ЗАКЛЮЧЕНИЕ

ОБЩИЙ ОБЗОР

Наш обзор приходит к концу. Мы проследили за развитием христианства на протяжении одного столетия, причем ознакомились с самыми разнообразными общинами. Теперь пора подвести итог. Прав ли Аристид в своем светлом изображении христианской жизни? Мы смело можем дать положительный ответ. Правда, в картинах, воспроизведенных нами согласно источникам, мы нашли известные недостатки, некоторые пятна. Но не они составляют сущность картины. Они нарушают впечатление при первом взгляде, глаз должен привыкнуть к ним. Но чем ближе всматриваешься, тем более они стушевываются, тем светлее становится общее впечатление картины. Даже более того: в несовершенствах можно видеть достоинства, недостатки могут служить доказательством силы, хотя и ложно направленной.

Весь вопрос в том, чтобы установить правильную точку зрения. Не следует исходить от современности с ее нравственными понятиями. Впрочем, если взглянуть на современную нравственность беспристрастно, без невольной идеализации ее, сравнение окажется не в ее пользу. Гаусрат говорит, что "в настоящее время после того, как Евангелие на протяжении восемнадцати столетий влияло на нравы, самая отсталая христианская община ближе подходит к этому идеалу (нагорной проповеди), чем самая выдающаяся община второго века"; но это мнение ошибочно как относительно нашего времени, так и относительно эпохи древнего христианства. Не следует также исходить из какой бы то ни было идеальной картины христианской общины, -- картины, какую мы могли бы создать, руководствуясь, например, нагорной проповедью. Конечно, следовало бы судить о христианской ценности явлений по Евангелию. Но здесь вопрос идет не о том, была ли нравственность древнейшей церкви христианской, но о том, осуществлялась ли церковью христианская нравственность, и если да, то в какой мере. Для ответа на этот вопрос необходимо установить внешний масштаб. Мы можем правильно судить о нравственности первых христианских общин, только сравнивая ее с нравственным состоянием окружающего мира.

Попробуем обрисовать это состояние в кратком обзоре. При этом мы не будем исходить из суждений, высказанных таким человеком, как Павел, относительно нравственности евреев и язычников его времени -- эти мнения мы уже приводили; их можно упрекнуть в односторонности. Мы берем нравственное состояние той эпохи в том виде, как его рисует новейшее историческое исследование, основанное на подлинных свидетельствах историков, ораторов, выступавших в торжественных случаях, философов-моралистов и сатириков; прежде всего мы разумеем Л. Фридлендера, его превосходные "Картины из истории римских нравов".

Это была, несомненно, эпоха высшего расцвета культуры, давшая миру величайшие образцы искусства и литературы; эпоха высшей утонченности нравов, презрительно смотревшая на варварство прежних времен и нецивилизованных народов по ту сторону границы империи. Но при всем том это была эпоха нравственной расслабленности, дряхлости, упадка. Этому нисколько не противоречит и то, что она оказалась способной к новому подъему, что она даже пережила нравственное возрождение в великом религиозном обновлении. Это -- последние осенние розы. Бури переселения народов все это смели; только то, что было порождено духом христианства, пережило эту зиму.

