на этой грязной деревенской площади, въ этой сѣрой мужицкой толпѣ. Тридцать лѣтъ живетъ онъ здѣсь, тридцать лѣтъ говоритъ имъ съ церковнаго амвона слово Божіе, сколько народу перехоронилъ, переженилъ, перекрестилъ -- и никогда не видѣлъ и не слышалъ ничего подобнаго. Неужели это возможно? Неужели это пьяное, дикое, грубое стадо можетъ думать, чувствовать и жить по-человѣчески?

Потомъ проходилъ учитель. У него измученное, усталое, но веселое лицо, и вокругъ него тѣснится кучка мужиковъ, говорятъ что-то, размахиваютъ руками. У батюшки непріятно съеживается сердце... Ему бы тамъ быть, а не этому молокососу! А вѣдь вотъ слушаютъ его, ловятъ каждое слово... вонъ одинъ остановился, дергаетъ за рукавъ. О чемъ это они? Хочется постучать въ окно, зазвать къ себѣ, разспросить. Нѣтъ, страшно. Отвыкъ онъ отъ людей. Натопчутъ, нашумятъ, и увидитъ кто-нибудь, пойдутъ разговоры, что у попа тоже "всенародное собраніе" было... Можетъ быть, учитель и самъ зайдетъ.

Учитель не заходилъ. Вмѣсто него пріѣхалъ становой.

-- Ну, что новенькаго у васъ, о. Симеоній? Бунтуете?

Батюшка принялъ свой обычный недоступно-щетинистый видъ, какъ всегда, когда хотѣлъ защитить свою душу отъ посторонняго вторженія.

-- Гдѣ бунтуетъ? Кто?-- сердито спросилъ.-- Не знаю... не слыхалъ. Не знаю.

-- Святая душа на костыляхъ! Подъ нимъ земля разсыплется, онъ и не услышитъ. А вонъ за Княжьей Степью уже жгутъ! Маркизиху разгромили, у купца Булкина хуторъ сожгли.

-- У насъ ничего такого нѣтъ. Не слышно. Ничего не слышно. Тихо.

-- Тихо, вы думаете?-- Становой недовѣрчиво прищурился на батюшку.-- А собранія-то эти! Тутъ у васъ, говорятъ, настоящая кон-сти-ту-ція! Учитель этотъ вашъ о равноправіи рѣчи произноситъ (для ироніи становой сказалъ -- "рэчи"), барышня какая-то, изъ острожныхъ героинь, въ крестьянскій союзъ гвардію набираетъ... Не слыхали, нѣтъ?

Батюшка плотно запахнулся въ рясу и замкнулъ лицо свое на всѣ замки.

-- Не знаю? Откуда мнѣ? Я -- человѣкъ старый, мнѣ умирать пора...

Становой поглядѣлъ на его темное, сердитое лицо и, перемѣнивъ насмѣшливый тонъ на обыкновенный, заговорилъ о другомъ.

-- А я, знаете, насчетъ недоимокъ... Не любятъ платить, подлецы! Свадьбы справляютъ, а подати -- это подождетъ! Повѣрите, штука какая: вотъ тутъ, въ Лебяжьемъ, мужичишка одинъ сына женилъ, такъ, можете представить, 80 цѣлковыхъ пропили, а? Нельзя, говоритъ, у насъ мода такая, осудятъ... 8 красныхъ на водку,-- это у нихъ мода называется! А на подати -- ни копья! Вотъ вѣдь народъ какой, а туда же: кон-сти-туція! Да на чорта ему эта консътуція... извините, батюшка, за выраженіе. Да кабы моя воля, я бы имъ та-акую конституцію показалъ, мое почтеніе!..

Онъ долго еще говорилъ на эту тему -- и когда закусывалъ, и когда чай пилъ, но, видимо, все время его что-то безпокоило, обурѣвали какія-то сомнѣнія, и уже при прощаніи, совсѣмъ одѣтый, въ шинели и при шашкѣ, онъ, наконецъ, прорвался.

-- Вѣдь главная штука какая, о. Симеонъ!-- зашепталъ онъ прямо въ ухо батюшкѣ, обдавая его запахомъ пива и селедки.-- Вѣдь такое времячко подошло, не знаешь, на которую сторону податься... неизвѣстно, чья сила возьметъ! Тутъ тебѣ манифестъ, а тутъ -- присяга, а кому подражать -- никакого указанія нѣту... И такъ и эдакъ ошибиться можно! Положеніе, я вамъ скажу... хуже губернаторскаго! А?

-- По совѣсти, по совѣсти поступайте!-- буркнулъ батюшка, стараясь отвратить лицо свое отъ противнаго ему запаха спиртного и испытывая нестерпимое томленіе отъ того, что становой замедлился уѣзжать. Къ Богу, къ Богу прибѣгайте... все земное прейдетъ... Богъ же не прейдетъ никогда. Творите волю Его!

-- Эхъ, батюшка! и безъ васъ знаю, что Богъ! Богъто Богъ, а самъ не будь плохъ... Вамъ хорошо, вы живете... какъ монахъ въ кельѣ, подъ елью. А у меня, о. Симеонъ, жена, ребята... поневолѣ о земномъ подумаешь. Ну и времена, мое почтеніе! Ужъ скорѣе бы, какъ-нибудь кончалось... такъ или эдакъ, все равно!

Онъ уѣхалъ, а батюшка отворилъ всѣ вьюшки, чтобы выпустить спиртной духъ, и долго ходилъ взадъ и впередъ по своей тихой горенкѣ. Все думалъ-думалъ... И думалъ о томъ, что онъ тоже не знаетъ, куда ему податься... и что правъ-то не онъ, старый попъ, въ своемъ фарисейскомъ отчужденіи отъ всего земного, а тѣ безумные мальчики и дѣвочки, которые, не жалѣя юной жизни своей, силятся отворить отъ вѣка запертую дверь.

Звонкіе переливы колокольчиковъ почтовой тройки, увозившей станового, еще не успѣли затеряться въ грустномъ безмолвіи полей, какъ по Яругину невѣдомыми путями уже расползались тревожныя вѣсти. Въ 40 верстахъ отъ Яругина, за Княжьей степью, громятъ помѣщиковъ... къ барину Пчелищеву пріѣхали для охраны четверо стражниковъ... а князь Чубатовъ-Терскій самъ прибылъ изъ Петербурга въ свое имѣніе и привезъ съ собой цѣлый возъ ружей и револьверовъ, которые розданы всѣмъ служащимъ.

-- И что такое?-- толковали мужики.-- Ничего у насъ не слыхать, все, слава Богу, тихо, по-хорошему, а они какую-то охрану выдумали. Что мы, разбойники, что ли? Ужъ ежели землѣ отойдтить, такъ ужъ тутъ охраной ничего не подѣлаешь, отойдетъ по закону, а отъ охраны только одно безпокойство. Извѣстно, народъ пьяный, сытый, бездѣльный, зачнутъ безобразить, дѣвокъ портить, куръ воровать... Неладно это!

А Болванычъ, точно подстрѣленный пѣтухъ, ковылялъ по селу и всѣмъ по секрету сообщалъ:

-- Слыхали? Началось... Скоро и намъ "знакъ" подадутъ. Я вѣдь говорилъ!

На эти слова кое-кто плевался и отмахивался рукой, но иные задумывались и посматривали въ сторону Пчелищевской усадьбы, которая теперь казалась таинственной отъ того, что тамъ сидѣли стражники.

-----

Подъ вечеръ въ школу явился Яфанка и не вошелъ потихоньку, какъ всегда, съ осторожнымъ покашливаніемъ и оібиваніемъ лаптей въ сѣнцахъ, а ворвался прямо въ комнату учителя, увидѣлъ его за книгой у стола и просіялъ.

-- Живы?.. А я ужъ думалъ...

-- Что такое?-- удивился Ляксанъ Ляксанычъ.

-- Да какъ же... Становой пріѣзжалъ!

-- Ага. Ты думалъ, опять по мою душу?

-- Да вѣдь шуты его знаютъ... Ужъ энтотъ, рыжій песъ, не даромъ пріѣдетъ! чего-нибудь нюхаетъ. Аль теперь нельзя?

-- Что? Забрать-то? Это, братъ, всегда можно.

-- Да то-то!.. Я вѣдь, Ляксанъ Ляксанычъ, все понялъ, что вы на собраніи сказывали!

-- Про что?-- съ любопытствомъ спросилъ учитель.

-- Да про свободу... Которая на бумагѣ, энта свобода не настоящая... ты!.. И правда вѣдь! Бумага-то, она -- что? Тьфу? Ее взялъ да разорвалъ и опять кого хошь въ одноглазку тащи... Такъ, Ляксанъ Ляксанычъ?

-- Вѣрно!

-- Ну, вотъ, понялъ, значитъ!--радостно ухмыляясь, сказалъ Яфанка.-- А наши мужики не всѣ поняли... Говорятъ: ужъ ежели написано, стало быть, концы! Не выскребешь!.. Дураки-черти! Я было сталъ имъ говорить, они ругаются. Ты самъ, говорятъ, дуракъ...

Онъ помолчалъ, подумалъ о чемъ-то и, подвинувшись къ учителю поближе, прибавилъ многозначительно:

-- А только, Ляксанъ Ляксанычъ, ежели васъ забирать пріѣдутъ, мы не дадимъ. Ей-Богу, не дадимъ!

-- Да ну?-- усмѣхнулся учитель.

-- Вѣрно слово! Я ужъ съ парнями говорилъ. Есть такіе моряки -- у-у! Не дадимъ, да и все... Облизнутся!

-- Ахъ ты чучело, Яфанка, какой ты однако!.. А помнишь, какъ ты ко мнѣ въ первый разъ-то пришелъ, за газетами? Какъ я тебя грамотѣ учиться уговаривалъ?

Яфанка закрылъ ротъ шапкой и фыркнулъ.

-- По-омню! Ты! Чудно! Чисто изъ болота вылѣзъ... Часовъ-то какъ испугался, помните? Думалъ, живые!..

И, позабывъ про станового, про настоящую и бумажную свободу, про всѣ завтрашнія заботы и дѣла, они хохотали, какъ разыгравшіяся дѣти. Давно уже Ляксану Ляксанычу не было такъ весело.

Вышли изъ школы вмѣстѣ; Яфанка -- домой, а Ляксанъ Ляксанычъ -- пройтись немножко. И прямо съ крыльца точно въ бездонную яму свалились.

-- Ну, и темнотища!-- сказалъ Яфанка.-- Ляксанъ Ляксанычъ, вы гдѣ?

-- Здѣсь, Яфанка. Держись за меня, а то разстрянемся.

А ночь была тюрьмы чернѣй,

И на дворѣ шумѣла буря...

продекламировалъ учитель, стараясь вглядѣться въ окружавшую тьму. Бури хотя и не было, но ночь, дѣйствительно, была "чернѣй тюрьмы" -- настоящая, ноябрьская ночь. Однако, кое-гдѣ еще свѣтились огоньки,-- у батюшки большіе, яркіе; въ мужицкихъ избахъ -- подслѣповатые, жалкіе. Гдѣ-то далеко, тоскливо пиликала гармоника; гдѣ-то близко слышались голоса, и, огибая площадь, учитель съ Яфаномъ наткнулись на небольшую кучку мужиковъ.

-- Что за народъ!-- шутливо окликнулъ ихъ Ляксанъ Ляксанычъ.

Мужики узнали его по голосу и поздоровались.

-- Да вотъ смотримъ, Ляксанъ Ляксанычъ. Горитъ гдѣ-то!

Учитель оглянулся. Низко надъ землей чуть-чуть алѣло и вздрагивало далекое зарево. У него непріятно и пугливо екнуло сердце.

-- Недавно занялось то...-- говорили мужики.-- Я давишь выходилъ, ничего не было. А сичасъ гляжу,-- думалъ, мѣсяцъ восходитъ.

-- Эна, мѣсяцъ! Откуда ему быть? Темень могучая...

-- А далече, видать... Верстовъ 20. Не иначе, на Княжой. Рендателей, должно, жгутъ.

-- А развѣ ужъ жгутъ?-- спросилъ учитель.

-- Да... болтали давишь! Нето правда, нето нѣтъ... За Княжой всѣхъ погромили.

-- Глень, глень, шире пошло! Большое, знать, заведеніе горитъ!-- крикнулъ чей-то оживленный и какъ будто радостный голосъ..

Зарево поднималось все выше, раздавалось въ ширину и тяжело мигало грознымъ, тускло-багровымъ окомъ.

-- Неладно это...-- сказалъ учитель.-- Напрасно дѣлаютъ.

-- Да вѣдь что жъ...-- нерѣшительно вымолвилъ стоявшій рядомъ мужикъ.-- Это ужъ оно... какъ аукнется, такъ и откликнется.

-- Да -- что!-- громко и раздраженно крикнулъ другой мужикъ.-- Мало они насъ разоряли-то? Ты поди, моего отца спроси, онъ те разскажетъ! Энти же самые князья Чубатые,-- что они дѣлали, покель воля пришла? Да и таперича... не слаже отъ нихъ, а гаже! Чѣмъ получали, тѣмъ и отдаемъ!

-- И все-таки зря! Ничего изъ этого не выйдетъ. Сжечь недолго, а дальше что? Вы у нихъ, они у васъ, такъ и пойдетъ: пукъ мочала, начинай сначала! Надо, братъ, умѣть взять, да умѣть удержать!

-- Это точно, Ляксанъ Ляксанычъ вѣрно говоритъ, чего тамъ!-- согласился кто-то невидный въ потемкахъ.-- Удержать не удержимъ... Одинъ себѣ потащитъ, другой себѣ, у кого лапа шире, тотъ и попользуется, а обчаго порядку не будетъ.

-- Ну, а что-жъ дѣлать-то, по-твоему?-- крикнулъ опять тотъ же сердитый мужикъ.

