"Мое учение -- не Мое, но Пославшего Меня". "Итак, кто хочет творить Волю Его, тот узнает, от Бога ли это учение, или Я Сам от Себя говорю".
Ев. Иоан. 7, 16-17.
ВВЕДЕНИЕ
ПРОБЛЕМА И ИСТОЧНИКИ
"Христиане запечатлели в сердцах заветы Господа своего Иисуса Христа и соблюдают их в ожидании жизни будущего века: они не прелюбодействуют, не распутничают, не лжесвидетельствуют, не утаивают доверенного им имущества и не ищут чужого; они почитают отца и мать и любят ближних; их суд справедлив. Они не поклоняются идолам в образе человека. Чего они не хотят себе, того не делают и другому. Идоложертвенной пищи они не едят. Поступающего с ними несправедливо они увещевают и таким образом делают его своим другом; врагам они стараются делать добро. Их жены чисты, как девы, и дочери их целомудренны. Мужи у них воздерживаются от всякой незаконной связи и всякой скверны в чаянии будущего века. Если же тот или иной из христиан имеет рабов и рабынь или детей, то из любви к ним они убеждают их сделаться христианами, и когда те обращаются ко Христу, они называют всех их без различия братьями. Они всегда смиренны и приветливы; в них нет лицемерия. Они любят друг друга. Вдов они не оставляют без призрения; сирот не обижают; имущий охотно делится с неимущим. Когда они видят чужеземца, то ведут его под свой кров и радуются ему, как истинному брату, ибо не по плоти называют они себя братьями, а по духу. Когда умирает один из их бедных, то видящий это заботится по мере своих средств о его погребении. Когда они слышат, что кто-либо из них заключен в тюрьму или преследуется во имя Христа, они всецело берут на себя заботу о его нуждах и, если возможно, освобождают его. Если кто-либо из них беден и терпит нужду, а они сами не имеют излишка в средствах, то в течение двух или трех дней они постятся, чтобы доставить нуждающимся необходимую пищу. Так соблюдают они верно заповеди Христа, ведя святую и праведную жизнь, как повелел им Господь Бог, на всякий час благодаря Его за пищу и питье и все прочие блага. Отходит ли от мира один из их праведников, они радуются и благодарят Бога и провожают его тело, как если б он из одного места переселялся в другое. И когда у кого-нибудь из них рождается дитя, они хвалят Бога; если же дитя умирает в младенческом возрасте, они прославляют Бога за то, что рожденный прошел свой земной путь без греха. С другой стороны, если они видят, что кто-либо из них умер в нечестии и во грехах -- того они горько оплакивают и воздыхают о нем, так как ждет его возмездие. Как люди, познавшие Бога, они испрашивают у него то, что ему надлежит давать, а им -- получать. Так проводят они дни своей жизни. И так как они признают благодеяния Бога по отношению к себе, то только в этом именно и видят причину существования всех прелестей мира. О добрых же делах, совершаемых ими, они не разглашают перед толпой, но стараются, чтобы не заметил их никто. Они скрывают свою милостыню подобно человеку, который обрел сокровище и прячет его. Так стараются они быть праведными, как люди, надеющиеся за это получить в будущей жизни обещанное Христом".
Так на исходе первых времен христианства описывает императору жизнь христиан апологет Аристид (стр. 36--40, изд. Геннеке). Можно ли не удивляться той могучей нравственной силе, которая обнаруживается в этой картине? Но отвечает ли картина действительности?
Обращаемся к сочинению, почти современному апологии Аристида -- "Пастырю" Гермы, и что мы здесь находим? Христианин, считающийся выдающимся членом общины, заслуживает строгого порицания, так как в его доме все идет вверх дном: его жена сквернословит, дети отпали от Господа, отреклись от своих родителей, погрузились в роскошь и разврат, и отец спокойно смотрит на это! И так дело обстоит не в одном христианском доме: главам домов приходится настоятельно напоминать о том, чтобы они вели более праведную жизнь. Церковь взывает ко всем "святым": "...а вы не хотите отстать от неправд ваших". Все сочинение представляет обширную обличительную проповедь, обращенную не к язычникам, а к самим христианам.
Как согласуется это с той блестящей картиной, какую рисует апологет? Кто из двух прав?
