В заключение еще одна картина из жизни римской общины. Она относится к очень позднему времени, к конечному моменту взятого нами периода, но обладает важным достоинством полных жизни отдельных характеристик. Свидетельствующий об общине Ерм не является объективным наблюдателем со стороны, он сам принадлежит общине: на условиях его жизни лежит отпечаток жизни общины, в его мыслях и чувствованиях отражаются мнения и чувства общины. Ерм, человек из народа, наивный в своих воззрениях, своими широкими образами дает нам ценный материал для суждения о внутренних стимулах христианской жизни как всей общины, так и отдельных христиан. Его кругозор, конечно, весьма ограничен; он всецело сосредоточен на явлениях повседневной жизни; вопросы политики интересуют его так же мало, как и ученые спекуляции. Одна основная мысль всецело господствует над ним: необходимость и возможность вторичного покаяния. Он считает себя пророком, которому поручено от Бога возвестить об отсрочке суда и призвать к покаянию (Зап. XII 3, 3). Это следует принять в соображение при оценке его суждений о нравственном состоянии римской общины.
Его книга не возникла сразу и не вылилась сразу в определенную форму; его картина римской общины не есть моментальный снимок: в ней отражаются возникавшие мало-помалу изменчивые настроения. Постепенное слияние следующих одно за другим откровений является важнейшим признаком истинно-пророческого писания. Пусть здесь охватывается период многих десятилетий -- у нас все-таки нет никаких оснований предполагать, что пред нами несколько авторов. Ерм хорошо знаком с назидательной литературой, распространенной в христианских общинах его времени. Он, по-видимому, с юности был знаком со Священным Писанием Ветхого Завета в греческом переводе и на нем выработал свой собственный язык, он знает евангелия, послания, такие сочинения, как Kerygma Petri, и учения апостолов; но главным образом -- книги откровений. Не вполне свободно, по-видимому, владея чтением, Вид. II 1,4, Ерм настолько усвоил писания, читавшиеся в общих и частных молитвенных собраниях, что их содержание, а до известной степени даже и стиль, сделались его собственными. При оценке его сочинений следует принимать во внимание и эту невольную зависимость.
Мы начнем с того, что было всего ближе самому Ерму, что и для нас также представляет наибольший интерес: с самообличений автора. Здесь вскрывается пред нами подлинная внутренняя жизнь христианина, которого несомненно следует признать сознательным членом общины, а в известном смысле можно причислить и к ее духовным вождям. Видеть в них лишь литературный прием, посредством которого он хотел бичевать чужие грехи, -- невозможно; для этого его личность в целом -- слишком наивна. С другой стороны, именно эту наивность и следует принять во внимание.
Ерм не является виртуозом самонаблюдения и самоистязания, подобно Августину, у которого в его "Исповеди" каждое движение сердца, каждая мысль превращаются в грех. Многое в нем кажется нам нехристианским, но сам он этого, по-видимому, не сознает. Мы видим это из того, как он протестует против ангела наказания, и из разъяснения, что хотя за ним и числится много грехов, но не столько, чтобы его следовало за них предать этому ангелу, Под. VII I, 2. Есть нечто фарисейское в том, как он, с одной стороны, высказывается о недостаточной мере наказаний для других грешников, Под. VI4, 2, и механически ее вычисляет, 4, -- теория воспоминания, лишь немного ослабляет это, -- с другой стороны, учитывает возможность добрых дел сверх заповеданных, Под. V 3, 3. Мы не можем не упрекнуть его в некотором тщеславии, хотя и готовы простить ему это ввиду его наивности, Читая, как он неоднократно позволяет себе ссылаться на примеры, свидетельствующие о его воздержании, Вид. I 2, 4, стойкости среди преследований, Вид. II 3, 2, его усердной молитве, Вид. III 1, 2, Под. IX 11, 7. Мы ведь достаточно знакомы из посланий Киприана с безмерным самовозвышением исповедников времени Деция; неповиновение святых-аскетов нередко причиняло огорчения церкви. Тщеславие Ерма выступает особенно ярко в сцене со скамьей, Вид. III 1,8, где он претендует на почетное место. Не будем строго осуждать его, так как он сам готов выслушивать наставления по этому поводу; но никто, тем не менее, не может признать справедливым язвительного тона, которым он в данном случае говорит о пресвитерах. Холодный прием, какой Ерм оказывает сначала пастырю, Вид. V, далеко не выставляет в выгодном свете его гостеприимство.
Однако же все это показывает нам только, насколько трудно человеку правильно судить о самом себе. Принципиально мысли Ерма совершенно несогласны с его действиями: он осуждает честолюбие и гордость; он чрезвычайно высоко ценит гостеприимство. Без сомнения, Ерм тотчас же понял бы свою неправоту и с раскаянием признался в ней, если бы только он ее осознал.
Ибо Ерму присуще сознание греховности; он знает, что человек сам должен отвечать за все свои несчастия, Зап. IX 8; что всякого рода бедствия -- потери, нужда, болезнь -- суть наказания Божий, ниспосланные, чтобы привести грешника к покаянию, Под. VI 34 сл.; что покаянное сознание совершенных грехов является необходимым условием всякого спасения, Вид. III 7, 6, Под. VI 3, 6; что грешник и после обращения и покаяния должен быть готов понести наказание от Бога, Под. VII 4. Он сознает, что недостаточное понимание им христианского учения есть следствие его прежних грехов, Зап. IV 2, 1. И однако сравнительно с другими, именно в Ерме более развито сознание греховности, он более тонко чувствует всякую несправедливость, что вполне отвечает более развитому самосознанию его как пророка, исповедника и аскета.
На это указывает первая же сцена: встреча с его прежней госпожой, Вид. I. Ерм, который не был счастлив в браке, сознает только, что допустил мысль: "Как был бы я счастлив, если б имел жену столь же прекрасную и с таким же характером". При этом он не подумал ничего дурного. Но небесное видение немедленно наставляет его, что и эта мысль есть грех, в котором он будет обвинен перед Богом, дурное желание, пагубное для него, человека праведного. Мы видим здесь, как строго соблюдалось слово Господне, Матф. 5, 28. Правда, сам Ерм несколько ослабляет это впечатление, ограничивая затем понятие греха и признавая в данном случае только наличность ведущей ко греху злой воли, предосудительной лишь для такого испытанного, искушенного в воздержании христианина, каков он, Ерм, исповедник и аскет.
Еще важнее другое признание. По-видимому, Ерм был купцом. Дела всегда доставляют ему много забот, и не только сами по себе, но главным образом тем, что он видит в них большую опасность для спасения своей души. И это понятно! Ибо он признается, что в высшей степени злоупотреблял доверием своих покупателей. Если даже в его словах, прорывающихся сквозь слезы раскаяния: "Еще никогда в жизни своей не произнес я правдивого слова, но всегда со всеми говорил лукаво и свою ложь выдавал перед всеми людьми за истину, и никогда никто мне не прекословил, но доверяли слову моему", Зап. III 3, имеется несомненно сильная доля преувеличения, они все же показывают, как глубоко действовал на него призыв к правдивости. Стремление Ерма прикрыться незнанием этой заповеди, 4, производит странное впечатление: неужели правдивости и честности в деловых сношениях придавали в христианской общине так мало значения, что о них никогда не было речи? Едва ли это вероятно! Но каково отношение Ерма к этому вопросу теперь, когда у него раскрылись глаза? Он покорно выслушивает наставления и намеревается в будущем изгладить своею честностью прежние ошибки и безупречным ведением дел в действительности оправдать то доверие, каким пользуется незаслуженно. Тот факт, что Ерм выставляет себя в таком некрасивом виде, указывает на его честность, а вера в возможность искупить таким образом все совершенное свидетельствует о его наивности. Но само решение следует поставить ему в огромную заслугу, так как его собственные желания, несомненно, направлены в другую сторону. Охотнее всего он вовсе отказался бы от дел; они являются для него искушением. Ерм считает облегчением то, что -- очевидно вследствие конфискации за исповедуемое им христианство -- он потерял свое состояние. У него постоянно прорывается настроение аскета, бегущего от мира, девиз: "Горе земному обладанию".
Но самое худшее, что сознает в себе Ерм, это -- нерадение о собственном доме. Отчуждала ли его от семьи мечтательная склонность пророка к уединению, или же слабохарактерность мешала ему крепко взять в руки бразды -- но его упрекают в безрассудной любви к детям, Вид. I 3, 1: он, во всяком случае, недостаточно заботился о необходимом воспитании, о постоянных увещаниях и спокойно был зрителем того, как в его доме все шло вверх дном. По-видимому, семья Ерма исповедовала христианство. Несмотря на это, жена его приобрела худую славу своим злым языком, а дети впали в заблуждение, дойдя до богохульства и отречения от Христа. Ерму, так строго осуждавшему других, пришлось пережить скорбь -- видеть своих собственных детей в числе вероотступников. Обстоятельства этого дела, по-видимому, были особенно тяжелы. Если только я правильно понимаю не вполне ясные намеки, выходит как будто, что его дети, подстрекаемые гнусным корыстолюбием, или же (такое предположение возможно) желая предотвратить грозившее семье, вследствие небрежного отношения отца к делам, разорение, донесли на своего собственного отца, как на христианина, Вид. II 2, 2. Это, правда, им нисколько не помогло: отец потерял имущество, а они получили лишь часть, причитающуюся доносчикам, и промотали ее. Отец, однако, чувствует только облегчение при этой потере и, сверх того, питает надежду, что настало время призвать и семью свою к покаянию. Поэтому он охотно принимает поручение -- усердно и настойчиво увещевать детей своих, обещая им в случае раскаяния прощение: их имена будут в этом случае вместе с другими вписаны в книгу жизни. При этом не следует забывать, что все это говорится Ерму от лица церкви. Правда, она является пророку в виде небесного образа; однако же мы не ошибемся, если будем разуметь в данном случае земные отношения: речь идет, очевидно, о принятии вновь его детей в христианскую общину, из которой они сами себя исключили своим отпадением. Этим объясняются неясные и спорные слова о его жене, которая должна стать его сестрой: и она, бывшая несомненно христианкой, по-видимому, также была сообщницей детей в их делах; поэтому и она тоже должна быть вновь принята в христианскую общину.
Все это бросает новый свет на самообличения Ерма; они являются не частной исповедью перед небесной церковью, а публичным исповеданием перед целой общиной, которой, естественным образом, посвящено это пророческое писание. Здесь снова выступает перед нами нравственная строгость Ерма во всей ее силе; и не только Ерма, но и всей христианской общины того времени, ожидавшей подобного поведения от своих членов. Какое воспитательное влияние должен был оказывать на нравственное сознание всей общины тот факт, что человек, несомненно славившийся своим благочестием, не только устранил соблазн, явленный им публично, но и открыто признался в том, что в нем было скрыто. Свое собственное повышенное сознание греховности он, таким образом, выставил перед общиной как зеркало, в котором она могла усмотреть образ своей собственной греховности. Исповедь Августина научила покаянию целые века.