-- Я уже вамъ говорилъ на собраніи,-- отвѣтилъ учитель.-- Силу копить надо, готовиться, все равно, какъ на войнѣ...

-- Это, стало быть, опять ждать? Будя!-- перебилъ его мужикъ. Ждали, ждали, да и. жданки всѣ поѣли... терпѣнья болѣ нѣту!

На шумъ и разговоры изъ темноты подходили еще и еще люди, останавливались, слушали и сосредоточенно смотрѣли на грозное око, мигающее на грани неба и земли.

-- Палятъ!-- весело закричалъ новый пронзительный голосъ,-- точно осипшій пѣтухъ запѣлъ.-- Ой, кому-й-то и жарко!.. Погрѣться бы!

Въ толпѣ задвигались и засмѣялись, слышно было, какъ кого-то звучно ударяли по спинѣ.

-- Алала пришелъ... Алала! Гдѣ была, еловая голова?

-- Я-то голова!.. полдиковинки выпилъ, малый! Вонъ дѣ былъ, на барскомъ дворѣ! Поднесли... мнѣ вездѣ подносятъ! Сироту Богъ любитъ.

-- Да зачѣмъ тебя туда носило, на барскій дворъ-то?

-- Зачѣмъ-зачѣмъ... У меня кума тама. Гуляю, братцы,-- затряслися всѣ лохмотки, заплясали лоскуты! Э-э-их-ма!

-- Вотъ чортъ дикій!-- захохотали мужики.-- Стражники тебя не поперли оттеда?

-- А мнѣ что стражники? Плевалъ я на нихъ... Я прямо къ управляющему... Хошь, говорю, сичасъ бунтъ сдѣлаю? Онъ мнѣ стаканъ... да другой -- во какъ!

-- Брешешь, Алала. За что онъ тебѣ подносить будетъ?

-- А энто видали?-- опять по-пѣтушиному закричалъ Алала.-- Гори-итъ! То же и прочимъ будетъ. Я управляющему говорю: что, ваше степенство, поцарствовали? А онъ мнѣ сичасъ стаканъ...

-- То-то они и стражниковъ-то нагнали...-- угрюмо проворчалъ сердитый мужикъ.-- Чуютъ... а мы въ ограду языки трепать ходимъ!

Тошная, противная жуть стѣснила сердце учителя. Онъ какъ-то всѣмъ своимъ нутромъ вдругъ почувствовалъ, что обрывается тонкая связь между нимъ и этой хохочущей надъ враньемъ Алалы толпою, что опять они отъ него уходятъ, и уже нельзя ихъ остановить, нельзя бороться съ грознымъ, слѣпымъ, стихійнымъ, что смотрѣло изъ черной глуби небесъ страшнымъ, кровавымъ окомъ... Ляксанъ Ляксанычъ тихо отдѣлился отъ мужиковъ и исчезъ въ потемкахъ. Никто не замѣтилъ его ухода.

Огонь у батюшки уже погасъ, и теперь только одно зарево, точно огромное красное знамя, колыхалось надъ далекими полями. Было страшно тихо, и въ этой настороженной тишинѣ особенно отчетливо слышался тяжелый топотъ мчавшейся галопомъ лошади. Кто-то ѣхалъ. Все ближе, ближе... и у самой школы учитель чуть-чуть не наскочилъ на верхового. Хотѣлъ было посторониться, но тотъ уже остановился и спрыгнулъ на земь. Лошадь прерывисто дышала.

-- Кто это?-- съ испугомъ спросилъ Ляксанъ Ляксанычъ.

Человѣкъ тоже испугался и метнулся въ сторону. Потомъ вглядѣлся и срывающимся голосомъ сказалъ:

-- О, Господи!.. Да это вы, Ляксанъ Ляксанычъ? А я гляжу -- въ окнахъ темно, думалъ, вы спите. Я къ вамъ!

-- А что? Или несчастье какое?-- ежась отъ внезапнаго озноба опросилъ учитель.

-- Да несчастье и есть... Марью Ивановну забрали!

-- Та-акъ... Когда?

-- Утречкомъ... Въ Заболотное поѣхала, митинкъ тамъ былъ назначенъ. Хролка повезъ... А ихъ на мосту окружили стражники, урядникъ,-- и взяли. Засада подъ мостомъ была... Не иначе, какой-нибудь сукинъ сынъ донесъ! Кабы въ селѣ -- наши братчики безпремѣнно отбили бы... А въ полѣ что сдѣлаешь? Мы и не знали ничего!-- торопливо разсказывалъ верховой, волнуясь и нервно подергивая плечами.

-- Вотъ ч-чортъ... Какъ же узнали?

-- Да Хролка вернулся, разсказалъ. Его, почитай, до вечера продержали, все выспрашивали. Ну, онъ имъ дурака валялъ -- отпустили. А я сейчасъ на лошадь и къ вамъ. Марья Ивановна наказывала: какъ заберутъ -- сейчасъ чтобы васъ упредить. Пущай, говоритъ, куда-нибудь скорѣй уѣзжаетъ! Чуяло ея сердце!

-- Ну, ладно... Спасибо, Степа! Дай руку,-- вѣдь мы съ тобой никакъ и не поздоровались? Не знаешь, гдѣ это горитъ?

-- Не знаю, отъ насъ далече, а на дорогѣ мужичка встрѣлъ, говоритъ -- кругомъ жгутъ. Такъ кольцомъ и идетъ: и на Княжой, и на Тамбовщинѣ, и по Задонью...

-- А у васъ... не собираются?

-- Нѣтъ, у насъ народъ сурьезный, этой ерундой заниматься не станутъ. Изъ стариковъ кое-кто говорятъ, да не много. Сознательные не дадутъ. Мы вотъ къ забастовкѣ готовимся. Ну прощайте, Ляксанъ Ляксанычъ, всего вамъ! Теперича потихоньку поѣду,-- упарилась лошадь-то. А вы отсюда скорѣй выбирайтесь, небось, тоже караулятъ...

Передохнувшая лошадь затопотала обратно, и скоро ея мѣрный шагъ замеръ вдали, проглоченный тишиною полей. Зарево все еще багровѣло, но слабѣе. "Кольцомъ идетъ!" -- подумалъ учитель.-- "Скверно!.. все одно къ одному"... Онъ вспомнилъ, какъ они давеча хохотали съ Яфанкой, и ему стало грустно. Такъ оно все и идетъ, послѣ радости -- печаль, послѣ веселья -- слезы. Вошелъ въ школу, заперся, не зажигая огня и не раздѣваясь, легъ на кровать и сталъ думать. Было все равно. Уходить онъ никуда не будетъ. Хоть бы зародышъ какой-нибудь организаціи оставитъ, а безъ него все окончательно разлѣзется и расползется и будетъ... Алала! Нѣтъ, уходить теперь безсмысленно и не нужно. Надо оставаться на своемъ посту до конца.

И съ этимъ рѣшеніемъ Ляксанъ Ляксанычъ сразу успокоился, стало даже весело. "Все на свѣтѣ Алала!" -- повторилъ онъ съ усмѣшкой почему-то засѣвшее въ головѣ слово. "А какой славный парнюга -- Степа,-- у Марьи Ивановны такихъ много. Ну, что же, а у меня Яфанка"... Передъ глазами ярко нарисовалась широкая, вся въ веснушкахъ, ухмыляющаяся Яфанкина рожа съ загадочнымъ звѣринымъ взглядомъ -- и на этомъ онъ крѣпко заснулъ.

А Яфанка тоже долго не спалъ въ своей душной избѣ, объ учителѣ думалъ. Хотя послѣ веселаго вечера въ школѣ онъ успокоился, но какая-то заноза въ душѣ осталась. Ворочался, жмурился изо всѣхъ силъ, старался скорѣе заснуть, а въ глазахъ качались багровые столбы далекихъ пожаровъ, или таращилась сердитая физіономія станового, какимъ онъ запомнился Яфанкѣ во время обыска, или мелькала грустно-насмѣшливая улыбочка учителя. "Небось, не дадимъ, Ляксанъ Ляксанычъ!" -- шепталъ Яфанка, сжимая кулаки.-- И вдругъ откуда-то издали, точно назойливое гудѣніе комаровъ, тоненькіе переливы колокольчиковъ... идутъ!.. Яфанка сломя голову скатывался съ лавки, топая босыми пятками, летѣлъ на улицу и слушалъ. Ничего!.. Возвращался, а съ печи, какъ бѣлое привидѣніе, глядѣлъ Никита,

-- Батя, не спишь?

Но привидѣніе быстро исчезало, и, притаивъ дыханіе, стараясь не шевелиться, Никита дѣлалъ видъ, что крѣпко и беззаботно спитъ. Только разбуженная Аленка громко зѣвала спросонья и ругалась.

-- И чего васъ носитъ окаянная сила? То Митроньку не чаешь, какъ угомонить, а то эти тутъ взгомонятся, да хлопаютъ, да не знаю, чего ищутъ, вихорь васъ унеси! Надрыхнутся днемъ лодыри гладкіе, вотъ и колобродятъ по ночамъ.

И такъ нѣсколько дней подрядъ призрачные колокольчики не давали спать Яфанкѣ; наконецъ, однажды, они зазвенѣли уже по-настоящему. Какъ только онъ убѣдился, что это не во снѣ ему бредится, такъ сейчасъ же стащилъ съ полатей, что попало подъ руку изъ одежи, наскоро нахлобучилъ шапку, выдернулъ колъ изъ плетня и помчался къ школѣ.

Дѣло было, должно быть, уже подъ утро, потому что на дворахъ особенно звонко и настойчиво горланили пѣтухи, но густая тьма еще висѣла надъ селомъ, и оттого необычнояркими, тревожно-зовущими казались освѣщенныя окна въ школѣ. Увидѣвъ эти огни, Яфанка больше ни о чемъ не раздумывалъ и, припадая къ землѣ, озираясь во всѣ стороны, какъ степной волкъ, удирающій отъ погони, метнулся къ церковной сторожкѣ.

Темно... Дверь на щеколдѣ... Спитъ Дармостукъ. Ну ладно, Яфанка и безъ него знаетъ, что дѣлать. Цѣпляясь босыми ногами за выступы кирпичей, полѣзъ на ограду, сорвался и больно ссадилъ себѣ ноготь. Наплевать!.. Ну-ка, еще разъ! Ничего, долѣзъ до столбунца, перевалился грудью черезъ стѣнку, готово! Холодныя плиты надъ могилами какихъ-то забытыхъ покойниковъ непріятно впились въ разгоряченныя подошвы. Вотъ и ржавый чугунный столбъ, глубоко врытый въ землю; смутно чернѣетъ и тянется отъ него кверху веревка. Торопливо рветъ ее Яфанка, зубами и ногтями распутываетъ узлы... Крѣпко завязываетъ старый чортъ! Наконецъ, распуталъ. Намоталъ на руку, новисъ на ней всѣмъ тѣломъ, раскачивается. Бум-мъ! И судорожные, заикающіеся крики набата, какъ вспугнутыя, одичалыя птицы, понеслись надъ селомъ.

-- А-а-а, а-а, а!.. охъ! А-а-а, охъ, охъ!..

Становой, въ шинели и ботинкахъ, хмуро сидѣвшій у стола въ ожиданіи, когда приготовится къ отъѣзду учитель, вздрогнулъ и насторожился.

-- Что это такое?.. Пожаръ?

Урядникъ выскочилъ на крыльцо и вернулся съ испуганнымъ лицомъ.

-- Никакъ нѣтъ, в-діе! Нигдѣ не видать...

Становой, стараясь казаться равнодушнымъ, поднялся, поглядѣлъ въ одно окно, въ другое, и опять сѣлъ. Покосился на учителя; тотъ спокойно завязывалъ что-то въ узелокъ.

-- Прошу васъ поторопиться, г. Сергѣевъ! Я уже полчаса жду.

А колоколъ все кричалъ и охалъ -- "а-ахъ, ахъ-охъ, а-а-а, охъ, охъ, охъ!"... И въ тактъ его задыхающимся воплямъ, съ радостно-бьющимся сердцемъ Александръ Александровичъ думалъ: "это Яфанка, это Яфанка!"...

-- Народъ сюда бѣжитъ, в-діе!-- крикнулъ кто-то изъ сѣней.

Становой поблѣднѣлъ, рѣзко двинулъ столомъ и въ первый разъ прямо взглянулъ въ глаза арестованному.

-- Я готовъ!-- сказалъ учитель, и становому почудилось, будто въ глазахъ у него проскользнула презрительная усмѣшка. Усталость отъ безсонной ночи, досада на безпокойную службу, жуткое ожиданіе какой-то бѣды, о которой кричалъ набатъ,-- все исчезло; осталась только одна холодная злость; захотѣлось унизить, оскорбить этого мальчишку, показать ему свою власть, да побольнѣе, чтобы струсилъ, чтобы пересталъ улыбаться и презирать...

-- Мокроусовъ!-- отрывисто скомандовалъ онъ.-- Стражниковъ сюда! Взять его!..

Четверо дюжихъ парней въ сѣрыхъ шинеляхъ, распространяя запахъ махорки и пота, съ топотомъ ввалились въ комнату, окружили учителя и повели.

Мокроусовъ суетливо побѣжалъ впередъ; становой шелъ сзади, машинально ощупывая кобуру револьвера.

Вышли. Ужъ разсвѣтало, и въ холодномъ сумракѣ неясно рисовались темныя очертанія лошадей, людей, экипажей. Кто-то свѣтилъ фонаремъ; мутно-желтый свѣтъ, дрожа, ползалъ вверхъ и внизъ и выхватывалъ изъ темноты то лошадиный профиль съ блестящимъ, пугливымъ глазомъ, то заляпанныя грязью ободья колесъ, то чью-то бороду и усы.

-- Сюда, сюда сажай!..-- торопливо распоряжался Мокроусовъ. Э, черти, да не сюда, здѣсь его в-діе поѣдетъ! Посадили, что-ль?

