Если бы Пьероту предсказали, когда ему было двадцать лет, что он будет представителем старинной фирмы Лалуэта, крупного торговца фаянсовой посудой, что у него будет двести тысяч франков и великолепная лавка на углу Сомонского пассажа, он был бы очень изумлен.
Пьерот до двадцати лет никогда не выезжал из своей деревни, носил большие башмаки из севенской сосны, не говорил ни слова по-французски и занимался разведением шелковичного червя, зарабатывая этим до ста экю в год. Он был хороший товарищ, прекрасный танцор, любил повеселиться и выпить, не переходя, однако, границ приличия. У него была, как и у всех его товарищей, подруга, которую он по воскресеньям поджидал у церкви и с которой затем отправлялся танцовать гавот под тутовыми деревьями. Подругу его звали Роберта, или Большая Роберта. Это была рослая, красивая восемнадцатилетняя девушка, такая же круглая сирота, как Пьерот, и такая же бедная, как он сам. Но она прекрасно умела читать и писать -- искусство, которое встречается в севенских деревнях еще реже, чем хорошее приданое. Пьерот очень гордился своей Робертой и рассчитывал жениться на ней тотчас после рекрутского набора. Но, когда настал день жеребьевки, бедный севенец, несмотря на то, что раза три опускал руку в святую воду, вытянул 4-й номер!.. Нужно было итти в солдаты. Боже, как он горевал!.. К счастью, г-жа Эйсет, которую мать Пьерота вскормила и вырастила, выручила из беды своего молочного брата, одолжив ему две тысячи франков, которые дали ему возможность нанять вместо себя рекрута. Эйсеты были еще богаты в то время! Счастливый Пьерот женился на своей Роберте, но так как молодые люди заботились теперь главным образом о том, чтобы выплатить долг г-же Эйсет, а на это нельзя было рассчитывать, живя в глухой деревушке, то они решились оставить родное гнездо и пешком отправились искать счастья в Париже.
В течение целого года не слышно было ничего о наших севенцах. В начале второго года г-жа Эйсет получила трогательное письмо с подписью "Пьерот и его жена" и со вложением трехсот франков -- первых сбережений молодых. Через год -- опять письмо от "Пьерота и его жены" со вложением пятисот франков. На третьем году -- никаких известий от севенцев: вероятно, дела шли плохо. На четвертом году получилось третье письмо от "Пьерота и его жены" со вложением тысячи двухсот франков и самых сердечных пожеланий всей семье Эйсетов. К несчастью, в то время, когда получено было это письмо, мы были уже окончательно разорены; фабрика была продана, и мы собирались уехать... С тех пор мы ничего не слышали о Пьероте и его жене до того достопамятного дня, когда Жак, вскоре по приезде в Париж, нашел добряка Пьерота -- увы! без жены -- главою бывшего торгового дома Лалуэта.
История Пьерота, хотя лишенная всякой поэзии, полна трогательной простоты. По приезде в Париж Роберта стала ходить по домам -- помогать по хозяйству. Первым домом, куда она поступила, был дом Лалуэтов. Это были богатые старики, необыкновенно скупые и причудливые, стоявшие на том, что нужно все делать самому, и потому не державшие в доме ни приказчика, ни служанки. "До пятидесяти лет я сам шил себе брюки",-- говорил с гордостью старик Лалуэт. Только на старости лет они позволили себе нанять служанку за двенадцать франков в месяц. Но работа в их доме стоила двенадцати франков! Надо было прибирать магазин, помещение за магазином, квартиру в четвертом этаже, каждое утро наполнять водою два чана в кухне. Да, условия были тяжелые, но Роберта была молода, проворна, сильна и трудолюбива. Она легко и скоро справлялась с этой тяжелой работой, не переставая улыбаться своей прелестной улыбкой, которая сама по себе стоила более двенадцати франков... В конце концов, прекрасный характер и трудолюбие мужественной женщины победили ее хозяев. Они стали интересоваться ею, часто беседовали с нею, и в один прекрасный день -- у самых черствых людей бывают неожиданные порывы великодушия -- старики предложили ссудить немного денег Пьероту, что дало бы ему возможность приступить к какому-нибудь торговому предприятию. Получив деньги, Пьерот купил себе старую клячу и телегу и стал разъезжать до всем улицам Парижа, выкрикивая изо всех сил: "Сбывайте все, что вам не нужно!" Хитрый севенец не продавал ничего, он только покупал... что?.. Все: битые горшки, старое железо, бумагу, бутылки, сломанную старую мебель, от которой отказывались торговцы, -- одним словом, все, что по привычке или по небрежности хранится в домах, что не имеет никакой цены и только стесняет, занимая место... Пьерот не пренебрегал ничем, он покупал все или -- вернее, -- принимал все, потому что большею частью ему не продавали, а отдавали ненужный хлам. "Сбывайте все, что вас стесняет!"