Ерм, несвободный от греховных похотей, небезупречный в деловых сношениях, плохой отец семейства, -- какой неутешительный образ христианского пророка! Но разве все это не компенсируется нравственным мужеством в признании и радостной готовностью к исправлению?
Что мы должны особенно подчеркнуть в этом человеке эпохи христианства, уже клонящегося к закату, -- это моральную готовность к добру, мужество, смело преодолевающее трудности, сопротивление диаволу. Ерм прекрасно сознает, что он имеет все это не от себя. Это не есть проявление его природных свойств. Напротив, он склонен скорее к мрачному взгляду на вещи, он всегда исполнен сомнений и охотнее уклонился бы от опасности, если б это зависело от него. Сам он является именно тем двоедушным (δίψυξος) человеком, которого сн так часто изображает, который в душе непрерывно сомневается, соответствуют ли откровения действительности или нет, Вид. III 4, 3, ср. 3, 4, действительно ли Бог прощает грехи и внемлет молитвам, Зап. IX 1, 7; который страшится предстоящего бедствия и готов боязливо бежать, Вид. IV 1, 4, 7, и который именно вследствие этой шаткости подвергается новым испытаниям. Зап. V 2, 1 сл., XII. Но в нем есть и нечто другое, нечто борющееся с его естественной склонностью; это "нечто" воплощается для Ерма в образе церкви или ангела покаяния, кажется ему действием Господним или присутствием Святого Духа. Присутствие этого момента и есть знамение истинного пророка. Ибо сущность всякого пророчества состоит в этой внутренней борьбе между естественной слабостью человека и превосходящей ее божественной силой, заставляющей его делать и говорить то, чего он сам трепещет. Это внутреннее противоречие выступает у Ерма с редкой ясностью.
Он так настойчиво исповедует свои грехи, что ему самому это начинает казаться чрезмерным. Покаяние является основным элементом каждой его молитвы. Но его упрекают: "перестань же постоянно молиться только о грехах своих; молись и о справедливости, чтобы часть ее получил ты для дома своего", В. III 1, 6, ср. 3. XII 6, 3. Гарнак справедливо ссылается здесь на Фил. 3, 14, называя такой совет истинно евангельским. Под влиянием этих наставлений Ерм обращается от печального стремления копаться в собственном греховном убожестве к радостному христианскому настроению, дающему мужество творить добро.
Когда ангел преподал ему свои заповеди, он нашел их великими, прекрасными и возвышенными; счастлив человек, который в силах их выполнить! Но кто может это? Они очень трудны. Если человек и имеет лучшие намерения, -- а кто не просит Бога даровать ему для этого силы? -- все же диавол очень упорен и влечет человека к падению! Таковы его мысли, 3. XII 3, 4, 5, 1, ср. П. VI 1, 1. Но ангел с негодованием отвечает ему: "Ты глупец, с неразумным и нетвердым сердцем! Конечно, если человек заранее скажет: этого я не смогу, -- он не будет в силах ничего сделать, но кто с радостью вознамерится исполнить заповеди Божий, тому они легки". Человек ведь не предоставлен собственным силам: Бог, поставивши его господином над миром, дает ему силы и для этого. Но человек должен исповедовать Господа не одними устами; он должен иметь его в сердце своем, 3. XII 4, 4, ср. П. IX 21, 1. Диавола же христианину не следует бояться: Бог сильнее его, ангел Господень прогоняет его. Даже и перед человеком, смело противостоящим ему, диавол бежит посрамленный. Он существо трусливое, безвольное, подобно мертвому телу, 3. VII 2, XII 6, 2. Только никакого страха! Только всем сердцем надеяться на Бога! Ведь вино портится в бочках, наполовину пустых; диавол торжествует над половинчатыми людьми. Это -- евангельское светлое воззрение, напоминающее мужественное сопротивление Лютера диаволу.
В этом смысле Ерм непрерывно борется против духа сомнения, нерешительности (διψυχία). Для него важна полнота христианского учения: стойкость в добре, В. II 2 7, неуклонное стремление сердцем к Богу, В. III 3 4, IV 2 4, 3. X 1 6, и именно -- всем сердцем. От всего сердца должно идти покаяние, В. II 2 4, IV 2 5, П. VII 4, VIII11 3, от всего сердца вера, от всего сердца служение Богу, П. VIII 6 2, исповедание Господа, П. IX 14 6, даже в страдании, П. IX 28 2. Истинная вера в том, чтобы все свои заботы возлагать на Господа, В. IV 2 3, чтобы доверять его всемогуществу, В. IV 2 6. В этом заложено чудесное мужество, θάρσος В. IV 1 8, великая радость.
К наиболее замечательным местам принадлежит 10-я из его заповедей: против печали (λύπη), сестры нерешительности (διψυχία) и угрюмости (όξυχολία). Уже Иаков осуждал склонность к сомнению и нерешительность; что угрюмость противна христианству, разумеется само собою, но то положение, что печаль есть злейший из всех духов, 3. X 1, 2, что она огорчает и изгоняет духа святого, 3. X 2, 2, это положение для самого Ерма является неожиданным и неслыханным. Однако именно в этом он и доходит до высоты истинно евангельского воззрения: светлого христианского настроения, исходящего из уверенности в победе добра; того настроения, какое Господь внушает своим ученикам в противоположность фарисейству, смотрящему на все угрюмо, и какое Павел на закате жизни изображает в своем завещании Филиппийской общине. У Ерма эта внутренняя радость проявляется, вместе с тем, и во внешней веселости. Замечательно, какую большую роль играет эта веселость (ἱλαρότης) у человека, по природе своей настроенного угрюмо -- кстати, отметим это, как признак того, что мы имеем здесь дело с греческим, а не с восточным благочестием. Весел ангел наслаждения и соблазна, П. VI 1, 6, так же весел и пастырь, ангел покаяния, П. IX 9, 7, а в его обществе и сам Ерм, 10, 1; веселы добродетели, 10, 7, и с ними Ерм, 11, 5; веселой является ему церковь, В. I 4, 3, и веселость ее возрастает по мере того, как христиане становятся лучше, В. III 10, 4 сл., ср. 9, 10; Ерм радуется при виде ее, В. IV 2, 2, радуются все христиане, когда получают весть об отсрочке суда, В. III 3, 1. В веселии служат Богу, 3, V 1, 2; веселость есть признак великодушия, μακροθυμία, 3. V 2, 3; радостен дух святой, дарованный людям от Бога, 3. X 3, 3; радостно должно быть и все вокруг человека, 3. II 4, П. IX 10, 3. Эти видения и откровения не рисуют нам мрачной апокалиптической картины; однако, не потому, чтоб Ерм, энкратит, сам по себе был веселой натурой, но потому, что он приобрел и развил в себе эту внутреннюю радость и веселие благодаря своей вере.
Ерм плохой моралист, но несомненно сильный нравственный характер. Было бы неблагодарной и недостижимой задачей воссоздать его этическую систему. Как неясны его представления, например, в вопросе о значении страдания! То он признает его стимулом покаяния, В. IV 2, 5, П. VI 2, 6; 3, 6, то видит в нем действительное искупление грехов, В. II 3, 1. П. VII 4, иногда он отделывается от этого вопроса чисто внешним образом: он должен страдать, как отец, потому что только таким путем его дети могут быть приведены к покаянию, П. VII, 3, -- мысль, которую мы слишком переоценили бы, отожествляя ее с высшей моральной идеей об искупительном страдании невинного. При определениях, вроде, например, определения наслаждения, τρυφὴ П. VI 5, 5: "Для человека является наслаждением все, что он делает охотно", наш добрый Ерм запутывается так, что ему приходится пользоваться в высшей степени искусственным подразделением во избежание вывода, что добровольное совершение добрых дел есть также недозволенное наслаждение, 5, 7. Но мы можем оставить без внимания подобные промахи в систематизации, связанные с недостатком философского образования; для нас важно то, что для Ерма является характерным настойчивое подчеркивание внутреннего настроения; здесь существо дела лежит не в системе, но в непосредственном нравственном чувстве.
Правда, некоторые его фразы звучат как opus operatum, например: следует умилостивлять Бога, В. 12, 1; можно совершать добрые дела сверх заповеданных, П. V 3, 3. Но все это совершенно отступает на задний план перед наблюдаемой в нем тенденцией -- оценивать душевные настроения выше их внешних проявлений. О конкретных делах христианской любви он говорит сравнительно мало -- к этому мы еще вернемся, -- но тем чаще перечисляет он то, что можно назвать духовными добродетелями и пороками: страх Божий, воздержание, простодушие, невинность, честность, правдивость, целомудрие, долготерпение, благоразумие, миролюбие, умеренность, а с другой стороны: неверие, распутство, непослушание, обман, уныние, злоба, сладострастие, печаль, ложь, неразумие, злословие и ненависть. Если Ерм пытается при этом группировать добродетели и, например, четыре из них -- веру, воздержание, стойкость и терпение -- выделяет из остальных как главные; если он старается одну добродетель вывести из другой; если он так решительно ставит веру и страх Божий во главе всех своих заповедей, то этим он обнаруживает понимание того, что сила всякой нравственности имеет свою последнюю основу в благочестии. И с этой же точки зрения важно прежде всего искреннее стремление сердца к Богу. Отсюда само собою вытекает во всех отношениях правильное душевное настроение, а из последнего, в свою очередь, с внутренней необходимостью следует правильный образ действий. В этом Ерм так твердо убежден, что его проповедь покаяния постоянно сводится к увещанию очистить сердца и обратить их к Богу.