Нравственный идеал античного мира -- сильный человек, всецело посвятивший себя служению общему благу, городу, государству -- был уничтожен империей. Правда, удивительно быстро укрепилась идея государства и культ императорского дома; вскоре развился сильный государственный патриотизм, подготовленный философским космополитизмом. Но этому патриотизму не представлялось никаких практических задач. Общественными делами заведовал император со своими отпущенниками и рабами. Римский сенат наравне с муниципальными советами провинциальных городов свою главнейшую задачу полагал в вотировании почетных декретов. Сервилизм стал единственным путем сделать карьеру, часто единственным средством спасения; независимость взглядов сделалась опасной. Это справедливо как по отношению к государству, его сановникам и должностным лицам, так и по отношению к отдельным знатным фамилиям с длинной лестницей их многочисленной челяди. В безумной роскоши проживали магнаты свое состояние; мелкие люди заставляли кормить себя. Семейной жизни не существовало. Время убивалось в банях; интересы сосредоточивались на зрелищах. Занятия молодых аристократов сделались скорее спортом. Но отсюда не следует, чтобы не производилось вовсе никаких работ: колоссальные постройки той эпохи красноречиво свидетельствуют об этом. Наряду с рабской массой, по-видимому, имелось значительное число свободных рабочих. Преимущественно в более мелких городах существовало еще среднее сословие, с трудом сводившее концы с концами. Но ему, конечно, сильно угрожала конкуренция крупной рабовладельческой промышленности. Правда, государство брало на себя самые разнообразные культурные задачи -- это всегда признавали даже и христиане той эпохи. Оно защищало границы империи и строило дороги; однако солдаты сильно роптали, если их привлекали к этой работе. Государство создало прочные правовые нормы, положило предел произволу должностных лиц и эксплуатации провинций со стороны откупщиков; тем не менее, подданные не могли чувствовать себя в безопасности. Многих знатных лиц погубило их богатство, а бедняк был беззащитен против произвола. При всем стремлении разбирать преступление с нравственной точки зрения, считать решающим мотивы, а не самый факт исполнения, публичное право было, однако, жестоко как в своих приемах следствия, так и в своих наказаниях. Деньги были силою -- правда, в то же время и опасностью; отсюда стремление к приобретению имущества, накопление богатств, с одной стороны, обеднение и нищенство -- с другой. Там в большинстве случаев жестокосердие, здесь -- ненависть и зависть. Единственным выходом из этого положения был отказ от личной независимости: о клиенте заботились, но в то же время его презирали и эксплуатировали. Философский отказ от имущества был лишь средством оградить во всех отношениях свою свободу, в сущности, только одна из форм проявления всеохватывающего эгоизма. Хороший тон предписывал гуманность. Под этим разумеется, однако, не то, что мы понимаем под гуманностью, но искусство обхождения с людьми, умение скрывать свои дурные чувства, казаться мягким и добрым, избегать неблагопристойностей в разговоре. Но все это лишь внешний лоск: за тонко выточенной фразой кроется бесхарактерность, а нередко и цинизм. Такая гуманность неискрення. Самым больным местом была нравственная жизнь в узком смысле слова. Несомненно, существовали и такие дома, где царила достойная уважения семейная жизнь. Мы были бы особенно несправедливы по отношению к средним классам населения, если б стали судить о состоянии общества той эпохи по chronique scandaleuse императорского двора, даваемой Тацитом. Но нельзя отрицать того, что неслыханное бесстыдство охватило широкие круги общества. Делалось то, о чем говорить считалось неприличным, и делалось совершенно открыто. Разводы совершались ежедневно, прелюбодеяние стало обычным явлением, и разврат не считался грехом. Любимец одного императора был обоготворен. Женщину не уважали, видели в ней только любовницу; воспитание детей было делом рабов. Человеческая жизнь низко ценилась. Немало людей пало жертвой магии. Яд устранял неудобного человека. Самоубийство -- добровольное или по приказанию -- пресекло многие блестящие карьеры. Такая философия, как философия Сенеки, свидетельствует о нравственном банкротстве даже лучших людей. Наряду с самой легкомысленной насмешкой уживалась религиозность. Но она-то и была совершенно лишена нравственной силы; напротив, миф, драматизированный для сцены, а также превращенный в пародию, оказывал развращающее влияние. Древние культы, восстановленные Августом, в сущности были лишь пустой формой; императорский культ представлял собою политический акт. Новые же восточные культы с их нередко очень дорогими празднествами и жестокими посвящениями в действительности были суеверием, средством успокоить испуганную совесть всевозможными покаяниями, внешним очищением без внутреннего содержания. И над всем этим господствовало основное течение эпохи, самая безбожная, самая безнравственная из всех религий -- астрологическая магия;

В этот мир вступило христианство, собирая общины вокруг Евангелия, возвещавшего разрешающую грехи милость Божию. Не будучи защищено, подобно иудейству, императорскими привилегиями, оно имело мужество выступить с независимым суждением о том, что такое человек и что он должен делать. Христианство не мирилось, подобно философским учениям, с государственной религией в каком бы то ни было толковании ее; оно не допускало, подобно большинству религий, чтобы его адепты одновременно участвовали в другом культе, и не удовлетворялось, подобно иудейству, неполной принадлежностью; оно ставило перед своими приверженцами альтернативу "или -- или" и требовало от них открытого, смелого исповедания, хотя бы оно стоило им жизни. Но взамен оно давало им то, чего тогда был лишен весь мир: с одной стороны, спокойствие совести, примиренной с Богом -- на этом мы не можем останавливаться здесь подробнее; с другой, новую цель жизни и новые нравственные силы.