Мы воздержимся пока от ответа на этот вопрос. Он ведет нас глубже: он ставит перед нами проблему, имеющую коренное значение для оценки первоначального христианства и христианства вообще. Что христианство заключает в себе нравственное учение, возвышающее его над большею частью, даже над всеми остальными религиями -- это является почти общепризнанным фактом. Но обладало ли оно, вместе с тем, и нравственною силою воплотить идеал в жизнь? Сделало ли оно своих последователей лучшими людьми?
Познание нравственного было высоко развито и в греческой философии. Но ее ошибка именно в том и заключалась, что она полагала, будто знать добро значит делать его; что она вовсе не имела или имела лишь смутное представление о противодействующих силах зла, греха в человеке. "Желание я имею, но осуществить добро я не умею". Так характеризует Павел нравственное банкротство лучших людей дохристианского мира.
Христианство стремится внести новый дух, Святой Дух, который наряду с нравственным критерием порождает и нравственную силу. Вопрос не в том, создал ли этот дух стройную этическую систему -- построение этики Нового Завета было за последнее время специальной задачей многочисленных исследований, -- но в том, проявил ли он свою мощь на отдельных личностях и общинах, сделал ли он язычников и иудеев христианами, воспитал ли из незрелых людей разумных и сознательных.
Можем ли мы еще установить это?
Источники весьма скудны, мы можем это сказать теперь же и прежде всего. Но их все-таки достаточно для того, чтобы сделать возможной плодотворную постановку вопроса.
Прежде всего, правда, вовсе не имеется источников, которые хоть сколько-нибудь поставили бы себе задачей дать то, что мы стремимся узнать -- изображение действительного нравственного состояния во всей его разносторонности и многообразии. Сочинение, которое, казалось бы, должно быть главным источником для времен апостолов, "Деяния апостолов", абсолютно ничего не дает. Автор безусловно далек от мысли написать историю нравов. Его задача провести перед глазами великое победное шествие Евангелия из Иерусалима через весь мир до Рима. При этом он находится в сильной зависимости от своих малосодержательных источников. Но и там, где в последних имеются отдельные конкретные черты, непосредственно интересующие нас, автор их покрыл таким густым слоем, идеализирующей позолоты, что под ним лишь с трудом можно различить определенные контуры.
И здесь гораздо большее значение имеют послания Нового Завета, особенно послания Павла. Написанные по случайным поводам, эти послания, как все такого рода письма, касаются различных вопросов, которые в то время как раз волновали общины. И согласно духу христианства, это не только вопросы догмы, но едва ли не в большей степени вопросы жизни, обычая и нравственности. Так, в особенности оба послания к коринфянам дают множество отдельных живых черт. Но как далеки все же они от полной картины: это красочные штрихи, которым для того, чтобы стать картиной, недостает единства и фона! Это случайные упоминания, как, например, два места, где Павел вскользь говорит о крещении, II, 13 сл., 15, 29: как многое за этим скрыто! Случайно мы узнаем о явлениях вроде экзальтированного выступления женщин, что, однако, должно было играть большую роль в жизни общин. Павел пишет, конечно, только о том, что давало особый повод к обсуждению. Большею частью поэтому обнаруживаются слабые стороны нравственной жизни его общин. Поэтому картина была бы искажена без следующей оговорки: о чем не упомянуто, то, очевидно, не давало повода к порицанию, не имело недостатков. Однако и этот метод заключения е silentio, как он ни необходим в качестве корректива, был бы ошибочным в том случае, если бы его применять как абсолютное правило в обобщающей форме. К тому же оба послания в Коринф охватывают промежуток времени около полугода. О том, что им предшествовало, мы еще, быть может, могли бы заключать. Но что стало потом? И возможно ли то, что мы узнаем о Коринфе, относить также к Фессалонике и Филиппам, о которых наши сведения еще беднее? Ни в каком случае! Этот характер моментального снимка, этот местный колорит лежит в самой природе послания. Это делает его ценным источником и, вместе с тем, определяет границы этой ценности.
Для последующего периода наряду с посланиями Павла стоят другие послания, имеющие почти равное им значение в качества источников; прежде всего так называемое 1-е послание Климента, которое в одинаковой степени дает нам представление об условиях жизни в Риме и Коринфе; затем оба небольшие послания Иоанна и семь посланий Игнатия, написанные на основании живых наблюдений над конкретными отношениями; но, главным образом, 7 посланий Апокалипсиса, в сущности, единственный источник в данной области, который подходит к нашему вопросу ex professo, освещая похвалой и порицанием состояние отдельных общин. Но как немного получаем мы из указаний Апокалипсиса; как многое в то же время остается скрытым от нас в абсолютном мраке.