Этот взгляд Ерма сказывается также в том способе, каким он пытается мотивировать свои назидания. Правда, и здесь он часто очень неискусен и неумело соединяет мотивы совершенно различной ценности. Иногда он опускается до тривиальности: например, в вопросе о том, что богатых должно побуждать к щедрости соображение гигиенического характера, ибо невоздержность в еде так же вредит плоти, вследствие излишка пищи, как голод -- вследствие недостатка в ней, В. III 9, 3. Или же он исходит из христианской надежды о воздаянии в будущей жизни, В. III 9, 5, V 7, II 1, 5, и настойчиво подчеркивает, что Бог исполняет свои обетования, а также и внемлет частным молитвам, П. V 3, 9, лишь при соблюдении его заповедей, В. V 7, П. I 7. Поэтому для Ерма является вполне естественным -- представлять истинно-христианское поведение, как нечто выгодное и полезное для самого человека (σύμφορον, συμφορώτερον), П. I, 5, VI 1, 3, X 4, 9, причем иногда он становится в прямое, но, конечно, бессознательное противоречие с идеей нагорной проповеди о трудности истинного пути, 3. VI 1, 4, ср. Мф. 7, 13 сл. При всем том, однако, его этика мотивируется, главным образом, внутренними религиозными побуждениями: кто имеет Господа в сердце своем, тот блюдет заповеди его, 3. XII 4, 3. Имеющий страх Божий пытливо относится к божественным вопросам, и кто обращает сердце свое к Господу -- тот и постигает их, ибо где обитает Господь -- там полнота разума, 3. X 1, 6. Ерм стоит на высоте евангельской аргументации, выставляя моральным идеалом человека деяния Бога, ср. Мф., 48: если Всемогущий не помнит зла на исповедующих ему свои грехи и умилостивляется, то разве не должен и человек прощать, П. IX 23, 4; если Бог определил человеку быть владыкою над миром, то разве не должен человек иметь и соответствующие силы, 3. XII 4, 2 сл. Образ Христа выступает при этом очень слабо, да и вообще, к нашему удивленно, историческая личность Иисуса Христа стоит у Ерма на заднем плане. Единственно только готовность человеческой плотской природы (Христа) хранить достоинство и целомудрие в соответствии присутствующему в нем Святому Духу, П. V 6, 5 сл., ставится пред христианами как пример. Говоря о сыне Божьем как о Законе, проповеданном во всех концах земли, П. VIII 3, 2, Ерм разумеет не достойную подражания жизнь Христа, но откровение божественной воли чрез Духа Святого, присутствовавшего в Христе; он имеет в виду заповеди, составившие основное содержание Евангелия. Образцом выставляется здесь не жизнь Иисуса, но апостольская жизнь. Апостолы, на которых лежала обязанность мировой проповеди не только среди живых, но даже и среди умерших, П. IX 16, 5 сл., являются истинными образцами хождения в божеской чистоте, в правде и истине; они, свободные от всякого вожделения, неотделимы от всех добродетелей, они -- образец единомыслия, В. III 5, 1, П. IX 15, 4, 6, 25, 2. Здесь, как и в высоком прославлении Ермом мучеников, можно видеть зародыш позднейшего культа святых; но достойным внимания и характерным для всего нравственного облика этого христианства является тот факт, что именно идея нравственного примера и возвела этих людей на такую высоту.
Если безусловным критерием силы нравственного сознания являются те мотивы, какими пользуются для обоснования своих требований, то, согласно этому, о христианском сознании Ерма мы можем отозваться лишь положительно.
Но Ерм в данном случае интересует нас не сам по себе, а лишь постольку, поскольку он представляет собою тип христианина римской общины того времени. И действительно, он типичен, как в хороших, так и в дурных своих сторонах. Ерм и сам отмечает это, постоянно распространяя увещания и наставления, относящиеся лично к нему, на всех святых, В. I 1, 9, которые согрешили, В. II 2, 4, которые творят правду, В. II 3, 2, которые не сомневаются, В. III 2, 2. О видении зверя, символизующего грядущее гонение, он должен возвестить всем избранникам Господа, В. IV 2, 5. Заповеди ни в коем случае не относятся исключительно к нему; всякий, кто только слышит их и поступает согласно им, будет жить с Богом, 3. II 6, III 5, IV 2, 4; 3, 7; V 1, 7; 2, 8; VI 1, 5. Ерм не мог быть одинок в своих нравственных воззрениях: он рассчитывает на довольно широкий круг родственных по духу христиан, среди которых его проповедь должна найти отголосок. С другой стороны, Ерм не был, конечно, единственным среди членов общины, от которых можно было бы ждать подобных признаний. Мы можем видеть это из увещаний, с которыми он обращается к общине.
Типичны уже внешние отношения. Ерм принадлежит к трудовому среднему сословию. По своему происхождению он несвободный. В молодости он был продан из своей родины -- Аркадии в Рим, но здесь получил свободу. Дело (какого рода -- мы не знаем) кормит его и его семью. Он не зажиточен, но и не беден. Это, пожалуй, также было типично для римской общины того времени. Немало было в ней, конечно, людей богатых и, в частности, таких, которые приобрели состояние, уже став христианами, П. VIII 9, 1. Ерм не слишком расположен к ним. Не было также недостатка и в бедных, которые всецело были предоставлены поддержке богатых. Их Ерм ставит очень высоко. Он признает их истинными молитвенниками, без которых богатый не может спастись, так как сам по себе он в религиозном отношении бесплоден. Нигде нет указаний на то, что в общине было много несвободных, много рабов. Главную массу в общине составляли, конечно, мелкие граждане, быть может, отпущенники, подобно самому Ерму. Это видно из того, что главной заботой Ерма было -- освободить христиан из сетей мирских забот.
Об отношении общины к государственной власти мы почти ничего не узнаем. Я даже не думаю, чтобы в П. I, где гражданскому праву в граде Божием противополагается право в мире, законам Божиим -- законы господина этого города, имелся в виду римский император: скорее под владыкою мира разумеется диавол. Умолчание Ерма в вопросе об отношении общины к государству можно объяснить тем, что политическая жизнь лежала совершенно вне его круга зрения. Он не принадлежал к числу руководителей общины; потому политическая жизнь мало и касалась его. Но, конечно, если б вопрос об отношении к государству был действительно жгучим в общине, то и Ерм занял бы относительно него определенное положение; тем более, что его постоянно занимает мысль о преследовании и отпадении. Мы должны, однако, сказать, что римская община того времени, несмотря на разного рода притеснения, какие ей пришлось испытать и повторения которых она ожидала в любой момент, по-видимому, верно хранила в сердце наставление апостола Римл. 13, 1, 7. Такой человек, как Ерм, сам исповедник, очевидно лишившийся своего состояния, видит в этом лишь целительную кару своего Бога и не думает таить мрачных мыслей мщения, а тем более вовлекать своих единоверцев во имя Божие в заговор против враждебной Богу государственной власти.
К внешним отношениям римской общины принадлежат также ее сношения с другими христианскими общинами. Мы знаем уже, что они были весьма оживленны, и потому, если Ерм почти не говорит о них, то мы должны приписать это главным образом ограниченности кругозора нашего автора. Исключением является лишь одно место, В. П. 4, 3, которое едва ли не представляет собою намек на так называемое I послание Климента: из двух экземпляров книги, где Ерму надлежало записать специально ему данное откровение, Климент должен послать один экземпляр в другие города, ибо это ему поручено. Здесь можно, конечно, видеть указание на то, что с другими общинами поддерживались правильные письменные сношения. Римская община сохраняла сознание обязанностей, какие возлагало на нее положение в центре государства, в мировой столице; равным образом, и позднее мы находим еще в римской общине и клире это живое сознание ответственности за всю церковь.
Это сознание единства со всем христианством поддерживалось в римской общине живее, чем в других, благодаря постоянному притоку христиан-чужеземцев. Если у христиан того времени вообще было сильно развито влечение к странствованиям, как следствие их освобождения от узких патриотических чувств античного мира, с одной стороны, их стремления к тесному общению с рассеянными единоверцами -- с другой, то Рим, в частности, имел особую притягательную силу. Ведь здесь, на том месте, где проповедовали великие апостолы Петр и Павел, где они запечатлели кровью свое исповедание, создалась одна из наиболее значительных и почитаемых христианских общин. Кроме того, мировая столица представляла и в других отношениях много достопримечательного, даже если бы христианин смотрел на нее только как на великий Вавилон, от которого вскоре должна произойти гибель всего существующего, после чего последует ожидаемое пришествие царствия Божия. Для иного -- его дела, для многих -- собственные и чужие процессы служили поводом стремиться в этот центр деловой жизни и государственного управления, совершенно не говоря уже о неисчислимых массах, привозимых сюда в качестве рабов. Такое положение, в свою очередь, налагало на римскую общину особые обязанности: она должна была заботиться о странствующих братьях. Писания Ерма ясно показывают нам, что христианское гостеприимство было организовано в Риме всей общиной. Имеются должностные лица, епископы, на которых лежит выполнение этих общинных обязанностей (отсюда ἐπίσκοποι καὶ φιλόξενοι, П. IX, 27); в частности забота о бедных была точно урегулирована в инстатуте диаконии, П. IX, 26; то и другое не исключает, конечно, частного гостеприимства и благотворительности.
О том, насколько широко община, как целое, заботилась о своих собственных членах, мы весьма мало узнаем от Ерма. Вероятно, существовали кассы на случай болезни и смерти, как в большинстве римских союзов мелкого люда, с внешней стороны напоминающих христианскую общину; Ерм об этом не говорит. Он только один раз случайно упоминает о заведовании имуществом, лежавшем на обязанности общинных диаконов, а также о поддержке из средств общины вдов и сирот. Возможно даже, что эта поддержка ограничивалась распределением между бедными тех приношений, какие оставались при общих богослужебных трапезах.
Не следует удивляться тому, что относительно всех этих вопросов мы находим у Ерма так мало данных: проповедник покаяния -- прежде всего индивидуалист. Чем глубже он понимает религию и нравственность, тем важнее для него становится понимание отдельной личности. Если он при этом все же так сильно подчеркивает обязанности по отношению к общине, как мы это сейчас увидим, то отсюда ясно, насколько жива была среди христиан того времени идея единства.
Твердость создается путем давления. Чувство тесной сплоченности в древнехристианских общинах сохранялось живым, именно благодаря преследованиям. Община, к которой принадлежал Ерм, была общиной мучеников. Только что пережитое тяжелое гонение составляет фон его проповеди покаяния, как, с другой стороны, ожидание в скором будущем нового еще большего преследования придает его увещанию яркую убедительность, В. II 2, 7; 3, 4; IV 2, 5.
Преследование послужило испытанием веры, по крайней мере, части общины. Были христиане, которым пришлось запечатлеть смертью свое мужественное исповедание; другие перенесли всякого рода испытания, например, тюремное заключение и бичевание; некоторые, подобно самому Ерму, подверглись лишь конфискации имущества. Все это служило, конечно, укреплению христианского сознания и росту нравственной силы; но, с другой стороны, преследования имели и отрицательную сторону: мы уже отмечали у самого Ерма опасные признаки того высокомерия исповедников, которое впоследствии пользовалось такой дурной славой. Культ мучеников был доведен до чрезмерной высоты, П. VIII 36, IX 28. Они стоят непосредственно рядом с апостолами, В. III 5 2. Как крещение, так и кровь окончательно смывает все прежние грехи, П. IX 28, 3. Мученик ео ipso угоден Богу, В. III 1, 9, он может претендовать на высшее почетное место на небе, В. III 2, 1. Впрочем, Ерм сам ослабляет тенденцию, стремившуюся выставлять мученичество как высшее, полное заслуг, деяние следующим разъяснением: не должно думать, что совершаешь великое дело, если страдаешь за Бога; ибо это милость Бога, предлагающего грешникам возможность освободиться таким путем от своих грехов и приобщиться жизни, П. IX 28, 5 сл. Мы снова видим здесь так часто наблюдаемую у Ерма борьбу двух различных воззрений: об-щехристианско-католизирующего и стоящего в религиозном и нравственном отношении выше него -- евангельского.