Человек живет для своего Бога и в своем Боге находит он свою жизнь. Но именно тем самым живет он для своих братьев, для людей вообще. Здесь как бы возрождается погибший античный идеал, согласно которому отдельный человек живет для государства; но возрождается расширенным и просветленным: труд христианина должен принадлежать всему христианскому братству, даже всему человечеству, и это проистекает не из общинного эгоизма, обратной стороной которого является ненависть ко всем прочим общинам, но из любви и безграничной самоотверженности. Это призвание христианина не ограничивается классом полноправных граждан, но одинаково распространялось на мужчину и женщину, свободного и раба. Даже резкая грань, проводимая античным миром между греком, т. е. культурным человеком, и варваром, здесь исчезает. Христианство ни на кого не смотрит с презрением независимо от возраста, сословия, пола и нации; оно всех готово привлечь любовью. Совершенно не прибегая к принуждению, оно создало обширную организацию, которая служит распространению Евангелия, объединению общин, охранению и воспитанию своих членов. Христианство утвердилось по всему государству и за его пределами; всюду имеются его посты, и все они находятся в живой связи между собою. Императорская почта служила только должностным лицам государства и то лишь в исключительных случаях; а каждый христианин мог рассчитывать на то, что братья позаботятся о его дальнейшем пути. Раскинутая по всей империи сеть христианских общин представляла могучую организацию благотворительности в этом мире эгоизма. Диакония была основной задачей ее клира, главной целью ее добровольного самообложения. Деньги собирали также жрецы Изиды и Великой Матери богов, но на что? Для пышного культа и собственного благоденствия. Как далеко от этого христианство! В чем бы кто ни нуждался -- он находил здесь помощь, не платя за это ни жизнью, ни свободой. Необходимость принимать меры против наплыва порочных элементов служит доказательством того, как велики были социальные выгоды, предоставляемые христианством, хотя государство и не признавало христианскую общину, а временами даже воздвигало гонения на нее. Но община не расточала денег подобно императорам, подкупавшим чернь хлебом и зрелищами, чтобы поддерживать ее расположение к себе; она старалась, напротив, приучить к труду, воспитывая наряду с этим скромность и умеренность. Социальные различия между бедным и богатым, господином и рабом существовали внутри общины, как и вне ее; но они утратили свою остроту, так как их смягчало милосердие, кротость и доброта, с одной стороны, благодарное доверие и радостное послушание -- с другой. Общине была присуща и "гуманность": "Что только истинно, что честно, что справедливо, что чисто, что любезно, что достославно, что только добродетель и похвала, о том помышляйте", Фил. 4, 8, -- не пустая фраза. Правдивости, честной жизни, чистоте семейных отношений, целомудрию придавалось решающее значение. От новых сочленов требовался полный разрыв с языческим прошлым, ибо сознавался тот нравственный переворот, какой должен был произойти во внутреннем мире человека. При этом не удовлетворялись одной внешней формой, доходили до самого сокровенного, исповедовались даже в греховных мыслях. Но при всей строгости нравственной дисциплины в общинах основным мотивом для них была любовь: даже когда принимались крайние меры, призывался карающий суд Божий -- это делалось для спасения души грешника. Жизнь имела вечную ценность. Священно было и тело, служившее храмом Богу. Самоубийства гнушаются так же, как и разврата. Насилию, несправедливости не противятся, но стараются не платить злом за зло. Высшее требование христианской нравственности заключается в том, чтобы с кротостью переносить несправедливость, чтобы прощать; и молитва за врагов и гонителей является высшим триумфом христианской нравственной силы. Вся эта организация, местами так быстро разросшаяся, что сделалась даже опасной для старой религии, являлась не новым союзом, но новым народом, государством в государстве; и, однако, она не питала, подобно иудеям, ненависти к Риму, но в смиренной покорности божественным установлениям лояльно подчинялась предержащим властям даже и в тех случаях, когда правительство выступало против нее враждебно; на все его распоряжения община реагировала лишь пассивным сопротивлением, радостно исповедуя веру.

Мы видели, что это не фантастическая идеальная картина: мы обосновали каждую отдельную черту. Апологеты действительно имели право изображать нравственность в христианских общинах так, как рисует ее Аристид. Язычники, например, Плиний, Лукиан, Цельз, против своей воли вынуждены признать справедливость этой картины. И христиане отлично понимали, что было бы недостаточно указывать на свое прекрасное, достойное удивления нравственное учение, если бы оно не осуществлялось на деле. Именно это соображение дает повод одному проповеднику настойчиво побуждать свою общину к исполнению заповедей и прежде всего самой высокой и трудной из них -- любви к врагам.