-- Господа, вы не толкайтесь!-- слышался голосъ учителя.-- Пустите руки, вамъ говорятъ? Я самъ сяду...

-- Самъ-самъ... Разговариваетъ еще... А это кто? Ты куда лѣзешь?

-- Я по свому дѣлу...

-- Отойди отсюда... Чего? Эй, вы тамъ, хлестни его кто-нибудь нагайкой!

-- Нагайкой? Это за что же такое нагайкой? Ребята, караулъ, бьютъ!..

Шумъ возрасталъ. Становой стоялъ на крыльцѣ и сначала, послѣ яркаго освѣщенія въ комнатѣ, ничего не могъ разобрать, что дѣлается на улицѣ. Но, когда глаза привыкли, онъ увидѣлъ, что вокругъ двухъ почтовыхъ троекъ и верховыхъ стражничьихъ лошадей толпятся какіе-то посторонніе люди, и ихъ становится, какъ будто, все больше и больше.

"Ага, выручать пришли!" -- мелькнула мысль. Ясно представилось, какъ теперь, должно быть, торжествуетъ учитель... Навѣрное улыбается тамъ въ темнотѣ... презираетъ!.. и въ обычно лѣнивой и нерѣшительной душѣ станового опять закипѣла холодная ярость.

-- Эй, вы тамъ! Что это за народъ?-- закричалъ онъ съ крыльца.

Въ эту минуту набатъ, какъ-то сразу, точно по командѣ, прекратился, шумъ сталъ слышнѣе, и въ безпорядочной сумятицѣ голосовъ можно было различить только отдѣльныя слова и обрывки фразъ.

-- Не имѣешь права... Вотъ я те покажу!.. Ребята, держи ихъ!.. Будя, поизмывались... не тѣ времена... Приказъ!.. Какой приказъ?.. Не слухай его, брешетъ!..

-- Ахъ вы!..-- Становой побѣжалъ съ крыльца, споткнулся, чуть не упалъ. Больно зашибъ ногу. Кто-то захохоталъ.

-- Не спѣши въ Лепеши, успѣешь!.. Ножку сломаешь, ваше сковородіе!

-- А, чортъ!..

Съ размаіху налетѣлъ на хохочущаго, бѣшено вцѣпился въ него и началъ трясти.

-- Я-те посмѣюсь, морда!.. Ты кто такой? Кто таъой?

И вотъ около него уже цѣлая толпа. Напираютъ, дышатъ въ лицо, хватаютъ за руки, что-то галдятъ всѣ сразу. Точно во снѣ...

-- Куда учителя нашего везешь?.. Кажи бумагу!.. Самоуправцы-черти!.. Нонѣ слобода... Они ее въ карманъ спрятали!.. Извѣстно, разбойники! Нешто добрые люди по ночамъ ѣздіютъ?

Становой силился разстегнуть кобуру. Но какой-то здоровенный парень навалился на него сбоку, уперся локтемъ въ плечо, и пошевелиться не было никакой возможности. У станового на лбу выступилъ потъ, онъ почувствовалъ, что начинаетъ теряться.

-- Прочь, ме...мерзавцы!-- съ силою отчаянія заревѣлъ онъ, свободной рукой толкнулъ кого-то въ костлявую грудь.

Шумъ на минуту стихъ. Стало слышно, какъ лошади мотаютъ головами, перезвякиваютъ бубенцами, точно серебряные шарики пересыпаютъ.

-- Что за бе...безобразіе?-- продолжалъ становой, стараясь удержать прыгающую губу. К-канальи эдакіе... Расходись!

-- За что учителя арестовали? Чего онъ табѣ сдѣлалъ?-- загудѣли опять вокругъ него.

-- Это не ваше дѣло!.. Что я говорю? Расходитесь!

-- А чье же дѣло? Намъ самимъ учитель нуженъ... Мы имъ довольны! Ты что-ль ему деньги-то платишь?

-- Погодь,-- погодь, ребята!..-- прозвучалъ среди дерзкихъ криковъ спокойный, немного пѣвучій голосъ, и изъ безформенной массы, тѣснившейся около станового, отдѣлилось уже ясно видное теперь въ растущемъ свѣтѣ утра печальное лицо Ѳомы Новичихина.-- Погодь мало, вотъ я сейчасъ его благородію слово скажу... Мы, ваше благородіе, разойдтись согласны, ну только учителя отпусти. Ты добромъ -- и мы добромъ!

-- Тьфу!..-- плюнулъ становой.-- Да что мнѣ, долго еще тутъ съ вами разговаривать?.. Эй, Мокроусовъ!

Ему, наконецъ, удалось отстегнуть ксбуру, и револьверъ сверкнулъ въ его рукѣ.

-- Мокроусовъ! Что вы тамъ копаетесь, анафемы? Сажай арестанта, гони лошадей!.. Расходись всѣ, стрѣлять буду!

Толпа шарахнулась, взрывъ гнѣвныхъ воплей взвился надъ ней.

-- А, вонъ онъ какъ!.. Людей стрѣлять! Ребята, не пущай!.. Хватай подъ узды!.. Убивцы! Душегубы...

Мужики ринулись къ лошадямъ и спутаннымъ, ревущимъ, чернымъ клубкомъ закрутились вокругъ нихъ. Лошади храпѣли, жалобно вскрикивали колокольчики, мелькали руки, ноги, летѣла во всѣ стороны безобразная, дикая ругань. Потомъ прогремѣлъ выстрѣлъ. Гдѣ-то завыла собака, потомъ другая... третья...

-- Такъ ихъ! Такъ ихъ!..-- метался и вылъ становой.-- Стрѣлять. Стрѣлять!

Весь блѣдный, безъ шапки, съ разстегнувшимся въ суматохѣ воротомъ рубахи, учитель стоялъ въ телѣжкѣ и кричалъ:

-- Не стрѣляйте! Не стрѣляйте, ради Бога! Братцы, послушайте! Остановитесь! Ради Бога!

Его услышали. Знакомый голосъ, къ которому такъ привыкли на собраніяхъ, привелъ мужиковъ въ себя. Все еще рыча и дрожа отъ злобы, показывая стражникамъ кулаки, они окружили телѣжку.

-- Цыть! Слухай! Ляйсанъ Ляксанычъ шумитъ... Говори, Ляксанъ Ляксанычъ!

-- Спасибо, братцы!-- задыхаясь отъ волненія, началъ учитель.-- Спасибо и земной поклонъ за желаніе меня освободить... Но... не надо! Оставьте меня!.. Я не хочу, чтобы черезъ меня ваша кровь проливалась! Она дорога для меня... дороже моей свободы. Не стоитъ ее проливать изъ пустяка! Я изъ тюрьмы выйду, а вамъ она еще пригодится. Видите, какъ трудно достается земля и воля! Берегите же ее! Копите силу! Повоевать еще придется!..

-- Да ты слазь, Ляксанъ Ляксанычъ! Чего ты? Небось, не дадимъ!..

-- Нѣтъ, нѣтъ, не надо... Успокойтесь, разойдитесь!.. Спасибо... я вернусь... Прощайте!

Онъ сѣлъ, десятки рукъ протянулись къ нему. Кто-то подалъ шапку; точно изъ-подъ земли вывернулась Егоза и сунула узелокъ въ руку.

-- На-ка яичекъ... Покушаешь на дорогѣ... Родимые мои, до чего дожили, эдакихъ людей въ тюрьму сажаютъ!..

Ее оттѣснилъ Мокроусовъ и, дѣловито покрикивая на стражниковъ, сѣлъ рядомъ съ арестантомъ. Все шло обычнымъ порядкомъ, точно ничего не случилось. Стражники взвалились на лошадей и оправлялись; мужики угрюмо смотрѣли на нихъ. Молча и ни на кого не глядя, становой сѣлъ въ передній тарантасъ, колокольчики звякнули.

-- Трогай!

Покатили, Стражники, неуклюже трясясь, помчались слѣдомъ. Учитель махалъ шапкой.

-- Прощай, Ляксанъ Ляксанычъ!.. Эхъ, зря это онъ... Мы бы его отстояли... Вѣдь Мокроусова-то совсѣмъ подмяли, не стрѣляй, сукинъ сынъ, а стражники вылупили глаза и стоятъ... Зря выпустили!

-- Зря и есть!-- задумчиво говорилъ Ѳома Новичихинъ. Онъ за насъ во-какъ, кровь нашу пожалѣлъ, а мы его въ злыя сѣти предали... Теперича не знаю, что и будетъ...

Медленно, смущенно расходились въ скудномъ свѣтѣ наступившаго дня. На крыльцѣ школы остался одинъ Яфанка, про котораго всѣ забыли. Косматый, босой, съ исцарапанными въ кровь ногами, въ рваной Аленкиной кофтѣ, онъ сидѣлъ на приступѣ и ревѣлъ и грозился кому-то кулаками. И плакалъ въ своемъ тихомъ домикѣ старый батюшка. Разбуженный набатомъ, онъ все видѣлъ, все слышалъ, метался онъ отъ окна къ окну, нѣсколько разъ надѣвалъ шляпу, бралъ со столика Евангеліе, подходилъ къ дверямъ... и не вышелъ. Умылъ руки... И теперь, какъ маятникъ, бродилъ изъ угла въ уголъ за спущенными занавѣсками, ломалъ свои старые, сухіе пальцы и тихо плакалъ, плакалъ...

-----

Арестъ учителя, ночной набатъ, драка со стражниками, всѣ эти спутанныя, похожія на дикій бредъ событія совсѣмъ сдвинули тихую деревенскую жизнь съ привычной зарубки. Опустѣвшая школа съ темными, мертво-глядѣвшими окнами наводила тоску; вокругъ нея, точно выпавшія изъ гнѣзда галчата, праздно и растерянно бѣгали и пищали школяры. Мужики и вовсе одурѣли: ничего не хотѣлось дѣлать, все обычное, простое казалось ненужнымъ; ходили изъ двора во дворъ, собирались на улицѣ, перебирали снова и снова ночное происшествіе и ждали чего-то еще. И когда пережитая ночь отодвигалась все дальше, уходила въ прошлое,-- то, о чемъ еще вчера думалось съ недовѣріемъ и боязнью, вдругъ придвинулось, стало близкимъ, совершенно не страшнымъ и возможнымъ.

Первый объ этомъ громко и опредѣленно сказалъ пьяный Алала. Онъ теперь былъ пьянъ каждый день: повадился ходить на барскій дворъ, подолгу тамъ пропадалъ и возвращался наглый, веселый, съ пѣснями, въ заломленной набекрень шапкѣ.

Уже смеркалось, и нѣсколько мужиковъ вышли посумерничать на завалинкѣ, когда, приплясывая и притоптывая, къ нимъ приблизился Алала.

-- Вотъ кому житье-то!-- сказалъ старый Ѳедотычъ. Намъ горе, а ему веселье. Не коситъ -- не жнетъ, а водочку пьетъ! Эй, Алала! Опять у кумы былъ?

-- Не у кумы! Какая кума? Подымай выше... Я теперича въ охранѣ... Барина... Сергѣй Сергѣича... господина Пчелищева охраняю.... Во!

-- Мелетъ бо-знать что. Какая въ тебѣ охрана? Соплей перешибешь.

-- А попробуй!.. Перешиби! Эх-э-э! Безъ меня -- ни-ни! Сичасъ я приду, сичасъ меня управляющій. за столъ... Ну что, Алала, тихо у насъ? Жечь не собираются? Будьте покойны, говорю... Покуда живъ,-- пальцемъ не тронутъ!

-- А откуда тебѣ это извѣстно?-- оказалъ сердитый мужикъ, который недавно спорилъ съ Ляксаномъ Ляксанычемъ.

-- Э, братъ, мнѣ все извѣстно! Не таковскіе, чтобы жечь. Какую птичку то ноне упустили ночью? Въ рукахъ вѣдь была... упустили!

-- Да это ты насчетъ чего, пьяная морда?

-- А насчетъ того!.. Тамъ-то, тамъ-то перепугались... прихожу,-- на управителѣ лица нѣтъ!.. Что это у васъ, говоритъ, забастовка, что ли? Мы всю ночь не спали. Э, баринъ, говорю, небо-ось, теперича ничего не будя! Самаго главнаго забастовщика, учителя-то нашего -- тю-тю, нѣту ужъ! Увезли! Онъ съ радости сичасъ мнѣ стаканъ...

-- Это, стало быть, ты въ переносчикахъ у нихъ? Тажъ! Смотри, Алала, кабы тебѣ голову за такія дѣла не свернули!

-- А чего мнѣ переносить? Переносить-то нечего... Въ прочихъ мѣстахъ вонъ что дѣлается: и везутъ, и несутъ, а вы около эдакаго добра сидите -- и хоть бы курицу какую... У князя-то, у Чубатова,-- пятнадцать тыщъ десятинъ, а? Придутъ съ Задонья, подѣлятъ,-- и очень просто! А вы учителя -- и то упустили...

Сердитый мужикъ всталъ... Алала отпрыгнулъ и, качаясь, пошелъ прочь. Слышно было, какъ онъ смѣялся, бормоталъ что-то, потомъ визгливо и нескладно затянулъ длинную пѣсню о томъ, какъ

Царь съ царицею прощался,

Горьки слезы проливалъ...

-- Напрасно ты его шуганулъ, Стигнѣичъ!-- сказалъ Ѳедотычъ сердитому мужику. Пустой онъ человѣкъ, пропитая душа. Съ него и взыскивать-то нечего, изболтался весь, какъ худая цыгарка.

Смолкли. Но двойственныя рѣчи Алалы все еще звенѣли въ ушахъ, странно волновали, будили въ душѣ тоскливую тревогу, безумное желаніе дерзнуть. И снова вспоминалась угарная ночь со звономъ набата... и было жалко, что она прошла... въ ничью!..