Впрочем, высокая оценка мученичества становится понятной, если принять во внимание, что верные исповедники не составляли слишком значительной части общины. Как высоко Ерм и его друзья ни ставили мученичество, многие, однако, предпочитали сохранить земную жизнь с ее наслаждениями. Ерм находится под гнетущим впечатлением того, что весьма значительная часть римской общины во время последнего гонения уклонилась от исповедания или прямо отреклась от веры. Это и служит поводом ко всей его проповеди покаяния: возможно ли, чтобы те, кто уже раз получил через крещение полное прощение грехов, снова были освобождены от такой тяжелой вины? Могут ли они вновь войти в общину святых? Ерм в этом чрезвычайно заинтересован лично, потому что он, исповедник, вынужден, как мы видели, причислить к этим отступникам своих детей и жену. Он цепляется за милосердие Божие: в самом деле, кто получил раз отпущение грехов, тот не должен более грешить, он должен жить в святости; но великое милосердие Божие побуждает его сжалиться над слабостью людей, 3. IV 3, 2, 4 сл. Таково происхождение идеи вторичного покаяния. Ерм считает, что ему поручено от Бога возвестить христианам об этом милосердии: дается еще отсрочка суда. Но во всяком случае -- здесь сказывается старое воззрение -- возможно только одно второе покаяние, 3. IV 3, 6, и срок его краток, В. II 2, 5; III 55. По своему обыкновению -- группировать явления, по возможности схематизируя их, Ерм и здесь разделил согрешивших христиан на таких, от которых еще можно ожидать покаяния, и таких, для которых оно невозможно, П. VIII 6--11. Подобно тому, как он различает мучеников и исповедников, В. III 2, 1, и среди первых, в свою очередь, таких, которые умирали с радостью, и других, которые шли на смерть с колебаниями, П. IX 28, 4, так и среди отступников он различает тех, которые просто отреклись, и тех, которые отягчили свое отпадение явным поношением имени Христа; от последних он не ждет покаяния, П. VI 2, 3; VIII 6, 4. Но и вообще у него мало надежды; ибо, кто раз потерял благодать, тот не только опустился до прежнего состояния, но пал еще ниже, II. IX 17, 5. Вероотступники стоят на одной ступени с язычниками; они имеют даже еще меньше надежды, чем последние, для которых путь покаяния всегда остается открытым, В. II 2, 5. Так, говоря, о некоем Максиме, вероятно, о выдающемся члене общины, который после своего отпадения, по-видимому, снова вернулся в общину, Ерм высказывает опасение, как бы ближайший порыв бури снова не выкинул его за борт, В. II 3, 4. Но для готовых к покаянию необходимо полное присоединение к общине и твердое решение -- не уклоняться в случае нового гонения. Даже минутное колебание в вопросе, следует ли исповедовать веру или нет, является, если не прямо грехом, то все же злом, и умаляет славу мученичества, И. IX 28, 4 сл.
Ерму, впрочем, пришлось убедиться, что многие, однажды отрекшись, не хотят вновь присоединяться к общине, П. IX 26, 3. Есть и такие, которые не отпали явно от христианства, но все же держат себя вдали от общины. В лице этих одиночных христиан (μονάζοντες) мы встречаемся с чрезвычайно интересным явлением; его следует поставить в параллель с той формой иудейского прозелитизма, которая была обычна в высших слоях римского общества. Они брали от христианства наилучшее для себя, исповедовали монотеизм, высшие заповеди нравственности, а также соблюдали то или иное обрядовое правило, чтобы таким путем заручаться благоволением божества. Но в то же время они заботливо устранялись от всех неудобств, связанных с полным присоединением к религиозному обществу. В жалобах Ерма на отпадение от христианской общины речь идет исключительно о состоятельных лицах, принадлежащих к высшим сословиям. Да и мог ли знатный римлянин -- как бы ни импонировало ему христианство своим строгим монотеизмом, своей твердой надеждой на будущую жизнь, своей действительно возвышенной моралью -- мог ли он перейти на "ты" с этими пролетариями, собранными в христианской общине и претендовавшими на то, чтоб их называли братьями? И разве он не испытывал при этом всевозможных стеснений? Разве он не являлся объектом непрерывных выпрашиваний, П. IX 20, 2? Он должен был оказывать гостеприимство этим "братьям". При этом он становился посмешищем для своих прежних знакомых. И, что хуже всего, в результате этого общения возникала опасность столкновений с полицией. Ибо эти христианские братья не пользовались даже тем преимуществом, какое имела синагога; они не были признаны государством в качестве разрешенного религиозного сообщества. Их преследовали как преступников, которых можно было обвинить в самом худшем. Одного имени христианина было достаточно для осуждения, П. IX 28, 3, διά τὸ ὄνομα. Конфискация имущества была еще наименьшим из зол, каких можно было опасаться, В. III 6, 5: угрожало и бичевание, и темница, и тяжелые пытки, даже распятие и борьба с дикими зверями на арене, В. III 2, 1. Понятно, что одна только мысль обо всем этом заставляла многих в ужасе отшатнуться от связи с христианским обществом; понятно также, что многие при возникновении слуха о готовящемся гонении делали все, чтобы уничтожить даже малейшие внешние признаки своей принадлежности к общине, П. IX 21, 3.
Синагога допускала подобное двойственное отношение; оно ведь служило все-таки средством поддерживать ценные связи с влиятельными кругами, которые иначе были бы, может быть, совершенно недоступны. Конечно, и среди пропагандистов иудейства были люди более строгого образа мыслей, как это ясно показывает история обращения адиабенского княжеского дома. Христианство ни в каком случае не могло мириться с такою половинчатостью. Община верующих требовала безусловного исповедания, и притом в полном единении с нею. Только внутри нее можно было достигнуть святости. Кто отделялся от нее, тот, думая сохранить свою жизнь, губил ее, П. IX 26, 3. Мы уже неоднократно встречались с увещанием не покидать собраний, но требование -- иметь общение со святыми, нигде не выступает так часто, как у Ерма, В. III 2, 6; 6, 2, П. VIII 8, 1; 9, 1; IX 20, 2; 26, 3.
Рука об руку с требованием тесной сплоченности христианской общины и всех ее членов идет требование строгой замкнутости по отношению к внешнему миру. В самом деле, в этом отношении существовала большая опасность для христианства, особенно для его нравственной стороны: опасность возвращения к язычеству при внешнем исповедании христианства. Ерм довольно часто говорит о таких лицах, которые считаются, правда, христианами, веруют, носят имя Христа, П. IX 13, 2; 19, 2, и все-таки совершенно не отвечают нравственному идеалу христианства.
Интересно видеть, в чем только он не усматривает язычества. Языческим для него является не только самое идо-лослужение, хотя он, по-видимому, разумеет, главным образом, его, говоря о делах и поступках язычников, П. VIII 9, 3, и о свойственном им поведении, 3. IV 1, 9. Напоминающее мантику отношение к христианским пророкам, которым предлагаются вопросы по всевозможным поводам, представляется ему также языческим. Языческими являются безумные учения и воззрения, которые снова получили господство над иными христианами, П. VIII 9, 3; языческими Ерм считает излишества, которые многие позволяют себе в пище и тому подобном, П. I 10. Но языческое является противоположностью святому и праведному. Христианам, как праведникам, противоставляются язычники наряду с вероотступниками и грешниками, В. I 4, 2. Поэтому "языческий" является в устах Ерма самым тяжелым, уничтожающим приговором. В его суждении о лжепророках и их почитателях решающим и действительно отягчающим моментом служит именно то, что во всех их приемах имеется нечто напоминающее идолослужение; что это -- языческая мантика под видом христианского пророчествования, 3. XI 4. Богатство кажется Ерму столь опасным именно потому, что оно родственно язычеству и неуклонно соблазняет в него своего обладателя. Если оно и не ведет к прямому отречению, то все же создает жизнь, полную наслаждений и роскоши и приводящую если не прямо к смерти, то на край гибели.
Очевидно, в этом сближении с язычеством действительно крылась величайшая опасность для прочного нравственного развития личного христианства. Христиане сохраняли обыкновенно старые дружеские отношения, "языческих друзей", как с гневом выражается Ерм, 3. X 1, 4. Иные, особенно лица, обладавшие известным состоянием или только что разбогатевшие, заботились о том, чтобы приобресть необходимое влияние среди язычников. Не думая отпадать от христианства, они придерживались, однако, в общественных сношениях нехристианских форм; усваивали тон языческого общества с его роскошью и фривольностью и подвергались, сами не замечая того, опасности совершенно войти в эту жизнь и таким образом все-таки, в конце концов, отпасть от Бога, П. VIII 9, 1, 3. Ерм видит в этом в высшей степени опасное высокомерие и не находит достаточно энергичных выражений, чтобы предостеречь от него. Тот факт, что он, в общем человек не суровый, в данном случае со страстным ригоризмом настаивает на полном отделении от всего языческого, указывает нам на силу опасности, угрожавшей с этой стороны общине: языческая жизнь, участие в языческом культе и обычаях должны быть приравнены к прелюбодеянию и признаны вполне достаточным основанием для развода; кто впредь будет жить с таким христианином, тот делается причастен его грехам, 3. IV 1, 9. Здесь речь идет вовсе не о смешанном браке, но о браке христианском, в котором одна сторона склонна вновь впасть или уже впала в язычество, как это случилось с женой самого Ерма. Христианин должен избегать всего, что имеет хотя бы отдаленное сходство с языческим. Христианская община должна представлять собою совершенно замкнутую извне, но тесно сплоченную внутри общину святых, праведных рабов Божиих.