Само собою разумеется, что идеал этот осуществлялся не всеми и не всегда. Но отклонения являются исключениями, имеющими тем меньшее значение, что они немедленно вызывали подъем нравственного сознания как в духовных вождях, так и в общинах. Если даже допустить, что только половина христиан жила так, как это представлено нами, то уже и в этом было бы нечто величественное: Но, несомненно, их было больше. И влияние, оказываемое этим большинством, уже само по себе являлось нравственным фактором крупного значения.

Это приводит нас ко второму вопросу.

Мы проследили долгий период времени. Но и в своем заключении мы не должны рисовать картину плоско, без перспективы. В христианстве происходили перемены, и как раз в этот младенческий период развитие его шло всего быстрее. Как обстоит дело в нравственной области? Весьма распространено воззрение, что за блестящей начальной эпохой последовал период глубокого упадка; что послеапо-стольский период не может выдержать даже отдаленного сравнения с периодом апостольским. Это верно, если сопоставить немногословные, но богатые духом послания Павла с болтливостью и духовным убожеством так называемых отцов апостольских. По отношению к исследуемой нами области такое мнение, однако, совершенно несправедливо: мы должны, напротив, констатировать прогресс. Представим себе еще раз в общих чертах развитие христианства от Павла до Ерма. При этом мы оставим в стороне иудейское христианство, исходившее из совершенно других оснований. Там приходилось лишь осуществить уже готовый идеал, углубив и очистив его. Совсем иначе стоит вопрос по отношению к языческому миру. Очень немногие из тех, кого привлекла к Евангелию проповедь Павла, прошли через моральную школу иудейской синагоги; для большинства же полная распущенность, разврат и пьянство, недобросовестность и обман составляли обычную картину их жизни. Таким лицам необходимо было прежде всего внушить основные понятия нравственности: Богу угодна святость, т. е. воздержание от нецеломудрия и обмана. Павел предоставлял действию Святого Духа выработку твердого нравственного сознания, которое укажет правильное решение во всех обстоятельствах жизни. Правда, иногда Павел определял нравственный идеал, указывая христианские добродетели, а также обсуждал надлежащее поведение в различных житейских случаях. Но он старался возможно меньше стеснять путем предписаний свободное развитие духа. Таким образом, христианство и внутри отдельных общин получило весьма разнообразное развитие: в Коринфе оно получило ярко индивидуалистический характер со всеми его преимуществами и недостатками; в общинах Македонии -- резко социальный, требующий прежде всего порядка, в Галатии оно приняло практическое направление, во Фригии -- созерцательно-аскетическое. Павел устранял лишь вредные наросты. Но не все христианские учители обладали такой свободой мысли, как он; и сами общины чувствовали потребность в более определенной формулировке нравственного идеала. Этой потребности отчасти удовлетворял Ветхий Завет, который, как известно, читали и в общинах Павла; отчасти такую формулировку находили в словах и примере Господа. Возможны также влияния с иудейско-христианской стороны. Частью идеал этот развивался под действием внутренних причин, из новых задач, встававших пред христианством; так, во время гонения выступает обязанность исповедания; в конфликтах с властью -- обязанность подчинения и повиновения. Не имея возможности ясно различить отдельных стадий развития общин, мы прежде всего замечаем, что в эпоху после Павла растет сознание солидарности всех христиан и что общины, как и отдельные члены ее, закаляются для борьбы с внешними опасностями. В период Иоанна самоанализ христиан в борьбе с гностическим дуализмом и присущей ему отрицательной аскезой дает повод настойчиво подчеркнуть практическую сторону христианства -- братскую любовь. И в заключение мы наблюдаем развитие церковного христианства, где все по возможности определено, урегулировано, и основная задача отдельного члена сводится к тому, чтобы вполне приноровиться к этой организации.

Нет никакого сомнения, что постепенное закрепление нравственного идеала является в то же время его ограничением и понижением. Но, с другой стороны, тот же процесс все более и более способствует осуществлению идеала.