С течением времени, севенец сделался очень популярным в квартале Монмартр. Как все мелкие уличные торговцы, он придумал своеобразный напев, который отличал его от других и был хорошо знаком хозяйкам... Прежде всего он во все горло кричал зычным голосом: "Сбывайте все, что вас стесняет!" Затем он медленным, плаксивым голосом начинал разговаривать со своей Анастажилью, как он называл свою клячу. "Ну, живей, Анастажиль! Живей, родная моя..." И покорная кляча, опустив голову, печально плелась вдоль тротуаров, а из окон кричали: "Стой, Анастажиль, стой!" Телега наполнялась постепенно, и, когда она была наполнена, Пьерот отправлялся со своей Анастажилью к тряпичнику, который торговал оптом и хорошо оплачивал весь этот хлам, полученный почти даром.
Странный промысел этот доставлял Пьероту хороший заработок. Уже в конце первого года он отдал деньги Лалуэту и послал триста франков Мадемуазель -- так называл Пьерот г-жу Эйсет в то время, когда она была молодой девушкой, и с тех пор все продолжал так называть ее. Третий год был для него несчастным годом. Это было незадолго до революции. Пьерот мог сколько угодно выкрикивать: "Сбывайте все, что вас стесняет!" Парижане, собиравшиеся избавиться от короля, который стеснял их, оставались глухи к выкрикиваниям Пьерота, и его тележка возвращалась каждый вечер пустою домой. К довершенью несчастья, Анастажиль околела. В это время старики Лалуэты, убедившись, что они уже не в состоянии сами делать все, предложили Пьероту поступить к ним приказчиком. Пьерот согласился. Но он оставался не долго в этом скромном положении. Занимаясь каждый вечер со времени приезда в Париж с Робертой, которая учила его чтению и письму, он мог уже сам написать письмо и порядочно говорил по-французски. Поступив к Лалуэтам, он стал работать еще усерднее и даже начал посещать курсы счетоводства, так что через несколько месяцев мог уже заменять старика Лалуэта, который терял зрение, у конторки, и г-жу Лалуэт, ноги которой отказывались служить, -- у прилавка. В это время родилась мадемуазель Пьерот, и с тех пор счастье стало улыбаться Пьероту. Он сделался сначала участником, потом товарищем торгового дома Лалуэта. Наконец, старик Лалуэт, окончательно потеряв зрение, вышел из дела и передал его Пьероту с условием ежегодной уплаты известной суммы. Сделавшись хозяином дела, Пьерот так расширил его, что через три года выплатил все Лалуэту и остался полным хозяином великолепного, прекрасно обставленного магазина... Именно в этот момент, точно выждав время, когда муж её больше не будет нуждаться в ней, Большая Роберта заболела и умерла от переутомления. Эту историю Пьерота Жак рассказал мне в тот вечер, когда я в первый раз отправлялся в Сомонский пассаж, и так как дорога туда была очень длинная -- мы выбрали самую дальнюю, чтобы похвастать новой жакеткой,-- то я близко познакомился с нашим другом-севенцем раньше, чем увидел его. Я узнал, что у него две слабые струнки, к которым нельзя было прикасаться,-- его дочь и старик Лалуэт; узнал, что он болтлив и что утомительно слушать его, потому что он говорит медленно, долго ищет слов и после каждой фразы прибавляет: "Вот уж, действительно, могу сказать..." Это объяснялось тем, что севенец не мог вполне освоиться с французским языком. Мысли его складывались на лангедокском наречии, и он должен был переводить их на французский язык... Эта фраза: "Вот уж, действительно, могу сказать", которою он приправлял свою речь, давала ему возможность выиграть время для этого переложения. Он, как выражался Жак, не говорил, а переводил... Что же касается мадемуазель Пьерот, то я узнал только, что ей шестнадцать лет и что имя ее -- Камилла. Относительно этого пункта Жак был нем, как рыба.