Община не представляла более случайного соединения людей одной веры и одинаковых стремлений. Она имела известную организацию, в ней были руководители и должностные лица. Правда, по данному вопросу мы не имеем вполне определенных сведений; однако не подлежит сомнению существование руководителей, В. II 2, 6; III 9, 7, пресвитеров в качестве представителей, В. II 4, 3, епископов и диаконов для общинных дел, II. IX 26, 27. Там, где имеются подобные руководители, они являются ответственными не только за внешнее благополучие общины, но также и за ее нравственное состояние. Когда ангел покаяния, являющийся в образе пастыря, с особой силой подчеркивает ответственность пастыря за свое стадо, П. IX 31, 5, он разумеет, вероятно, не только самого себя, но и всех пастырей христианских общин. Руководители римской общины, по-видимому, совершенно не отвечали этим требованиям. Их приходится увещевать, чтобы они исправили пути свои в правде, В. II 2, 6; у них яд в сердце, они ожесточены, не хотят очистить своего сердца и стать единодушными, В. III 9, 7 сл. Правда, Ерм знает и таких епископов, которые всегда безупречно исполняли возложенные на них общественные обязанности: гостеприимно принимали странствующих рабов Божиих, разыскивали и пригревали нуждающихся и вдов, и в то же время вели примерный образ жизни П. IX 27, ср. В. III 5, 1. Но то, как он их превозносит, показывает, что не все были таковы. И действительно, Ерм жалуется на должностных лиц общины, которые низко злоупотребляли доверенной им должностью, обогащались за счет того, что было назначено для вдов и сирот, II. IX 25, 2.
К этим словам Ерма следует относиться, конечно, с осторожностью, особенно к общим обвинениям, направленным против руководителей. "Благочестивые" всегда настроены враждебно против носителей церковных должностей. В частности, в этом вопросе Ерм не свободен от партийности; он, харизматик и к тому же аскет и исповедник, считает себя вынужденным стать в оппозицию к пресвитерам. Мы вновь встречаемся здесь с частичным проявлением великой борьбы, проходящей через всю церковную и мировую историю, борьбы между строгими установлениями и свободным движением духа или, как это в недавнее время формулировано, между духом, связанным уставом, и духом, проявляющимся в свободной форме энтузиазма. Презрение Ерма к пресвитерам находит себе недвусмысленное выражение в резком, ироническом замечании: "Дай же сначала съесть господам пресвитерам"; на что церковь коротко отвечает ему: "что я тебе говорю -- делай, садись", В, III 1, 8. Он язвительно называет руководителей церкви "людьми первого места", πρωτοκαθεδρὶται, В. III 9, и возмущается бессмысленностью подобных споров из-за мест П. VIII 7, 4. Правда, при этом невольно возникает мысль, что он при своем достоинстве пророка и гордости исповедника в данном случае является плохим судьей.
Всего замечательнее во всем этом то, что совершенно неясно, касается ли вопрос только споров о местах, или же в данном случае играют роль более глубокие различия. "Люди первого места" в В. III 9, 7 имеют чрезвычайное сходство с изображенным в 3. XI ложным пророком, который один царит на кафедре, в то время как его полные благоговения слушатели сидят на скамье у его ног, и все поведение которого Ерм объясняет стремлением первенствовать, 12, θέλει πρωτοκαθεδριαν ἔχειν. Есть достаточные основания видеть в указанном явлении начало гностического движения, особенно если принять во внимание П. IX 22. Правда, собственно о лжеучении Ерм говорит удивительно мало (сюда можно отнести, пожалуй, упоминание о яде, В. III 9, 7; ср. чуждые, безумные учения, II. VIII 6, 5; 9, 3). Ерм недостаточно ясно понимает как самое гностическое умозрение, так и степень его опасности. Для него важна лишь практическая сторона. Но и здесь гностические учителя, ложные пророки и мужи церкви еще неясно различаются в его сознании. Он всюду видит нехристианское честолюбие, ведущее к опасным расколам. У одних оно носит еще добродушный характер, не уничтожая их христианства; "они всегда остаются верными и добрыми, но жадно добиваются лишь привилегий и известной почести", II. VIII 7, 1; у других же с честолюбием, проявляющимся в дерзком, наглом поведении и в многословии, соединяется жадность и невоздержность, 3. XI 12. Здесь кроется двойная опасность для общины. Невоздержность служит соблазном, 3. XI 13, тем более, что ложные пророки говорят в угоду людям, 3. XI 2. Алчность приводит к эксплуатации, II. IX 19, 3, как мы это уже неоднократно наблюдали. В том-то и заключалась крупная опасность могучего импульса, данного христианством, что он, будучи односторонне направлен на интеллектуальную область, приводил к непомерному высокомерию знания, к навязчивому стремлению поучать, П. IX 22, 2; у людей с неустановившимися характерами он даже вырождался в безнравственность: в лучшем случае он приводил к непростительному злоупотреблению своим авторитетом в эгоистических целях, в худшем случае -- к распущенному либертинизму, вдобавок еще оправданному впоследствии антиномистической теорией. Ерм не вполне еще отчаивается в таких людях -- это также говорит в пользу его собственного христианского сознания и свидетельствует о существовании в общине веры в могущество нравственности и добра: они еще могут принести покаяние в грехах и частью так и поступают, П. IX 19, 4; 22, 3.
Но важнее всего как для Ерма, так и для нас тот вред, который проистекал отсюда для жизни общины: раздоры лишают христианские общины жизненной силы. Споры самих руководителей из-за почестей, протест харизматиков против установленных общинных должностей, возникновение внутри общины вокруг отдельных учителей -- будь то гностики, ложные пророки или мужи церкви -- особых тайных собраний -- все это не могло не нанести тяжелого ущерба единодушию, духу братской любви и согласию. Отсюда постоянно повторяемое увещание -- сохранять мир, взаимно поддерживая и наставляя друг друга, В. III, 9, 2; 10, избегать всякого злословия, которое нарушает мир и увеличивает раздоры, 3. II 1 сл. Господь может давать общине новые откровения, а следовательно, религиозная жизнь может обогащаться лишь тогда, когда в общине царит мир, В. III 12, 3. С внешней стороны здание общины должно напоминать монолит, II. IX 9, 7; 13, 5. Но тогда как фундамент, который образуют апостолы, епископы, учители и диаконы, представляет образец в этом смысле, в верхней части башни камни далеко не пригнаны друг к другу. Многие из них должны быть вынуты и заново обтесаны. Призыв Ерма к покаянию является в значительной мере призывом к единодушию.
Из этого настойчивого увещания Ерма мы видим, что и для римской общины его времени партийность является до известной степени характерной чертой; она уже известна нам по коринфской общине Павла как печальное явление, сопровождающее чрезмерное развитие сил.
В связи с отмеченным уже индивидуализмом Ерма стоит то, что он почти вовсе не говорит о культовой жизни в общине. При чтении его книг получается впечатление, что культ совершенно отсутствовал, -- до такой степени редки и неясны его упоминания об этом. Он ничего не говорит ни о словесной службе, ни о вечере Господней. Он упоминает почти исключительно о богослужебных упражнениях отдельных лиц. Но для нас важно само его отношение к этим упражнениям: оно освещает нам степень влияния нравственной силы в культе.
По-видимому, в последнее время в общине установился обычай удаляться время от времени в уединение, чтобы там всецело предаваться аскетическим подвигам. Для этого существовали определенные дни, называвшиеся statio по аналогии со стоянием солдата на часах, П. V 1, 1. С этим были тесно связаны посты и молитва. Это было духовное упражнение, не без сильной примеси веры в праведность дел. Таким путем думали угодить Богу, искупить прежние грехи, В. I 2, 1, заслужить известную награду, особую славу в царстве Божием. Воздержание, еукратеш. как таковое ценится очень высоко: оно является заменой недостающей положительной нравственности, В. II 3, 1 сл.; оно служит необходимым условием для того, чтобы молитва была услышана, В. III 10, 6 и для получения откровения. Громадное значение, приписываемое молитве, с особенной ясностью выступает в притче о вязе и виноградной лозе: виноградный плод можно считать плодом вяза, хотя последний и не фруктовое дерево, а только служит опорой виноградной лозе, помогая ей подняться с земли; так и молитва благодарного бедняка приносит добро щедрому богачу и заменяет то, чего ему недостает для христианского совершенства. Здесь обнаруживается удивительно внешний, чисто механический способ рассмотрения вопросов нравственности.
Но это только одна сторона дела: указанная господствовавшая в общине точка зрения не остается без возражений со стороны Ерма. И в данном случае также мы видим в Ерме тот живой пророческий дух, который представляет высшую ступень нравственного сознания и стремится поднять христианскую общину до этой ступени. Ерм, как пророк, должен свидетельствовать против себя самого как представителя общепринятых христианских идей. Сам будучи чрезвычайно усерден в постоянной молитве и строгом посте, -- он называет себя "Ерм энкратит", В. I 2, 4 -- он считает, однако, нужным предостерегать как себя, так и других от преувеличения: "смотри, чтобы не повредить своей плоти (своему здоровью) слишком долгими молитвами", В. III 10, 7. "Вы не умеете поститься для Господа и ваш пост -- пост неправильный и бесполезный. Бог не хочет такого суетного поста, ибо, постясь таким образом, ты не совершаешь правды". Вместо поста следует соблюдать заповеди Божий, быть свободными от всякого злого желания, уповать на Бога, иметь страх Божий и воздерживаться от всякого злого дела: это великий, угодный Богу пост, П. V 1, 3 сл. И если действительно следует поститься, то пусть, отказывая себе в пище, отдают сбережение вдовам, сиротам и нуждающимся; это жертва, приятная Богу, пост, угодный ему, прекрасное, радостное служение Богу. Блажен, кто соблюдает это, П. 37--9. Все это -- высшие нравственные идеи, лишь неясно намечавшиеся у пророков Ветхого Завета, основные идеи Евангелия, проявляющиеся здесь в противоположность практике христианства той эпохи, грозившей опуститься на дохристианскую ступень.
Таково же отношение к крещению. Крещение как таинство, если можно так выразиться, ценится чрезвычайно высоко. Это необходимое предварительное условие достижения спасения не только для живущих в настоящее время христиан, В. III 2, 4; 3, 5; П. IX 12 4, но также и для благочестивых людей Ветхого Завета, П. IX 16, и даже для ангелов, П. IX 12, 6--8. Оно смывает все прежние грехи. Именно поэтому вопрос о возможности после крещения вторичного покаяния становится столь жгучим и так страстно обсуждается, В. II 3, 4 сл., III 5, 5, 3. IV 3, 1, П. VIII 6--11. Однако, уже самое возникновение этого вопроса показывает, как далеки были христиане от мысли беспечно полагаться только на благодать крещения. Ерм постоянно напоминает о нравственных обязанностях, налагаемых на христианина именно крещением: христианин не должен более грешить, но должен жить в святости, 3. IV 3, 2, он должен быть чистосердечным, не помнить обид, отложить злобу и жить в согласии, П. IX 31, 4. Следует сохранить в целости печать крещения или же принести покаяние, П. VIII 6, 3; следует сохранять в чистоте белую одежду крещения. Для того, чтобы крещение получило свое завершение, требуется упражнение всех христианских добродетелей, П. IX 1, 3. Таким образом несомненно, что христиане, как крестившиеся во имя сына Божия, святы, В. I 1, 9; 3, 2, III 3, 3; 6, 2; 8, 8, 9, хотя они все же не свободны от грехов, В. I 1, 9, II 2, 4, 5, III 8, 11. К святым обращен призыв к покаянию: очиститесь от грехов ваших и творите правду. Ерм сознает себя свободным от заблуждений не в силу крещения, но вследствие наставления ангела покаяния, П. X 2, 1 сл. Указанному взгляду Ерма не противоречит то, что он допускает существование христиан, сохранивших в течение всей своей жизни полную невинность младенца, П. IX 29; мы готовы, пожалуй, видеть в этом недостаточно глубокое психологическое понимание, но никак не ослабление нравственных требований: ведь и Ерм также считает идеалом для каждого христианина невинность младенца, которая в Евангелии выставляется как образец для учеников Иисуса Христа, 3. II 1.