Действительно, нравственный уровень общин повышается, несмотря на все так называемое обмирщение или отчасти, пожалуй, вследствие понижения энтузиазма. Эксцессы вроде тех, с какими приходилось бороться Павлу в Коринфе, позднее наблюдались нами лишь среди течений, отверженных церковью. Мы видели, что в позднейшей литературе грехи плоти, лживость и т. п. не упоминаются; не потому, чтобы к ним стали относиться снисходительнее, но по той причине, что общины -- но не катехумены -- не подавали более повода поднимать эти вопросы. В это время в общинах, напротив, начинают обращать серьезное внимание и ведут борьбу даже с греховными мыслями! Такой прогресс возможен, ибо общины являются уже не миссионерскими, но коренными общинами, в которых не только ядро, но и значительное большинство членов состоит из христиан, с детства принадлежащих к общине и уже с молоком матери впитавших в себя христианские идеи. Христиане третьего или четвертого поколения хотя и чувствовали себя эпигонами, одновременно сохраняли, однако, сознание, что они наследники великой традиции. Привычка, несмотря на свое обезличивающее влияние, в нравственной области имеет большое педагогическое значение. И если, при всем стремлении христианства приспособиться к существующим условиям, оно все же сохранило свежесть и воодушевление первых времен, то это объясняется тем напряженным эсхатологическим настроением, которое ярко характеризует первоначальное христианство на всем его протяжении в отличие от последующего периода.

"Человечество постоянно идет вперед, а человек всегда остается одним и тем же" (Гете). И христиане II века были окружены теми же искушениями, как и христиане I века, но общий уровень христианской нравственности повысился, что оказало благотворное влияние на поведение отдельных членов. Как бы богато и разнообразно ни развивалась христианская жизнь, всегда и всюду мы наблюдаем проявление одного и того же духа -- духа Иисуса Христа.