-- А что-жъ!-- сказалъ, наконецъ, Стигнѣичъ, отвѣчая на общія думы.-- Какъ люди, такъ и мы, годить болѣ нечего. Пятнадцать тыщъ десятинъ -- чьи онѣ? Наши! А коли наши, такъ всѣмъ отчествомъ запрягать завтра лошадей и ѣхать на Княжью Степь -- вотъ тебѣ все!

Ему никто не отвѣчалъ. Онъ подождалъ немного, поднялся и ушелъ домой, громко хлопнувъ дверью. И опять стало слышно, какъ пьяный Алала гдѣ-то далеко заливался:

Прошло лѣто, прошла осень,

Александры дома нѣтъ...

Слѣдующій день былъ праздникъ, погода разгулялась, въ церкви вѣнчали двѣ свадьбы, и народъ высыпалъ на улицу. Парни и дѣвки въ яркихъ нарядахъ съ пѣснями водили хороводы, около винной лавки шумѣли мужики, было много пьяныхъ. Но въ этомъ весельи не чувствовалось обычной праздничной беззаботицы, обычнаго самозабвеннаго деревенскаго разгула. Было во всемъ что-то напряженное, преувеличенное, точно хотѣлось шумомъ, криками, отчаянной пѣснью заглушить, отогнать отъ себя гнетущую мысль. Особенно это замѣчалось у мужиковъ. Галдѣли, свистали, щелкали пробками полусотокъ -- и вдругъ останавливались, затихали, глядѣли другъ на друга подмигивающими, хитро прищуренными глазами. И ни съ того -- ни съ сего кто-нибудь начиналъ высчитывать всѣ давнишнія мужицкія обиды, припоминалъ и крѣпостныя времена, и порку, и какъ въ холодной сидѣлъ, и какъ его обсчитали... А собесѣдники слушали, добавляли и поддакивали.

-- Пора, чего тамъ! ѣздили-ѣздили, обманывали-обманывали, пора и намъ... На посулѣ, какъ на стулѣ, а у насъ отъ этихъ посуловъ-то шеи во -- какъ болятъ!

-- Сколько ужъ разовъ это было. Думашь, какъ добрые, ротъ разинешь, а тебя по горбу! Слобода, личность... анъ, все наврано! Вонъ учитель-то... Все говорилъ: тише, тише, ребята, блюди порядокъ, не допущай себя... Не допущали, а оно все одинъ чортъ на дьяволѣ! Подкрались,-- ночью, по-разбойничьи, съ кнутами, съ пистолетами,-- цапъ и въ тюрягу! Вотъ те и "личность"!

Вспыхивалъ и раскатывался громкій хохотъ, булькала въ глоткахъ "винополка", взвивалась къ небу разгульная пѣсня. Потомъ опять затихали.

-- Пар-рядокъ!.. Нѣтъ, погоди, мы свой порядокъ покажемъ. Пистолеты эти ихніе -- тьфу!-- и къ чортовой матери... Небось, какъ навалились вчерась всѣмъ грудномъ -- побѣлѣли черти! Главная вещь -- грудномъ чтобы, другъ отъ дружки не отставать, вотъ въ чемъ сила! Его сковородіе и то скосоротился. Нѣтъ, Ляксанъ Ляксанычъ, мила душа, сплоховалъ! Спервоначала такъ-то надоть бы! А то все просилъ: обсоюзиться, обсоюзиться... Дадутъ они тебѣ обсоюзиться... въ тюрягѣ!

-- А можетъ, онъ тоже... ихнюю руку тянулъ? Дескать, покуда судъ да дѣло, помажу ихъ, глаза отведу,-- и останутся ни съ чѣмъ!

-- Н-ну!.. А може, и правда! Кто ихъ знаетъ? Чужая душа -- темный свѣтъ...

Задумывались. Блѣднѣла и отходила вдаль личность учителя; блѣднѣли и стирались его уже полузабытыя слова.

-- Стой, ребята, чего я не пойму: кто это тогда въ набатъ звенѣлъ? Съ чего оно, это самое началось?

-- И сказалъ бы, малый, и самъ не знаю. Слышу: тревогу бьютъ, я выскочилъ,-- народъ бѣжитъ; кричатъ -- стражники пріѣхали учителя забирать, выручай! Я и побѣгъ...

И-эхъ, да груди твои бѣлы мому сердцу сухота-а!..

Послѣ обѣда народу на улицахъ стало еще больше. Распространился слухъ, что Алала съ ребятами -- Адріашкой Пѣтуховымъ, Семкой Рыжихъ и другими, такими же "отчаюгами", достали гдѣ-то ведро водки и всѣхъ поятъ подъ ветлами у гамазеи. Ринулись туда. Оказалось правда, и совершенно уже пьяный Алала, кривляясь и хвастаясь, разсказалъ, что они ходили на барскій дворъ "охранять", обѣщали, что погрома не будетъ, и управляющій далъ имъ "за охрану" синюю бумажку. Надъ этимъ много хохотали, а ведро скоро выпили, и кто-то предложилъ итти къ Хряпину, потребовать и съ него. Къ молодежи присоединились мужики, и буйная, хохочущая, кричащая толпа подъ предводительствомъ Алалы двинулась по селу.

Хряпинъ сидѣлъ въ своей просторной, чистой горницѣ и пилъ чай съ семействомъ, когда подъ окнами послышался шумъ, перевитый пронзительнымъ, жуткимъ свистомъ. Хряпинъ поперхнулся и уставилъ на жену округлившіеся глаза. Та бросилась къ окну.

-- Ой, Иванъ Сидорычъ, ребята пришли! Да пьяны-и, да страшны-и!

Хряпинъ заметался по избѣ, ища мѣста, куда бы спрятаться, а въ окно уже сыпался дробный стукъ, и явственно слышны были крики:

-- Эй, Иванъ Сидоровъ, выходи! Міръ требуетъ!..

Вся спѣсь разбогатѣвшаго мужика разомъ слетѣла съ Хряпина. Представилось что-то ужасное: колья, кулаки, переломанныя ребра -- всѣ кровавыя подробности жестокаго деревенскаго самосуда. Маленькій, жалкій, еле волоча ослаошія ноіги, онъ вышелъ на крыльцо. Но увидѣлъ добродушно-пьяныя лица, смѣющіеся рты, Алалу впереди всѣхъ съ шапкой въ рукахъ -- и ободрился.

-- Вы что? Чего вамъ требуется?-- храбрясь, спросилъ онъ.

-- Мы... Съ праздничкомъ проздравить пришли!-- смѣшливо сказалъ Алала и оглянулся назадъ: дескать, хорошо ли? Въ толпѣ захохотали.

-- Съ праздничкомъ, стало быть...-- повторилъ Алала. На ведерко бы съ тебя... Какъ полагается...

-- Какъ? Чего такое?-- притворился, что не понялъ, Хряпинъ.

-- Ну, будя зубы-то заговаривать!-- закричалъ Адріатика Пѣтуховъ, протискиваясь къ крыльцу. Не глухой, чай! Давай на ведро, да и вся недолга...

-- Постой, постой, милый, чего ты эдакъ?-- перебилъ его Алала.-- Мы по-Божьему... по-хорошему... Самъ знаешь, Иванъ Сидорычъ, какія времена-то?.. Прекорошеніе повсемѣстно... А мы, стало-быть, по-сусѣдски, любя... Намъ давеча Пчелищенскій управитель и то пятишну вынулъ -- слова не сказалъ... Ужли-жъ ты пожалѣешь? У те добра-то болѣ, чѣмъ на пятишну. Уважишь насъ -- и мы те уважимъ. Ниточки не пропадетъ -- во-какъ!

-- Да куда вамъ пятишну?-- отчаянно возопилъ Хряпинъ. Ну, четвертуху, такъ и быть... жертвую! А пятишну... да вѣдь обтрескаетесь!

Опять захохотали.

-- Ну ужъ это не твоя забота! Добродѣй какой! Ты деньги-то вымай, а пить мы будемъ! Не тебѣ телиться, не тебѣ и соломку подстилать...

-- Давай, давай, Иванъ Сидоровъ!..-- нѣжно поощрялъ Алала.-- Го-осподи, да ужъ мы тебя такъ охранимъ... въ лучшіемъ видѣ! Сиди, чай кушай -- и безо всякой опасности... Да нешто мы не православные?.. Жалѣючи вѣдь!..

Корчась и стоная, Хряпинъ сталъ торговаться; съ четвертухи съѣхалъ на полведра, клялся и божился, что находится наканунѣ разоренія, но "охрана" была неумолима, и дрожащими пальцами Хряпинъ вынулъ изъ кошелькѣ деньги.-- На те, жрите, окаянные!

-- Ну-ну!-- прикрикнулъ на него Адріяшка.-- Не больно задавайся, а то жеребца возьмемъ! Ребята, аль и вправду намъ покататься?

Но Хряпинъ уже юркнулъ въ сѣнцы, задвинулъ дверь на щеколду и только въ избѣ отвелъ душу, посылая вслѣдъ разбойникамъ самыя страшныя пожеланія какъ на семъ свѣтѣ, такъ и въ будущемъ...

Ревъ и свистъ, визги гармоники и пѣсни покатились дальше. Тѣмъ же порядкомъ пришли къ Дочкину и съ него получили на ведро,-- тотъ даже не торговался, далъ безпрекословно, но, когда ушли, онъ сейчасъ же заложилъ лошадь и помчался въ станъ. Раззадоренные, возбужденные своей удачей, пьяные не столько отъ вина, сколько отъ озорства и сознанія безнаказанности, мужики хотѣли было итти къ старшинѣ, но вспомнили, что въ трудныхъ случаяхъ старшина всегда куда-то прячется, и повернули обратно къ винополіи. А въ сумеркахъ, когда все село, казалось, было переполнено радостью и хмѣльнымъ весельемъ, опять уныло заохалъ и застоналъ набатъ.

-----

Яфанка со вчерашняго дня, какъ вернулся изъ опустѣвшей школы, такъ засѣлъ въ сараѣ, не ѣлъ и не пилъ и ничего не хотѣлъ дѣлать. Вспоминалъ все, какъ было, не могъ помириться, что нѣтъ больше Ляксана Ляксаныча, и точно вѣрный песъ, потерявшій хозяина, иногда вылъ злобно и протяжно. У-у-у!.. Изъ избы выходила Аленка, прислушивалась и шла къ сараю.

-- Яфанка! А Яфанка! Иди, что-ль, поѣшь! Хочешь, аль нѣтъ?

Вой прекращался. Никакого отвѣта. Тогда Аленка пробовала выманить Яфанку крестникомъ, выносила Митроньку, заставляла его гулить -- и все-таки никакого отвѣта.

Вечеромъ Яфанка вылѣзъ изъ сарая и отправился къ школѣ. Обошелъ ее всю кругомъ, заглядывалъ въ окна, мелькала смутная, тоже собачья надежда, что авось Ляксанъ Ляксанычъ гдѣ-нибудь тутъ и вдругъ покажется. Но окна, милыя, свѣтлыя окна, освѣтившія темную Яфанкину жизнь, были черны, какъ могильныя ямы, и глядѣла изъ нихъ холодная, враждебная пустота. Нѣтъ Ляксана Ляксаныча... Нѣтъ -- и не будетъ никогда. У-у-у!..

Наконецъ, на Аленку напала жуть. Рѣшила поднять Яфанку. Вошла въ сарай. Онъ лежалъ на соломѣ, уткнувшись, въ нее ничкомъ, и притворялся спящимъ.

-- Яфанка, да что-жъ ты, встанешь, аль нѣтъ? Эка, выдумалъ что! Нашелъ объ чемъ убиваться -- объ учителѣ! Добра-то! Да что онъ тебѣ, родая, что ли? Дуракъ ты, дуракъ и есть!

-- Пошла ты... шкура!-- заревѣлъ вдругъ Яфанка истрашный, взъерошенный, распухшій, сжимая кулаки, вскочилъ на соломѣ. Аленка струсила и убѣжала. Она знала; теперь, каковъ бываетъ Яфанка, когда разозлится. И уже въ избѣ начала ругаться и причитать.

-- Навязались на мою шею, черти юродивые! Одинъ съ шечи не слазіетъ, запаршивѣлъ весь; другой чисто кобель къ смерти воетъ, тоску нагналъ. Ахъ, чтобы вы издохли!..

А съ улицы доносилось свадебное величаніе: Гаврюха Помазокъ сына женилъ, и молодыхъ привели изъ церкви. Аленка вспомнила старину, нарядилась въ кумачовую юбку, на шею разноцвѣтныя снизки нацѣпила и пошла съ Митронькой подъ окна глядѣть, какъ у Помазка свадьбу справляютъ.

Когда ударили въ набатъ, Яфанкѣ сначала вообразилось, что вернулся Ляксанъ Ляксанычъ. Можетъ быть, покуда онъ здѣсь валялся, мужики поѣхали въ станъ, отбили опять учителя и теперь сзываютъ народъ, чтобы не выдавать арестанта начальству. Все нутро у Яфанки загорѣлось, онъ выскочилъ изъ сарая и на крыльцѣ избы чуть не сшибъ съ ногъ Аленку, которая тоже откуда-то бѣжала, волоча на рукахъ соннаго Митроньку.

-- Яфа-анка! Ба-атя!-- закричала она уже въ избѣ. Тамъ что! Мужики князя Чубатова дѣлить ѣдутъ!.. Тамъ бѣгутъ, тамъ шумятъ... велѣли телѣги запрягать!.. Собирайтесь скорѣй!..

На печи зашевелилось, и Никита, весь трясясь, съ горящими глазами, торопливо спустилъ съ закраю тощія, длинныя, какъ палки, ноги.

-- Яфанка!..-- захрипѣлъ онъ.-- Иди скорѣе... Мерина запрягай... Слава тебѣ, Господи, дождались!.. Охъ, не прозѣвать бы, растащутъ, расхитятъ все... останемся ни съ чѣмъ!.. Яфанка!