Было около девяти часов вечера, когда мы пришли в магазин, бывший Лалуэта. Собирались запирать. Болты, ставни, железные шесты, все принадлежности основательных запоров, лежали на тротуаре у полуоткрытой двери... Газ в магазине был погашен, и в нем было совершенно темно; только на конторке горела лампа, освещая кучи монет и красное, широкое, смеющееся лицо. В помещении рядом с магазином кто-то играл на флейте!
-- Здравствуйте, Пьерот! -- воскликнул Жак, подходя к конторке. Я стоял рядом с ним, и свет лампы падал прямо на меня. -- Здравствуйте, Пьерот!
Пьерот, проверявший кассу, поднял глава, услышав голос Жака, затем, увидев меня, вскрикнул, всплеснув руками, и ошеломленный, с раскрытым ртом смотрел на меня.
-- Ну, что? -- спросил Жак с торжествующим видом. -- Что я вам говорил?
-- О, господи, господи, -- бормотал растерявшийся добряк, -- мне кажется, что... Вот уж, действительно, могу сказать... Мне кажется, что я вижу ее.
-- Глаза в особенности, -- продолжал Жак,-- всмотритесь в эти глаза, Пьерот.
-- А подбородок, господин Жак, подбородок с ямочкой,-- сказал Пьерот, поднимая абажур, чтобы лучше разглядеть меня.
Я ничего не понимал. Они рассматривали меня, подмигивая и делая какие-то знаки друг другу... Наконец, Пьерот встал и подошел ко мне с распростертыми руками.
-- Позвольте мне обнять вас, господин Даниель... Вот уж, действительно, могу сказать... Мне будет казаться, что я обнимаю Мадемуазель.
Это объяснило мне все. В то время я был очень похож на г-жу Эйсет, и Пьерота, который около двадцати пяти лет не видел ее, особенно поразило это сходство. Он смотрел на меня полными слез глазами, пожимал мне руки, обнимал меня; затем он заговорил о матери, о двух тысячах франков, о своей Роберте, о Камилле, об Анастажиле, и все так медленно, так обстоятельно, что мы, вероятно, никогда не вышли бы оттуда -- вот уж, действительно, могу сказать, -- если бы Жак, терявший терпение, не спросил:
-- А ваша касса, Пьерот?
Пьерот сразу умолк, смущенный своей болтовней.
-- Ах, да, вы правы, господин Жак, я болтаю... болтаю... а крошка... вот уж, действительно, могу сказать... крошка будет бранить меня, если я опоздаю.
-- А Камилла наверху? -- спросил Жак равнодушно,
-- Да, господин Жак... крошка наверху... Она томится... вот уж, действительно, могу сказать... томится желанием видеть господина Даниеля. Пройдите к ней, господа... Я проверю кассу и присоединюсь к вам... Вот уж, действительно, могу сказать...