Но основным элементом совместного поучения является укрепление нравственности. Конечно, и в области богослужения имелись свои опасности: они крылись в ночных молитвенных собраниях, где принимали участие члены общины обоего пола; эта опасность и внушила фантазии Ерма картину, изображенную им в II. IX 11, 7. Это же подало повод язычникам распространять известную клевету на христиан. Но у нас нет никаких оснований думать, чтобы эти подозрения имели под собою почву. Напротив: если только из своеобразного изложения Ерма можно делать какие-либо заключения относительно богослужения в общине, то лишь в том смысле, что оно было всецело проникнуто нравственным духом. Правда, в представлении о том, что можно воздействовать на Бога непрерывным постом и продолжительной молитвой, было много несогласного с Евангелием. Но публичная исповедь, покаяние, приносимое -- как мы это видим на примере самого Ерма -- перед всей общиной, во всяком случае, было весьма благотворной нравственной воспитательной силой. Правда, в общих поучениях играли роль откровения чисто эсхатологического характера, ср. В. I 3, 3, но важно то, что об этом откровении Ерм лишь вкратце замечает: "Оно было нам полезно и приятно", "а все то, что предшествовало, жестокое и тяжелое, относится лишь к язычникам и отступникам", В. I 3, 3; 4 2. Другие откровения, которые он дает, В. II 2, III 9, касаются нравственной жизни общины и ее темных сторон. Вся проповедь Ерма, что видно особенно на "заповедях", проникнута скорее нравственным началом, чем эсхатологическим. В этом вопросе Ерм, вероятно, не стоял одиноко. Предостережение против любопытства, стремящегося все познать, П. IX 2, 6 сл., -- предостережение, стоящее в противоречии с собственным горячим желанием Ерма новых откровений, несомненно следует толковать в том смысле, что такая апокалиптика, претендующая постичь все тайны Божий, недопустима при поучении общины. В этом смысле получают новое значение резкие нападки на пророков, позволяющих вопрошать себя наподобие языческой мантики: Дух Божий не изрекает оракулов, но говорит свободно устами пророка и обличает духа лжи, заставляя его смолкнуть, 3. XI 9, 13 ср. I Кор. 14, 24.
Наряду с богослужениями общины существуют, по-видимому, поучительные беседы в более тесных кружках. Одним из таковых является собрание праведных мужей, 3. XI 9, которое Ерм противоставляет толпе сомневающихся, теснящейся вокруг лжепророка; в эти кружки он переносит свои обличения духа лжи. Вероятно, подобное частное собрание и имеется в виду, когда Ерму поручается сообщить данное ему откровение прежде всего старейшинам, составляющим правление общины, В. II 4, 3. Такие кружки и были местом, где выступали пророки вроде Ерма; при общинном богослужении это, может быть, уже не практиковалось. Там пророки сообщали полученные ими откровения, произносили свои обличительные и увещательные речи, в свободной ли устной форме, В. III 8, 11, IV 3, 9, или в форме чтения по записи, В. II 4, 3, ср. II Клим. 19, -- это для нас безразлично. Из таких назидательных бесед, на которых читались также сочинения более ранней эпохи, Ерм почерпнул свое знакомство с книгами ветхозаветной мудрости и притчей, апостольским учением и родственной литературой первой эпохи христианства. Это знакомство с литературой дало определенное направление всему его нравственному мышлению и чувству. Мы вправе думать, что христианская община не предоставляла выработку нравственных понятий своих членов свободному пониманию каждого отдельного лица, его более или менее усердному участию в общественных богослужениях и в частных назидательных беседах, но сама строго определяла этот важнейший момент христианского воспитания.
Ерм в двух местах дает указания относительно христианского обучения: оно предназначается для неофитов, В. III 5, 4, и определенное лицо, Грапта, вероятно, вдова в специальном значении этого слова, воспитательница в общине, должна назидать вдов и сирот, П. II 4, 3. Удивительно, что о настоящем общем воспитании всех детей христиан вовсе нет речи. Очевидно, это считалось делом христианской семьи, главы христианского семейства. Ведь и самому Ерму приходится отвечать за свое нерадение в деле воспитания детей, П. I 3, 1. Только когда нет отца семейства, для вдов и сирот его место заступает община в лице специально для этой цели назначенной старой женщины. Эсхатологический элемент и здесь играет значительную роль: Грапта получает в руководство экземпляр записанного Ермом откровения. Но главное внимание все же обращается на нравственную сторону. Неофитов следует наставлять в добрых делах (ἁγαθοποιεῖν). Характер этого назидания иллюстрируют нам отдельные места, катехизические по форме, включенные Ермом в его сочинения, в особенности в "Заповеди". Как раз здесь Ерм явно находится под сильным влиянием более древней литературы в духе "Апостольского учения", показывая тем самым, насколько установившимся и однообразным был характер этого назидания. И даже два-три столетия спустя его заповеди употреблялись в церкви сделавшейся христианской империи в качестве катехизиса.
Назидание начинается с веры в Бога, Единого, Творца и Вседержителя. Непосредственно же из этой веры вытекает требование жить в страхе Божием и воздержании, 3. I, 2, не в энкратическом смысле, но в том, чтобы удаляться от всего дурного, как-то: прелюбодеяния и блуда, опьянения, невоздержности, пьянства, роскоши, тщеславия, высокомерия, лжи, клеветы, лицемерия, злопамятства и злословия, 3. VIII 3 сл. За заповедью воздержания следуют заповеди -- иметь простоту, соблюдать невинность и благопристойность; сюда включается также осуждение злословия и призыв к щедрости, 3. II, заповедь любви к истине, причем говорится о лжи и нечестности в деловых сношениях, 3. III, заповедь целомудрия (включая запрещение дурного желания, Р. IV) и долготерпения, 3. V. Мы уже видели, что Ерм придает особенное значение именно внутреннему настроению и непрестанно внушает христианину иметь веру, воздержность, простоту, невинность, честность, справедливость, умеренность, правдивость, благоразумие, единодушие и любовь. Отсюда, по его мнению, само собою вытекает практическое осуществление христианских дел любви точно так же, как мирское языческое настроение ведет к греховным делам -- к воровству, лжи, грабежу, лжесвидетельству, скупости, алчности, обману, честолюбию, хвастовству и т. п. При наставлении катехуменов особенное внимание должно было быть обращено, вероятно, на развитие христианского настроения. Новые христиане побуждаются помогать вдовам, заботиться о сиротах и нуждающихся, избавлять от нужды рабов Божиих, оказывать гостеприимство, никому не прекословить, быть спокойными и смиряться перед всеми людьми, старых почитать, творить правду, хранить братскую любовь, сносить поношения, все претерпевать, утешать страждущие души, не давать падать людям, совратившимся в вере, но обращать их и ободрять, увещевать грешников, не притеснять должника и неимущего и т. под,, 3. VIII 10. Замечательно уже такое сопоставление, а еще более порядок: разнородное соединено, однородное разделено. Но по всему мы ясно видим, что молодому христианину прежде всего внушаются дела милосердной любви, а затем отказ от пользования собственным правом. Со всею строгостью, таким образом, проводятся здесь мысли нагорной проповеди о любви к врагам.
Эти мысли не только высказывались при наставлении, но осуществлялись и в жизни. К такому заключению мы приходим на основании того, что Ерм очень мало об этом говорит. Он, очевидно, не считает необходимым особенно настаивать на этом, предполагая, очевидно, вместе с тем, что обычно перечисляемые в катехизисе грехи не нуждаются в особом разъяснении для христиан его общины. Случаи воровства, хищения, лжи и лжесвидетельства считались, очевидно, редкими явлениями среди христиан; гораздо более обычным было, что иной более зажиточный христианин не считал грехом жить в роскоши и довольстве, кичась перед всеми своим богатством. В благотворительности не было недостатка, но при этом шли споры из-за почетных мест. Ерм хочет показать, что одно находится в зависимости от другого; что где нет правильного понимания -- там страдает и практическое осуществление христианства. Но именно этим он дает доказательство -- тем более ценное, что оно совершенно непреднамеренно -- фактического осуществления христианской морали в его общине.
Еще важнее другое соображение. А именно, имеется чрезвычайно интересное, вскользь брошенное указание Ерма, свидетельствующее, что к заповедям относились не как к мертвому материалу катехизиса, не как к требованиям, которые легко выставить, которые красиво звучат, но которые уже, в силу неисполнимости, освобождают слушателя от попытки их осуществления; оно показывает, что, напротив того, от катехуменов требовали, чтоб они относились серьезно и к этой стороне христианства, строго исполняли бы заповеди Божий в их полном объеме. При постройке башни, символизирующей церковь, Ерм видит, что камни, отброшенные от башни, лежат возле воды и, однако, не могут в нее скатиться. Это те люди, которые восприняли слово и хотели креститься во имя Господне, но в тот момент, когда начали сознавать святость истины, изменили свое намерение и снова подпали власти своих дурных желаний, В. III 7, 3. Таковы христиане-катехумены; они побеждены проповедью Евангелия; они решили стать христианами, примкнуть к тому обществу, где возвещается столь радостная весть, даются такие возвышенные обетования. Они уже высказали желание креститься. И вот их начинают наставлять; тогда им становится ясно, чего от них требует истина, чего требует христианство. Все здесь окружено святостью; от них требуется великое отречение, полный разрыв со всей их прошлой жизнью: они должны не только избегать некоторых грубых грехов, как-то -- воровства, блуда, прелюбодеяния, убийства и др., не только принимать на себя исполнение различных обязанностей братской любви: посещение больных, гостеприимство и т. д., но им предписывается также изменить в корне свое основное настроение, отречься от всего, что до сих пор делало для них жизнь приятной. Такое требование слишком тяжело для них. Они отпадают и снова опускаются до своей прежней жизни. Едва ли можно найти более ясное доказательство того, с какой энергией христианская община боролась за осуществление своего нравственного идеала, чем следующее признание отпадающих от нее: нам это слишком тяжело! Разве они сделали бы это, если б видели, что община не так уж строго настаивает на требованиях катехизиса? Если община при своем сильном стремлении к пропаганде все же отказывалась от лиц, почти приобщенных к ней, то разве это не доказывает, что она для удержания их не могла сделать ни малейшей уступки? О теоретических и догматических сомнениях здесь не может быть и речи: безусловно строгое проведение нравственного идеала во всей его святости действовало устрашающе на колеблющегося катехумена. То, что он отступал и что ему не препятствовали выйти из общины, показывает также, насколько серьезно христианская община относилась к этому вопросу.