При этом особое место как среди посланий Павла, так и Игнатия занимают те, которые обращены к христианам Рима, так как сведения обоих авторов об условиях их жизни основываются не на личных наблюдениях. Пусть им многое было известно относительно римских христиан, все же большая часть красок созданной ими картины тамошних условий несомненно заимствована из впечатлений от знакомых им общин. Благодаря этому здесь отражается не столько картина Рима, сколько обычный тип общин восточных.
Это приводит нас к так называемым кафолическим посланиям, к которым мы присоединяем послания к ефесянам, евреям и послание Варнавы. Естественно, что этим "письмам" недостает привлекательной свежести непосредственного наблюдения, предназначения для известного круга читателей и определенного момента. Они, быть может, и передают впечатления более общего значения, но зато даваемые ими образы гораздо более расплывчаты.
Все эти сочинения об общинах принадлежат лицам, которые хотя и состояли в оживленных сношениях с общинами, но сами находились далеко от них: Павлу приходится опираться на случайные личные наблюдения, в большинстве же случаев -- на сообщения других лиц. Как многое могло происходить, о чем он (а, следовательно, и мы теперь) совершенно не имел сведений? Кроме того, он по своим воззрениям высоко стоял над общинами. В этом смысле можно сказать, что послания Игнатия и Поликарпа дают нам больше, чем послания Павла, потому что они оба представляют часть своих общин, чего нельзя в равной мере сказать о Павле.
Несколько большее значение имели бы литературные произведения, созданные в самих общинах. Но их у нас имеется немного. Может быть, мы можем отнести сюда евангелия; пользоваться ими как источником для апостольского времени нас научил, главным образом, Вейцзекер. История передачи нам слов Господа, изменение их текста, большее или меньшее подчеркивание отдельных речений и целых комплексов их дает нам возможность догадываться о том, что из всего этого было живым в сознании общин. Но еще более ценно в этом отношении такое сочинение, как "Пастырь" Гермы; в нем одновременно отражаются два наслоения: сам Герма, с одной стороны, представляет тип среднего христианина в римской общине, с другой -- он временами возвышается над общиной силою пророческого дара.
Проповедь к общине за этот промежуток времени мы имеем разве только в так называемом II послании Климента. Но сюда можно привлечь и апологии, в большинстве случаев, конечно, падающие на более позднее время: по крайней мере, они пытаются, как мы видели это на примере Аристида, дать возможно полную картину жизни христианских общин, благодаря чему выставляют такие черты, на которые нет указаний в других источниках, но которые, несомненно, однако, входят в общую картину, как, например, близкое и сердечное участие всей общины в семейных событиях отдельных ее членов.
К вопросу о пользовании церковными уставами, каково "Учение двенадцати апостолов", мы еще вернемся.
Однако, как ни кажется обилен материал -- для последних десятилетий рассматриваемой эпохи он возрастает по объему, но никак не по значению, -- все же его недостаточно для всесторонней картины: мы много знаем о Коринфе времени Павла, но лишь на протяжении немногих лет; затем снова встречаем Коринф в наших источниках уже целым поколением позже. Нам ничего почти не известно об Ефесе времени Павла, еще меньше об Антиохии; между тем какое значение должны были иметь эти общины! Всего более затруднений вызывает вопрос об общине самых первых времен: прямые источники здесь до того скудны, что почти все приходится устанавливать путем обратных заключений. Последние, однако, возможны. Так же обстоит дело и с двумя важными течениями в первоначальном христианстве, которые проходят наряду с главным руслом исторического развития, -- с иудаизмом и гностицизмом; всеми сведениями о них мы обязаны едва ли не исключительно их противникам. Потому-то и приходится читать между строк полемики и эксплуатировать скудные остатки оригинальных источников таким методом, какой мы считали бы недопустимым при существовании более богатого материала.