Не слушая его, Жак взял меня под руку и потащил в соседнее помещение, где кто-то играл на флейте... Магазин Пьерота поразил меня своей величиной и количеством нагроможденного в нем товара. В полумраке светились графины, шары, золотистое богемское стекло, большие хрустальные вазы, груды тарелок, поднимавшиеся до потолка,-- настоящий дворец какой-то таинственной феи! В следующем за магазином помещении едва светился газовый рожок, лениво выставляя кончик языка... Мы, не останавливаясь, прошли мимо. На краю дивана сидел высокий белокурый юноша, наигрывая какие-то заунывные мотивы на флейте. Жак, проходя мимо него, произнес очень сухо: "Здравствуйте!", и молодой человек ответил двумя отрывистыми звуками флейты -- так, вероятно, здороваются флейтисты, когда они сердятся.
-- Это приказчик, -- сказал мне Жак, когда мы поднимались по лестнице. -- Он просто надоел нам, этот белокурый верзила, своей флейтой... А ты любишь флейту, Даниель?
Мне хотелось спросить у него: "А любит ли флейту крошка?" Но я боялся задеть его и серьезно ответил ему:
-- Нет, Жак, я не люблю флейту.
Квартира Пьерота была в том же доме, в четвертом этаже. Мадемуазель Камилла не показывалась в магазине и виделась с отцом только во время обеда.
-- О, ты увидишь, -- говорил Жак, поднимаясь по лестнице, -- дом поставлен на барскую ногу. У Камиллы есть компаньонка, вдова, госпожа Трибу, которая никогда не оставляет ее... Не знаю, собственно, откуда она, эта самая Трибу, но Пьерот знает ее и уверяет, что она особа очень высоких качеств. Ну, вот мы и пришли. Позвони, Даниель!
Я позвонил.
Нам открыла севенка в высоком чепце и, улыбнувшись Жаку, как старому знакомому, ввела нас в гостиную.
Когда мы вошли, мадемуазель Пьерот сидела у рояля. Две пожилые, довольно полные дамы, г-жа Лалуэт и вдова Трибу, дама высоких качеств, играли в карты в одном углу гостиной. При нашем появлении все встали. Наступила минута общего замешательства, затем, раскланявшись с дамами и представив меня, Жак попросил Камиллу -- он называл ее Камиллой -- вернуться к роялю, а дама высоких качеств, воспользовавшись этим, вернулась к своим картам. Мы уселись по обеим сторонам мадемуазель Пьерот, которая стала беседовать с нами в то время, как тонкие пальчики ее бегали по клавишам. Я смотрел на нее в то время, когда она говорила. Я не находил ее красивой. Белая, розовая, с маленькими ушами и пышными волосами, она слишком дышала здоровьем, а красные руки и сдержанные манеры напоминали пансионерку, приехавшую на каникулы. Да, она была настоящей дочерью Пьерота, горным цветком, выросшим за витринами Сомонского пассажа.
Таково было первое впечатление, произведенное на меня мадемуазель Пьерот, но неожиданно, отвечая мне на какое-то замечание, она медленно подняла на меня свои глаза... И вдруг, точно волшебством, мещаночка исчезла... Я видел только ее глаза, большие, сияющие черные глаза, которые я тотчас узнал...
О, чудо! Это были те же Черные Глаза, которые точно светились там, в холодных стенах сарландского колледжа, Черные Глаза волшебницы в очках, милые мои Черные Глаза... Мне казалось, что это сон. Мне хотелось крикнуть им: "Вы ли это, прекрасные Черные Глаза? Вас ли я вижу на другом лице?" Да, это были они, и невозможно было не узнать их! Те же ресницы, тот же блеск, тот же сдержанный огонь! Другой пары таких глаз не могло и быть на свете! И доказательством того, что это были те же Черные Глаза, служило то, что Черные Глаза также узнали меня, и между нами, вероятно, завязался бы попрежнему безмолвный разговор, если бы я не услышал вдруг под самым ухом какой-то странный шум, точно мышь грызла что-то. Этот шум заставил меня оглянуться, и я увидел на противоположном конце рояля, в кресле, личность, которой я раньше не заметил... Это был высокий, бледный, худой старик с птичьей головой, острым носом, круглыми, безжизненными глазами... Можно было подумать, что он спит, не будь у него в руке куска сахара, который он время от времени принимался грызть. Смущенный этим призраком, я отвесил ему поклон, но старик не ответил на него...