Яфанка стоялъ, точно пришибленный, водилъ глазами то на отца, то на Аленку, не могъ ничего понять... Куда ѣхать? Зачѣмъ? А Ляксанъ Ляксанычъ какъ же?

Никита уже слѣзъ, доставалъ изъ-подъ лавки лапти и зачѣмъ-то топоръ.

-- Да иди же ты!..-- зыкнулъ онъ на Яфанку. Оглохъ, что-ль? Мерина запрягай! Охъ, пропустимъ... въ кои-то вѣки... Земля-то, земля-то у князя -- пухъ!.. Самъ -- пятнадцать рожается!..

Яфанка, наконецъ, понялъ... Ну что-жъ! Къ князю такъ къ князю... Теперь все равно. Нѣтъ Ляксана Ляксаныча! И захотѣлось побѣжать куда-то, кого-нибудь избить, кусаться, ревѣть, ломать, жечь...

И вотъ онъ уже на дворѣ, выкатываетъ телѣгу, тащитъ мерина въ оглобли, затягиваетъ супонь. Непривычный къ такой спѣшкѣ меринъ отъ удивленія мотаетъ головой и кобянится. Яфанка поддаетъ ему кулакомъ въ желтые, съѣденные зубы.

-- Ворочайся, ч-чортъ! На шкуру захотѣлъ... шкилетъ!

Обиженный меринъ недовольно фыркаетъ, поднимаетъ одно ухо, потомъ другое и прислушивается.-- Набатъ то перемежался, то опять начиналъ гудѣть. И на улицѣ что-то съ трескомъ прокатывалось, затихало -- и снова прокатывалось, точно съ передышками крутилось колесо какой то огромной машины. Это мчались къ площади мужицкія телѣги.

Готово! Никита, проворно, какъ молоденькій, вскакиваетъ на телѣгу, Яфанка хлещетъ мерина возжами. Но изъ избы вихремъ вылетаетъ Аленка и, придерживая одной рукой Митроньку, другою хватается за грядку телѣги.

-- Стой! Стой! А меня-то?

-- Куда тебѣ еще?-- рычитъ Никита и пихаетъ Аленку въ грудь. Съ дитемъ-то... связа одна... Сиди дома!

-- Самъ сиди! Что-жъ я, въ полѣ обсѣвокъ, что-ль? Всѣ бабы ѣдутъ. Мнѣ, чай, тоже надо чего-нибудь на Митронькинъ пай...

Митронька серьезно выглядываетъ изъ-подъ шлыка и какъ будто понимаетъ, что рѣчь идетъ объ его интересахъ: тоже тянется рученкой къ телѣгѣ и пытается сдѣлать губами: тпру!..

-- Ишь ты какой!-- съ усмѣшкой говоритъ Яфанка.-- Хозяинъ тоже... Митрохванъ Хвеофанычъ! Ну, садись, что-ль, скорѣй!

Аленка прыгаетъ въ телѣгу, и съ грохотомъ они мчатся вслѣдъ за другими телѣгами. Крутится-крутится колесо огромной машины... и втягиваетъ ихъ въ свое непрерывное вращеніе...

Совсѣмъ разведрило. Остатки тучъ тяжело осѣдали къ закату, и сквозь нихъ просвѣчивали кровавый полосы угасающей зари. А съ другой стороны, надъ темнотою полей, подымался огромный, желтый мѣсяцъ. Захолодало, и застывшая кочковатая земля звенѣла подъ колесами, какъ желѣзная.

На площади была настоящая ярмарка. Цѣлый лѣсъ дугъ подымался надъ ней; ржали лошади; бабы и дѣвки въ красныхъ платкахъ крикливо переговаривались другъ съ другомъ; тренькала балалайка, и съ галчинымъ пискомъ ныряли между телѣгами ребятишки, всѣмъ попадая подъ ноги.

Мужики толпились около церковной ограды; у нихъ шли какіе-то переговоры. Болванычъ толкался тутъ же и, весь красный, точно пьяный, хотя никогда ничего не пилъ, шатаясь, переходилъ отъ одного мужика къ другому, безпорядочно размахивалъ руками и кричалъ что-то непонятное. Онъ былъ похожъ на сумасшедшаго.

-- Чего же стали?-- сказалъ Никита.-- Ѣхать такъ ужъ ѣхать бы, не ближній свѣтъ, дай Богъ къ утричку добраться... Яфанка, подь, погляди, чего тамъ?

Яфанка слѣзъ и протискался къ оградѣ. Всѣ стояли и чего-то ждали, неясный говоръ, похожій на гудѣніе огромнаго пчелинаго улья, стоялъ надъ толпой.

-- Чего это здѣсь?-- спросилъ Яфанка.-- Скликали народъ, а не ѣдутъ.

-- Присягу, слышь, принимать будутъ,-- отвѣтилъ ему старый мужикъ, видимо, глухой, потому что все вытягивалъ шею и наставлялъ то одно ухо, то другое, чтобы вслушаться въ говоръ.

-- Присягу? Какую?

-- А чтобы оговору потомъ не было... Чтобы, стало быть, ужъ безъ сумнѣнія...

Въ это время на столбѣ ограды появилась чья-то фигура, неясная въ сгустившихся сумеркахъ и, немного запинаясь, заговорила:

-- Господа обчество!.. Какъ мы, стало быть, порѣшимши промежъ себя насчетъ земли, значитъ... То есть, насчетъ Княжой Степи... всѣ согласны, аль нѣтъ?

-- Согласны! Согласны!-- послышались голоса.-- Да тише вы, черти, пущай Стигнѣичъ говоритъ... Говори, Стигнѣичъ! Слухайте!

-- Княжая Степь она споконъ вѣку наша!-- продолжалъ Стигнѣичъ уже болѣе окрѣпшимъ голосомъ.-- Наши дѣды, а можетъ, и прадѣды ее работали... кровь наша тама... а онъ, князь-то, что дѣлаетъ, а? На куски нарѣзалъ, рендателямъ сдаетъ по десяткѣ, а они съ мужиковъ три красныхъ лущатъ. Это что же такое, а? Хуторовъ себѣ понастроили, жирѣютъ, раздулись отъ нашей кровушки, чисто овчуки (клещи), а у насъ животы подводитъ. Чѣмъ мы попользовались отъ князя? Да корки сухой отъ него не видали! Ходоковъ отсылали, харчились, просили, чтобы намъ землю сдалъ,-- и нѣтъ ничего... Ну, не хоть добромъ, сами возьмемъ. Терпѣли-терпѣли, ждали-ждали -- будя теперича! Такъ, аль нѣтъ?

На этотъ разъ вся толпа отвѣтила ему согласнымъ ревомъ. Стигнѣичъ снялъ шапку и замахалъ ею въ воздухѣ

-- Всѣ согласны?

-- Всѣ! Всѣ!

-- Съ Господомъ! Сымайте шапки, ребята. Чтобы крѣпко было! Собча чтобы... и никакихъ!

Было тихо, но надъ толпою точно вѣтеръ пронесся. Снимали шапки, крестились на церковный крестъ, что-то шептали. И даже бабы на телѣгахъ перестали трещать, подымались, чтобы лучше видѣть, шикали на ребятишекъ. Глухой старикъ, стоявшій рядомъ съ Яфанкой, прослезился и, громко всхлипывая, утирая слезы шапкой, бормоталъ:

-- Слава тебѣ, Господи... Привелъ Господь!.. Ужъ хлебали-хлебали горя-то... и говорить нечего... И биты и мучены... Господи Боже мой!.. Увидѣлъ слезу нашу Царь Небесный...

И вдругъ среди торжественной тишины прозвучалъ другой голосъ,-- печальный и раздумчивый голосъ Ѳомы Новочихина:

-- А я, братцы, этому не согласенъ!.. Не такъ бы надоть! Идете, а куда идете -- и сами не знаете... Кабы не ошибиться? Вы на князя, а князь на васъ... не будя толку.

Толпа сначала оторопѣла, но сейчасъ же опомнилась и разразилась бурей негодующихъ криковъ.

-- Чего еще!.. Какой указчикъ явился!.. Нечего языкомъ мусолить!.. Присягу примали!.. Вали, ребята, ѣдемъ.

-- А кто не пойдетъ, того сожгемъ и убьемъ!

-- Что будя, то и будя... На липку лѣзть, порточки драть!..

-- Съ Богомъ! Сажайся, ребята!-- надрываясь, кричалъ съ ограды Стигнѣичъ,

Замелькали надѣваемыя шапки, всѣ хлынули къ лошадямъ, вваливались въ телѣги, заворачивали ихъ, сцѣплялись колесами, ругались. И среди этой безумной суматохи одиноко и жалко все еще слышался печальный голосъ Ѳомы Новичихина:

-- Попомните мое слово -- не будя толку! Не замѣсимши тѣста, пирога не спечешь!.. Ляксанъ Ляксанычъ правильно сказывалъ...

Послѣднія слова долетѣли до Яфанки. Онъ вернулся назадъ, подбѣжалъ къ Ѳомѣ и заглянулъ въ его лицо, слабо освѣщенное поднявшимся мѣсяцемъ.

-- Ляксанъ Ляксанычъ, говоришь? А идѣ онъ, Ляксанъ Ляксанычъ-то!.. Можетъ, его ужъ на свѣтѣ теперича нѣту... Коль они силкомъ, такъ и мы силкомъ... Земля и воля трудящему народу-у!-- внезапно и дико заревѣлъ онъ, подкидывая шапку вверхъ.

-- Ур-ра!-- отвѣтили ему откуда-то изъ кучи дугъ, телѣгъ, лошадей, бабъ, мужиковъ.-- Ѳома Новичихинъ остался одинъ, поглядѣлъ на кипящую, ревущую площадь и тихо побрелъ домой.

Загрохотали колеса, телѣги съѣзжали съ площади, бы равнивались въ длинный обозъ и одна за другою втягивались въ пустынную глубь полей, пронизанную сіяющей лунной пылью. Бабы пѣли пѣсни, мужики подсвистывали и подщелкивали, непрерывно ревѣла Адріяшкина гармоника, иногда двое или трое соскакивали на ходу съ телѣгъ и, топоча по твердой землѣ тяжелыми подковами сапогъ, пришлепывая лаптями, крутились въ бѣшеной пляскѣ. Мѣсяцъ равнодушно смотрѣлъ на поющій, хохочущій людской потокъ, струившійся по безпредѣльной, таинственно сіяющей равнинѣ, и вспоминалось ему, что въ далекія, давно исчезнувшія времена вотъ такъ же топтали землю другіе люди, другія ревущія и хохочущія полчища; и по ихъ слѣдамъ никла растоптанная трава, пламенѣло зарево пожаровъ, летѣли черныя тучи жаднаго, каркающаго воронья.

Телѣги гремѣли, Никита прислушивался къ этому однообразному грохоту и минутами самъ не зналъ, во снѣ это или на яву. Но нѣтъ, на яву!.. Куда ни погляди, впередъ или назадъ, вездѣ качаются дуги, дуги, мелькаютъ головы, болтаются спущенныя съ телѣгъ ноги. И гремятъ колеса... Сбылся сонъ Никиты!.. Эхъ, старуха, не дожила... Можетъ, она теперь вонъ тамъ, наверху, смотритъ изъ серебристаго тумана, радуется... И вдругъ Никита запѣлъ, какъ пѣвалъ когда-то въ старину. Запѣлъ безъ словъ, потому что давно позабылъ всякія слова, просто тянулъ что-то длинное, и странны были хрипучіе, ржавые звуки этой позабытой пѣсни.

Аленка и Яфанка оглянулись съ удивленіемъ; даже меринъ поднялъ уши и скосилъ голову назадъ.

-- Слышь, Аленка? Батя-то... поетъ!

-- Слы-ышу!

Замолчали. А Никита все пѣлъ, и съ грохотомъ катились, катились телѣги. Случалось, кто-нибудь по малосилью лошади далеко отставалъ; тогда весь поѣздъ останавливался и ждалъ отсталаго. Нужно было быть всѣмъ вмѣстѣ, связаннымъ одною неразрывною цѣпью, никто не долженъ былъ отступать. Но отступать никто и не думалъ. Крѣпка была цѣпь и сильна ея власть, а впереди, въ лунномъ туманѣ, вѣчнымъ и недостижимымъ призракомъ сіяла Божія земля...

Княжеская усадьба раскинулась на горѣ, которую огибала полукругомъ неширокая, но глубокая рѣка, въ весеннія половодья заливавшая огромное пространство. Теперь здѣсь чернѣли только косматыя шапки безчисленныхъ стоговъ сѣна съ густыми тѣнями подъ ними,-- похоже было, что это раскинулся на отдыхъ чей-то враждебно-притаившійся станъ. А наверху, въ усадьбѣ, точно повисшіе въ воздухѣ, мелькали желтые огни, лѣниво побрехивали собаки, ночной сторожъ звонилъ въ чугунную доску. Тамъ еще не спали.

Когда мужики увидѣли эти спокойные, добродушные огоньки и увидѣли высокій княжескій домъ съ колоннами, съ широкой террасой прямо надъ рѣкой, весь бѣлый, весь сверкающій въ лунномъ свѣтѣ, они всѣ сразу остановились и примолкли. Вотъ онъ, этотъ старинный, при Екатеринѣ еще строенный домъ, гдѣ гремѣли когда-то пышные пиры, сверкали фейерверки, стонали и корчились на конюшняхъ засѣкаемые на смерть рабы. Что-то страшное и таинственное было въ его бѣлыхъ колоннахъ, въ темныхъ извивахъ дикаго винограда, облѣпившаго бѣлыя стѣны, какъ змѣиная семья, въ огромныхъ, широкихъ окошкахъ, въ которыхъ смотрѣлся мѣсяцъ... И мужикамъ казалось, что такъ же страшна и таинственна была его жизнь, тамъ, внутри... Какими чарами, какой дьявольской силой онъ властвовалъ надъ всей округой многіе-многіе годы? И отчего руки сами собой тянутся къ шапкѣ передъ этими молчаливыми, бѣлыми стѣнами съ непонятною жизнью внутри? Разорить, растоптать ногами это старое гнѣздо!.. не будетъ гнѣзда, не будетъ и птицы, и уйдетъ оттуда старая жизнь, и останется одна голая земля...