Ближайшее рассмотрение фактических отношений в различных областях жизни христиан также подтверждает нам это.
Святость брака была одним из высших нравственных принципов христианства. Последнее -- и в этом его неоспоримая заслуга -- впервые пробудило понимание того, что грехом является но только прелюбодеяние, но также и внебрачные половые сношения, блуд. Странно, что Ерм упоминает об этом редко. Неужели он в этом отношении менее строг, чем другие христиане? Такое предположение не соответствует всему духовному облику Ерма и находит себе опровержение уже в тех местах, где Ерм затрагивает все же этот вопрос, 3. IV 1, 1, VIII 3. Мы можем объяснить его молчание лишь тем, что для подобных предостережений представлялось мало поводов: фактическое состояние, должно быть, соответствовало требованиям нравственного учения. Точно также у Ерма не упоминаются и многие другие аналогичные грехи язычества, перечисляемые в прочих иудейско-христианских катехизисах морали. Ясно, что они лежали вне кругозора христианской общины его времени.
Ерм интересуется исключительно вопросом о разводе, и именно -- если можно так выразиться -- его церковно-правовой стороной. Здесь христианский принцип, установленный словами Господа, вставал в самое резкое противоречие с обычаями нехристианского мира. Для иудеев той эпохи, как и для язычников, развод по самому незначительному поводу был явлением вполне обычным. Христос объявил нерасторжимость брака, Лук. 16, 18. Тогда как Павел сохраняет эту заповедь во всей строгости, I Кор. 7, 10 сл., Ерм допускает принятое уже Матфеем исключение, 5, 32; 19, 9, признавая прелюбодеяние основанием для развода. Но так же ригорически, как и апостол, Ерм настаивает на требовании, чтобы невиновная сторона не вступала в новый брак, оставаясь всегда готовой к примирению, 3. IV I, 4--8. По-видимому, Ерм говорит об этом по поводу случая, действительно имевшего место по отношению к одной христианке, 4, и едва ли здесь не следует разуметь его собственную жену. Понятие прелюбодеяния (ὲν μοιχείᾳ τινί!) он незаметно распространяет на языческое поведение вообще, выставляя и последнее также поводом к разводу, 9. Это как раз подходит к его собственному положению, которое и имеют в виду все его рассуждения. Таким образом, у Ерма мы не можем почерпнуть никаких положительных сведений относительно существования прелюбодеяния в христианской общине. Говоря о прелюбодеянии, он возмущается и восстает -- как это уже показало нам его первое самообличение -- только против дурного желания, даже если оно и не сопровождается деянием.
Не следует забывать, что вся жизнь той эпохи была полна опасностями в указанном отношении: достаточно вспомнить сцену в бане, в В. I. Жизнь христианской общины также не была вполне свободна от соблазнов. Описанное Ермом ночное пребывание его с девами, стерегущими башню, II. IX 11, несомненно следует понимать совершенно невинно; девы эти не более как олицетворенные добродетели, и они, эти добродетели, говорят ему: ты проведешь с нами эту ночь как брат, а не как муж. Но уже самая игра с такими вещами опасна. И сам Ерм учит нас, что нечистая фантазия равносильна порочной жизни.
Заслуживает внимания, что Ерм -- в резком противоречии с крайними аскетическими стремлениями -- рекомендует, как лучшую гарантию против таких соблазнительных мыслей, постоянно с глубокой любовью вспоминать о своей жене, 3. IV 1, 1. И в вопросе о втором браке, бывшем тогда предметом многих споров, Ерм становится на точку зрения, защищаемую апостолом Павлом, I Кор. 7, 39. Он безусловно признает право на вторичный брак, хотя отдает предпочтение воздержанию от него, 3. IV 4. В этом вопросе Ерм вовсе не аскет, как бы охотно он ни называл себя ὁ ἐγκρατής В. I 2, 4. Поэтому я и не думаю, чтобы в других местах он высказывался в пользу отречения от брака.
Не всегда, разумеется, все было идеально в брачной жизни христиан. Ерм, знавший это по собственному опыту, в своей наивной образной форме изображает нам, как возникали подобные супружеские раздоры; недовольная сторона -- замечательно, что он по собственному опыту выставляет в качестве таковой жену -- легко находит повод к раздражению в мелочных вопросах повседневной жизни, ссорясь из-за кушанья, пустого слова, из-за приятеля, счета и т. п. Раздражение быстро принимает страстный характер и затем переходит в гнев и упорною злобу, 3. V 2. Поэтому Ерм борется не столько против злого языка своей жены, В. II 2, 3, сколько против духа недовольства (ὀξυχολία)., который он и делает за все ответственным, 3. V. Здесь мы снова наблюдаем, как серьезно относится Ерм к разбираемым им вопросам, в которых главное внимание он обращает на настроение, нравственное сознание: он сам твердо хранит супружескую верность и старается побороть поднимающееся раздражение, В. II 3, 1.
О положении женщины у Ерма почти вовсе нет речи. Если он говорит только о собрании праведных мужей, 3. XI 9, то отсюда никак нельзя заключать, что женщины не принимали активного участия в богослужениях общины и в назидательных беседах; отсюда можно сделать разве только тот вывод, что они не выступали в качества ораторов и составителей молитв. Именно из того, что Ерм, выражаясь всегда в мужском роде, не упоминает особо о женщинах, и следует, что он для него в нравственном отношении стояли совершенно наравне с мужчинами; равным образом имя "сестра", ἀδελφή, В. II 2, 3, даваемое христианской женщине, свидетельствует о полном равноправии ее в религиозном отношении. Мы уже видели, что даже назидание вдов и сирот находилось в руках женщины, В. II 4, 3.
Воспитание детей являлось важной обязанностью христианской семьи. Согласно римским правовым понятиям, обязанность эта сохранялась и по отношению к совершеннолетним детям. Семья самого Ерма служит примером тому, что не всегда в этом отношении все обстояло благополучно. Но самый факт привлечения Ерма церковью к ответственности за пренебрежение своими обязанностями отца доказывает, что община смотрела на подобное пренебрежение как на причиняемый ей вред, как на нарушение безусловно необходимой общехристианской нравственности.
По-видимому, христианским семьям свойственна была любовь также к внешнему порядку и чистоте. Когда Ерм изображает нам, как прекрасна была башня, и как все вокруг чисто вымыто и вычищено, II. IX 10, 2 сл., то при этом он несомненно имеет в виду и духовную чистоту (Ср. П. X 3, 2 и καθαρίζειν В. II 3, 1, III 2, 2; 8, 11; 9, 8, IV 3, 4 и др). Но внутренняя и внешняя стороны должны, конечно, соответствовать друг другу, и реальность изображений Ерма заставляет думать, что перед ним стояла картина повседневной жизни, хотя его собственный заброшенный дом должен был бы вызывать в нем иные образы.
К семье принадлежат также и рабы. Само собою разумеется -- и это уже упоминалось, -- что среди христиан Рима были рабы, хотя, быть может, и не в таком подавляющем числе, как это иногда думают. Легко представить себе, что таким рабам-христианам тяжело жилось в языческих домах. Например, Ерм в одном месте упоминает в форме сравнения, что язычники подвергали наказанию рабов, отказывавшихся признавать своего господина. Это говорится, вероятно, на основании фактов, действительно имевших место по отношению к рабам-христианам. В самом деле, хотя согласно античному воззрению рабу и дозволялось иметь особую религию, однако она не должна была вступать в конфликт с религией семьи. Христианская вера с ее исключительностью могла действительно считаться непризнанием главы семьи, который, вместе с тем, являлся жрецом семейного культа. Таким образом, могли быть случаи, когда христианской общине, в целях защиты христианской веры, приходилось добиваться выкупа своих сочленов от языческих господ. Весьма возможно, что Ерм имеет в виду именно эти случаи, когда среди дел христианской любви он упоминает об избавлении рабов Божиих от притеснений, 3. VIII 10. Но за исключением тех случаев, когда преследование веры было опасно для души, христианская община мирилась с рабским состоянием многих своих членов. Здесь сказывается поразительная, нивелирующая в социальном отношении мощь религии.
Но существовали ли рабы и в христианских домах? Сочинения Ерма не дают права на заключение о их существовании, но в такой же мере они не дают права и на обратное заключение. Нигде не говорится, чтобы сам Ерм был обязан своим освобождением тому обстоятельству, что его госпожа была христианкой, ср. В. 11, 1; отпущение на волю считалось наградой за верную службу, П. V 2, 2; 7. Мы слишком расширили бы смысл только что указанного сравнения, если б сделали из него вывод, что только язычники имели рабов. Но мы вправе заключить из слов Ерма, что жестокое обращение с рабами, суровые наказания считались чем-то языческим. Христианство не изменило внешних условий жизни, но внесло новый дух во все отношения. Как мы ясно видели из наставлений Павла Филемону, христианин-господин не мог уже обращаться со своими рабами так, как поступал язычник, даже в том случае, если сам раб был еще неверующим: в последнем случае раб все-таки являлся для своего господина бессмертной душой, которую тот должен был приобрести для своего Господа; жестокое обращение еще менее допустимо было в том случае, когда раб был христианин и, следовательно, брат в Господе. Если Ерм вовсе не касается этого вопроса, то мы опять-таки можем сделать лишь тот вывод, что фактические нравственные отношения в общине не давали повода к порицанию.
Об общественных отношениях уже говорилось в связи с обмирщением христианства. Свобода и непринужденность сношений христиан с язычниками, с одной стороны, пышность и роскошь, допускавшиеся христианами в своих домах в подражание язычникам, с другой, свидетельствуют об опасном настроении, господствовавшем среди христиан Рима.
Еще более серьезной была, однако, опасность совершенного погружения в торговые интересы и распространения недобросовестности в деловых сношениях. Пример тому мы уже видели в лице самого Ерма; мы указывали также, что община, по-видимому, состояла большею частью из купцов и ремесленников средней руки. Они кормились работою своих рук, и заработок их был скуден. Мелкая торговля и ремесло были и в то время очень стеснены фабричным производством крупных рабовладельцев. Не удивительно, что было о чем позаботиться и что заботы эти, при всем благочестии христиан, все сильнее и глубже втягивали их в мирские дела! Ерм полон мыслей о том, какие опасности кроются здесь для христианства.