Всего сильнее дает себя чувствовать один важный пробел нашего предания. Почти вовсе не имеется данных, которые могли бы удовлетворить современным требованиям статистики. Как велики были общины? Почти нигде точного числа, а немногие имеющиеся -- сомнительны. Только недавно Гарнак показал, какие сложные комбинации необходимы для того, чтобы с некоторой точностью установить рост христианства. И из каких элементов состояли общины? Из каких социальных слоев они привлекали своих сочленов? Ничего, кроме намеков, сомнительных предположений. По современным воззрениям большое значение для развития нравственности имеет жилищный вопрос, вопрос заработной платы и т. п. До известной степени все эти вопросы играли важную роль и в то время, во многом столь сходное с нашим. Но наши христианские источники даже и не затрагивают их; что касается источников языческих, то и они дают далеко не полную картину этих отношений. Между специалистами еще ведется оживленный спор об основных вопросах античной статистики.
Следует иметь в виду эти пробелы в нашем знании, чтобы не приступать к делу с преувеличенными ожиданиями. Но это еще не значит, что задача невыполнима. Кто умеет читать источники, тому они и при указанных недочетах говорят много.
Но надежны ли они? Примеры, послужившие нам исходной точкой, настойчиво ставят перед нами этот вопрос. Не выдал ли просто апологет за действительность то, что нагорная проповедь предписывает христианам как идеал; не выставил ли он христиан такими в действительности, какими они должны и, конечно, хотели быть? Мы не будем на вопрос отвечать вопросом же: возможно ли было Аристиду решиться на такую фальсификацию, не подвергся ли бы он тотчас обвинению со стороны язычников во лжи, и не раскрыли ли бы они явное несоответствие действительности идеалу? Ясно, что у нас нет никаких данных сомневаться в искренности повествователя. Мы не можем также отрицать достоверности двух сообщений только на основании их взаимного противоречия. Не будет ли гораздо ближе к истине признать, что эти источники выставляют перед нами только различные стороны одной и той же картины; что здесь рельефнее выступают светлые стороны, там -- теневые. И так дело обстоит со всем материалом наших источников. Все указанные христианские авторы пишут с определенным намерением: немногие из них -- для прославления за пределами общины, в интересах апологетики; большинство же, обращаясь к своим единоверцам, освещает при этом ярче их недостатки, чем положительные стороны. Ожидать здесь вполне объективного изображения, основанного на беспристрастном наблюдении жизни незаинтересованным лицом, совершенно невозможно. Такое изображение мог бы дать только тот, кто стоял в стороне. Но как раз на языческих писателей в данном случае менее всего можно положиться: такой человек, как Тацит, передает без проверки всякую клевету, обращавшуюся в народ. И когда одному из них, как, например, Плинию, представилась возможность лучше ознакомиться с христианами, то он, хотя и изменил свое мнение о них, однако, счел ниже своего достоинства подробно говорить об этом. Со стороны иудеев совершенно нечего ждать в этом отношении.
Итак, нам приходится главным образом опираться на выше охарактеризованные источники, а потому мы должны пользоваться ими осторожно, принимая во внимание их цель и точку зрения. Наибольшее значение имеет несомненно тот материал, который они дают, так сказать, бессознательно; факты, совершенно независимые от мнения о них авторов. Но подобных фактов немного. И мы лишили бы себя существенного вспомогательного средства, если б не использовали для нашей цели и другой материал.
Насколько слабо освещен вопрос о нравственном состоянии общин, настолько же ясно выступают нравственные воззрения первых христианских писателей: совсем не так трудно вывести из этих источников новозаветную этику. Нередко даже хочется попытаться написать таковую. Но мы хотим раскрыть не теории, а факты, не идеи, а действующие силы. Потому мы оставляем в стороне все, что является чистой этической теорией, умозрительным обоснованием. Но то, что имеет и практическую цель, что выступает в форме назидания, во многих отношениях годится для нашей цели. Во-первых, из наставлений, особенно если они много раз повторяются, можно сделать обратные заключения о недостатках, действительно существовавших в общинах. Особенно ценным в этом отношении является такой отрывок, как Римл. 12--14, так как он основывается на наблюдениях апостола во всех его общинах. Но мы не всегда имеем право на подобный обратный вывод; бывают наставления, которые повторяются, так сказать, стереотипно, которые просто являются необходимой составной частью всякого христианского нравоучения. В Дид. 1--6 и Варн. 18--20 переработан дохристианский моральный катехизис иудеев; разве возможно было бы из его наставлений делать выводы о недостатках в тех христианских общинах, к которым обращены послания. Однако и этот отрывок дает нам ценный материал. Ибо -- это второе, что мы узнаем, -- он дает нам представление о том идеале, который жил в общинах. А его нам необходимо знать, так как иначе мы совершенно лишены возможности судить об условиях действительности.