Этот прогресс, конечно, не непрерывен. Мы отмечали уже колебания в первый период христианства; если же бросить взгляд за пределы нашего периода, то мы заметим около конца II столетия несомненный упадок: христианство все более и более отказывается от своей замкнутости; оно подпадает влиянию греко-римской культуры. Юстин охотно цитирует Гомера, несмотря на соблазнительные мифы последнего; христианская община -- если и не героизирует своего прославленного учителя, подобно гностическим школам, то все же воздвигает ему в знак своего почитания статую; катакомбы расписываются изящными орнаментами. И даже самое понимание нравственности становится расплывчатым. Церковь все шире растворяет свои врата; установление таинства покаяния дает возможность церковной дисциплине приспособиться к обстоятельствам. Протест со стороны более строгого направления объявляется еретическим. Епископы начинают заниматься политикой в церковных вопросах, завязывая при этом связи -- быть может, более близкие, чем следовало бы -- с влиятельными при дворе лицами, и ссорятся между собою. Именно за такую испорченность нравов, по мнению Евсевия, и разразился в Диоклетиановском гонении карающий суд Божий над христианами. В эпоху христианской империи обмирщение усиливается еще более, и параллельно с ним все сильнее распространяется бегство из мира. Нравственный упадок христианства носит на себе явный отпечаток общего культурного упадка этой эпохи. И, тем не менее, среди всеобщего крушения, сопровождавшего бури переселения народов, нравственный дух христианства уцелел и перенес свое моральное влияние на германские народы, только что выступившие на историческую арену. С этого времени опять наблюдается непрерывный прогресс. Но первоначальная христианская нравственность развивалась не исключительно из самой себя. Мы не раз встречались с более или менее сильным воздействием чуждых идей. Здесь следует еще раз обратиться к Евангелию. Сам Иисус ни в коем случае не был аскетом. Его враги ставили ему это в вину. Те, по-видимому, аскетические черты, какие мы в нем находим: безбрачие, бездомность, неимение собственности -- были личными особенностями, обусловленными исключительно его призванием. Тем же самым объясняются и аналогичные наставления, даваемые им апостолам относительно воздержания, и требование отказа от имущества, предъявляемое к тем, кто хочет следовать ему. Представление о "бедной жизни Иисуса", как понимал ее святой Франциск, -- представление, которое мы встречали еще у гностиков II столетия, является искажением образа Иисуса под влиянием чуждого духа. Величие Иисуса заключается именно в безусловно положительном понимании различных нравственных задач человека. Настаивая на том, чтобы сердце было обращено только к Богу, Он утверждает в то же время нерасторжимость бражка, признает государство, требует справедливого пользования имуществом. Это, так сказать, имманентное благочестие, видящее служение Богу во всем, что делает человек -- ибо оно всюду признает присутствие своего Бога и уверено в нем, -- определяющим образом влияло на христианство; однако, оно не было понято до конца и не сохранилось во всей своей полноте. Оно столкнулось с могущественным течением эпохи, с аскетическим направлением, которое перешло сюда с Востока и завоевало себе господство как на иудейской, так и на греческой почве; с воззрением, исходной точкой которого был скорее физический, чем этический дуализм, и которое поэтому не было способно понять всю глубину идей Христа. Если существовало противоречие между святостью Бога и греховностью мира, то, казалось бы, оно должно было найти себе и внешнее выражение: недостаточно только внутреннего освобождения от греховных желаний, но необходимо также и внешнее отчуждение от всего дурного, отречение от всего, в чем зло пребывает или что оно имеет своим источником. Мы имеем двоякое подтверждение тому, что эта аскеза не столько обусловливалась усилением нравственной строгости христианства, сколько была привнесена в христианство извне; первым подтверждением служит столь ясно наблюдаемая у Павла борьба между обоими воззрениями -- отрицательно -- аскетическим, которому он отдает дань, как человек своего времени и как бывший фарисей, и которое заставляет его признать безбрачие в качества христианского идеала, и другим воззрением -- положительно-нравственным, свидетельствующим о нем, как об апостоле Иисуса Христа; воззрением, опираясь на которое он проповедует христианскую свободу и ставит любовь выше всяких аскетических подвигов. Последнее настроение в нем всегда побеждает; в этом залог его величия: Христос торжествует в нем над духом времени. Павел-аскет не представлял бы никакого значения для нашего времени; Павел-апостол и сегодня является еще тем, чем он был тогда: мировым миссионером. Вторым подтверждением является то, что мы не наблюдаем в первоначальном христианстве постепенного роста аскетической тенденции, чего бы следовало ожидать, если б она развивалась из внутренних зародышей; напротив того: там, где впервые выступает аскетическое направление, у гностиков, оно сразу проявляется в самых резких формах, чтобы затем постепенно уступить место более мягкому воззрению. Гностицизм подвергается христианскому влиянию как вообще, так и в частности -- в нравственной области. Евангелие Иисуса Христа все более и более берет верх в борьбе и с этим течением времени, Базилид, например, стоит к Евангелию ближе, чем ранние гностики, так же, как и Климент Александрийский в своем отношении к богатству более приближается к евангельскому воззрению, чем, например, Ерм. Таким образом, и аскезу, равно как дуализм, нельзя считать вытекающими из христианства; христианской является лишь та нравственная строгость, с которою мы здесь встречаемся. Так же мало можно приписывать христианству те эксцессы, к которым приводит чрезмерный и извращенный до полной противоположности себе аскетизм. Напротив, мы должна еще раз подчеркнуть здесь, что первые христианские общины сумели устоять против указанных течений и проявить свою силу в истинно-практическом христианстве. Это и обеспечило им победу. Гален удивлялся более всего христианскому воздержанию; но вполне правильно поступают апологеты, полагая центр тяжести в других проявлениях христианского духа, прежде всего -- в братской любви. Как организация этой деятельности на почве братской любви, христианская церковь одержала победу в исполинской борьбе с римским государством, с языческими религиями и с собственными сектами.

Не превосходство догмы доставило христианству окончательную победу. В глазах неоплатоников оно является даже ᾶλογος πίστις, бессмысленной верой. Действительно, неоплатоники превосходили христиан по силе спекулятивного мышления и логической законченности своей системы. Но христианство обладало тем, чего недоставало их спекуляциям: твердой исторической почвой в лице Иисуса Христа. И не превосходство нравственного учения обеспечило за христианством победу: стоицизм и неоплатонизм в сущности создали нравственные идеи, замечательные по красоте и чистоте; идеи, которые при поверхностном отношении импонировали сильнее простых изречений Евангелия. Но они не достигли того, чтобы ремесленники и старые женщины вели истинно-философский образ жизни; между тем как апологеты с торжеством указывают на осуществление нравственного идеала христианами всех сословий. В этом сказывалась сила, исходившая от Иисуса Христа и действительно преображавшая людей. Сознание надежности веры, основанной на нем, упование на милость Бога во имя Иисуса Христа дали христианам неоценимую радость творить добро. Радость о добре была сильнее страха пред злом. Уверенность в победе проходит яркой нитью через весь новый мир, возникающий на развалинах старого: "С нами Бог, кто против нас?", "Наша вера -- победа, покорившая мир".