И если вообще деловые сношения той эпохи были основаны на беззастенчивой и беспощадной системе эксплуатации и обмана, то как мог отдельный христианин устоять против этого? Разумеется, христианская община заботилась о том, чтобы христианин и в этом отношении отличался от язычника. Но насколько трудно было это осуществить, показывает то изумление, с каким Ерм принимает соответствующее увещание, 3. III 4.
Еще печальнее, однако, были те случаи, когда в управлении общины, в церковном попечительстве о бедных обнаруживались растраты, что нам приходилось уже констат тировать; но и эти случаи объясняются теми же причинами, какие порождали недобросовестность в деловых сношениях вообще. Ясно, что новый дух христианской нравственности еще не проник в эту область настолько, насколько это было необходимо и желательно. Но уже самое сознание указанного недостатка Ермом, ясно засвидетельствованное, являлось признаком близкого исправления.
Ерм особенно недоволен состоятельными, богатыми членами общины. Он не может отрицать, что среди них встречаются также христиане безупречной нравственности. Если же он, тем не менее, ставит им в укор их богатство, то он обнаруживает этим очень одностороннюю и не вполне нравственную точку зрения. Но Ерм прав, пожалуй, в том, что преимущественно богатые под влиянием страха исповедания отпадали от общины, В. III 6, 5; с другой стороны, они же влекли общину к обмирщению. Ерм говорит также и о христианах, кичившихся своим богатством, В. I 1, 8. Богатство вовлекает в мирские дела, 3. X 1, 4, II. IX 20, 1 сл., развивает алчность, 3. XII 1, 2, делает жестоким по отношению к бедным. В. III 9, 6, и делает сердце неспособным к познанию божественных вещей, 3. XI 4.
Потому-то Ерм и смотрит на земное богатство как на лишний балласт; сам он очень доволен, что благодаря конфискации избавлен от него: только теперь он может служить своему Господу (εῦχρηστος, может быть игра слов: хороший христианин, В. III 6, 7). Тем же путем следует, по мнению Ерма, сократить богатство и других богачей, 6. Интересно, что Ерм ограничивается требованием, чтобы их состояния были уменьшены, но не отняты целиком, дабы они могли остаток употреблять на добрые дела, П. IX 30, 5.
Допуская такое ограничение, Ерм тем самым признает за земным обладанием положительное нравственное значение. Несмотря на то, что он очень низко ценит богатство, он не пауперист, и коммунизм ни в каком случае не составляет его идеала, так как коммунизм сделал бы невозможным то, что Ерм считает важнейшим проявлением практического христианства.
Мы уже видели, что община организовала попечение о бедных и поддержку странствующих братьев. Но само собою разумеется, что это не должно было устранять частной благотворительности и гостеприимства. Как раз у Ерма постоянно повторяются напоминания об усердном выполнении этой обязанности христианской любви. Вопрос может быть лишь в том, как разграничивались частная и общественная благотворительность.
О странствующих пророках, учителях и братьях, не имевших связей в данной местности, несомненно заботилась община; лица же, имевшие знакомства или деловые связи, должны были искать приюта у этих знакомых. Уже одни эти заботы могли иногда доставлять отдельным членам много хлопот. Тем не менее, мы видим полнейшую готовность оказывать гостеприимство рабам Божиим, готовность, проявляемую даже такими христианами, поведение которых в остальном было небезупречно, П. VIII 10, 3.
С благотворительностью дело обстояло иначе. Естественно, что общинная диакония ограничивала свои заботы исключительно членами христианской общины -- вдовами, сиротами и нуждающимися. Несомненно, римская община была велика и скрывала в себе много нищеты и нужды, так что для частной благотворительности открывалось широкое поле деятельности. Но мы можем утверждать, что благотворительная деятельность эта распространялась и за пределы христианской общины. Конечно, прежде всего требуется, чтобы христианин служил святым: кто это делает в простоте, тому обеспечена вечная жизнь у Бога, 3. II 6. Когда рекомендуется особенно помогать вдовам и сиротам, то под последними мы также должны разуметь преимущественно христиан, П. I, 8. Но когда Ерм с похвалою упоминает о том, что одна категория христиан всегда готова к общению со всеми рабами Божиими и, исполненная христианских добродетелей, во всякое время к каждому имеет сострадание, каждому уделяет от трудов своих без упреков и колебаний, П. IX 24, 2, то этим Ерм ясно свидетельствует, что, при всей замкнутости христианской общины, христианская любовь не ограничивалась пределами общества верующих, проявляясь всюду, где нужда и горе требовали помощи. К самым общим правилам катехизиса принадлежала обязанность выкупать рабов Божиих от притеснений; здесь следует разуметь не только рабов, но также и христиан, заключенных в тюрьму, осужденных на каторжные работы. Но, сверх того, указывается, что следует помогать всякому человеку, находящемуся в тяжелом положении, причем ясно подчеркивается, что нужда и бедность в повседневной жизни бывают столь же мучительны, как и тюрьма, и многих приводят к могиле; поэтому кто не поможет нуждающемуся, зная об его бедственном положении, тот становится виновным в убийстве, П. X 4, 2 сл. Такая деятельная помощь нуждающимся нехристианам служила, по-видимому, даже средством пропаганды. По крайней мере, совет "искупать души от нужд", П. I, 8, можно понять в том смысле, что надлежит путем материальной помощи приобщать людей к христианству и вечной жизни. Такое понимание находит себе подтверждение в той общей связи, в которой стоит в писаниях Ерма "Подобие", говорящее о принадлежности к Царству Божию или царству князя мира сего.
Естественно, что увещевание делать добро относится прежде всего к состоятельным членам общины. Они должны проникнуться мыслью, что Бог дал им богатство вообще лишь для того, чтобы помогать нуждающимся. Ибо они подобны вязу, предназначенному исключительно служить опорой виноградной лозе, чтобы она вилась по нему и приносила плод, П. И. Ерм, по-видимому, сознает, что действительность остается здесь далеко позади рисующегося ему идеала. Богатые живут в роскоши вместо того, чтобы делать добро. Поэтому он настойчиво призывает к благотворительности, постоянно выставляя новые аргументы: "Не предъявляйте исключительной претензии на все, что создал Бог, как если бы его милости изливались только на вас; делитесь также с нуждающимся", В. III 9, 2. Вместе с богатством Бог налагает обязанность деятельной любви. 3. II4; кто с радостью отдает, тому воздаст Господь: он будет причислен к лику ангелов и вместе с семенем своим будет обитать с Сыном Божиим, П. IX 24, 2--4. Он, как добрый раб в "Подобии", не только сделал больше, чем ему было поручено, но даже уделил своим товарищам-рабам от яств, присланных ему с праздничного пира, П. V 2, 3 сл., 9.
Ерму приходится, однако, признать, что христиане со своей безграничной щедростью часто пспадали в ложное положение. Наряду с эксплуатацией их ложными пророками, христиане часто бывали объектом вымогательств со стороны недостойных личностей. Но стремление делать добро настолько сильно, что не считается и с этим соображением. Дающий не должен спрашивать, кому дает; он не ответственен, ибо исполнил долг, возложенный на него Богом. Ответственность лежит только на получающем: кто без нужды, притворно просил милостыню и принял подаяние, тот будет привлечен Богом к ответу. Безгранична должна быть радость даяния, если она до такой степени ослепляет себя. Горячность, с какою Ерм защищает эту точку зрения, выступает еще рельефнее, если принять во внимание, что в данном случае он лишь развивает чужие мысли. Действительно, Ерм может засвидетельствовать относительно христиан своего времени, что они уделяли не только от своего избытка, но и от приобретенного тяжелым трудом, П. IX 24, 2, ср. 3. II 4. И даже более того: исполнялось, несомненно, и то, что Ерм предписывает, согласно древнему христианскому завету: налагая на себя пост, сберегать пищу, чтобы давать ее нуждающимся, П. V3, 7.
Картина, которую рисует нам Ерм, далека от идеала, но именно благодаря этому она служит положительным свидетельством для Ерма и вообще доказательством глубины нравственного понимания в общине. Темные стороны не затушевываются. Грех называется грехом. "Не умножайте грехов ваших" -- так звучит часто повторяемый призыв Ерма к покаянию, В. V 7, 3. IV 3, 7, П. V 1, 4; 2, 3, VIII 11, 3. Виновность признается, но в то же время наблюдается настойчивое стремление к исправлению. Как ни грозны нападки проповедника покаяния, мы, с своей стороны, однако, не нашли в общине особенных грехов. Христианская община состоит, конечно, не из ангелов, а из людей, хотя некоторых христиан Ерм и прославляет за их ангельскую жизнь, П. IX 24, 4; 27, 3. По его собственным словам, в этом мире нельзя различить праведников от грешников, П. III 2. Но христианская община сознает, что она не только лечебница для исправления грешников, но прежде всего община святых; что звание христианина, крещение во имя Господне налагает известные нравственные обязательства. Среди темных сторон, которые мы отметили, особенного внимания заслуживает обмирщение, до известной степени языческий образ жизни, затем -- страх исповедания, бегство пред страданием. Не следует, однако, забывать, что наш свидетель, Ерм -- аскет и исповедник, осуждающий особенно строго как раз вышеупомянутые две слабости, особенно ему неприятные: немногие и из современных общин заслужили бы в этом отношении пощаду в его глазах. Те заблуждения, которые мы наблюдаем в области половых отношений и коммерческой жизни, свидетельствуют, в сущности говоря, только о том, какие высокие требования предъявлялись к самому себе, как серьезно понимались высшие принципы нравственного евангельского закона. Несомненно, в общине замечается сильное стремление свести мораль к внешности и отрицательной аскезе. Но против этого христианское сознание реагирует еще с первоначальной силой: характерными чертами являлись именно глубина понимания и готовность ко всякому доброму делу. И какая сила заключается в требовании полноты христианства!
Мы далеки, конечно, в картине, даваемой Ермом, от идеала, но христианству нечего стыдиться картины римской общины. Здесь было нечто, чего мы тщетно искали бы в остальном мире: простота среди утонченной сверхкультуры, возвышенность стремлений среди мира лжи и морального упадка, проявление деятельной любви, резко противоречившее всеобщему эгоизму.
Несомненно, в стаде есть паршивые овцы; это -- злодеи, лицемеры, безбожники, двоедушные, люди, способные на всевозможные злодеяния. Но настанет очистительный суд, и, когда все эти дурные элементы будут изринуты, церковь Божия станет едино тело, един дух, един разум, едина вера, едина любовь, и Сын Божий будет тогда ликовать и радоваться, вновь обретя свой народ чистым, П. IX 18, 4.