Было бы несправедливо мерить нравственное состояние первой христианской общины меркой нашего нравственного идеала; но столь же неправильно было бы оценивать иерусалимскую общину и общины Павла по одному масштабу общего им идеала. Мы должны каждый раз ставить вопрос: чем хотели быть эти христиане? -- прежде, чем сможем правильно определить, чем они были. И, наконец, этические воззрения руководителей имели огромное воспитательное значение для общин. Павел выработал нравственный критерий своих общин: сознательно и бессознательно. Часто непосредственное влияние оказывала его личность, а в ней, быть может, те черты, о практическом значении которых он теоретически не отдавал себе ясного отчета. Но наряду с этим оказывали влияние и его наставления; в посланиях мы имеем лишь слабое отражение их богатого содержания.
Эта работа устного воспитания не осталась бесплодной. Постоянно повторяясь, наставления должны были, наконец, проникнуть в нравственное сознание общин и здесь -- хотя бы отчасти -- стать деятельной силой. Таково значение и литературы церковных установлений, каковы пастырские послания и "Учение двенадцати апостолов": указывая нам идеал того времени, эти сочинения позволяют предположить, что с течением времени осуществлялось. Несмотря на имена апостолов, глубокую древность и высокую мудрость, сочинения не сохранились бы, если б в дальнейшем употреблении они не оказались действительным средством в деле религиозно-нравственного воспитания, выработки нравственного критерия и раскрепощения нравственных сил.
Словом, материал гораздо богаче, чем казалось сначала; надо только уметь извлекать его из источников. Для этого не может быть установлено общих правил. Сила того или иного метода заключается в его умелом применении.
Но остается выяснить еще один вопрос. Если для нас важен и идеал, и руководящие идеи, то не следует ли прежде всего изложить круг нравственных идей Иисуса, определить, чего он требует от людей? Я не думаю. В учении Христа следует различать две стороны. Во-первых, отдельные изречения. Первоначально им не придавалось значения системы нравственных указаний, значения нового закона; великое в них -- это ясное разграничение области нравственного от области нравов, Мк. 7, 14 сл. и области права, Лк. 12, 14. Что позднее их, однако, так поняли, и какие изречения оказали впоследствии влияние, как они были истолкованы -- обо всем этом будет сказано в своем месте. Во-вторых, немногие основные идеи -- радостная серьезность, чистосердечие, проникновенность, получающие свое завершение в одном кардинальном пункте -- сыновнем отношении к небесному отцу. Эти идеи не нуждаются в дальнейшем выяснении. Величие их -- в их простоте. Не столько выраженные словами, сколько примером жизни, не столько просто переданные, сколько прочувствованные, оказали эти идеи дальнейшее влияние, не будучи даже вполне осознанными.
Мы увидим, что, хотя различные идеалы первоначального христианства восприняли эти идеи, они, собственно говоря, исходят не от них. Во всем явлении Христа не было элементов, на которых можно было бы базировать идеал общины, идеал церкви: одной из выдающихся черт личности Христа было то, что делало его для фарисеев таким непонятным, таким ненавистным, -- его склонность к мытарям и грешникам; то, что Христос не чуждался их, не осуждав что Он с любовью шел навстречу погибшему, в твердой уверенности, что нравственная чистота никогда не может быть запятнана от соприкосновения с нечистым, но что силы благодати изливаются из нее на все нечестивое, что добро могущественнее зла, Бог сильнее диавола. Во всем этом заключалось нечто абсолютно новое сравнительно с присущим всем древним религиям ужасом перед всяким осквернением. Величие Христа в том, что Он был спасителем грешников. Но мог ли Он, как таковой, быть, вместе с тем, и главою общины святых? Не подлежит никакому сомнению, что Его ученики должны были создать такую общину. Но насколько казалось трудным соединить то и другое, об этом свидетельствует история; это строго доказано критикой Цельса (Ориген III, 59), это с очевидностью сказывается в том факте, что Тому, Кто сказал: "Я пришел призвать не праведников, а грешников", Мт. 9, 13, вложили в уста слова: "Я изберу Себе добрых; добрых, которых Отец Мой небесный дал Мне" (Еврейское евангелие у Евсевия, Theophania, стр. 234 Lee.).