-- Он не видит тебя, -- шепнул мне Жак. -- Это слепой... господин Лалуэт... {По-французски это слово значит "жаворонок".}
"Это имя очень ему подходит", -- подумал я. И чтобы не видеть ужасного старика с птичьей головой, я опять повернулся к Черным Глазам. Но, увы! Очарование рассеялось, Черные Глаза исчезли. Вместо них на табуретке у рояля сидела краснощекая мещаночка...
В эту минуту дверь в залу широко распахнулась, и Пьерот с шумом влетел в комнату. За ним вошел белокурый юноша с флейтой в руках. При его появлении Жак бросил на него свирепый взгляд, который мог бы пронзить буйвола, но он, вероятно, не попал в цель, так как флейтист не моргнул глазом.
-- Ну, -- кротко сказал севенец, целуя девушку в обе щеки, -- довольна ли ты? Его, наконец, привели сюда, твоего Даниеля... Как ты находишь его? Он очень мил, не правда ли? Вылитый портрет Мадемуазель.
И добрый Пьерот повторяет сцену нашего свидания в магазине, тащит меня на середину комнаты, чтобы все могли видеть глаза Мадемуазель... нос Мадемуазель, подбородок с ямочкой Мадемуазель... Эта выставка страшно смущает меня. Г-жа Лалуэт и дама высоких качеств, откинувшись на спинки своих кресел, рассматривают меня с полнейшим хладнокровием, громко критикуя или одобряя ту или другую часть моей особы, точно оценивая выставленного на рынке для продажи откормленного цыпленка. Между нами будь сказано, мне казалось, что дама высоких качеств была прекрасным знатоком по части молодых птенцов.
К счастью, Жак положил конец моей пытке, попросив мадемуазель Пьерот сыграть что-нибудь.
-- Да, сыграем что-нибудь, -- подхватил с живостью флейтист, направляясь с флейтой к роялю.
-- Нет, позвольте... не нужно дуэта... не нужно флейты!-- крикнул Жак.
Голубые глаза флейтиста бросили на него ядовитый, как караибские стрелы, взгляд, но Жак невозмутимо продолжал кричать:
-- Не нужно флейты!
В конце концов, он остался победителем, и мадемуазель Пьерот сыграла без аккомпанемента флейты одну из весьма известных пьес, Rêveries de Rosellen... Пьерот плакал при этом от восторга, Жак впал в состояние экстаза, безмолвный, с флейтой у рта, флейтист отбивал такт и мысленно аккомпанировал на своем инструменте.
Справившись с своим Розелленом, мадемуазель Пьерот встала и, обращаясь ко мне, спросила, скромно опустив глаза:
-- Когда же мы услышим вас, господин Даниель? Ведь вы поэт...
-- И хороший поэт, -- сказал Жак.
Но меня нисколько не прельщала мысль читать стихи перед этими амалекитянами. Будь тут еще Черные Глаза... Но Черные Глаза давно исчезли, и я напрасно искал их... Надо было слышать, с какой развязностью я ответил мадемуазель Пьерот:
-- Простите меня, мадемуазель, я не захватил с собой своей лиры.
-- Не забудьте принести ее с собой в следующий раз, -- сказал Пьерот, серьезно думая, что у меня есть лира и что я играю на ней точно так же, как его приказчик играл на флейте... Да, Жак был прав, говоря, что введет меня в странный мир!