Кто-то громко и крѣпко выругался. И минутное смущеніе прошло, и одинъ за другимъ мужики стали сворачивать на лугъ, мягко скатывались съ крѣпкой дороги на протоптанную скотомъ отаву, припускали лошадей къ стогамъ и слѣзали съ телѣгъ.

А домъ сіялъ, такой же спокойный и красивый, и мирно свѣтились тамъ желтые огни, и сонно звенѣла чугунная доска сторожа.

Рѣшено было оставить лошадей на лугу подъ присмотромъ бабъ и ребятишекъ, а самимъ итти въ усадьбу. Пустынный лугъ ожилъ и зашевелился. Бабы и ребята разсыпались между стогами, растаскивали сѣно лошадямъ, аукались, точно въ лѣсу. На самомъ берегу рѣки, черной и неподвижно дремлющей въ своихъ, заросшихъ кугой, берегахъ, вдругъ расцвѣлъ огненнымъ цвѣткомъ костеръ, потамъ другой, третій, и розово-дымчатые столбы заплясали, разсыпая искры, рядомъ съ черными шапками стоговъ.

Ночной сторожъ первый увидѣлъ это необычайное зрѣлище, наполнившее ужасомъ его старое сердце. Онъ бросилъ доску и съ крикомъ: "Студенты идутъ"... бросился къ службамъ. Этотъ крикъ, такой жуткій въ сіяющей тишинѣ ночи, переполошилъ всѣхъ. Огромный дворъ, залитый луннымъ свѣтомъ, зачернѣлъ бѣгущими, испуганными людьми. Метались, не зная, что дѣлать, разспрашивали другъ друга, женщины подымали съ постелей спящихъ ребятишекъ и тащили ихъ куда-то, хлопали запираемыя двери, звенѣли замки.

На шумъ выскочилъ управляющій. Онъ ужиналъ и второпяхъ не успѣлъ даже снять салфетки, которая болталась у него за воротомъ рубахи.

-- Что за крикъ? Горитъ, что ли?

Его окружили и дрожащими голосами, перебивая другъ друга, разсказывали, что слышали отъ сторожа.

-- Студенты какіе-то пришли... Видимо-невидимо!.. Сѣно поджигаютъ!

-- Что за вздоръ? Какіе студенты?-- сердито закричалъ управляющій, стараясь скрыть свое безпокойство.

-- Да какъ же?.. Говорили въ народѣ, студенты какіе-то ходятъ... Сторожъ говоритъ, тыщи двѣ... Видимо-невидимо! Это, должно, которые хутора жгли, теперича на нашу сторону перекинулись... Не иначе, какъ они...

-- Родимыя мои мамушки!-- завыла женщина съ ребенкомъ на рукахъ.-- Знать, и до насъ дошло!.. Пропали наши головушки!..

Управляющій прикрикнулъ на нее и торопливо началъ дѣлать распоряженія. Сейчасъ же вывести изъ конюшни лошадей и гнать въ степь... Къ хлѣбнымъ амбарамъ, скотному двору и кошарѣ приставить охрану изъ рабочихъ понадежнѣе. Ворота запереть... Когда подойдутъ къ нимъ, пугнуть изъ ружья... если это мужичишки, навѣрное, со страху разбѣгутся при одномъ выстрѣлѣ. А плавное, не теряться, не выть и не прятаться по угламъ. Что это, японцы, что ли? Самая обыкновенная деревенская сволочь, которая хорошаго кнута боится. Хорошіе люди на такое дѣло не пойдутъ... навѣрное, всякая рвань, пропойцы, которымъ терять нечего. Перепились -- и лѣзутъ съ пьяныхъ глазъ...

-- Вонъ, во-онъ они!-- неистово закричалъ вдругъ кто-то. По горѣ идутъ!..

На дворѣ опять началось смятеніе, завыли бабы, а управляющій поблѣднѣлъ и, развѣвая бѣлой салфеткой, помчался къ княжескому дому, бормоча на ходу:

-- Говорилъ, стражниковъ надо, нѣтъ, не послушался... Не придутъ, да не посмѣютъ... вотъ тебѣ и не посмѣли!

Князь Чубатовъ-Терскій, камергеръ и сенаторъ, сидѣлъ у себя въ угловомъ кабинетѣ и передъ сномъ разсматривалъ альбомъ съ портретами рысистыхъ лошадей своего завода -- его любимой затѣи, на которую не жалѣлъ огромныхъ денегъ. Онъ былъ немного глуховатъ, не слышалъ шума и очень удивился, когда въ кабинетъ безъ доклада ворвался управляющій съ салфеткой за галстухомъ и съ перекошеннымъ лицомъ.

-- Ваше сіятельство, у насъ погромъ!-- задыхаясь, сказалъ онъ.

Князь повернулъ къ нему свое бритое, старое, но еще красивое лицо съ большимъ носомъ, и голубыми на выкатѣ глазами и брезгливо оттянулъ книзу толстыя губы.

-- Па-ромъ! Что такое па-ромъ?-- недовольно спросилъ онъ.

-- Погромъ, я говорю, ваше сіятельство... Мужики громить идутъ!-- теряя терпѣніе, закричалъ управляющій.

Князь поднялъ съ кресла свое крупное, тучное тѣло и сверху внизъ поглядѣлъ на управляющаго.

-- Я не понимаю... Вы что-то... путаете! Мужики... какъ они смѣютъ? Выгоните ихъ вонъ! Наконецъ, вѣдь я приказалъ раздать служащимъ оружіе. Надѣюсь, они вооружены? Ну, прикажите сдѣлать залпъ!

-- Это не поможетъ, ваше сіятельство... Хуже! Хуже будетъ! И служащіе не надежны. Вѣдь они -- такіе же мужики, ваше сіятельство! Я не увѣренъ, что они не разбѣгутся... и тоже...

-- Уд-дивительно! Совершенно ничего не понимаю! Я самъ сейчасъ къ нимъ выйду.

-- Не ходите, ваше сіятельство... Вы не знаете... это вѣдь такой народъ... Я не увѣренъ...

-- А я увѣренъ! Подите, скажите имъ, что я сейчасъ выйду. Это какое-то недоразумѣніе. Я увѣренъ, стоитъ сказать два слова -- и все уладится.

Онъ позвонилъ. Управляющій посмотрѣлъ на него отчаянными глазами и выбѣжалъ изъ кабинета.

Между тѣмъ мужики уже подошли и, разбившись на отдѣльные отряды, разсыпались по усадьбѣ. Одни, подъ предводительствомъ Адріяшки, бросились къ скотному двору, отворяли тяжелыя ворота, изъ которыхъ несся имъ навстрѣчу теплый запахъ навоза, парного молока, хватали за рога испуганныхъ коровъ и гнали ихъ на дорогу, къ лугамъ. Другіе хозяйничали около амбаровъ и сшибали топорами огромные замки. Никто не оказывалъ имъ здѣсь никакого сопротивленія: случилось то, чего такъ боялся управляющій,-- служащіе всѣ разбѣжались, кто въ садъ, а кто прямо въ степь. Своя жизнь была дороже барскаго добра... Передъ воротами барскаго двора толпа остановилась. Ворота были заперты изнутри, за высокой каменной огорожей не слышно было ни звука, никакого движенія. Попробовали раскачать ихъ,-- не подавались, гудѣли, точно желѣзныя.

-- Здоровыя, чортъ! Княжескія!-- шутили мужики. А, небось, тоже нашими руками сдѣланы. Ну-ка, еще навались!

Навалились еще. Откуда-то выскочилъ Болванычъ, суетился, кричалъ больше всѣхъ и совѣтовалъ перелѣзть черезъ ограду.

-- Да перелазій самъ, чего ты скачешь?-- зашумѣли на него.-- Ты чего, Куропаткинъ, что-ль? Оретъ, крутится, какъ вѣтрякъ, а самъ ни съ мѣста. Лѣзь, мы поглядимъ!

Болванычъ ринулся на ограду, точно хотѣлъ черезъ нее перескочить, заработалъ руками и ногами, но оскользнулся и мѣшкомъ шлепнулся на земь.

-- То-то и оно! Сиди, братъ, это тебѣ не бумаги писать.

Въ это время съ другой стороны ограды послышались крики "ура"!, лошадиное ржаніе, топотъ копытъ и прямо къ воротамъ, верхомъ на храпящей бѣлой лошади, подскакалъ Яфанка.

-- Чего вы тутъ?-- крикнулъ онъ, осаживая лошадь.-- Съ той стороны заходи... тамъ конюшни и другой лазъ есть! Они было лошадей погнали, а мы перехватили...

-- Яфанка Сухарь? Да это ты, чортъ? Гляди, генералъ какой!.. И впрямь бѣлый генералъ!.. Вваливай, ребята, или за нимъ! Веди, Яфанка!

И мужики съ хохотомъ и свистомъ устремились за Яфанкой, который, трясясь, точно обезьянка, гордо помчался впередъ на своемъ бѣломъ скакунѣ.

На дворѣ было уже черно отъ народу. Во всѣхъ помѣщеніяхъ, гдѣ жили многочисленные княжескіе служащіе, двери и окна были настежь, тамъ мелькали мужичьи шапки, бороды, зипуны, выносили какіе-то сундуки, подушки, узлы, валили ихъ на землю. Женщины съ плачущими ребятишками сидѣли на своемъ добрѣ, дрожали и хныкали; мужики ихъ успокаивали.

-- Небось, не тронемъ, чего вы! Помилуй Господи, ай мы разбойники какіе?-- нешто не знаемъ, вы нашей кости, люди рабочіе.-- Забирай добро и иди съ Богомъ, пальцемъ не коснемся!

Нѣкоторые даже помогали женщинамъ, ловили разбѣжавшихся лошадей, запрягали ихъ въ княжескія фуры и нагружали пожитками служащихъ. И тѣ безпрекословно садились на возы и отъѣзжали въ степь.

Не хотѣлъ сдаваться княжескій садовникъ, саксонецъ Адольфъ Иванычъ, только недавно выписанный изъ-за границы. Его честное нѣмецкое сердце было глубоко возмущено паническимъ бѣгствомъ княжескихъ слугъ передъ оборванной, грязной толпой безоружныхъ мужиковъ; онъ ничего не понималъ, пытался остановить бѣгущихъ, ругаясь по-нѣмецки и по-русски, наконецъ, засѣлъ съ ружьемъ у окна своей квартиры и объявилъ, что будетъ стрѣлять "безъ никакой пожалуйста!"

-- Чего онъ лопочетъ?-- удивились мужики.-- Уходи, нѣмецъ, отъ грѣха и ружьишко спрячь. Вѣдь тебя жалѣючи говоримъ; хуже будетъ, милая душа! Запалимъ князя,-- не выскочишь!

Но Адольфъ Иванычъ былъ твердъ, и, когда кто-то изъ мужиковъ влѣзъ къ нему на крыльцо, онъ спустилъ курокъ. Неожиданный выстрѣлъ не столько испугалъ, сколько обозлилъ и раззадорилъ толпу. Въ одно мгновеніе квартира садовника была окружена, дверь затрещала подъ ударами топоровъ, зазвенѣли разбитыя стекла.

-- Вонъ онъ какъ, стрѣлять, собачье мясо? Хватай его, бей нѣмца!

Адольфъ Иванычъ во второй разъ выстрѣлить не успѣлъ. Черная куча зипуновъ, полушубковъ, лаптей навалилась на него, подмяла подъ себя, обезоружила и потащила куда-то. Теперь онъ понялъ, что дѣло гораздо серьезнѣе, чѣмъ онъ думалъ, и приготовился ко всему, увѣренный, что его сейчасъ или повѣсятъ или разстрѣляютъ... Однако, ничего подобнаго не случилось. Мужикамъ некогда было съ нимъ заниматься.

-- Брось его къ свиньямъ!-- послышались голоса. Нѣмецъ, чего онъ понимаетъ?-- Дайте ему разъ, пущай идетъ къ своей матушкѣ! Бѣжи, нѣмчура!

Здоровенный ударъ кулака обрушился ему на голову, Адольфъ Иванычъ закувыркался, потомъ вскочилъ и, оглушенный, ослѣпленный хлынувшей изъ носу кровью, побѣжалъ, самъ не зная куда. Ему улюлюкали вслѣдъ.

-- Князь, князь! Чубатый!-- закричали въ глубинѣ двора,-- самъ на крыльцо вышелъ... Требуетъ!

Князь стоялъ на полукругломъ перронѣ параднаго подъѣзда, и освѣщенное мѣсяцемъ благообразное лицо его выражало изумленіе и гнѣвъ. То, что онъ увидѣлъ, поразило его необычайно: "мужички", которыхъ онъ въ рѣдкіе свои пріѣзды въ деревню привыкъ всегда видѣть смиренными, униженными и раболѣпными, тѣ самые "мужички", которыхъ въ Петербургѣ называли "нашимъ добрымъ, простымъ народомъ" и въ то же время считали нужнымъ держать въ ежовыхъ рукавицахъ, явились теперь передъ его княжескимъ взоромъ совершенно въ новомъ видѣ. Эти звѣриные крики, свисты и ревъ, этотъ хаосъ безпорядка и разрушенія, превратившій благоустроенную усадьбу въ какой-то разбойничій вертепъ,-- все это произвело на князя ошеломляющее впечатлѣніе, перевернуло всѣ его понятія. Онъ такъ же, какъ и Адольфъ Иванычъ, ничего не понималъ и ясно сознавалъ только одно, что "это безобразіе надо немедленно же, немедленно прекратить, пресѣчь въ самомъ корнѣ, и виновныхъ подвергнуть наказанію!"...