Около одиннадцати часов подали чай. Мадемуазель Пьерот принялась хозяйничать, подавала сахар, сливки, с улыбкой на губах... В это время я опять увидел Черные Глаза. Они неожиданно появились предо мною, блестящие и глубокие, но прежде, чем я успел заговорить с ними, они исчезли... Тогда только я заметил, что в образе мадемуазель Пьерот слились два совершенно различные существа: мадемуазель Пьерот, мещаночка с гладко причесанными волосами, точно созданная для того, чтобы царить в старинном доме Лалуэтов, и Черные Глаза, большие, полные поэзии черные глаза, которые раскрывались, подобно двум бархатным цветкам, и совершенно меняли своим сиянием весь этот смешной мирок! Мадемуазель Пьерот нисколько не привлекала меня, но Черные Глаза... о, Черные Глаза!..
Наконец, стали собираться домой. Г-жа Лалуэт поднялась первая. Она завернула мужа в большой плед и увела его, как старую, забинтованную мумию. Пьерот еще долго стоял с нами на площадке лестницы, задерживая нас своей бесконечной болтовней.
-- Теперь вы знаете наш дом, господин Даниель, и я надеюсь, что мы часто будем видеть вас у себя. У нас не бывает большого общества... но это все -- избранное общество... Вот уж, действительно, могу сказать... Господа Лалуэт, прежние мои хозяева, госпожа Трибу, дама высоких качеств, с которой вы можете поговорить, затем мой приказчик, добрый малый, который играет иногда на флейте... Вот уж, действительно, могу сказать... Вы можете разыгрывать дуэты, это будет очень мило.
Я робко ответил, что в данное время очень, занят и что мне невозможно будет бывать так часто, как мне хотелось бы.
Это рассмешило его.
-- Подите! Заняты... Знаем мы занятия молодежи в Латинском квартале... Вот уж, действительно, могу сказать... вероятно, какая нибудь гризетка...
-- Надо признаться,-- сказал Жак, смеясь,-- что Белая Кукушка... довольно интересна.
При этом имени Пьерот громко расхохотался.
-- Как вы сказали, господин Жак?.. Белая Кукушка? Ее зовут Белая Кукушка?.. Ха! ха! ха!.. Так вот чем вы заняты, молодой человек!
Он внезапно остановился, заметив, что дочь слушает его. Но он продолжал хохотать, и мы, спустившись с лестницы, еще слышали его громкий смех, потрясавший перила лестницы...
-- Ну, как ты находишь их? -- спросил Жак, когда мы вышли на улицу.
-- Милый мой, я нахожу, что старик Лалуэт очень безобразен, а мадемуазель Пьерот восхитительна.
-- Не правда ли? -- спросил несчастный влюбленный с такой живостью, что я невольно улыбнулся.
-- Ну, Жак, ты выдал себя, -- сказал я, схватив его руку.
В этот вечер мы долго гуляли вдоль набережных. У наших ног тихая, темная река отражала тысячи маленьких звезд. Как я наслаждался этой прогулкой, слушая Жака, который говорил мне о своей любви... Да, он любил всем сердцем, но его не любили, он хорошо знал, что его не любили.
-- Так она, вероятно, любит другого?
-- Нет, Даниель, я не думаю, чтобы она до сегодняшнего вечера любила кого-нибудь...
-- До сегодняшнего вечера. Жак, что ты хочешь сказать этим?
-- Что? Просто то, что все любят тебя, Даниель... Почему бы и ей не полюбить тебя!
Бедный Жак! Каким грустным, покорным голосом он говорил это! Чтобы успокоить его, я громко расхохотался.
-- Чорт возьми, куда ты хватил!.. Должно быть, я обладаю неотразимым очарованием, или эта мадемуазель Пьерот так быстро воспламеняется?.. Нет, успокойся, друг мой, мадемуазель Пьерот так же мало интересует меня, как и я ее, и меня тебе, во всяком случае, нечего бояться.
Я говорил совершенно искренно. Мадемуазель Пьерот не существовала для меня... Другое дело -- Черные Глаза!..