-- Что эт-то такое? Что т-такое?-- твердилъ онъ, прислушиваясь къ звону разбитыхъ стеколъ, ржанью лошадей, тревожному завыванію собакъ. Бунтъ? Революція? Что? Какъ это назвать?

-- Я вамъ говорилъ, ваше сіятельство...-- бормоталъ управляющій.-- Я предупреждалъ, надо нанять охрану...

-- Какая охрана?-- вскипѣлъ князь.-- Позвать ихъ сюда...

Но мужики уже подходили къ крыльцу плотной, темной массой, и впереди важно ѣхалъ на бѣлой лошади Яфанка. Князь тупо посмотрѣлъ на всадника, узналъ въ бѣлой лошади свою любимую кобылу "Миссъ Мэри" и, грозно насупивъ густыя, еще черныя брови, крикнулъ:

-- Эт-то что такое?

-- Это, ваше сіясь, генералъ нашъ...-- смѣшливо отвѣтили изъ толпы.-- Бѣлый генералъ, стало быть... Куропаткинъ!

-- Что-о?-- закричалъ князь и, прямой, грузный, величественный, сдѣлалъ шагъ впередъ.-- На колѣни, ме-ме-мерзавцы!..

Но толпа только еще ближе придвинулась къ крыльцу, и добродушно-смѣшливое настроеніе ея смѣнилось вызывающимъ.

-- Чего? Самъ становись, коли хошь! Ме-ме-ме! Уѣзжай отсюда, покуда цѣлъ! Мы тебя сроду не видали, какой ты есть... А туда же -- ме-ме-ме!

-- Да чего съ нимъ толковать -- разорить ихъ! Попили нашей крови, будя!

-- Молл-чать!

-- Пока зубы торчатъ! Слухай его, ребята, до завтра простоишь!..

Надъ годовой князя просвисталъ камень въ узорчатыя окна фонарика надъ подъѣздомъ. Красныя, голубыя, золотистыя стекла разноцвѣтнымъ дождемъ, нѣжно звеня, посыпались внизъ. Управляющій едва успѣлъ подхватить и оттащить князя въ сторону. И въ ту же минуту они оба были смяты и опрокинуты толпой, которая чернымъ потокомъ влилась въ домъ. За мужиками появились бабы и, мелькая бѣлыми онучами, проворныя, какъ мыши, расползлись по всѣмъ комнатамъ, отворяли шкафы, тащили на дворъ мебель, зеркала, посуду, бѣлье. Никто не обращалъ вниманія на князя, который сидѣлъ на ступенькѣ крыльца, свѣсивъ на грудь свою большую голову.

-- Поѣдемте, князь, отсюда!-- уговаривалъ его управляющій, щелкая зубами отъ нестерпимаго озноба, сотрясавшаго его тѣло.-- Ну, ради Бога, вѣдь это невозможно... Ну, что здѣсь дѣлать... вѣдь убьютъ!

Но у князя точно языкъ отнялся. Онъ сидѣлъ и молчалъ и тупо смотрѣлъ на разрушеніе своего родного гнѣзда, которое съ такой любовью строили и украшали его знатные предки.

Вотъ Гаврюха Помазокъ, обезумѣвшій отъ жадности, съ горящими глазами, вытащилъ дѣдовское кресло и важно разсѣлся въ немъ, пробуя его мягкость.

-- Что, Гаврюха, ловко?-- хохоча кричали ему изъ оконъ.

-- Важно! Чисто, малый, въ пуху сидишь. Сроду на эдакимъ не сиживалъ, въ кои-то вѣки довелось!

Къ крыльцу непрерывно подъѣзжали телѣги, запряженныя мужицкими и княжескими лошадьми, бабы наваливали кучами на нихъ добро и куда-то увозили. Управляющій даже застоналъ отъ ужаса и негодованія, когда увидѣлъ нагруженный воякой дрянью возъ, въ который былъ впряженъ лучшій производитель княжескаго завода, караковый жеребчикъ Мухтаръ, отъ Фанни-Розы и Непобѣдимаго... Этого вынести онъ уже совсѣмъ не могъ и заплакалъ, вытирая слезы салфеткой, которую нашелъ въ своемъ карманѣ.

А изъ дома уже начали выносить картины и портреты. Ихъ разсматривали при лампахъ, одни откладывали на телѣги, другіе валили въ кучу прямо на землю. Князь поднялъ голову и зашевелился.

-- Что же это?.. Вѣдь это... это фамильные портреты... Какъ они смѣютъ?..

-- Оставьте... оставьте, князь!..-- плачущимъ голосомъ остчовшгь его уи-пявляющій.-- Какіе уже тамъ портреты? Говорилъ -- поѣдемте...

Мужики хохотали.

-- Глень-ка, глень-ка, это, должно, дѣдушка его! Чего это у него на головѣ-то? Коса! Ай хвостъ?.. Го-то-то!..

-- Чего ты брешешь: дѣдушка! Баба-то?

-- Вре, не баба, мужикъ! Глень, въ мундирѣ, съ медалями!

-- Все едино, бабушка-дѣдушка!.. Вали въ кучу, послѣ разберемъ!

И портреты Екатерининскихъ вельможъ въ пудреныхъ парикахъ, великолѣпныхъ дамъ въ фижмахъ и парчевыхъ роібронахъ летѣли въ пыль и притаптывались лаптями и сапогами.

Одинъ портретъ возбудилъ сомнѣнія. На немъ былъ изображенъ красивый генералъ съ орлинымъ взглядомъ и пышными усами. Мужики столпились вокругъ него и пристально разсматривали. Яфанка высоко держалъ лампу.

-- Никакъ царь Лександра! Этого не трожь! Клади въ сторону!

Портретъ отложили. Князь всмотрѣлся, вскочилъ и бросился къ нему.

-- Отецъ! Подлецы, мерзавцы, негодяи, отца-то, отца-то хоть оставьте!

-- Отца? Слышь, ребята, это не царь, это отецъ его!

-- Отецъ? Это самый кровопивецъ-то? Сюда его, чорта, въ костеръ!

Тяжелый сапогъ Стигнѣича врѣзался въ полотно, дорогая золоченая рама треснула. Кто-то, сидя на корточкахъ, чиркалъ спичками, сверкнулъ огонекъ, поползла золотая змѣйка, зашипѣло и запищало сухое дерево. Потомъ сразу взвилось веселое пламя и жадно стало пожирать вельможъ, фрейлинъ, генераловъ, всю эту драгоцѣнную коллекцію блестящихъ представителей рода князей Чубатовыхъ-Терскихъ.

-- Негодяи! Варвары!-- рыдалъ князь, сжимая ладонями плѣшивый черепъ. Перестрѣлять васъ... перевѣшать... безъ по-ща-ды!

Костеръ разгорался, сыпалъ золотыя брызги, было что-то праздничное въ его веселомъ сверканіи, толпа становилась все шумнѣе и оживленнѣе, скидывали съ себя лапти, ситцевыя кофты, надѣвали шитыя золотомъ туфли, завертывались въ пестрыя турецкія шали.

-- Го-осподи! Добра-то, добра-то сколько-о!-- наивно изумлялся тонкій бабій голосъ.

Взрывъ хохота раскатился съ крыльца. Семка Рыжихъ нашелъ камергерскіе бѣлые панталоны и, распяливъ ихъ на рукахъ, потряхивалъ въ воздухѣ.

-- Штаны, ребята! Должно, самого! Смотри, съ прозументами... то-то-то! Генеральскія!.. А мундеръ-то? Съ ключомъ на заду!

-- Это Яфанкѣ бы вздѣть! Онъ вѣдь у насъ генералъ-то... Ему въ самый разъ. Ну-ка, Яфанка, надѣвай!

-- Пошли вы въ болото! Стану я эдакую срамотищу надѣвать!

-- Надѣвай, теібѣ говоримъ! Дура! Генераломъ будешь. Съ ключомъ на заду... покрѣпче чтобы! Для запору!

-- Держи, во и мундеръ!-- закричалъ Семка, перекидывая черезъ головы расшитый золотомъ камергерскій кафтанъ. Онъ трепыхнулъ фалдами, заигралъ золотыми блестками въ мерцающемъ свѣтѣ костра и, какъ сказочная жаръ-птица, упалъ въ толпу.

Со смѣхомъ Яфанку окружили, напялили на него штаны и мундиръ и выпихнули напередъ.

-- Генералъ! Чистый князь, ей-Богу!.. Уморушка... Княгиню бы еще...

-- Да Аленку! Самая княгиня, княжецкой породы, Сухари мякинные!.. Гдѣ она? Гдѣ Аленка? Тащите ее сюды! Аленка -- ау!

Дѣвки привели упирающуюся, визжащую Аленку подъ руки и поставили ее рядомъ съ Яфаакой. И такъ стояли они оба, смѣшныя и трагическія дѣти обнищалой деревни, облеченныя въ роскошныя княжескія одежды. Она -- въ желтомъ бархатномъ платьѣ съ трэномъ, въ какомъ-то величественномъ тюрбанѣ съ бѣлыми перьями на головѣ, хихикала, скалила бѣлые зубы и закрывалась рукавомъ; онъ -- въ раззолоченномъ мундирѣ, который спускался ему до пятъ, въ бѣлыхъ волочащихся по землѣ панталонахъ, изъ-подъ которыхъ торчали огромные, стоптанные лапти, дико ухмылялся, чесалъ у себя подъ мышками и исподлобья озирался по сторонамъ. Огонь костра ярко освѣщалъ эту фантастическую пару. Толпа привѣтствовала ее дружнымъ хохотомъ.

-- Вотъ такъ пара, куликъ да гагара! Князь и княгиня!... Яфанка, штаны-то подбери, свалятся!.. Ручку пожалуйте, ваша сіясь! Ахъ, шутъ те возьми, ловко!

Вдругъ кому-то въ голову пришла шальная мысль... Нѣсколько дюжихъ парней бросились къ князю, подхватили, его подъ руки и, несмотря на его отчаянное сопротивленіе, подтащили къ крыльцу.

-- Кланяйся князю и княгинѣ! Теперича ау, братъ, твое дѣло отошло, у насъ новые князья, сухари мякинные... Ур-ра!

Князь въ бѣшенствѣ рвался изъ мужицкихъ рукъ, грозился, проклиналъ, но чьи-то корявые пальцы больно впились въ его жирный затылокъ и пригнули голову къ землѣ.

-- Кланяйся, чего ты! Мы тебѣ кланялись, и ты поклонись, небось, голова не отскочитъ!

-- Гумны горятъ!-- пронзительно закричали на дворѣ.

Всѣ бросились смотрѣть. За строеніями разливалось пурпурное море, золотыми роями летѣли искры и, змѣясь, пропадали вверху. Ровный лунный свѣтъ померкъ, и все кругомъ налилось трепещущимъ краснымъ.

-- Здорово полыхаетъ!.. Не иначе, какъ ребята стряску зажгли!

-- Господи, помилуй, царица небесная!-- крестясь бормоталъ древній глухой старикъ.-- Все дочиста разорили, одна голая земля останется. То-то вотъ оно, произволеніе-то Божіе: недобромъ нажитое такъ недобромъ и пойдетъ...

Догорали фамильные портреты, горѣли гумна, и горѣли костры на лугу у рѣчки. Здѣсь шелъ пиръ горой. Зарѣзали пару быковъ и нѣсколько барановъ, тутъ же сняли съ нихъ шкуры и освѣжевали, разрубили на куски и варили на кострахъ въ огромныхъ княжескихъ котлахъ. Часть мебели, вывезенной изъ дома, была свалена между стогами, и странно было видѣть подъ открытымъ небомъ, среди телѣгъ съ поднятыми оглоблями и фыркающихъ лошадей, то диванъ, обитый гранатнымъ плюшемъ, то огромное зеркало въ вычурной рамѣ рококо, то изящную шифоньерку съ выломанными дверцами.-- Долгое время спустя послѣ погрома княжескія вещи находили по всей дорогѣ отъ усадьбы до Яругина: вѣнскіе стулья на парахъ, или комодъ подъ мостикомъ, или триповую кушетку на берегу рѣчки, въ кучѣ... Бабы мѣшали варево, сидя въ креслахъ передъ кострами; ребятишки съ наслажденіемъ кувыркались по персидскимъ коврамъ, раскинутымъ на истоптанной отавѣ; иногда жеребенокъ подходилъ къ зеркалу, приставленному у стога, и испуганно шарахался въ сторону отъ собственнаго изображенія. Лошади, объѣвшіяся до отвалу княжескимъ сѣномъ и овсомъ, съ раздутыми животами, катались по землѣ или, растопыривъ ноги, развѣсивъ отвислыя губы, блаженно дремали у телѣгъ. Въ первый разъ въ жизни на ихъ долю выпалъ такой роскошный ужинъ; и люди и животныя потеряли мѣру и были пьяны не отъ вина, а отъ сытости.

Пировали всю ночь, а къ утру потянулись обратно. Самые жадные или самые хозяйственные успѣли сдѣлать по два круга за ночь: отвозили домой возы, нагруженные хлѣбомъ или вещами, и возвращались за новой поклажей. Теперь всѣ соединились, и снова по дорогѣ заскрипѣла вереница телѣгъ, дуга въ дугу, колеса въ колеса. Но, съѣзжая съ моста, передовые подводчики запримѣтили сбоку дороги отдѣлившагося отъ всѣхъ верхового, который гналъ передъ собой штукъ пятнадцать свиней. Свиньи были жирныя, породистыя, несомнѣнно княжескія, и у мужиковъ закипѣло на сердцѣ -- кто же это такой подлецъ, который тайкомъ отъ всѣхъ, избѣгая дѣлежки, захотѣлъ поживиться общественнымъ добромъ? Нахлестали лошадей и пустились догонять. Верховой оглянулся и заспѣшилъ, но свиньи шли медленно, еле волоча жирныя животы, и его скоро догнали.

-- Эй ты, стой! Гдѣ свиней взялъ?

Человѣкъ повернулъ лошадь крупомъ къ мужикамъ и ссунулъ шапку на лобъ, видимо, желая скрыть лицо. Напрасно: его уже узнали.

-- Иванъ Сидоровъ, да это ты? Ребята, это Хряпинъ!. Что, аль тоже пограбиться ѣздилъ? Смотри, братъ, докажемъ! Нечего рыло-то воротить, по заду видно, каковъ ты есть мошенникъ, не скроешься!..

Хряпинъ погналъ было въ степь, но, должно быть, жалко стало свиней. Вернулся и, бормоча какія-то угрозы, остановился около своей добычи, пережидая, когда обозъ проѣдетъ мимо. И съ каждой подводы ему показывали кулаки, осыпали бранью и проклятіями, нѣкоторые даже кидали въ него комьями сухой земли. Не хотѣлось только слѣзать, устали очень, клонило ко сну, иначе не миновать бы Хряпину лупки. Спѣшили домой.

А съ горы, вслѣдъ удаляющемуся обозу, смотрѣлъ разграбленный, опустѣвшій княжескій домъ. Какимъ гордымъ, замкнутымъ и красивымъ казался онъ давеча въголубомъ сіяніи луны, улыбавшейся въ его огромныя, зеркальныя окна! Теперь же, весь въ кровавыхъ отблескахъ, потухающаго пожара, зіяя черными дырами выбитыхъ оконъ, онъ былъ похожъ на истерзанный, окровавленный, коченѣвшій трупъ. Кончилась старая, пугающая сказка... все было такъ буднично, обнаженно и просто!

Мужики ѣхали, дремали и видѣли все тѣ же давнишніе, мужицкіе сны. Голая земля... а на голой землѣ голый мужикъ!

-----

Они проснулись, когда въ Яругино нагрянули власти, и пошла переборка. Князь сейчасъ же послѣ погрома выѣхалъ въ Петербургъ, и хотя до Петербурга ему не пришлось доѣхать, потому что уже началась ноябрьская забастовка, но онъ поднялъ на ноги всю губернскую администрацію. Громкое имя Чубатова-Терскаго, сенатора и камергера, произвело волшебное дѣйствіе: въ уѣздъ, по-старинному, на перекладныхъ, полетѣли курьеры и эстафеты съ строжайшимъ приказомъ незамедлительно принять мѣры къ подавленію Яругинской революціи. И подавленіе началось.

Со свистомъ и гиканьемъ носились стражники по селу, отбирали хлѣбъ, скотину, разныя вещи, нагайками сгоняли мужиковъ на допросъ къ слѣдователю. По указанію старшины, первый былъ арестованъ Болванычъ. Передъ начальствомъ весь революціонный угаръ выскочилъ изъ его головы, и бѣдняга со страху не только самъ во всемъ повинился, но и выдалъ поголовно всѣхъ, болѣе замѣтныхъ участниковъ грабежа. Потомъ притянули Алалу. Этотъ не испугался, но, въ доказательство своей невиновности, столькихъ святыхъ собралъ со всего неба, такъ клялся и божился и билъ себя въ грудь кулакомъ, такими страшными проклятіями осыпалъ погромщиковъ, что ему повѣрили и отпустили. Оправдавшись, Алала тутъ же предложилъ начальству свои услуги въ качествѣ "свѣдущаго человѣка" и принялъ самое дѣятельное участіе въ обыскахъ. Никто ничего не пряталъ, все награбленное было на виду, какъ самая законная собственность, но Алала съ таинственнымъ видомъ нашептывалъ что-то стражникамъ и самъ лазилъ и ихъ водилъ по сокровеннѣйшимъ уголкамъ мужицкихъ дворовъ.

И опять цѣлый сонмъ святыхъ созывался съ небесъ, чтобы засвидѣтельствовать голубиную чистоту и невинность Алалы.

А мужиковъ и по одному и цѣлыми, вереницами все тащили и тащили на допросъ. Они шли угрюмые, растерянные и на вопросы слѣдователя бормотали что-то про "манихвестъ", про "слободу" и про "грѣхъ", который попуталъ. Трудно было чего-нибудь отъ нихъ добиться, и слѣдователь выходилъ изъ себя, кричалъ, топалъ ногами, грозилъ мужикамъ чуть не смертной казнью, чтобы выяснить, откуда все это началось.

-- Да какъ началось? Кто его знаетъ...-- говорили мужики съ недоумѣніемъ. Слухъ такой ходилъ, чтобы помѣщиковъ разорять... Вездѣ пожары были... Ну, мы видимъ, что кругомъ разореніе идетъ, стало быть, правда,-- да и себѣ тоже пошли. Болѣ ничего доказать не могимъ.

-- Да откуда слухъ то шелъ? Вѣдь былъ же кто-нибудь первый, кто этотъ слухъ пустилъ?

-- Не могимъ знать. Всѣ шумѣли. И Болванычъ шумѣлъ, и Алала...

-- А учитель? Учитель васъ къ этому не подговаривалъ?

-- Про учителя ничего не слыхали. Онъ насъ воздерживалъ. Кабы его не взяли, можетъ, ничего бы и не было.

-- Скажите, какой благодѣтель!.. А однако, онъ васъ не воздерживалъ, когда вы его арестовать не давали, урядника избили, станового за руки хватали и кольями грозились?

-- Онъ, ваше б-іе, этому не причиненъ. Стрѣльба была. Кабы стрѣльбы не было, ничего бы не было. Обидѣлся народъ!

-- Отъ обиды, стало быть, и грабить пошли?

-- Грабить это ужъ опосля... Мы видимъ -- подводы ѣдутъ -- и себѣ тоже поѣхали. Грабить всѣмъ селомъ грабили, вонъ и Хряпинъ, на что богатѣй, и то грабилъ!..

На Хряпина единодушно показывали всѣ, но при обыскѣ у него не нашли ничего: свиньи исчезли безслѣдно... Онъ даже обидѣлся, что его заподозрили въ грабежѣ, и съ большимъ достоинствомъ держалъ себя на допросѣ.

-- Помилуйте-съ, да я самъ черезъ нихъ, черезъ подлецовъ, чуть жизни не рѣшился!-- разсказывалъ онъ.-- У меня и сейчасъ во всемъ составѣ трясеніе; сами извольте разсудить: накрыли меня за чаемъ, семейство испужали, денегъ на водку вытребовали, жеребца хотѣли увесть, а жеребецъ-то тыщу цѣлковыхъ стоитъ!.. Какія ужъ тутъ свиньи, ваше в-іе, не до свиней-съ; да мы съ супругой всею ночь въ безчувствіи находились, а не то, чтобы что... свиней у насъ и въ мысляхъ не было! Да что у ме-ни, своихъ свиней, что-ль, нѣту, Господи Боже мой! Да сколько угодно этого дерьма, повѣрьте совѣсти!..

Его отпустили, и съ гордо поднятой головой онъ прослѣдовалъ то селу, огрызаясь на ребятишекъ, которые уже успѣли сочинить на не-то "дражнилку" и мчались за нимъ по пятамъ, распѣвая на разные голоса:

-- Хряпинъ, Хряпинъ, дай сальца кусочекъ, помазать пупочекъ!..

Наконецъ, слѣдователь напалъ на слѣдъ главнаго подстрекателя. Всѣ княжескіе служащіе показали, что бунтомъ командовалъ какой-то "студентъ" на бѣломъ конѣ, что мужики называли его "бѣлымъ генераломъ", и онъ же потомъ, нарядившись въ княжескій мундиръ, разыгрывалъ изъ себя князя и всѣхъ заставлялъ прикладываться къ своей ручкѣ. Изъ мужиковъ никто этого не помнилъ, но Болванычъ вспомнилъ, и оказалось, что таинственный "студентъ" былъ не кто иной, какъ Яфанка. Слѣдователь приказалъ его обыскать и арестовать.

Вся семья Сухарей была въ сборѣ, когда къ нимъ ввалились урядникъ съ пятью стражниками и своими потными тѣлами, шашками, шинелями загромоздили тѣсную, мрачную избу.

-- Кто здѣсь есть таковъ -- Ѳеофанъ Никитинъ Дзюбинъ?-- спросилъ Мокроусовъ.

-- Я!-- отозвался Яфанка съ гордостью, которую испытывалъ каждый разъ, когда слышалъ свое полное имя и фамилію.

-- Приказано у тебя произвести обыскъ и задержать.

-- Какой-тако обыскъ?-- закричала Аленка. Уже обыскали давишь... что жъ, каждый день съ обыскомъ будете ходить? И такъ у меня черезъ ваши обыски пряжа пропала!

-- Молчи, не твое дѣло!-- крикнулъ Мокроусовъ. Ну-ка, вы, которые, пошарьте обаполъ, прокламаціевъ нѣтъ-ли какихъ, а другіе которые, пущай арестанта отведутъ къ слѣдователю на фатеру.

Услышавъ страшное слово "арестантъ", помертвѣвшій Никита кубаремъ скатился съ шечи и вцѣпился въ Яфанку, а Аленка, какъ кошка, прыгнула между нимъ и стражниками и загородила его своимъ тѣломъ.

-- За что арестантъ? Чего онъ сдѣлалъ? Хряпинъ вонъ цѣльно стадо свиней угналъ, ему ничего, а Яфанка -- какая ни на есть соломинка, и той не попользовался, а вы его рестуете? Да гдѣ же это видано?

-- Ну, отойди... и-эхъ ты, краля!-- игриво воскликнулъ стражникъ и, осклабившись, облапилъ Аленку за груди, чтобы оттащить ее въ сторону.

Аленка взвизгнула не своимъ голосомъ и впилась зубами въ стражниково плечо. Стражникъ взвылъ; проснулся въ зыбкѣ Митронька, заревѣлъ тоже, изба наполнилась руганью, криками и плачемъ.

-- Ахъ ты, сука!-- кричалъ взбѣшенный Мокроусовъ, самъ, однако, не рѣшаясь подступиться къ Аленкѣ. Тащи ее отсюда, чертовку... вотъ дьяволъ дѣвка-то, а?

Два стражника навалились на Аленку и потащили ее изъ избы, а два другіе въ то же время оторвали Яфанку отъ Никиты и повели его на улицу. Но Никита волокся за ними, цѣплялся имъ за руки и за ноги и хрипѣлъ удушливо:

-- Не дамъ!.. Не пущу... Разбойники, душегубы: одного сына ухлопали, теперича другого забьете... Ахъ, вы...

И старикъ разразился такими страшными проклятіями на все высшее и низшее начальство, даже на самого Бога, что даже привычные ко всему стражники пришли въ смущеніе.

-- Ахъ ты, дьяволъ старый, смотри, что дѣлаетъ!.. Да хвостани его нагайкой по ребрамъ, пущай языкомъ своимъ подлымъ подавится...

-- Батька, отойди!-- закричалъ отцу Яфанка.

Было уже поздно. Нагайка свистнула и змѣей впилась Никитѣ въ лицо, страшныя слова вмѣстѣ съ кровью заклокотали у него во рту; онъ упалъ, поднялся, снова упалъ и, дрыгая лаптями, остался лежать въ грязи. Больше не видѣлъ его Яфанка. Послѣ допроса, на которомъ онъ не сказалъ ни одного слова и только глядѣлъ на слѣдователя тяжелымъ звѣринымъ взглядомъ, парня вмѣстѣ съ другими увезли въ уѣздный острогъ. И вотъ опять по дорогѣ заскрипѣли телѣги. Всѣ тутъ были... и Гаврюха-Помазокъ, и Стигнѣичъ, и Адріяшка съ Семкой Рыжихъ -- и даже благообразный старикъ, Ѳедотычъ... Но уже никто не пѣлъ пѣсенъ и въ дикой пляскѣ не топталъ землю лаптями. Выли и причитали по-похоронному бабы, провожавшія арестантовъ, ревѣли ребятишки, мужики отворачивались въ сторону и, стыдясь, потихоньку смаргивали слезы.

Яфанку никто не провожалъ, никто объ Яфанкѣ не плакалъ. Никита безъ памяти лежалъ на печи, кричалъ, бредилъ, звалъ покойницу-старуху; Аленка боялась отъ него отойти, прикладывала мокрыя тряпки къ обезображенному, распухшему лицу, кляла свою горькую жизнь, стражниковъ, весь свѣтъ. А Яфанка все дальше и дальше уходилъ отъ родного Сухаринаго гнѣзда, и ему было все равно. Онъ ни о чемъ не жалѣлъ, ничего не боялся. Равнодушно сидѣлъ на телѣгѣ, слѣдилъ глазами за бѣгущей изъ-подъ колесъ безконечно-унылой дорогой и молчалъ. Но однажды, когда проѣзжали мимо разоренной княжеской усадьбы, онъ взглянулъ на домъ съ выбитыми стеклами, на обгорѣлые остовы строеній -- и громко захохоталъ тѣмъ звѣринымъ смѣхомъ, котораго такъ не любилъ и боялся когда-то Ляксанъ Ляксанычъ: "Гы-гы-гы"!..

-- Чего ты радуешься?-- обернулся на него сопровождавшій стражникъ. Ишь... распялилъ зѣвло-то... "стюдентъ" тоже!..

Яфанка ничего не отвѣчалъ. Надъ чѣмъ онъ смѣялся? Надъ тѣмъ ли, что княжеское богатство превратилось въ прахъ и тлѣнъ, или вспомнилось ему, какъ онъ въ бѣлыхъ камергерскихъ штанахъ и раззолоченномъ мундирѣ, на одинъ моментъ своей убогой, сѣрой жизни, былъ княземъ среди бушующей толпы? Кто знаетъ!..

"Современникъ", кн. I--V, 1913